Текст книги "Прекрасные изгнанники"

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Апрель 1943 года

На следующий день после того, как Эрнест вернулся с патрулирования, немецкая субмарина потопила у Атлантического побережья норвежский сухогруз, а за два дня до этого – американский танкер. А мы в это время ходили выпивать с игроками в пелоту. Я снова начала донимать редакцию «Кольерс» просьбами послать меня в Англию. В Карибском море велась не настоящая война, это была всего лишь капля настоящей войны, упавшая в море. Немцы, похоже, отказались от своей цели разбомбить Британские острова до основания, но Англия все равно была гораздо ближе к войне, чем Куба, и я понимала, что еще ближе меня просто не подпустят.

Двадцатого мая «Пилар» вышла в море на патрулирование. Началась операция под кодовым названием «Одиночка». Эрнест назвал ее в честь одной из своих кошек. А мне ничего не оставалось, кроме как регулярно составлять меню и надзирать за садовником, чтобы он в пьяном угаре не порубил цветущие лилии и гирлянды цветов на деревьях. А еще у меня была моя история – слишком длинная для рассказа и слишком короткая для романа, но она обещала стать прекрасной книгой. Признаться, сама я в этом сомневалась, однако Хемингуэй говорил, что так непременно будет, и я ему верила, потому что, когда мои истории были дерьмовыми, он именно так их и называл. Закончив новую главу, я тут же отправляла ее Эрнесту, а он, не откладывая в долгий ящик, оценивал мою работу и отсылал ее обратно. И еще он каждый вечер писал мне письма, которые вместе с моими рукописями забирал почтовый катер, раз в неделю заходивший на остров Кайо-Конфитес, где базировалась «Пилар», так что я получала его послания, так сказать, оптом.

В июне Эрнест участвовал в охоте на субмарину возле острова Кайо-Фрагосо, и на этот раз патрулирование длилось шестнадцать часов. Они собирали информацию для самолетов, сбрасывающих глубинные бомбы, в результате чего вся поверхность воды покрылась пятнами дизельного топлива и повсюду плавало такое количество обломков, что ни у кого не оставалось сомнений: вражеская подлодка уничтожена. На канале односторонней связи наступила тишина, больше никакой трескотни на немецком по ночам. И все равно, когда Эрнест прислал одного из членов своей команды за Патриком и Грегори (летом они вновь приехали в «Финку»), я отказывалась в это поверить.

– Что за глупости, они же еще совсем дети! – возмущалась я шепотом, чтобы мальчики меня не услышали, и еще потому, что хотела оставаться для них хорошей Марти.

– Они сыновья Эрнеста Хемингуэя, – безапелляционно заявил в ответ посланник, и я поняла, что муж предвидел мою реакцию и не стал бы терпеть возражений.

– Но Гиги еще только десять! – не сдавалась я. – А Патрику всего четырнадцать!

Я могла бы лечь спать у мальчиков под дверью, но они бы все равно вылезли в окно и проплыли половину Карибского моря, лишь бы только быть рядом с отцом.

Двадцать седьмого июня сорок третьего года в тихой «Финке», предоставленная сама себе, я закончила свой роман. Объем в результате получился солидный: девяносто тысяч слов. Оставалось придумать название. Я была влюблена в строчки из стихотворения Эмили Дикинсон: «Пережить часть ночи, часть утра пережить»[19]19
  Перевод Маргариты Абу Эйд.


[Закрыть]. Эрнест в письмах предлагал поискать что-нибудь подходящее в Екклезиасте или в Притчах Соломона и волновался по поводу того, как читатели отнесутся к героине-мулатке, но работа была сделана, все выверено до мельчайших деталей, и никакие изменения были просто невозможны.

