Текст книги "Прекрасные изгнанники"

– Марта, не сходи с ума! При чем тут твоя мама? Речь идет лишь о вас с Эрнестом.

– Твой опус уничтожил всех, кто пытается писать. Ты обесценил все то хорошее, что несут людям писатели.

– Марта, это уже слишком. Я не думаю, что статья из семисот слов на восемьдесят второй странице способна погубить литературу.

– Я считала тебя своим другом, но, господи, как же я ошибалась! Ты предатель, жадный до денег лицемер и охотник за скандалами!

– Но, Марти, я вообще ничего не знал об этой статье, клянусь тебе…

– И у тебя хватило совести втянуть в эту историю миссис Рузвельт? Что, захотелось привлечь еще больший интерес к своей паршивой статейке? Ах, какая сенсация: первая леди замешана в скандальных любовных отношениях двух знаменитых на весь мир писателей?

– Никого я никуда не втягивал, – отбивался Гровер. – Я вообще такими вещами не занимаюсь.

– Да как ты посмел приплести сюда еще и Бертрана! Все ради того, чтобы набрать побольше жареных фактов, да? Возложил вину за разрушенный брак Эрнеста на меня, а заодно и вспомнил мадам де Жувенель, у которой я тоже пыталась отбить мужа! Решил выставить меня законченной стервой, да?

– Марта, клянусь, все произошло без моего ведома!

– Да будь ты настоящим другом, ты бы за меня вступился и заставил убрать из номера эту ублюдочную статью. Любой порядочный человек на твоем месте написал бы заявление об увольнении, не дожидаясь, пока эта грязь выльется наружу. Но ты… – Я бросила трубку.

Гровер бессовестно лгал мне, в этом не было никаких сомнений. Я еще могла худо-бедно пережить то, что в его журнале выставили меня шлюхой и сопроводили статью самой неудачной моей фотографией. Но он посмеялся над моей работой. Изобразил меня жалкой бездарной приживалкой, которая обладает только одной незаурядной способностью – притягивать к себе талантливых мужчин. Как будто я еще до знакомства с Хемингуэем не сделала себе имя, написав «Бедствие, которое я видела». В «Тайм» уверяли своих читателей, что значимость моей работы раздута и не имеет отношения к реальности.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Март 1940 года

Сыновья Полин приехали на Кубу на пасхальные каникулы и очень скоро начали запросто обращаться ко мне «Марти». Патрик, которому уже исполнилось одиннадцать лет, не желал больше откликаться на детское прозвище Мышонок и требовал, чтобы теперь все называли его по имени. Они с Гиги ходили в одинаковых клетчатых рубашках. Утром мы с Патриком читали, сидя возле бассейна. Вообще-то, в это время я должна была работать, но мальчик, ставший моим сообщником, поклялся, что не предаст меня, даже если его вздернут на дыбу или будут пытать водой. Все книжки, которые Патрик читал, он мерил повестью своего отца «Зеленые холмы Африки». Ее, конечно, не сравнить по объему с романом Джордж Элиот «Миддлмарч» или с «Войной и миром» Льва Толстого, но для одиннадцатилетнего парнишки там было очень даже много страниц.

Гиги не настаивал на том, чтобы я звала его Грегори, но заставлял нас играть с ним в кости, причем на деньги. Он поглаживал кубики, дул на них и приговаривал: «Ну же, малышка, дай еще малюсенькую пяточку».

Это, как я догадывалась, означало, что ему нужна пара пятерок, но, честно говоря, для меня в такие моменты главное было не рассмеяться. Хотя Гиги был натурой азартной, он, даже распалившись, никогда не ставил на кон больше пятицентовой монетки. А вообще Гиги был очень славный мальчуган. Если не было настроения играть в кости, он мог тихонько наблюдать за тем, как мамы-колибри сидят на яйцах в своих крохотных гнездышках.

Бамби присоединился к нам в начале апреля. Глядя на то, как он плавает, ловит рыбу или стреляет из ружья, я без труда представляла, каким красивым и сильным был Эрнест в шестнадцать лет. Бамби планировал поступить в колледж, поэтому мы с ним подолгу разговаривали об экзаменах, учебниках и приемных комиссиях. Кроме того, Бамбл – так я его теперь называла – играл в школьном театре, поэтому довольно часто можно было услышать, как он выдает свою подростковую версию взрослых эмоций. И можно было не сомневаться: этот парень умел говорить так, что его слышали зрители в последнем ряду.

