Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Лондон, Англия
Ноябрь 1943 года

Аллен Гровер из «Тайм», мой старый приятель, которому я три года тому назад устроила разнос за статью о романе «Поле брани», использовал все свои связи, подергал за все ниточки и устроил так, что я смогла на две недели снять номер в отеле «Дорчестер» на Парк-Лейн. Лондон был наводнен журналистами: одни возвращались из Северной Африки, другие приехали на побывку из Италии, третьи ждали, когда начнется следующая фаза войны, причем никто не сомневался, что это произойдет во Франции. Так что свободные номера в лондонских гостиницах были такой же редкостью, как и плиссированные юбки на женщинах (их больше не шили – этот фасон считался неразумной тратой ткани).

На следующее утро после приезда Джинни пригласила меня вместе позавтракать. Завтрак из-за дефицита продуктов – в Великобритании была введена карточная система – оказался довольно скудным, но я тут же принялась жадно расспрашивать свою сотрапезницу о том, что происходит, сгорая от желания поскорее узнать последние новости. Джинни была все та же: шпильки – в отличие от моих практичных туфель на низком каблуке, – золотые украшения и бостонский акцент. Мне захотелось перекрасить волосы в черный цвет и никогда не уезжать с войны.

Джинни пошла со мной подбирать униформу со специальной нашивкой для военных корреспондентов на нагрудном кармане куртки, а потом мы вместе отправились за моей аккредитацией. Я с восторгом рассматривала удостоверение личности, где, помимо моей фотографии, имелись также отпечатки пальцев.

– Здесь сказано, что я капитан армии США, как тебе такое? – ликующе спросила я подругу на обратном пути в «Дорчестер».

Каблуки Джинни цокали по разбитой мостовой, ноги у нее были не такие длинные, как у меня, но мы шли плечом к плечу.

– Это дает тебе одно-единственное преимущество, – ответила она. – Немцы примут тебя за шпионку и не расстреляют сразу.

– Ну уж ты и сказанула! – улыбнулась я. – На этом берегу залива немцы не могут взять нас в плен.

– А ты оптимистка! – хмыкнула Джинни. – Понятное дело – новенькая. Если через месяц-другой ты будешь все так же в этом уверена, я прослежу за тем, чтобы тебя признали невменяемой.

– Думаешь, я ненормальная, потому что надеюсь любой ценой попасть во Францию, когда там высадятся союзные войска, и вести репортажи непосредственно с места боевых действий?

– Я думаю, ты сумасшедшая, Марти, поскольку считаешь, что не можешь попасть в плен к немцам здесь, в Англии, – ответила Джинни и рассмеялась.

Мы уже почти подошли к «Дорчестеру», когда я сказала:

– Марта Г. Хемингуэй.

– Что, извини? – не поняла Джинни.

– Марта Г. Хемингуэй, вот кто я, судя по документам. Меня настоящую сократили до одной буквы, а самая важная часть меня – это то, что я чья-то жена.

Подруга приобняла меня за плечо, и мы какое-то время шли молча. Лондон жил обычной жизнью: люди спускались в метро и выходили из него, на улицах торговали газетами, в автобусах проверяли билеты. Правда, среди прохожих преобладали женщины, а почти все молодые люди были в военной форме.

– Ну, – наконец сказала Джинни, – мне тридцать три, и я не замужем. Если хочешь поменяться именами и статусом, можно это обсудить. Но должна тебя предупредить: меня больше не зовут Вирджиния.

С этими словами она достала из кармана удостоверение личности и показала его мне. В графе «имя и фамилия» значилось: «Гэрриэт В. С. Коулз».

– Гэрриэт! – воскликнула я. – Гэрри, с сегодняшнего дня я буду звать тебя Гэрри!

– Гэрри Вирджин, – подхватила Джинни, и мы расхохотались.

Господи, как же хорошо мне было на войне! Если не на передовой, то по крайней мере в непосредственной близости к ней.

Лондон был уже не тем городом, который я шесть лет назад презирала за то, что его жители, находясь на грани войны, упорно старались этого не замечать. Улица Патерностер-роу – лондонский центр книжной торговли – превратилась в череду полуразрушенных домов, как и дюжина самых прекрасных церквей. Было заметно, что люди похудели: сказывалась карточная система. Цвет одежды был преимущественно тускло-коричневый, с редкими вкраплениями бордового (подкладка плащей санитаров), темно-вишневого и светло-голубого (цвета парашютно-десантного полка). Но в таком виде Лондон показался мне еще прекраснее.