Закончив книгу, я осталась совсем одна и первым делом настрочила Эрнесту длинное письмо. Я боялась, что он разозлится, прочитав его, поскольку пыталась объяснить мужу, что чувствую, или другими словами – извиниться за то, что у меня такой дурной характер, и за то, что я осложняю ему жизнь. Я сочинила это послание ночью. Возможно, утром мне следовало подкорректировать его, но мне хотелось, чтобы Эрнест увидел все как есть и понял, насколько я презираю ту женщину, которой стала. Я хотела сбросить груз накопленной с годами мудрости и стать снова легкомысленной, избавиться от того, что дало мне замужество и статус хозяйки дома, разучиться обходить острые углы и понижать голос. Снова стать молодой и бедной и любить его, как любила в Мадриде.

Меня наконец-то решила навестить Мэти, и я очень ждала ее приезда. Мы не виделись полгода, и я заранее радовалась, что скоро смогу обнять маму, быть рядом с ней. Я мечтала, чтобы «Финка» стала для Мэти самым лучшим местом в мире и она не захотела никуда отсюда уезжать. Я покрасила дом в скрофулезно-розовый цвет, максимально уютно обставила ее комнату, вычистила бассейн так, что он стал похож на фонтан молодости. Я представляла, как мы будем подолгу гулять, читать стихи и устраивать пикники, как много лет назад на озере Крев-Кёр, только нам потом не надо будет возвращаться в Сент-Луис.

В ответном письме Эрнест просил не бросать его. Писал, что ему снилось, будто он спит в берлоге вместе с серебристыми медведями, а это верный признак того, что ему пора возвращаться домой. И обещал, что, как только потопит еще одну субмарину, обязательно поможет мне отправиться на войну, где бы она ни была.

Разрешение для «Пилар» истекло четвертого июля, а девятого Хемингуэй получил зашифрованный приказ прекратить патрулирование, хотя ему так и не удалось засечь свою последнюю подлодку. Он с Патриком и Гиги вернулся домой и присоединился к нам с Мэти. Мы снова собрались все вместе в нашем уютном доме. И были так счастливы, что я даже начала сомневаться в том, что мне когда-нибудь захочется расстаться с близкими.

После возвращения Эрнест перво-наперво заказал новый судовой двигатель для «Пилар», на которой выполнял свой патриотический долг. Он от начала до конца прочитал рукопись моего романа, решил, что в тексте слишком мало запятых, и сам за меня их расставил. После охоты на субмарины он переменился и вновь стал хорошим Бонджи. Хемингуэй так соскучился по друзьям, с которыми разругался в последние годы, что написал несколько писем с извинениями. Он действительно старался избавиться от мании величия. После долгих разговоров даже признал, что моя идея поехать на войну в качестве военного корреспондента от «Кольерс» не такая уж и глупая. Сошлись на том, что, если в журнале смогут все устроить, я отправлюсь в Лондон, но только после того, как Эрнест получит новый двигатель для «Пилар» и новый приказ о патрулировании. Я сообщила об этом своему редактору, а заодно написала Джинни, чтобы она имела меня в виду, на случай если полномочный представитель захочет нанять кого-нибудь еще.

Патрик, Гиги и я с помощью сотрудников посольства организовали вечеринку в честь возвращения «Пилар» и дня рождения Эрнеста: ему исполнилось сорок четыре. Сначала мы все отправились пострелять в клуб «Эль Серро». Мишени были самые невероятные: голуби, куропатки, мертвые морские свинки, устрицы и один королевский краб. Краба мы приберегли для последнего выстрела именинника. Потом вернулись в «Финку», зажарили на вертеле кабана и хорошенько выпили, но надираться при этом не стали, просто вели себя, как счастливые люди.

Однако без патрулирования Эрнест, который уже больше года ничего не писал, быстро стал раздражительным. И я, с законченной книгой на руках, мечтая о войне, на которую, несмотря на все попытки «Кольерс» выбить для меня аккредитацию, никак не могла поехать, стала раздражительной вслед за ним. Мы честно старались быть лучше, но все наши усилия частенько заканчивались ссорами из-за денег, или из-за беспорядка в доме, или из-за кошек, или из-за бахвальства Эрнеста и его вечных пьянок.

