Текст книги "Прекрасные изгнанники"

– Тогда пиши быстрее, Дочурка, – ответил Эрнест и принялся стучать по клавиатуре двумя пальцами.

В те первые дни от Эрнеста пользы в доме было не больше, чем от плюшевого зайца. Всем занималась я: искала и покупала удобные кресла и хорошие крепкие настольные лампы, садовые скамейки, льняное полотно для простыней и скатертей, миксеры для смешивания «Папа добле» и бокалы к ним, которые я таки обнаружила в магазине «Все по 10 центов». Он предоставил мне нанимать повара и горничную. Я же рассказывала и показывала им, что и как любит Эрнест Хемингуэй. Но он так великолепно писал, что мне и в голову бы не пришло попросить его заняться чем-то другим.

Я тоже иногда находила местечко в бамбуковой роще или устраивалась на увитой бугенвиллеей террасе и работала над своим романом о журналистке в Праге. На террасе впору было установить табличку с благодарностью журналу «Кольерс», ведь именно на их гонорары я смогла поселиться в этом раю. Во второй спальне, находившейся в восточной части дома, я устроила кабинет. Окна этой комнаты выходили во двор, куда любили слетаться голуби. В итоге мы, поскольку я любила поспать подольше, перетащили туда нашу двуспальную кровать. Я частенько вспоминала свое первое жилье, которое снимала за четыре доллара в неделю, когда еще только-только начинала работать репортером в Олбани, и меня мучила совесть оттого, что я так хорошо устроилась, когда весь мир вокруг рушится. Но я успокаивала себя тем, что деньги очень скоро закончатся и мне снова придется поехать писать репортажи о человеческих бедах и страданиях.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Апрель 1939 года

Эрнеста целиком захватила история, которую он начал сочинять до отъезда в Ки-Уэст, та самая, с похожими на заклинание повторами. В конце дня он подсчитывал слова и рассказывал о своих успехах: выходило по пятьсот слов, а то и больше. А я, словно с похмелья, еле выдавливала из себя по нескольку строчек в день, и лишь мысли о бедных чехах удерживали меня от того, чтобы не бросить все, к чертовой матери. Теперь нацисты топтали своими сапогами не только Судеты, но и всю их любимую землю. В середине марта немцы заняли Прагу, и злобный карлик вещал о своем величии с балкона того самого замка, возле которого я флиртовала с Михаилом Кольцовым. У Эрнеста был волшебный дар, а у меня – нет. Каждый вечер я перечитывала то, что он создал за день. Его слова были прозрачными, словно родниковая вода, они ласкали слух, как музыка, и трогали до слез. Я читала, и мне хотелось выбросить в море все, что я написала.

– Клоп, в тебе столько сока, как будто ты единолично собрал весь урожай манго, – говорила я, пока мы, держась за руки, шли по нашему любимому бульвару Прадо в Гаване.

Мы писали до двух часов дня. Затем поиграли в теннис. Я плавала в бассейне, а Эрнест, притворяясь, будто читает, наблюдал за мной, сидя в шезлонге. Потом он сменил шорты и футболку на слаксы и рубашку, а я с еще мокрыми волосами надела его любимое маленькое черное платье. И мы отправились на прогулку.

– Мир будет запоем читать твой новый роман, Клоп.

– Муки, ты и правда так думаешь?

Он посмотрел на меня доверчиво, словно щенок, который играл под дубом, пока его хозяйка, старая дама, читала купленную у мальчишек газету.

Я даже не завидовала тому, как прекрасно пишет Хемингуэй. Разве можно завидовать ветру, который раскачивает пальмы у нас под окнами?

– Чертовы критики опять все испортят, – сказал Эрнест. – Они просто из кожи вон лезут, так хотят со мной разделаться.

Я взяла его под руку, придвинулась ближе и положила голову ему на плечо.