Мы с Джинни каждый день выходили в город. Я звала ее Гэрри, а она меня – Матт. Ну до чего же здорово было иметь подругу, с которой можно поделиться своими мыслями! Я рассказывала ей об Эрнесте: конечно, не раскрывала всю подноготную нашего брака, но слегка приоткрыла завесу. Например, пожаловалась на то, что не желаю быть всего лишь супругой Хемингуэя, а хочу оставаться Мартой Геллхорн. Джинни прекрасно понимала меня, и я даже начала фантазировать, что, когда придет время возвращаться на Кубу, я могу попробовать уговорить ее поехать со мной. Мне казалось, что, когда рядом постоянно будет такая замечательная подруга, наша жизнь с Эрнестом непременно наладится.

В свободное время журналисты обычно собирались либо в «Дорчестере» – там «Нью-Йорк таймс» открыл свой магазинчик, который быстро обрел популярность, – либо в «Савое», где у «Геральд трибьюн» был свой офис. Мы с Джинни проводили большинство вечеров в компании коллег в одном из этих обязательных к посещению модных мест. Ели то, что позволяла карточная система, и пили все, что могли раздобыть. Джинни перезнакомила меня со многими людьми: с венгерским писателем Артуром Кёстлером, чей роман «Слепящая тьма» принес ему славу, хотя и довольно скандальную; с английскими литераторами Ивлином Во и Сирилом Коннолли, которые оказались не такими уж чопорными; с парнем, собиравшимся занять пост посла Франции в Алжире, как только Франция станет настолько свободной, что ей потребуется посол. Однажды вечером этот будущий посол вместе со своей женой остановились возле номера Джинни. Она была уже в папильотках и намазала лицо кольдкремом, но все равно пригласила их войти, и мы мгновенно стали лучшими друзьями.

Я познакомилась с корреспондентом «Лайф» Биллом Уолтоном и с писателем Ирвином Шоу. Я их путала, потому что они вечно вертелись возле одной и той же американской девицы по имени Мэри Уэлш, которая время от времени писала для журналов «Лайф» и «Тайм» и всегда ходила в тонких свитерах без лифчика, демонстрируя окружающим, как холодно бывает, когда весь уголь уходит на нужды фронта. А еще поговаривали, что она спит то ли с Уолтоном, то ли с Шоу, то ли с ними обоими. Я встречалась в Испании с ее мужем, блестящим австралийским журналистом Ноэлем Монксом: он был первым корреспондентом, который побывал в Гернике после того, как ее разбомбили фашисты. Мне казалось, что, если эта Мэри Уэлш собирается действовать за спиной своего замечательного мужа, ей следовало бы вести себя немного скромнее.

Кто-нибудь из компании нет-нет да и спрашивал меня, когда же к нам присоединится Хемингуэй. Я была не против, если такие вопросы задавали друзья, но, откровенно говоря, начала сомневаться в том, что новые знакомые относятся ко мне с симпатией просто потому, что я им нравлюсь, а не потому, что я понравилась Хемингуэю. Нетрудно догадаться, какой они видели меня со стороны: ничем не выдающаяся жена выдающегося мужа.

Работа военного корреспондента в Лондоне отличалась от таковой в Испании. И недаром Эрнест выдвигал этот аргумент, отказываясь уезжать с Кубы. Пессимистические репортажи не приветствовались, и, естественно, нам вменялось в обязанность подавать тексты на рассмотрение бдительному цензору, который за годы войны обучился искусству заворачивать даже самые, казалось бы, безобидные статьи. Однако мои репортажи для «Кольерс» не были пропагандой, к которой Эрнест относился с нескрываемым презрением: как далеко и как быстро продвигаются наши войска, как мы направо и налево громим немцев и итальянцев, словно бы те даже не пробуют отбиваться. Цензоры меня практически не беспокоили.

Я ездила в Линкольншир, чтобы сделать репортаж о летчиках из бомбардировочной авиации. Эти молоденькие английские ребята, совсем еще мальчишки, понимали, что многие из них вряд ли доживут до окончания войны. И этим пониманием были приправлены их шутки и их профессиональный сленг, это чувствовалось в том, как они напряженно прислушивались, ожидая уловить звук мотора возвращающегося бомбардировщика, даже если была не их очередь вылетать на задание. Глядя на них, я вспоминала тот материал, который Клоп написал в Испании – о Рэйвене, изувеченном парнишке из Питтсбурга. Я даже подумывала подать рапорт, чтобы мне разрешили отправиться в рейд с кем-нибудь из пилотов, но у меня так и не хватило на это храбрости.