По утрам мы с Эрнестом работали; вернее, в основном он один работал, а я читала вместе с Патриком. После возвращения из Финляндии я написала всего один рассказ. В хорошее утро я могла набросать пару-тройку отдельных фрагментов, однако приткнуть их все равно оказывалось некуда, поскольку никакого четкого замысла у меня, к сожалению, не имелось. Это были портретные зарисовки, или описание места действия, или не привязанный ни к какому конкретному сюжету диалог. А мне хотелось в муках рожать большую красивую историю, подобно Эрнесту, писавшему свой грандиозный роман. Он даже сыновей, которые, кстати, приехали всего на пару недель, не замечал, пока не заканчивал свою дневную норму и подсчет слов. Эрнест верил в себя и в будущую книгу так, будто он Господь Бог и высекает свой текст на каменных скрижалях. Я бы левую ногу отдала, да и правую тоже, лишь бы только обрести подобную уверенность. Но мне было чертовски трудно писать в спокойной атмосфере, когда не было угрозы, что на мою голову упадет бомба. И чертовски трудно отказываться от предложений «Кольерс», который хотел послать меня в Европу, где я сполна получила бы эти бомбы.

– Нет-нет, я никуда и ни за что не поеду, – уверяла я Эрнеста. – Я же пообещала, что останусь здесь с моим Бонджи Свином, и непременно выполню обещание. Я бы и в прошлый раз сдержала свое слово, если бы все зависело только от меня, если бы я смогла в канун Нового года сама перелететь на аэроплане через Атлантику из Португалии в Нью-Йорк.

– Нисколько не сомневаюсь, что ты и на это способна, мисс Стройняшка.

Эрнесту мало было взвешиваться самому, теперь он начал взвешивать по утрам и меня тоже. Вряд ли в этом имелась особая необходимость, но я не возражала, поскольку понимала: он хотел, чтобы я составила ему компанию не только в писательстве, но и во всех его начинаниях и увлечениях.

– Обещаю: буду сидеть дома, читать каждую написанную тобой фразу и расхваливать ее, превознося до небес.

– Мне с тобой так хорошо, мисс Хемингхорн, – сказал Эрнест. – Я чертовски счастлив рядом с тобой, ты даешь мне силы писать.

Однако он больше не предлагал в качестве вознаграждения почитать последние страницы своей книги. По мере приближения к финалу Хемингуэй все неохотнее делился со мной написанным. Словно какой-то грызун, заготавливающий еду на зиму, Эрнест прятал последние напечатанные страницы в тумбе письменного стола, под старыми. Я представляла, как он, подобно герою плохих шпионских романов, прикрепляет к дверце волос, чтобы в случае чего иметь доказательство того, что я сую нос в его бумаги. Теперь вся наша жизнь вертелась вокруг его работы, а я, в отличие от Эрнеста, не могла ни строчки написать в спокойной обстановке.

Если у Хемингуэя дисциплины имелось в избытке, то я никак не могла заставить себя последовать его примеру и каждое утро садиться за стол и писать. И тут дело было не только в банальной лени. Проблема заключалась в том, что мне, чтобы писать, необходимо было прийти в возбужденное состояние. Покинуть дом, отыскать место, где происходит нечто ужасное, и вариться там, в этом котле, днем и ночью, записывая впечатления в блокнот, чтобы использовать накопленный материал потом, когда все закончится и возбуждение спадет. Я не могла работать, как Эрнест. Он брал чистый белый лист из пачки бумаги с одной стороны пишущей машинки, заправлял его в каретку, печатал, вытаскивал лист и аккуратно укладывал его в другую пачку, с противоположной стороны. И так изо дня в день, его писательская энергия не нуждалась в подпитке. Мое же существование свелось к ожиданию момента, когда Эрнест закончит свою книгу, – вот тогда наступит моя очередь: мы сможем заключить контракты с Североамериканским газетным альянсом и с «Кольерс» и отправимся туда, где опасно, страшно и очень весело.