Как-то вечером мы с Хемингуэем отправились поужинать в Гавану. Эрнест перед этим уже принял на грудь, причем столько, что даже Гиги мне об этом сказал. Он научился разбираться в таких вещах, потому что отец – непонятно, с какого перепугу, – стал разрешать мальчикам пить вместе с нами. В тот вечер я предложила, чтобы нас отвез шофер, ссылаясь на то, что тогда мы сможем хорошенько расслабиться и вернемся домой безо всяких вмятин на машине.

– Ради бога, не сгущай краски, я никогда не пью столько, чтобы быть не в состоянии сесть за руль, – заявил Эрнест.

– А может, лучше поужинать дома? Это обойдется намного дешевле.

Муж постоянно упрекал меня в том, что я слишком много трачу.

– Ты совсем не умеешь обращаться с деньгами, – сказал он. – Экономишь каждый пенни, а потом вбухиваешь целое состояние в лакировку пола.

– В замену паркета, Клоп. Это было необходимо. Три корня вылезли из-под пола прямо в центре гостиной.

Разумеется, можно было возразить, что, пока я писала для «Кольерс», чтобы заработать на достойное существование, он со своей охотой на субмарины и дорогущим двигателем для «Пилар» проделал огромную дыру в нашем семейном бюджете. Но я махнула на это рукой. Какой смысл пытаться что-то доказать мужчине, который уверен, что его морские прогулки, каких бы денег они ни стоили, спасли весь свободный мир?

В ресторане Эрнест пил один бокал за другим, так что я даже незаметно просигналила официанту, чтобы он перестал ему подливать. Служащий правильно истолковал мой жест.

Однако бокал Хемингуэя оставался пустым всего полторы минуты, после чего он встал и громко, на весь зал, спросил:

– Где официант? Здесь что, не обслуживают?

У бедного парня не осталось выбора, и он снова подошел к нашему столику.

Когда мы вышли из ресторана на теплый воздух, я тихо сказала:

– Бонджи, ты позволишь мне сесть за руль?

– Нет! Я сам поведу.

Слуга отбежал, чтобы подогнать наш «линкольн». Прохожие на улице оборачивались в нашу сторону. Они всегда оборачивались, потому что Клоп был Эрнестом Хемингуэем, теперь об этом знали даже на Кубе. Я старалась на людях называть его не Эрнестом или Хэмом, а Бонджи, но, несмотря на все мои старания, похоже, больше не осталось мест, где на нас не смотрели бы как на пару «мистер Хемингуэй и его жена».

– Бонджи, пожалуйста, не упрямься, – шепотом увещевала я мужа.

– Думаешь, я не смогу вести машину?

– Мы прекрасно провели время, правда, Бонджи? – ласково, насколько могла, спросила я, хотя внутри у меня уже все кипело. – А теперь нам пора домой. Я не против немного порулить, да и выпила я не так много, как ты.

– Намекаешь, что я не умею контролировать себя, когда выпью?

Люди, которые все это время наблюдали за нами, отвернулись, им стало неловко, поскольку они оказались свидетелями семейной ссоры.

– Ну что ты, конечно нет. Ты все прекрасно умеешь. Просто я думаю, что сейчас тебе лучше позволить сесть за руль мне.

– Черта с два! Я сам поведу свою гребаную машину.

– Ладно, – согласилась я, – хорошо.

Слуга подогнал автомобиль, а Эрнест стоял и тупо смотрел на него: он был слишком пьян, чтобы понять, что это его машина, или вообще забыл, что для того, чтобы куда-то поехать, надо для начала в нее сесть. Слуга открыл дверь и вопросительно посмотрел на меня.

Я устроилась на водительском месте и сказала:

– Садись, Бонджи. Давай поедем домой и уложим тебя спать.

– Вылезай из моей гребаной машины! – заорал Эрнест. – А ну вылезай, стерва!

Окружающие снова повернулись в нашу сторону, только теперь они не смотрели на нас, как это частенько бывало, разинув от восхищения рты. В тот момент на их лицах явно читались ужас и осуждение.

Кто-то спросил:

– ¿Necesita ayuda?[20]20
  Помощь нужна? (исп.)


[Закрыть]

– Садись, Скруби, я отвезу тебя домой, – тихо произнесла я.