– У них ничего не получится, Клоп. Просто не обращай внимания на всяких там злопыхателей.

– Они тупо смотрят по сторонам и не видят настоящее у себя под носом.

– В этот раз непременно увидят.

Откровенно говоря, я слегка беспокоилась, что образ Марии, испанской девушки, в которую влюбился Роберт Джордан, может рикошетом ударить по мне, как это уже произошло с глупой Дороти, персонажем пьесы «Пятая колонна». Но я прогнала от себя тревожные мысли и сказала:

– Не думай о критиках. Просто лей свой сок, пока кувшин не опустеет. Ты уже знаешь, чем закончится эта история?

– А разве можно знать конец истории, пока ее не допишешь?

Стая кубинских снегирей, которых местные жители называют негрито, кружила в небе у нас над головами. Маленькие черные птички высматривали подходящее для ночлега лавровое дерево.

– Вот, например, разве мы с тобой знаем, как все для нас закончится? – спросил Эрнест.

– Ну, это вполне предсказуемо: рано или поздно мы умрем, как и все остальные. Это лишь вопрос времени.

– Времени, которое можно прожить по-разному.

– Да, с этим трудно поспорить.

– Нам так славно вместе пишется, Муки.

– И снова я соглашусь с тобой, Клоп.

– Давай завтра хорошенько поработаем, а потом выйдем в море на «Пилар».

– Я смогу поплавать, пока ты рыбачишь.

– Студж, да ты всю рыбу распугаешь своими очками!

В море я плавала в мотоциклетных очках. Так я могла подружиться с маленькими цветными рыбками и избежать знакомства с большими, которых любил ловить Эрнест.

– Неужели я в них настолько страшная?

– Ты в них такая сексуальная, – сказал он. – То есть не совсем так: они не делают тебя сексуальнее, просто ты выглядишь сексуально даже в этих жутких очках.

– Возможно, это из-за купальника, – предположила я.

– Возможно. Мне нравится твой купальник, но маленькое черное платье нравится еще больше. – Эрнест провел пальцем по ткани. – Мне нравится снимать с тебя это маленькое черное платье. Почему бы нам прямо сейчас не вернуться домой и не заняться этим? А завтра выйдем в море на «Пилар», прихватив твои сексуальные очки.

– Давай сначала поужинаем.

– Давай выпьем во «Флоридите», а потом отправимся домой и снимем с тебя это платье.

– Выпьем и поужинаем. А завтра утром будем писать так же хорошо, как сегодня, потом соберем корзину для пикника и проведем вечер на «Пилар».

В мае Полин прислала Эрнесту телеграмму, в которой предлагала ему на день рождения Патрика приехать в Нью-Йорк и вместе сходить на боксерский поединок Джо Луиса и Тони Галенто.

– Конечно поезжай, – сказала я. – Мышонок очень обрадуется.

Но телеграмма пришла слишком поздно, Эрнест не успевал на нужный рейс до Нью-Йорка.

– Могла бы предупредить меня заранее, – возмущался Хемингуэй. – Только о себе и думает, эгоистка чертова! Чтобы оплачивать все ее прихоти, надо писать с такой скоростью, на какую ни один писатель в мире не способен.

До этого они с Полин уже крупно поругались. Она повезла сыновей в Нью-Йорк, чтобы отправить их в летний лагерь, о чем даже не удосужилась заранее сообщить Хемингуэю. Просто поставила мужа перед фактом.

«Я просто не хотела тебя лишний раз беспокоить, – писала она. – И уверяю тебя, дорогой, я посылаю детей в лагерь вовсе не для того, чтобы от них избавиться, как ты, наверное, думаешь».

Но после просьбы приехать на день рождения Патрика жена так долго не связывалась с Эрнестом, что в конце концов он сам ей позвонил и узнал, что у Полин внезапно открылось ректальное кровотечение, пока она подыскивала дом на лето на острове Нантакет. Очевидно, особняк в Ки-Уэсте для нее уже недостаточно дорог, заметил Хемингуэй.