Но мне нравилось быть частью его семьи. Днем и вечером мы с Эрнестом и мальчиками играли в теннис. Причем делали это мастерски, во всяком случае, мы так думали. Рыбачили на «Пилар». Стреляли по птицам. Ребята относились ко мне как к члену своей банды, который наравне с ними должен подчиняться их отцу. А я испытывала к ним родственные чувства. Мне казалось, что это самый лучший вариант стать матерью: завести чудесных сыновей, которые уже подросли, – им вряд ли может навредить легкомысленная мамаша. Мои формы не пострадали после родов, и не было риска появления ребенка, которому передалась бы дурная кровь Геллхорнов. Одним словом, сплошные плюсы.

Как-то ночью, вскоре после приезда Бамби, когда мальчики уже спали, мы с Хемингуэем лежали, обнявшись, в постели. Я вспомнила, как мы днем стреляли по птицам, и спросила Эрнеста, нельзя ли найти для Гиги ружье полегче.

– А зачем это нужно? – удивился Эрнест.

У Гиги еще не было своего ружья, и бедный ребенок, чтобы прицелиться, вынужден был садиться и пристраивать на коленях тяжелое ружье братьев.

– Скруби, но он же после каждого выстрела от отдачи заваливается на спину! Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Боюсь, тогда он сразу меня разлюбит.

Эрнест рассмеялся:

– Но если я найду для Гиги маленькое ружье, он его не возьмет, поскольку это ударит по его мужскому достоинству.

– Да какое может быть мужское достоинство у восьмилетнего ребенка?

Эрнест развеселился пуще прежнего:

– А ты, похоже, действительно их любишь, да, Муки?

– Ну конечно же люблю, Клоп. Они замечательные, во всем мире нет мальчиков лучше их. Ты производишь отличное потомство, Эрнест Хемингуэй.

– Может, в один прекрасный день у нас родится девочка. Я бы очень хотел дочку.

С минуту я тихо лежала и слушала, как за окном шелестят на ветру листья пальмы.

– Ты мечтаешь о дочке, Хэмми?

– Да, она вырастет, и у нее будут золотистые волосы и длинные ноги, хорошие мозги и в избытке смелости. – Он погладил меня по голове. – Но стрелять она будет лучше матери!

Я хотела сказать, что мы могли бы назвать ее Эбигейл, но все еще не могла произнести вслух имя той бедной малютки, которую отказались лечить от сифилиса, потому что каждый укол стоил двадцать пять центов, а у ее матери таких денег не было.

На следующий вечер мы пошли стрелять по птицам. Негрито, летевшие с полей в сторону Гаваны, чтобы переночевать там на лавровых деревьях, громко щебетали. А я подстрелила ястреба. Он был очень красивым. Эрнест с мальчиками шумно приветствовали мой удачный выстрел, а я, как только ястреб упал на землю, сразу пожалела о том, что в него попала.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Апрель 1940 года

В апреле Гитлер оккупировал Данию и Норвегию. Дания сдалась без единого выстрела, Норвегия сопротивлялась, но совсем недолго. Мы с Эрнестом узнали об этом только четыре дня спустя, когда пришел почтовый катер с газетами. Оторванность от мира вполне устраивала Хемингуэя, он целиком отдавался работе и не любил, если его отвлекали. А я повесила на стены карты, чтобы, прикалывая к ним булавки, следить за войной в Европе так же внимательно, как Эрнест подсчитывал слова и контролировал свой – а с некоторых пор еще и мой – вес.

Теперь я целыми днями читала газеты и писала письма. Каждая моя попытка заняться беллетристикой заканчивалась тем, что мне хотелось все бросить и отправиться в Европу, где существовала реальная опасность и где сейчас было самое место настоящим журналистам. Не скажу, что это объяснялось исключительно моим личным благородством. Меня тянуло на войну, поскольку там можно было бегать вместе с другими сумасшедшими и думать, что ты еще в своем уме. Я хотела оказаться в районе боевых действий, потому что совершенно не хотела учиться самодисциплине и заставлять себя писать по пятьсот слов в день.

Десятого мая Германия вторглась в Бельгию, Францию, Нидерланды и Люксембург. Это ничтожество Невилл Чемберлен ушел с поста премьер-министра Великобритании, уступив его Уинстону Черчиллю. Когда я пять дней спустя принесла домой газеты, доставленные почтовым катером, – новости были старые, но от этого не перестали дурно пахнуть, – Эрнест отложил работу и взялся их просматривать.

– Будь прокляты все эти нацисты, наворотившие кучу дерьма! – выругался Хемингуэй и вышел из дома.

Он не сказал, куда идет, но не потому, что был зол на меня.