Вернувшись в Лондон, я даже не успела дописать материал о них, когда узнала, что застенчивый паренек по имени Скотт, с которым я особенно подружилась в той командировке, не вернулся с задания. Я писала, не в силах сдержать слезы, и, когда статья была закончена, долго потом еще не могла успокоиться. В письме я поделилась с Эрнестом тем, какое сильное впечатление произвели на меня эти ребята, и добавила, что не смогла бы все это понять и прочувствовать, если бы не встретилась с ними лично.

Я пересказала ему историю, которую услышала в Лондоне от поляков: о подпольных школах, где учителя, нарушая запрет, обучали сто тысяч еврейских детей, хотя прекрасно понимали, что если их поймают, то неминуемо расстреляют. Написала о четырнадцатилетних подростках, которые работали на заводах, чтобы взрослые мужчины могли пойти воевать. О беженцах из Дании, с которыми познакомилась в одном лондонском клубе. О медиках из ожогового отделения в Сассексе, которые отчаянно пытались спасти солдат и мирных жителей – жертв бомбардировок от судьбы Рэйвена. Я искренне радовалась, что мне представился шанс записать эти потрясающие истории, но, за редким исключением, их нельзя было назвать военными репортажами. И даже материал о летчиках из Линкольншира скорее напоминал пятиминутное интервью на бегу, когда нет возможности сесть и спокойно поговорить, задать вопросы и попытаться во всем хорошенько разобраться. Правда, цензоры все равно наверняка бы вымарали из моей статьи самые глубокие и честные фрагменты, но я хотя бы попробовала написать ее так, как считаю нужным.

Я регулярно отправляла Эрнесту нежные, наполненные любовью письма, постоянно упоминала, что все спрашивают о нем. Я соглашалась с тем, что он приносит больше пользы там, где сейчас находится. Но приедет ли он, если ситуация изменится? Хемингуэй понимал войну лучше, чем кто бы то ни было. И писал о ней лучше всех, никто не видел ее так ясно, как он. Я даже предложила ему сделать серию репортажей для «Кольерс». Мне было плевать, что это могло пошатнуть мои позиции в журнале. Я была готова на любые жертвы, лишь бы только убедить Эрнеста в том, что он тоже должен принять во всем этом участие.

В январе вышла «Лиана». Правда, с экранизацией романа и постановкой в театре ничего не получилось, зато отзывы были все как один доброжелательные. В «Вашингтон пост» заметили, что я достигла зрелости как художник. В «Нью-Йорк геральд трибьюн» отметили, с каким благородством я пишу о «пылкой и знойной страсти». И никто ни словом не упомянул о смешанных браках, никто не нашел ничего дурного или странного в том, что моя героиня – мулатка.

В середине месяца пришло очередное письмо от Эрнеста: он писал, что задраит «Пилар» и приедет в Лондон сразу после того, как закончится патрулирование. Я ответила, что уезжаю из Лондона «навестить Херба Мэттьюса». Если найду пилота, который согласится контрабандой перевезти меня в Алжир, где я остановлюсь у посла-в-ожидании, с которым меня познакомила Джинни, и повидаюсь с Бамби (тот обещал приехать туда в увольнение на выходные). Из Северной Африки я могла переправиться в Италию, где высадившиеся еще в сентябре войска союзников пытались сломить ожесточенное сопротивление противника. Но я могла бы вернуться в Лондон, или он мог бы «поехать вместе со мной в гости». Если Эрнест даст мне знать, я все организую к его приезду. Еще никогда в жизни я не была так счастлива.