В результате Полин вернулась в Нью-Йорк, чтобы пройти медицинское обследование. Эрнест собрался лететь к ней.

Я составила список всех наших расходов, как уже делала это после Испании, и порадовалась, что ни от кого не завишу и никогда никому не буду в тягость, какой бы дом мне ни захотелось снять на лето.

– Вот итоговый счет, на случай если ты не вернешься, – сказала я.

Однако результаты обследования стали известны еще до отъезда Эрнеста. Ничего страшного у Полин не обнаружили.

– Просто лопнула какая-то вена в ее тугой заднице, – пошутил Хемингуэй.

Полин предложила ему поехать в путешествие по Европе с большой компанией друзей. Решила, что это последняя возможность попасть туда до начала войны.

«Наш последний шанс» – так она написала.

Эрнест ответил, что, используя военный психоз, можно добиться всего, а война не принесет ничего, но, если лидер Германии продолжает зажигать спички, чтобы показать всем, сколько у него бочек с порохом, то какая-нибудь одна обязательно рванет. Он отказался от поездки, заявив, что ему нужно работать, и Полин отослала мальчиков в летний лагерь, а сама отправилась с друзьями в Европу. Она писала о том, как ей жаль, что муж не смог к ним присоединиться. Вложила в конверт вырезанные из газеты фотографии пожилой пары плотного телосложения и мужчины в килте, которые поднимались на борт парохода. Приписала, что когда они в следующий раз соберутся в Европу, то будут выглядеть как эти люди на фото.

«Милый, ни о чем не волнуйся и спокойно работай. Лучше тебя никого нет».

Ко дню отплытия она потратила все деньги с их общего счета.

Чтобы покрыть ее расходы, Эрнест занялся продажей прав на экранизацию романа «Иметь и не иметь».

Наступило двадцать первое июля. Свой сороковой день рождения Эрнест хотел провести за работой.

– Подумаешь, юбилей. Тоже мне событие, – сказал он накануне. – А вот если получится написать хороший роман, тогда будет что праздновать.

– Я даже не сомневаюсь, Бонджи, что у тебя все получится. Ты непременно напишешь самый лучший, ужасно скрофулезный роман.

Эрнест рассмеялся и заметил, что чует неминуемый приезд Мэти. А я закрыла глаза и вспомнила, как в детстве любила бывать с мамой на пикниках. В солнечный день мы с ней, положив в корзинку сэндвичи, вареные яйца, фрукты, бутылку лимонада и томик стихов Роберта Браунинга, садились в трамвай и отправлялись на озеро Крев-Кёр.

– Ты точно не против того, чтобы она нанесла нам визит в твой день рождения? – спросила я, как будто если бы он вдруг стал возражать, что-то бы изменилось.

Мне с огромным трудом удалось уговорить Мэти навестить нас с Эрнестом, и она должна была приехать в Гавану на следующее утро.

– Отпраздновать день рождения в обществе Геллхорн – истинное удовольствие, большее наслаждение может доставить только общество двух Геллхорн, – ответил Эрнест. – А твоя мама точно не обидится, если я буду работать?

– Мэти обидится, если ты не будешь работать, Клоп. Она не привыкла доставлять окружающим неудобства и хочет, чтобы мы оба жили в привычном деловом ритме.

В тот день, накануне юбилея Эрнеста, мы, с утра хорошенько поработав, вышли в море на катере «Пилар». Я предложила половить рыбу и сказала, что буду рыбачить вместе с ним, но Эрнест возразил, что это занятие лучше оставить для выходных, а в будни ничто не должно его отвлекать. В итоге мы взяли с собой книги, продукты для пикника и торт, который я испекла лично. Кстати говоря, не так уж и плохо получилось. Выйдя в море, мы просто сидели рядом на палубе и читали под тихий плеск волн о корпус «Пилар». Когда небо стало темно-синим, а тени сделались длиннее, мы убрали книги, налили себе по бокалу хорошего красного вина, расстелили скатерть и выложили на нее продукты и мой торт.