Вскоре вернулся с радиоприемником, который прежде, сколько я его ни пилила, категорически запрещал мне покупать.

– Теперь мы сможем слушать новости с войны, хотя и с помехами, но зато будем узнавать их вовремя, – сказал Эрнест.

Это был очень красивый, инкрустированный деревом приемник марки «Детрола», в форме кафедрального собора, с чудесными круглыми часами; у него были вращающиеся ножки, крепкий динамик и круговая шкала. Мы поставили его на книжную полку в гостиной рядом с дверью, поближе к розетке и подальше от прямых солнечных лучей.

– Знаешь, Марти, тебе надо написать что-нибудь оптимистичное. Если зациклишься исключительно на трагедиях, то очень скоро сама превратишься в ходячее бедствие, – заявил Хемингуэй. – И твои статьи так и будут подписывать: автор – Ходячее Бедствие. А читать их никто не будет, потому что невозможно видеть мир только в мрачном свете.

Я включила приемник и начала крутить ручки настройки.

– А потом тебя обвинят в величайшем грехе: будут говорить, что ты сама производишь бедствия, чтобы было о чем писать, – продолжал Эрнест.

Я нашла волну Си-би-эс. Элмер Дэвис с мягким акцентом уроженца Индианы рассказывал новости за пятнадцатое мая. Генерал Винкельман сдал фашистам Амстердам. Фашисты форсировали реку Маас на севере Франции. А в США тем временем активно обсуждали новый вид чулок, которые теперь делали не из шелка, а из нейлона.

– О господи! – воскликнула я.

– Да уж, – кивнул Эрнест.

Мы долго обсуждали новости, а потом размышляли о том, что следует в связи со всем этим предпринять. Объявит Рузвельт войну Германии или нет? И почему мы считаем, что ему следует это сделать. Мы решили, что Америка – страна дураков, впрочем, как и все остальные, и поэтому Штаты обязательно ввяжутся в эту войну.

Вечером – в тот день никто из нас не написал ни слова – мы перенесли тарелки с ужином в гостиную, устроились в креслах и опять слушали радио. Вечерние новости почти не отличались от утренних: Амстердам и Франция. И нейлоновые чулки.

– Мне явно нет нужды самой производить бедствия, когда эта тварь Гитлер насилует всю Европу, – заметила я.

– А что это за нейлон такой? – заинтересовался Эрнест.

– Синтетический материал, который используют при изготовлении зубных щеток, – ответила я.

Хемингуэй расхохотался: не то чтобы ему было очень весело, просто без смеха было бы совсем хреново.

Он долго смеялся, а потом налил нам по второму стакану и заявил:

– Муки, если ты когда-нибудь наденешь на ноги зубные щетки, я точно выброшу тебя с «Пилар» за борт на съедение акулам.

– Не говори глупостей, Бонджи. Я вообще не ношу чулки.

Когда вечерний выпуск новостей закончился и Эрнест выключил приемник, я сказала:

– Мы должны поехать туда, как прежде отправились в Испанию.

– Потом, Муки, после того, как закончу книгу. Я уже почти дописал ее. У нас еще будет время. Война затянется надолго.

За окном негрито с громким щебетом возвращались в Гавану. Возможно, где-то там летел также и ястреб. Тот, которого я не убила.

Признав справедливость замечания о том, что рискую превратиться в ходячее бедствие, я запланировала написать парочку жизнерадостных текстов, которые были бы такими же безыдейными, как и новости о нейлоновых чулках. И предложила «Кольерс» на выбор несколько тем: «Охота на кроликов на Кубе», «Восемнадцать способов приготовления маниоки», «Танцы в гостинице Сан-Валли с нашими богатыми друзьями». После того как редактор возразил мне, что в мире происходит слишком много важных событий, чтобы интересоваться овощами, я подписала свой ответ Счастливый Овощ.

Я регулярно включала радио и в соответствии с последними новостями переставляла булавки на картах.

Эрнест терпел два дня, а потом, не выдержав, вскочил из-за своего письменного стола и с грохотом ворвался в гостиную.

– Как я могу работать над этой проклятой книгой, если меня постоянно отвлекает радио?

Он выдернул вилку из розетки и заткнул Эдварда Марроу с его «Обзором мировых новостей».

– Да, Хемингуэй, это действительно надоедает, – спокойно сказала я. – Слушать новости о том, как французы массово погибают, пытаясь защитить то, что осталось от свободного мира, пока мы тут распиваем дайкири и ловим форель.