Прозвище Скруби содержало намек на секс, это обычно успокаивало Эрнеста, когда он начинал расходиться.

Но сейчас он ничего не ответил, а зеваки продолжали за нами наблюдать.

Тогда я просительно сказала:

– Милый…

Эрнест сузил глаза так, как всегда это делал, когда счастливый хмель начинал вытеснять мрак пьянки. Я видела, что приближается катастрофа, но не отвела взгляда. Не знаю почему, просто мне показалось важным продолжать смотреть на него. Я тогда еще подумала, что надо просто не отступать и тогда до Хемингуэя дойдет, какой свиньей он будет, если все-таки сделает это. Причем не наедине, а при свидетелях, чего прежде никогда себе не позволял. Теперь, напиваясь, он мог быть жестоким, но только не на людях. На людях, когда окружающие могли его осудить, он всегда был само очарование.

– Ты пьян, Клоп, – негромко констатировала я, продолжая смотреть ему в глаза.

Я была уверена в том, что, если не отступлю и не сломаюсь, Хемингуэй поймет, каким это будет для меня унижением, если он ударит меня при всех, и каким унижением это станет и для него тоже. И тогда он этого не сделает, а, наоборот, впредь будет любить меня еще сильнее и будет еще больше заботиться обо мне, о нас.

– Садись, – тихо повторила я. – Позволь мне отвезти тебя домой.

И тут Эрнест замахнулся на меня.

Я не отвела взгляда. Могла бы отвести. Наверное, должна была так поступить. Возможно, мне даже следовало бы откинуться назад, переползти на пассажирское сиденье и пустить его за руль. Но у меня было такое чувство, что если я это сделаю, то лишусь последней частички себя настоящей. В любом случае все произошло слишком быстро. Он дал мне пощечину. Изо всей силы, так, что лицо обожгло.

Я повернула ключ зажигания и, продолжая смотреть Хемингуэю в глаза, включила передачу. Я ничего ему не сказала, просто смотрела. Потом отпустила педаль тормоза, плавно нажала на газ и медленно, но уверенно въехала на его драгоценном «линкольне» прямо в дерево.

Когда автомобиль врезался в ствол, я постаралась зафиксировать в мозгу все звуки, как «ронг-караронг-ронг-ронг» пулемета. Звук не был похож на треск, но близко к этому. «Ранч»? Передняя часть машины – хромированный бампер, радиаторная решетка и колеса с красивыми белыми флипперами, которыми Эрнест так гордился, – сложилась пополам: дерево въехало прямо в середину корпуса. Это сопровождалось шипением, но звук был не агрессивный, машина еще недостаточно прогрелась, чтобы выпустить много пара.

Да, подумала я, «ранч» и «сссс».

Я плавно повернула ключ и заглушила двигатель. Не «клик», а «тик»: отрывистый такой звук, но без «к» в начале.

Открыла дверь со стороны водителя – «санк» – вышла. «Чш-чш» – это мои практичные туфли без каблука скользнули по мостовой.

Дверь в машину я оставила открытой, а ключ – в замке зажигания.

– Ладно, Хемингуэй, – сказала я. – Машина в твоем распоряжении.

И ушла.

Я отправилась домой, стараясь не слышать громких голосов за спиной. Чего только они не говорили: и «Coño!», и «¿Viste eso?», и «Hijo de puta!»[21]21
  Ублюдок! Ты это видел? Сукин сын! (исп.)


[Закрыть].

И поверх всех этих криков встревоженных людей – пьяные вопли Эрнеста:

– Тупая сука! Ты тупая сука!

Утром он вполне может ничего этого и не вспомнить, внушала я себе. Я начала немного успокаиваться, после того как разбила машину, хотя делать это, конечно, не следовало. Похоже, я начинала потихоньку сходить с ума, как сходил с ума Эрнест, одержимый поисками немецких субмарин. А может, я всегда была такая. Может, я всегда была сумасшедшей и Хемингуэя именно это во мне и привлекало, что бы он там ни говорил.