– Бывают дни, когда работа совсем не идет, – посетовал Эрнест.

– Не переживай, Скруби, роман у тебя все равно получается просто замечательный, – сказала я.

– Ты и правда так думаешь?

– Та сцена, где Роберт беседует с пожилой испанкой… Забыла, как ее зовут?

– Пилар.

– Да, точно. – «Как наш катер», – подумала я про себя. – Так вот, когда он вспоминает о своем отце – это так забавно и трогательно одновременно.

Это было действительно гениально написано. Джордан рассказывает Пилар, что его отец всю жизнь был республиканцем и что он застрелился. Собеседница думает, что республиканцы в Соединенных Штатах такие же, как и республиканцы в Испании, то есть это храбрые люди, которые скорее убьют себя, чем выдадут фашистам важные сведения о своих товарищах. «Твой отец покончил с собой, чтобы избежать пыток?» – спрашивает пожилая женщина у Роберта. И он отвечает утвердительно, не уточняя, что его терзали собственные демоны. Что может быть печальнее, чем сцена, в которой сын рассказывает о самоубийстве отца? Но Эрнест смог подать ее с юмором, и это было поразительно.

– Да, это так смешно и проникновенно, но смех не умаляет ценности истории, – заметила я. – Смех поднимает ее на другой уровень, и она еще больше цепляет за душу.

Эрнест наслаждался моментом. Это было именно то, что он хотел услышать. Я оценила особый подход к письму, благодаря которому его истории становились шедеврами. О подобном комплименте мечтает каждый литератор.

– Я еще никогда не писал так тяжело и так упорно.

– Тут мы с тобой похожи.

Эрнест отпил глоток вина, съел кусок торта, посмотрел на воду, как будто прикидывая, не стоит ли подойти к штурвалу, и сказал:

– Я хочу дожать роман до начала войны.

– Знаю, Бонджи. Знаю.

– Ее ничто не остановит, и она не будет похожа на все предыдущие.

– Война приближается с каждым днем. Но люди предпочитают этого не замечать.

Я подумала, что мы могли бы поехать на эту войну. Я бы хотела туда отправиться. Как оказалось, лучше всего у меня получалось писать о войне.

– А пока она не началась, остается только сочинять романы, – сказала я.

– Этот роман – самое важное, что я делал в своей жизни, Кролик.

Это прозвище повисло между нами. Мы смотрели на синюю воду, солнце уже почти скрылось за горизонтом, но его лучи еще подсвечивали дальний край моря. Кролик. Это прозвище дал мне Бертран де Жувенель, мой бывший возлюбленный. И так называл Марию, испанскую девушку, герой нового произведения Хемингуэя. Казалось бы, что здесь такого? Если уж на то пошло, то у одного из персонажей моего романа были какие-то черты Эрнеста, а события, которые переживала героиня, были схожи с моим собственным пражским опытом. Но Кролик? Так звал Роберт Джордан ту девушку. Однако Роберт, до того как вступил в интербригаду имени Авраама Линкольна, был преподавателем испанского и, следовательно, хорошо владел этим языком. А потому он просто не мог не знать, что испанское слово «кролик» означает еще и женский половой орган.

Вернувшись домой, мы почистили зубы, в которых застряли крошки от торта, улеглись в постель и занялись сексом.

– Муки, а ведь мы можем так жить всегда, – сказал Эрнест. – Утром будем писать, днем играть в теннис или рыбачить, а по вечерам ужинать в Гаване, или на «Пилар», или прямо здесь, за нашим скрофулезным столом.

– Скрофулезным в стиле Геллхорн?

– Ну да, за нашим восхитительным, с оттенком очарования столом.