Я видела, что ему больно это слышать. Но я и хотела сделать ему больно. Что бы ни происходило в мире, он каждое утро вставал в одно и то же время, взвешивался, натягивал штаны и садился писать.

Эрнест взял себя в руки, как он умел это делать: смущенно улыбнулся и воткнул вилку обратно в розетку. Только звук немного убавил.

– Муки, форель – пресноводная рыба, и она здесь не водится.

– А мне-то откуда знать? Я же ничего не смыслю в рыбалке.

– Ты никогда и не пыталась в этом разобраться, – мягко заметил Эрнест.

Я отвернулась к карте, вытащила из нее булавку и со злостью воткнула в новое место. Я не завидовала тому, что у Хемингуэя был волшебный дар, что нужные слова приходили к нему сами и он не мог больше ни на что отвлекаться. Наоборот, именно за эту чудесную способность я его и любила. Но со мной дело обстояло принципиально иначе: чтобы найти подходящие слова, я должна была выйти из дома. Я не могла жить вдали от всего, в тихом уголке с поваром, бассейном и кошками, которые, мурлыча, трутся о мои ноги. Мне нужно, чтобы мои ботинки испачкались в грязи этого мира, – в противном случае я была просто не в состоянии творить.

Хемингуэй наблюдал за тем, как я переставляю булавки: английские и французские войска отступали к Дюнкерку. Я распрямила плечи, чтобы Эрнест не подумал, будто может подойти и прикоснуться ко мне. Я бы сломалась, если бы он сейчас до меня дотронулся, или ударила бы его, а скорее всего, и то и другое.

Спустя минуту Эрнест пробормотал себе под нос, что литераторы всегда были безумными, но самые сумасшедшие – это женщины-писательницы. После чего вернулся за письменный стол и работал в тот день гораздо дольше, чем обычно. А я так и сидела с включенным радио и накропала только четыре жалкие заметки, которые в результате порвала на мелкие кусочки. Ближе к вечеру Хемингуэй, как всегда, налил себе выпить и уселся подсчитывать слова. Закончив с подсчетом, припрятал плоды трудов своих – теперь он каждый день убирал их подальше.

– Я могу попросить Полин прочитать черновой вариант, когда он будет готов, – сказал Эрнест в тот вечер за ужином.

Я тщательно, до состояния пюре, прожевала кусок печеной картошки.

– Если можешь, Скруби, то вперед – проси, – непринужденно, насколько это было возможно после целого дня просто убийственных новостей, которые слушала под счастливую трескотню его пишущей машинки, ответила я.

– Полин – прекрасный редактор, – заметил Эрнест. – Возможно, лучший из всех, кого я знаю.

Я медленно положила вилку на стол. Я устала. Я злилась оттого, что не могла толком работать. Оттого, что в «Кольерсе» постоянно размахивали войной у меня перед носом, а я, вернувшись из Финляндии, пообещала Эрнесту, что больше его не оставлю.

– Да пошел ты, Хемингуэй! – наконец произнесла я. – Пошел ты со своей припрятанной рукописью и прижимистой любовью! Если хочешь – возвращайся к Полин. Позволь ей потратить все твои деньги, да и свои тоже, на ничтожную жизнь, которая ничего не стоит. Польша в огне, а ты насаживаешь маршмеллоу на палочку и закатываешь вечеринку. Амстердам в огне, а ты устраиваешь шумную прогулку по каналам. Париж вот-вот постигнет та же печальная участь, но, когда об этом сообщат в новостях, ты выключишь этот дурацкий приемник и пойдешь стучать по чертовым клавишам, чтобы написать еще один чудесный абзац о войне, которая уже проиграна. Если тебе нравится подобная жизнь, то на здоровье – можешь жить так вместе с Полин!

Я выбежала из дома и долго шла вперед, не разбирая дороги, все дальше и быстрее. Влажное хлопчатобумажное платье начало липнуть к телу. Я шла, пока злость не переродилась во что-то более терпимое, пока не решила, что надо телеграфировать в «Кольерс», и тогда через два дня я буду в Нью-Йорке, полностью готовая отправиться на войну в Европу.

Когда я вернулась, чтобы сообщить о своем решении Эрнесту, он уже ушел.