Италия
Февраль 1944 года

На горных дорогах Италии, которые напоминали «американские горки» и, казалось, никогда не перестанут осыпаться, я старалась уклониться от встречи с американскими офицерами, отвечавшими за связи с прессой. Если бы выяснилось, что я приехала сюда, чтобы сделать репортаж, дело бы закончилось немедленной отправкой домой. Но я обрела покровителя в лице офицера из французского транспортного отдела. Он возил меня от одних завалов из камней к другим. Когда-то эти руины были очаровательными итальянскими деревушками. Вокруг нас постоянно взрывались мины. На обочинах дорог стояли остовы сгоревших грузовиков, лежали трупы животных, и повсюду валялись окровавленные бинты. Мы ненадолго присоединились к полку солдат с Сардинии, которые везли на фронт припасы для бойцов антигитлеровской коалиции, а обратно – привязанные к спинам мулов тела убитых. Посетили палаточный госпиталь, провели ночь в погребе вместе с американским майором и французским врачом, поужинали солдатским пайком и послушали музыку, которую передавали по радио из Берлина. Мы увертывались от снарядов германских батарей и наблюдали за тем, как самолеты союзников бомбят Монте-Кассино. Я пыталась разыскать Джинни, которая бросила работу в Лондоне и нашла тропинку на передовую, где сражались американские войска. Но она, как и я, а может, и больше, опасалась встречи с военной полицией. И все это время я писала, чертовски много писала, хорошо, как никогда прежде. Это были репортажи об отважных ребятах, достойных того, чтобы им посвящали первые полосы газет, о настоящих героях, которые заслуживали того, чтобы о них узнали, чтобы им аплодировали, всячески их поддерживали и помнили о них.

Если бы не Клоп, я могла бы оставаться там до бесконечности, но после того январского письма от него стали приходить послания одно мрачнее другого. В день, когда закончилось его последнее патрулирование, Эрнест снова написал, что собирается присоединиться ко мне в Европе, только в этот раз назвал себя старой лошадью, которую принуждают прыгать через препятствия. Утверждал, что это я виновата в том, что он завязал с охотой на подлодки, да еще вдобавок я лишила его возможности написать об этом роман, потому что журналистика сотрет в его голове то, что могло бы стать прекрасной историей.

Хемингуэй поставил мне по телеграфу ультиматум: «Или ты корреспондент на этой проклятой войне, или женщина в моей постели». Принялся обвинять меня в том, что я постоянно бросала его в одиночестве все эти долгие пять месяцев. И не важно, что все время, пока меня не было, он или выходил в море на «Пилар», или готовился к патрулированию, или ждал, когда можно будет выйти патрулировать, то есть без малейших колебаний оставил бы меня, находись я в это время на Кубе. Ничего, утешала я себя, Эрнест упрекает меня не всерьез: это все депрессия, или алкоголь, или и то и другое. Он же пообещал, что приедет, а когда приедет, то все непременно снова наладится, как в Испании: мы будем делать одно общее дело и любить друг друга.

В марте Хемингуэй не написал ни слова о том, что собирается в Нью-Йорк, а ведь на то, чтобы выправить проездные документы, ему потребовалось бы недели две, не меньше.

Следующее письмо он закончил словами: «Всего хорошего, Бонджи», и это было похоже на точку в наших отношениях.

Я читала это письмо, прислонившись спиной к высокому валуну, а где-то впереди стреляли из пулемета: «ронг-караронг-ронг-ронг». Я соскользнула на землю, села и еще раз перечитала все от начала и до конца, пытаясь найти какие-то другие слова, хоть какой-то намек на то, что Эрнест просто хочет меня спровоцировать, поскольку нарушил свое обещание и теперь пытается перевести стрелки на жену.

Сложив листок в очень маленький квадратик, я засунула его в задний карман брюк. Я старалась не думать о том, что, возможно, это последнее письмо от Эрнеста, прикидывала, сколько времени займет обратная дорога на Кубу, и понимала: надо срочно что-то предпринять. А вдруг в моей кровати уже спит другая женщина? Нет, что за ерунда, одернула я себя, конечно же, это попросту невозможно. Хотя… Когда-то, еще до знакомства со мной, у Хемингуэя был роман с женщиной, о которой мне рассказывал Швед, с той самой, что любила быструю езду и эти глупые игры вроде «Кто первым струсит». И она, между прочим, была с Кубы, жена какого-то состоятельного американца, который жил на острове. Не исключено, кстати, что она и до сих пор там живет. А может, и нет. Возможно, у Эрнеста появилась другая. Да мало ли там вообще соблазнительных красоток?

Все, решила я, возвращаюсь на Кубу прямо сейчас.