– И со щепоткой глупости.

– Можно и без нее. Пусть будет «скрофулезный» в новой редакции, от Эрнеста Хемингуэя: бесподобный, с ноткой очарования, но без всяких глупостей. Ну что, поселимся здесь навсегда, вдвоем: только ты и я?

– А как же твои дети? – как бы невзначай спросила я.

– А мальчики будут приезжать к нам на каникулы.

– Значит, навеки поселимся здесь, в «Финке Вихии»?

– Или в любом другом месте, по твоему выбору, я только перевезу туда свою пишущую машинку, – ответил Эрнест.

– Ты забыл про весы.

– Ну да, и весы тоже прихвачу, куда же без них.

– Тогда нам лучше остаться здесь, Клоп, из-за твоих записей на стене. Если мы переедем, то весы сможем взять с собой, а вот стену придется оставить.

– Мы будем жить в «Финке Вихии» и возьмем один псевдоним на двоих: мистер и мисс Хемингхорн.

– Мне больше нравится мистер и мисс Геллингуэй.

Эрнест рассмеялся, притянул меня к себе, и мы обнялись, крепко, как я любила.

– С Полин я объяснюсь, как только она вернется из Европы, – пообещал Эрнест. – Мышонок и Гиги будут еще в лагере, так что я смогу с ней все уладить, а потом заберу мальчиков из лагеря, увезу на ранчо в Вайоминг и уже там им все объясню. А заодно и с Бамби могу встретиться, они с Хэдли и Полом тоже собираются в те края. Все образуется как нельзя лучше, вот увидишь.

– Ты в этом уверен, Клоп?

– Уверен, Муки. А ты разве нет?

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Июль 1939 года

А назавтра, с двухнедельным визитом в честь юбилея Эрнеста, к нам приехала Мэти. Наш именинник с утра поработал, а потом возил гостью по острову, показывал ей окрестности, знакомил со своими друзьями. Праздничный обед устроили в Гаване, и за столом в основном говорили Эрнест и Мэти. Мама сразу пленила Хемингуэя, казалось даже, что он любит ее больше меня, и я считала – не без оснований, – что Мэти этого достойна. Но беседовали они в основном обо мне: какой я была в детстве и почему с тех пор так мало изменилась.

– Это все мама виновата, что я выросла такой активной и независимой, – сказала я. – Она вечно таскала меня на марши суфражисток.

– О, помню, мы организовали грандиозную акцию протеста, – гордо заявила Мэти и принялась излагать свою версию демонстрации, которую суфражистки устроили в июне 1916 года, во время съезда Демократической партии в Сент-Луисе.

Их кандидат Вудро Вильсон тогда как раз баллотировался на второй срок. В целом он придерживался прогрессивных взглядов, за исключением, как это часто бывало, вопроса о правах женщин. И Мэти, президент Лиги за равное избирательное право, просто не могла упустить подобную возможность.

– У нас к этому времени уже был опыт самоорганизации, – рассказывала она. – За два года до этого мы собрали четырнадцать тысяч подписей под петицией за допуск женщин к выборам в штате Миссури. Но местные пивовары испугались, что женщины поддержат сухой закон, и выступили против равного избирательного права, – конечно, выпивка прежде всего. Мы проиграли три к одному. Но три к одному – это почти половина.

– Мэти, – попыталась вклиниться я, – Эрнесту наверняка…

– Тихо, Дочурка, – перебил меня Хемингуэй. – Твоя мама повествует об исторических событиях.

– Только потом не говори, что я тебя не предупреждала, – сказала я.