Если нам повезет, утром он ничего не вспомнит, а я не стану ему напоминать, думала я. Скажу, что попали в небольшую аварию и он, как хороший муж, отослал меня домой, а сам остался присмотреть за машиной. На этом, может, все и закончится. Я спрячу это воспоминание туда, где оно не будет причинять мне боль, если я сама ему этого не позволю. А Эрнест будет помнить только грандиозный ужин и счастливую пьянку, которая вылилась в небольшой инцидент на дороге. Возможно, после этого у меня даже получится уговорить его, чтобы он в следующий раз позволил Хуану отвезти нас в город. А если даже он все вспомнит, что ж, его мрак был того сорта, который с утра всегда рассеивается. Это только я цепляюсь за переживания, и на краешке моего сердца постепенно начинает скапливаться горечь.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Август 1943 года

Из «Кольерс» позвонили, когда наш «линкольн» еще был в ремонте после «небольшой аварии», о которой Эрнест так ничего и не вспомнил. Редактор сказал, что у них для меня пока ничего нет, но, если я приеду в Нью-Йорк, он поможет мне с аккредитацией в Лондоне.

Утром в день моего отъезда мы устроили прощальный завтрак в патио у бассейна.

– Я мог бы поехать с тобой, не будь все это связано с пропагандой, – сказал Эрнест.

Он ждал новых приказов и все еще носился с идеей потопить последнюю немецкую субмарину. В мае генерал Роммель бежал из Африки, союзники только что захватили Сицилию и теперь усиленно бомбили порты и заводы нацистов. Даже если бы немцы и могли продолжать строить подводные лодки в таком количестве, чтобы послать в наши края парочку лишних, им бы сильно не поздоровилось при спуске на воду и уж тем более на пути через Атлантику. Но Эрнест был одержим субмаринами, которых больше не существовало. Я научилась заводить разговор о поездке на войну до того, как он начинал выпивать. Захмелев, муж принимался обвинять меня в том, что я специально затеваю ссоры, чтобы найти предлог уехать и оставить его одного: «Ты превратилась в чертову примадонну-писательницу и бросаешь меня в тот момент, когда я занят самым важным делом своей жизни. И плевать, что я половину последнего года опекал тебя и вычитывал твой роман!»

Однако на трезвую голову он не возражал, а был даже за. Поэтому я, не обращая внимания на все его пьяные капризы и обиды, потихоньку готовилась к поездке в Нью-Йорк, чтобы просмотреть там гранки романа и продолжить переговоры с «Кольерс».

– Клоп, ты великий, просто уникальный писатель, – сказала я, прислушиваясь, не приехала ли машина; моя сумка уже стояла у парадной двери. – Ты настолько гениальный, что все, что рождается в твоей голове, становится великой книгой, причем тебе для этого совсем не надо испытать все на собственной шкуре. А я никудышная писательница…

– Не принижай себя, Муки. Ты написала прекрасную книгу, и позволь себе роскошь гордиться ею. Ты слишком талантлива, чтобы заниматься заказной журналистикой, даже если это не переродится в писанину в целях пропаганды.

Было утро, и солнце еще не так сильно припекало.

– Ох, Бонджи, может, я, конечно, и талантливая, но вот только я не могу работать так, как ты. Мой способ больше похож на клизму. События сперва входят в меня, а потом выходят. Чтобы о чем-то написать, я сначала должна выйти из дома, увидеть все своими глазами и подробно все записать. Как «ронг-караронг-ронг-ронг». Клоп, мне надо поехать на войну хотя бы для того, чтобы собрать материал для новой книги. И в любом случае я знаю, что буду писать правдивые статьи, а если вдруг перестану устраивать «Кольерс», они всегда смогут найти более сговорчивого репортера.

– Почему бы не посылать на войну литераторов, но не в качестве корреспондентов-пропагандистов или сочинителей листовок, а просто как свидетелей, которые напишут потом правду, если ее нельзя сказать прямо сейчас? Британцы используют своих писателей именно в таком качестве. И артистов тоже. Может, мне удастся получить работу в Англии. Тогда мы сможем быть вместе.