Но потом поняла, что это бессмысленно. Да, я любила Эрнеста, а он любил меня. Но я не могла жить его жизнью. Вернее, не могла жить только его жизнью, не оставив пространства для своей собственной. Однако Хемингуэй ни за что бы не пошел на компромисс. Он никогда бы не стал жить моей жизнью и даже мне бы этого не позволил. Не захотел бы или не смог? Какая разница, результат один.

Спустя несколько дней в «Кольерс» появилась посвященная мне колонка: Клоп характеризовал меня как журналистку, которая отправилась на место действия за своей историей, напишет ее и вернется домой. И что-то в его словах заставило меня подумать о том, что еще не все кончено, надо попробовать оторвать его от Кубы и привезти в Европу, туда, где мы были по-настоящему счастливы, причем дольше чем две недели подряд.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Март 1944 года

Когда я вернулась на Кубу, Эрнеста было просто не узнать. Мужчина, который был зациклен на том, чтобы весить не больше девяноста килограммов, ради чего каждое утро взвешивался и фиксировал цифры на стене в ванной, теперь тянул как минимум на центнер, и вдобавок у него поседела борода. Я сказала мужу, что он замечательно выглядит, но на самом деле лишний вес и борода делали его похожим на старика. Моя прекрасная «Финка» тоже пришла в запустение: повсюду бродили и валялись какие-то подозрительные личности, которые, похоже, вообще никогда не мылись.

Эрнест был очень внимательным и милым, он восхищался мной на людях, рассказывал всем и каждому, что я – его героическая Марти, которая совсем недавно вернулась с войны, где работала военным корреспондентом, и что я не только невероятно красива, но и потрясающе умна. Но в то же время он мог разбудить меня посреди ночи и вести себя, словно обезумевший в клетке зверь. В такие моменты он обвинял меня во всем подряд, хотя на самом деле сходил с ума из-за того, что не обнаружил последние три немецкие субмарины, просто не мог сказать об этом вслух. Он угрохал уйму денег на «Пилар», даже те, что выручил за экранизацию «Колокола», и был вынужден попросить у Макса Перкинса авансом две тысячи долларов в счет авторских гонораров, которые должен был получить, как только выйдут дешевые издания его книг.

– Чертово правительство думает, что я должен оплачивать эту проклятую войну! – ворчал Эрнест. – У меня налоги скоро превысят доходы.

– Клоп, не прибедняйся, – сказала я, – уверена, не так уж все и плохо.

– Да что ты об этом знаешь? Пять сотен в месяц улетают Полин, у которой папаша владеет одной половиной Америки, а дядя – второй. Я оплачиваю обучение мальчиков. А уж сколько денег уходит на это поместье, где ты даже не соизволишь жить.

– Но ведь «Финка Вихия» – твоя собственность, так что за аренду платить не нужно.

– Ты забываешь про жалованье шоферу, повару и горничной.

– Но я ведь тоже вкладываю деньги в содержание усадьбы. И кстати, я не просила нанимать шофера и повара.

– А я не скупаю всю мебель на острове и не выкладываю кругленькую сумму за покраску стен в дурацкий розовый цвет.

«А твоя охота на субмарины, естественно, ничего не стоила, как и целый год жестокого похмелья», – подумала я.

Но мне не хотелось затевать очередную, вытягивающую все жилы ссору. У меня не было сил после поездки в Европу, я несколько месяцев жила на адреналине, и теперь он вдруг закончился. Да и потом, было бы несправедливо принижать заслуги Эрнеста: недаром же он получил очень теплое письмо от посла, который благодарил его за выполнение чрезвычайно секретных и рискованных заданий. Меня тронуло, что Хемингуэй проявил несвойственную ему скромность, попросив редактора «Кольерс» никому об этом не рассказывать. Казалось, он должен быть счастлив: «По ком звонит колокол» пользовался огромной популярностью, уже раскупили три четверти миллиона экземпляров его книги, лучше продавались только «Унесенные ветром». Но все это поднимало ему настроение только на минуту, а потом он снова превращался в настоящего скота: будил меня среди ночи, грязно ругался и обвинял во всех мыслимых и немыслимых грехах.

А тут еще Бамби, его родной сын, взял и сказал, что теперь в нашей семье писатель – это я. Разумеется, мальчик просто хотел сделать мне приятное, но легче от этого не стало.

До меня дошли слухи о том, какие мерзкие истории Эрнест рассказывал обо мне, когда напивался в баре со своими приятелями, а те разносили их по всей Гаване. И вдобавок он отправил Мэти оскорбительное письмо: мол, сперва он думал, что я страдаю паранойей, но потом решил, что я просто-напросто обыкновенная испорченная эгоистка.