– Поэтому, когда в тысяча девятьсот шестнадцатом году в Сент-Луисе проводили съезд Демократической партии, на котором присутствовал лично президент Вильсон, – продолжила Мэти, – это стало для нас настоящим подарком судьбы. Мы выстроились в так называемую Золотую линию вдоль всей Локуст-стрит, от штаба Демократической партии в отеле «Джефферсон» и до старого Колизея. Это был маршрут, по которому должен был пройти каждый из делегатов съезда. Только представьте: семь тысяч женщин, приехавших из разных штатов; все в белых платьях, с желтыми лентами через плечо, на которых написано «ЗА ВСЕОБЩЕЕ ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО», и с желтыми парасолями в руке. Участницы акции стояли молча. Это был безмолвный протест: молчание как символ того, что мы лишены права голоса.

– Дочурка, а ты тоже там с зонтиком стояла? – заинтересовался Эрнест.

Вместо меня ответила Мэти:

– Возле Музея искусств на углу Девятнадцатой улицы и Локуст-стрит мы организовали живую картину. Сорок восемь женщин в белых, серых и черных платьях изображали сорок восемь штатов. Цвет указывал на отношение каждого конкретного штата к избирательному праву для женщин. В одних нам гарантировали право голоса, в других предоставляли его с определенными оговорками, а в третьих, как, например, в Миссури, категорически не желали идти на уступки.

– Женщинам в черных платьях для пущего эффекта навесили на руки изящные цепи, – вставила я.

– И еще у нас была аллегория Свободы, – сказала Мэти, – в короне и с факелом в руке. Она не опускала факел все время, пока мимо нас шли делегаты. И еще нам помогали две восьмилетние девочки… – Мама посмотрела на меня и улыбнулась, как это всегда бывало, когда она рассказывала эту историю.

– Я символизировала будущее женщин-избирательниц. Зонтика мне не выдали, а в восемь лет это казалось настоящей трагедией, – сказала я и рассмеялась.

Эрнест тоже развеселился:

– Скрофулезный символ будущего женщин-избирательниц.

– Скрофулезный в стиле Геллхорн, – уточнила я.

– Со щепоткой глупости, – добавил Эрнест.

– С изрядной долей глупости! – хмыкнула Мэти.

– Знаете, Эдна, какая часть вашей истории представляется мне малоправдоподобной? – спросил Эрнест. – Никогда не поверю, что Марти способна хоть минуту простоять не двигаясь, а уж тем более молча.

Они с Мэти расхохотались. Я обрадовалась: это было верным признаком того, что мама ничего не имеет против наших с Эрнестом отношений. Она могла не одобрять наше совместное проживание в «Финка Вихия», но Хемингуэй оставил за собой почтовый адрес в «Амбос мундос», то есть сохранял видимость приличия, и Мэти это вполне устраивало.

– Марти, а ты помнишь, как звали вторую девочку? – спросила она.

– Кажется, Маргарет? Или Моди? Фамилия вроде бы начиналась на «Т».

– Хорошо, в любом случае маленькая мисс Т. стояла молча, – сказала мама.

На следующий день мы с Мэти с утра пораньше отправились гулять по саду.

– Давай нарвем цветов и поставим их в вазу в столовой, – предложила я.

Но мама решительно этому воспротивилась.

– Цветы созданы для того, чтобы на них любоваться, а забирать их себе нельзя, так же как нельзя присвоить себе красоту, – сказала она, совсем как во времена моего детства, когда мы вдвоем ездили на пикник у озера Крев-Кёр.

Мы прогуливались по саду, Мэти нюхала цветы, но принципиально их не срывала.

– Душа моя, ты такая красивая. Ты могла бы встречаться с молодым человеком, свободным, а не чужим мужем, и он был бы только твоим.

Я наклонилась, чтобы понюхать цветок, и мне вдруг захотелось его сорвать. Просто до жути захотелось набрать огромный букет цветов и поставить их в вазу, чтобы они принадлежали мне одной, и никому, кроме меня.

– Да к тому же у Эрнеста дети, – развивала тему мама. – Не просто жена и бывшая жена, а трое сыновей.

– Я люблю его детей, и меня очень устраивает, что ему не нужны дети от меня.