– И будем счастливы, как в Испании, – добавила я.

– Мы ведь были счастливы в Испании, да?

– Мы принадлежим друг другу, Бонджи.

– Но я не могу никуда уехать, пока мы не очистим Карибское море от германских субмарин.

– Когда-нибудь эта война закончится, и впереди у нас будет целая жизнь, – сказала я.

– Ты думаешь? А вдруг к тому времени, когда она закончится, мы будем уже слишком старыми, чтобы как следует покувыркаться?

– Если так, то для тебя я постараюсь даже в старости оставаться красивой и веселой.

– Ты всегда будешь прекрасной, миссис Бонджи, – заключил Хемингуэй.

Приехала машина, я встала, наклонилась к Эрнесту и поцеловала его – нежно, медленно, с любовью.

– Будь осторожнее на солнце, мистер Бонджи. Не хочу, чтобы ты превратился в Ансельмо.

Viejo, так мы называли этого персонажа из «По ком звонит колокол», что в переводе с испанского означает «старик».

– Ах, Муки, – он тоже встал, – я никогда не стану Гэри Купером, даже если помоюсь и надену элегантный костюм. Ты знала об этом, когда выходила за меня замуж.

Я обняла Эрнеста и посмотрела в его печальные глаза:

– Я буду очень стараться стать хорошей миссис Бонджи. Я знаю, что была плохой, но приложу все силы, чтобы исправиться, только сначала я должна поехать в Европу, а иначе уже никогда не смогу это сделать.

– А я не был хорошим мистером Бонджи, – вздохнул Эрнест. – Я недостаточно хорошо тебя защищал и, что хуже всего, насмехался над тобой. Но ты же знаешь, Муки, что на самом деле я тобой восхищаюсь. И начиная с этого дня, прямо с этой минуты обещаю, что больше никогда не буду плохо себя вести.

– И не скучай по мне слишком уж сильно, – попросила я и снова поцеловала его – нежно, медленно, с любовью. – Я скоро вернусь.

– Знаю. Просто не люблю оставаться один, меня это бесит.

– Я тоже не люблю оставаться одна, и меня это бесит. Но ты иногда бесишь сильнее.

– Буду водить компанию с кошками, – улыбнулся Эрнест.

– Хорошо, только не спи вместе с ними на полу, Клоп. Это вредно для твоей спины.

– Буду читать им твои письма. Когда ты будешь писать из Лондона и потом откуда-нибудь еще, а я забуду наш секретный код, то попрошу кошек напомнить его мне.

– Но ты смотри и правда не забудь.

– Если повидалась с Робертом Капой, значит ты в Африке, – сказал Эрнест. – А если упомянешь Херба Мэттьюса – то в Испании.

– В Италии.

– Я тебя проверял, миссис Бонджи.

– И ты приедешь, если с этой подлодкой будет покончено до моего возвращения?

– Боюсь, что вряд ли. В этот раз мы, как только получим приказ, будем патрулировать море два или три месяца. Ты же не пробудешь там так долго.

– А если пробуду?

– Тогда конечно. Если охота на субмарину закончится раньше, чем ты заберешься обратно ко мне в постель, я прилечу в Лондон, влезу через окно в твой номер и буду любить тебя, как сумасшедший.

Приехав в Нью-Йорк, я почувствовала себя разжиревшей, обрюзгшей и старой. Чтобы избавиться от этих малоприятных ощущений, я прошлась по врачам, проколола курс витаминов и заглянула к дантисту. Я отремонтировала туфли, чтобы они стали крепче и соответствовали условиям военного времени. Подстриглась и покрасила волосы в светло-каштановый цвет, как хотел Эрнест, именно такие были у Марии из романа «По ком звонит колокол». Светская жизнь Нью-Йорка показалась мне скучной, а вот когда Патрик приехал из школы-пансиона, это было весело.