– С какой целью ты написал подобное моей матери? – спросила я.

– Что, Мэти уже нажаловалась? А по-твоему, это слишком – хотеть, чтобы твоя жена была с тобой в постели, а не болталась не пойми где в поисках приключений по несколько тысяч гребаных баксов за штуку?

Это было чересчур, он меня же попрекал деньгами, которые я зарабатывала и на которые мы вместе жили.

Но я не стала возмущаться, а вместо этого сказала:

– Клоп, неужели ты думал, что после этого Мэти не позвонит мне, опасаясь, что ты уже закопал ее любимую дочурку под насосом у бассейна?

– Я надеялся, что Мэти вправит своей доченьке мозги! Пора уже перестать вести себя как конченая эгоистка и вспомнить наконец о долге жены!

Конченая эгоистка. Эрнест знал, как ранят меня эти слова, но все равно произнес их вслух.

– Но это все уже не важно, – заявил он. – Я еду в Европу.

– Клоп… – Мне на секунду показалось, что еще не все потеряно, что какая-то частичка нашей любви выжила.

– Я подписал контракт с «Кольерс» на материал о британских ВВС.

– С «Кольерс»? – переспросила я. – Но, Клоп, – мне стало страшно, – «Кольерс» могут заключить контракт только с одним военным корреспондентом.

– Ты же знаешь, что женщин-репортеров принципиально не хотят посылать в Европу.

– Да, знаю, но это не помешало мне добраться до Италии. Клоп, как же так?

– Между прочим, ты сама предложила мне написать серию репортажей для «Кольерс», вот я и согласился. Это была твоя инициатива, Марти. Разве не так?

– Так, но…

Но это было, когда я еще находилась в Европе и не могла вернуться на Кубу. Я должна была остаться и как-то решить проблему, как делала это в Испании, Чехословакии и Китае. Да, это было раньше, когда я думала, что еще можно что-то спасти, я тогда даже была готова уступить Эрнесту свою журналистскую работу, только бы он приехал ко мне.

– Это ты свела меня с Роальдом Далем, – продолжал Хемингуэй.

– Ты имеешь в виду помощника военного атташе из посольства Великобритании?

– Именно. Я все устроил через него, как ты и посоветовала. И, как я уже говорил, материал будет о пилотах британских ВВС – опять же как ты и предлагала, Марти.

– О ночных рейдах в Германию.

– Ты сама подсунула мне эту чертову тему! Я не хотел никуда уезжать, я хотел остаться здесь. Но нет, ты должна любой ценой настоять на своем. Что ж, теперь можешь быть довольна: я все делаю по-твоему, отправляюсь в Лондон.

– Но ты мог бы предложить этот материал кому угодно. Заключить контракт с Североамериканским газетным альянсом, например. Ты можешь без труда получить любую работу, какую только захочешь.

– Ты же сама предложила, чтобы я написал серию репортажей для «Кольерс». А я, между прочим, уже почти семь лет не занимался журналистикой.

Он твердил одно и то же: говорил, что не может отказаться от задания, на которое уже согласился, что это была моя инициатива и я не могу этого отрицать. А сам он, видит Бог, совершенно не стремился получить эту работу.

– В общем, двадцать третьего апреля я вылетаю в Нью-Йорк, – сказал Эрнест. – Билеты уже куплены.

– Двадцать третьего апреля? – повторила я.

– Ты ведь не успокоишься, пока меня не убьют на войне. Радуйся, я улетаю на войну и делаю это ради тебя. Отец троих детей бросает их на произвол судьбы просто потому, что его жена окончательно спятила. Но ты же не оставишь меня в покое, пока я этого не сделаю, так что я купил нам билеты до Нью-Йорка, а оттуда себе до Лондона, чтобы там погибнуть.

Купил нам билеты. Значит, мы полетим вместе. Эрнест просто хотел прояснить ситуацию, а теперь прояснил, и все в порядке. Я ведь именно об этом его и просила. Мы вместе летим на войну и там снова будем счастливы вместе.