– Ты через это уже проходила, – вздохнула Мэти, намекая на роман с Бертраном. – И понимаешь, что такие отношения добром не заканчиваются.

После обеда в тот же день мы взяли Мэти на рыбалку. Эрнест выловил огромного, почти на двести сорок килограммов, марлина. Встав на следующее утро на весы, он недовольно заметил, что потолстел из-за моего, прямо скажем, не такого уж вкусного торта и обеда в честь его дня рождения. К этому времени Хемингуэй написал уже шестьдесят три тысячи слов, но название романа так пока и не придумал.

В следующий понедельник, тридцать первого июля, я торжественно отстучала на пишущей машинке последние слова романа о журналистке в Праге, который назвала «Поле брани» («A Stricken Field»). Прочитала несколько страниц Мэти. Пока читала, очень гордилась собой, чувствовала радость и невероятное облегчение. Так всегда бывает, когда заканчиваешь книгу и никто еще не успел назвать твою работу полной лабудой. То есть когда ты еще не успела показать текст Хемингуэю. Я сказала Мэти, что лично отвезу свой роман в Нью-Йорк и что в «Кольерс» хотят послать меня в командировку в Советский Союз. Эрнесту я тоже частично сообщила о своих планах: пока только насчет Нью-Йорка, мне показалось, что обсуждать возможную поездку в СССР несколько преждевременно. Эрнест проявил деликатность и не стал говорить, что мой роман пока еще совсем сырой и его рано везти в Нью-Йорк. У меня у самой хватило бы ума это осознать, надо было только пережить первый приступ эйфории.

Ближе к концу августа Эрнест написал сыновьям, что шофер Отто Брюс заберет их из летнего лагеря. Оттуда они все вместе поедут на поезде в Вайоминг, а уже там он их встретит. Я не очень представляла, что Хемингуэй имел в виду, когда говорил, что все уладит с Полин, но мне совершенно не хотелось это уточнять.

Когда мы плыли с Кубы в Ки-Уэст, штормило так, что Эрнест всю ночь простоял у штурвала, выравнивая курс «Пилар». В особняке на Уайтхед-стрит не было ни души, только павлины со своими крикливыми цыпочками бродили по участку. На машине доехали до Сент-Луиса, там Хемингуэй высадил меня у моего родного дома, а сам поехал навестить бывшую жену Хэдли и ее нового мужа Пола, которые жили в Коди, штат Вайоминг. Ну а я тем временем начала готовиться к командировке в Россию.

Когда первого сентября Гитлер в своих грязных сапожищах маршем вошел в Польшу, я все еще сидела в Сент-Луисе. Поездку в СССР пришлось отложить – спасибо ангине. Когда я наконец выздоровела, Советский Союз, который был нашим союзником в Испании, оккупировал Литву, Латвию и Эстонию и собирался напасть на Финляндию. В общем, мою командировку отменили, и больше предложений съездить в Россию не поступало.

Эрнест узнал о начавшейся войне, когда был с мальчиками на ранчо в Вайоминге. Полин только что вернулась из своего турне по Европе и сразу полетела к ним. По дороге она попала под дождь и простудилась, так что в результате приехала с температурой и воспаленным горлом. Да еще, в довершение всех бед, Полин, распаковывая чемоданы, обнаружила, что пуговицы на ее новых парижских костюмах расплавились и превратились в месиво из воска. Это стало для нее настоящей трагедией, и она закатила такую истерику, что перепуганный Патрик изо всех сил пытался успокоить маму.

В конце концов Эрнест велел Отто Брюсу отвезти мальчиков и Полин к ее родителям в Арканзас, после чего позвонил мне.

– Ну вот, теперь все.

Это можно было истолковать как угодно, но я лишь осторожно ответила:

– Война началась. – О другом я спрашивать боялась, Эрнест должен был сказать сам.

– Да, и еще я объяснился с Полин.