С книгой, которую я в итоге решила назвать «Лиана» – по имени главной героини, – все продвигалось быстро и гладко. Ну разве что меня немного расстроили предваряющая выход романа заметка, где меня называли не иначе как жена Эрнеста Хемингуэя, и фотография для обложки, на которой я выглядела настолько же старой, насколько себя ощущала. Но все эти мелочи не имели особого значения на фоне по-настоящему важных событий: «Лиану» обсуждали в «Книге месяца», а на студии «Парамаунт пикчерз» поговаривали о возможной экранизации. И Театральная гильдия тоже проявила интерес к роману, вот только их надменная импресарио «Я-знакома-со-всеми-важными-людьми-так-что-послушайте-меня» покровительственным тоном заявила, что моя «межрасовая история любви» не найдет отклика у публики, если я не сделаю главную героиню белой, причем сказала это с такой уверенностью, что мне захотелось натереть ей рот острым перцем.

Прошли уже три недели сентября, а мои бумаги для поездки в Европу до сих пор еще не были готовы. Я переехала из «Беркшира» в более дешевый «Глэдстоун», свила в номере гнездышко и украсила его фотографиями Эрнеста, кошек и «Финки». Я так тосковала по мужу, что все наши ссоры больше ничего для меня не значили. Это были всего лишь жалкие обломки, выброшенные на берег после моего растянувшегося на долгие месяцы плавания в море нового романа и его долгого плавания в настоящем море.

Я стала уезжать на уик-энд в Вашингтон. По субботам Рузвельты приглашали на ужин гостей, и в итоге я перезнакомилась со всеми послами в городе. А по воскресеньям миссис Рузвельт лично готовила на ужин омлет.

Мы с Эрнестом регулярно обменивались любовными письмами. Я почти сразу, как приехала в Нью-Йорк, посмотрела «По ком звонит колокол» и заверила Хемингуэя, что критики пишут полную ерунду: картина вовсе не напичкана политикой, как они утверждают. Главные герои, которых играют красавец Гэри Купер и прекрасная Ингрид Бергман, просто очень хорошие люди, а фашисты именно такие, какими и должны быть все отрицательные киногерои. Да, фильм получился длинный, но это потому, что он рассказывает о важных вещах. И если бы зрителям разрешали курить в зале, то никто бы и не подумал, что три часа – это долго. Только вот режиссер напрасно использовал не черно-белую, а цветную пленку. Из-за этого все (грим, декорации) выглядело немного ненастоящим. Но это была дань моде, зрители тогда рвались на цветные фильмы, а Ингрид Бергман в роли Марии с короткими светло-каштановыми волосами и синими-синими глазами выглядела просто потрясающе.

Эрнест написал, что рад за фильм и что я лучший судья, чем все эти вшивые кинокритики. Он много рассказывал о Бамби, который теперь уже был лейтенантом военной полиции и приезжал к отцу в отпуск из Мичигана, со своего первого места службы в Форт-Кастере. После отъезда сына Эрнест пожаловался, что так сильно скучает по нему и по мне, что боится умереть от тоски. Я ответила, что не могу стать причастной к такой болезненной смерти и что мне тоже грустно и одиноко, что он для меня важнее всего на свете и, если он действительно не в силах перенести нашу разлуку, я откажусь от предложения «Кольерс» и вернусь к нему. Но Хемингуэй по-прежнему все еще ждал разрешения снова выйти патрулировать на «Пилар», причем на этот раз они должны были базироваться в Гуантанамо.

В конце октября я получила удостоверение военного корреспондента и на скоростном самолете авиакомпании «Пан Американ» вылетела в Лондон – через Бермуды, Португалию и Ирландию. В «Кольерс» мне заказали один масштабный материал и небольшие, на тысячу слов, статьи о простых людях, в любом количестве, сколько моя душа пожелает. Истории про обычных людей – это то, что мне давалось легче всего, я была рада оказаться на границе с войной и была готова ее перейти, как только появится такая возможность. Все путешествие в Великобританию заняло двенадцать дней, но я была так счастлива, что наконец-то лечу на войну, что во время промежуточных остановок танцевала со всеми, кто был не против потанцевать. Я написала обо всем этом Эрнесту и еще добавила, как хочу, чтобы он тоже был со мной.