Конечно, надо было придумать, как я попаду из Нью-Йорка в Лондон. Вернувшись в Европу, я все еще могла работать на «Кольерс», пусть и не в качестве военного корреспондента. Но Эрнеста, естественно, не волновало, как я доберусь до столицы Великобритании. Он нашел себе место в гидросамолете, который летел в Шаннон, а оттуда в Лондон. Перелет был организован военными, и Эрнест заверил меня в том, что женщину они на борт ни в коем случае не возьмут.

Заселившись в отель в Нью-Йорке, мы первым делом внесли мое имя в список пассажиров, желающих в ближайшее время вылететь в Лондон. Билет заказали на фамилию Хемингуэй, а не на Геллхорн, решив, что это может сыграть свою роль. Но рейсов было мало, а меня отодвигали все дальше вниз по списку, уступая место тому, у кого имелись более веские причины оказаться на борту, чем у жены мистера Хемингуэя. Да и куда торопиться? Было ясно как день: женщин не допустят освещать высадку англо-американских войск во Франции, когда бы это грандиозное событие ни случилось. Говорили, что даже знаменитой журналистке Хелен Киркпатрик и той отказали.

Я поехала на неделю в Вашингтон, в Белый дом, якобы для того, чтобы попросить Рузвельта замолвить за меня словечко. Эрнест был очень занят, и я сказала, что он, конечно, должен остаться в Нью-Йорке. На самом деле мне бы даже в голову не пришло беспокоить президента по такому незначительному вопросу. Просто мне хотелось снять напряжение от постоянной необходимости ходить со счастливым лицом. Но Клоп все еще любил меня, и я это знала. И я тоже любила его, и, возможно, мы не ошибались друг в друге. Возможно, просто у нас выдался непростой период. Эрнест испытывал стресс из-за того, что его жена долгое время находилась в Лондоне, где каждый день гибнут под бомбами люди, а я была в панике, что могу пропустить начало новой фазы войны – освобождение Франции.

Я вернулась в Нью-Йорк в конце апреля, написала миссис Рузвельт о том, что хорошо отдохнула и уик-энд пошел мне на пользу. Заверила ее, что если даже и не попаду во Францию вовремя, то ничего страшного: Эрнест мне обо всем потом расскажет. Хотя на самом деле единственное, что заставляло меня по утрам поднимать свою жалкую задницу с постели, – это как раз желание добраться до Европы и собственными глазами увидеть историческое событие. Но никто не стал бы помогать женщине получить работу ее супруга. Даже в глазах первой леди я увидела немой укор. А если уж она так думала, то и другие подавно, особенно после того, как Клоп рассказывал всем и каждому в пределах досягаемости о том, что я была такой хорошей женой, что сама – и это было близко к правде – позаботилась о том, чтобы он поехал в Лондон вместо меня.

Я разработала запасной план. Подумала, что все может быть как в Испании, когда Эрнест отправился вперед, а я приехала позже и он успел все для меня устроить. С помощью Аллена Гровера я договорилась о том, что меня возьмут на борт норвежского сухогруза, который перевозил динамит. Переход занимал двадцать два дня, и сухогруз уходил за несколько дней до вылета гидроплана Эрнеста, но в Лондон должен был прибыть на две недели позже его. Клоп пошел меня провожать. Экипаж судна состоял из сорока пяти норвежцев, только двое из которых могли с грехом пополам произнести короткое предложение по-английски. Я же перед отплытием записала в блокнот всего несколько норвежских слов и выражений: «vennligst» («пожалуйста»), «takk skal du ha» («спасибо» – это было чертовски сложно выговорить, но я хотела быть вежливой) и «Kan jeg få en?» («Выпьем?»). Эрнест заметил, что последнее звучит неплохо и легко запоминается.

– Счастливого пути, миссис Бонджи-Свин-Хитрюга-Хемингхорн, – сказал Эрнест.

В последнее время среди моих прозвищ то и дело проскальзывала Хитрюга, хотя я никого не перехитрила и не обманула: Эрнест занял мое место в «Кольерс». Просто у нас была такая игра, мы давали друг другу прозвища, но не всерьез: мистер Безобразно-Толстый-Свин, миссис Представительница-Справедливости-и-Мира и прочее. Эрнест был хорош на войне. Он был хорош в Испании. Он был в сто раз лучше меня в Китае. И он летел в Европу, потому что я сама хотела, чтобы он туда отправился.

– И тебе счастливого пути, мистер Бонджи-Свин-Ловец-Субмарин-Геллингвэй, – ответила я, и мы поцеловались на прощание. – Встретимся у Биг-Бена.