Я подумала: вот и прекрасно, пусть идет и закатит грандиозную пьянку со всеми, кто согласится с ним пить. А раз уж он доказывает свою мужественность, проставляя всем подряд выпивку за деньги, которых у него нет, компания ему обеспечена на всю ночь. Но к себе в постель я его не пущу.

Я стянула влажное от пота платье, нырнула в бассейн и плавала там голая, пока не остыла, пока не покрылась мурашками от холода.

Эрнест вернулся на рассвете, но у него хватило ума не лезть ко мне в кровать. Когда я встала – с головной болью, в крайне мерзком настроении, – Эрнест спал в той комнате, где работал, но, перед тем как лечь, оставил рядом с радиоприемником записку. Заголовка «ОБЯЗАТЕЛЬСТВО» не было, но Хемингуэй допускал, что его можно назвать эгоистичным и даже мелочным, что он был таким весь последний год и даже дольше, но это все из-за книги, которая просто должна оказаться хорошей, иначе ему конец. Он написал, что если я не хочу, то вовсе не обязана выходить за него замуж. Что он не будет винить меня, если я передумала, поскольку и сам не горит желанием вступить в брак с такой эксцентричной особой. Но тут же добавил, что он хорошо меня знает и очень любит, что без меня никогда не сможет так хорошо творить, что его книги всегда будут моими, какой бы выбор я ни сделала. И подписался: «Твой Бонджи, который любит тебя, даже если ты больше не хочешь выходить за него замуж».

Записку Эрнест положил на рукопись своего романа, который в конце концов назвал «По ком звонит колокол», вдохновившись «Медитацями» Джона Донна; цитату из этого его произведения Хемингуэй также сделал эпиграфом.

Я села в кресло – радио было выключено, а бутылки закупорены – и прочитала вступительные абзацы, которые Эрнест мне показывал еще четырнадцать месяцев назад в Гаване. Потом первую главу до конца, затем – вторую. Я читала и читала не останавливаясь, а когда Эрнест вошел в гостиную, посмотрела на него и не смогла вымолвить ни слова. Хемингуэй и сам понял, насколько гениальную вещь он создал, если я после того, что было накануне вечером, все еще сидела в гостиной этого дома.

Я читала все утро и весь день до самого вечера. Смеялась в голос над смешными эпизодами, включая и уже известную мне сцену, где Роберт Джордан рассказывает Пилар про отца-республиканца. Я поражалась тому, как у Эрнеста получилось написать настолько достоверную историю, хотя абсолютно все в ней было вымыслом. И ощущала легкую тревогу, думая о том, что образ Марии может ударить по мне, подобно образу Дороти из «Пятой колонны», хотя сам автор, разумеется, никогда и ни за что бы этого не признал.

Эрнест оставил меня читать в тишине и ушел в спальню, которая служила ему кабинетом, но я не слышала стука пишущей машинки, он даже выпить до конца дня не выходил.

Когда я добралась до двадцать второй главы, уже начало смеркаться. Роберт Джордан убеждал себя в том, что не стоит обманываться по поводу любви, что большинству людей не посчастливилось ее встретить, а он нашел ее, повстречав Марию, и какой бы короткой она ни была, это единственное настоящее в его жизни и он счастлив, даже если завтра ему суждено погибнуть.

Эрнест лежал, вытянувшись на кровати, в своем кабинете, держа на коленях распечатанный под копирку экземпляр романа. Я улеглась рядом, а он переложил листы на прикроватную тумбочку и обнял меня. Я уткнулась затылком ему в подбородок и дрожала, как Кролик, когда она легла рядом с Робертом в первую ночь после их знакомства.

– Я счастлива, даже если нам завтра суждено умереть, Клоп, – прошептала я.

– Сколько бы это ни продлилось, один день или всю жизнь, Муки, – сказал Эрнест.

– Ты никогда не писал лучше, чем сейчас. Это даже лучше, чем очерк о том парнишке из Питтсбурга.

– Его звали Рэйвен, – напомнил Эрнест.

Изувеченный солдат, к которому Хемингуэй обещал еще раз приехать в испанский госпиталь, но которого навестил, только написав ту статью. Я подумала, что Эрнест навещал его вновь и вновь, работая над своим новым романом. А еще он навещал юнца, которым когда-то был сам. Этот молодой и глупый парнишка готов был отдать за общее дело свою жизнь, хотя понятия не имел, что значит умереть.