Текст книги "Прекрасные изгнанники"

На транспорте с динамитом: переход через Атлантику
Май 1944 года

Мы шли с конвоем, который охранял нас от германских субмарин. Туман оказался таким густым, что старый сухогруз был вынужден днем и ночью включать сирену, предупреждая о своем приближении всех, кто бродил вокруг: «Эй, не наскочи случайно на нас! Ты хоть знаешь, что тогда мы в два счета взлетим на воздух?»

Как вы понимаете, поскольку сухогруз перевозил динамит, курить на палубе и в любых других местах категорически запрещалось. Правда, капитан был так любезен, что сделал для меня маленькое исключение: разрешил курить в каюте, но только над тазом с водой. Я настолько низко склонялась над этой необычной пепельницей, что практически не получала от процесса удовольствия, однако все равно выкуривала по две пачки в день.

Вы, наверное, не можете себе это представить, но на сухогрузе не было спасательных жилетов. Кормили там какой-то бурдой, а алкоголь выдавали просто в микроскопических дозах.

Первую неделю туман практически не рассеивался, разве только иногда, чтобы показать, насколько бесполезен конвой в обстановке, когда никто никого не видит. Было чертовски холодно, но я, отоспавшись, заставляла себя часами гулять по палубе и развлекалась тем, что сочиняла разные истории и делала коротенькие записи в дневнике. И еще читала. Наконец-то прочитала роман «Любовник леди Чаттерлей», о котором слышала еще в Сент-Луисе. Каждый день проводила немного времени с капитаном: предложения складывались с трудом, но мы всегда были рады пообщаться друг с другом. Может показаться, что я страдала от одиночества, но на самом деле это было не так. Я отсыпалась, набиралась сил, много размышляла и читала. И бездельничала. Оказалось, что в этом я нуждалась больше всего.

В конце той первой недели (я говорю «неделя», хотя в действительности это могли быть не семь дней, а шесть, восемь или даже десять – не важно) туман рассеялся и показались невероятно живописные айсберги: нет, это были вовсе не аккуратные ледяные пики над серой водой, но уродливые крылья огромных птиц, парящие арки и гигантские хвосты китов, а один даже немного напоминал доброго друга Эрнеста, мистера Скруби, в спокойном состоянии. Ярко светило солнце. Я наблюдала, как корабли конвоя приводят построение в порядок, и думала о том, хватит ли нам с Эрнестом солнечного света, чтобы тоже восстановить порядок в нашей жизни. Мне было стыдно, и я чувствовала себя виноватой, потому что не переставая думала об этом – и когда гуляла по палубе, и когда сидела в каюте, и когда смотрела на море, – однако не видела выхода. Да, для всех Хемингуэй был уникальным человеком, мудрым и талантливым, прославленным писателем, но со мной-то он был другим.

Он плохо ко мне относился или просто был несправедлив. Либо вообще никогда не любил или же любил лишь в самом начале. И это я изменилась, а не он. Я не хотела разбивать ему сердце, и свое сердце я тоже разбивать не хотела, но больше не могла думать о нем без ужаса. Мне следовало собрать все, что от меня осталось, и склеить снова любым клеем, какой только смогу отыскать. Особенно надо было постараться заполнить холодные мертвые пустоты. И не размокать, пока я не стану цельной и твердой. Да и потом тоже размокать не стоило.

Ливерпуль, Англия
Май 1944 года

В день прибытия в Англию я встала в четыре утра, и это притом, что накануне долго писала и спать легла поздно. После созерцания айсбергов мой мозг наводнили истории. Пережитые эмоции, размышления о любви и потерях хлынули наружу через единственный выход, который я им предоставила. А какой смысл заливаться слезами над тем, что уже сделано? Истории всегда именно так ко мне и приходили: не во время событий, а уже потом, когда я их отпускала. В то утро я стояла в темноте на палубе и наблюдала за тем, как впереди появляется земля. Я чувствовала себя удивительно свободной, почти счастливой и уверенной в собственных силах. Оставалось только сойти на берег в Ливерпуле и сесть на поезд до Лондона.

Эрнест был в Лондоне уже две недели, достаточно, чтобы заселиться в «Дорчестер», причем, насколько я знала, в тот самый номер, который освободился после меня. Однако он умудрился оказаться в больнице Святого Георгия, правда, не для того, чтобы написать репортаж о раненых, а в качестве пациента. Я узнала об этом от журналистов в доках Ливерпуля. Слава богу, они хоть не встретили меня новостью о смерти мужа.

Когда я приехала в Лондон, новость о небольшой эскападе Хемингуэя уже облетела весь город. Эрнест был на вечеринке у Роберта Капы в Белгравии, а на обратном пути его подвез один из гостей, который тоже был пьян и, возможно, даже еще сильнее, чем он сам. Они поехали по городу в три часа ночи, в затемнение, и в результате на Лоундс-сквер врезались в резервуар с водой для тушения пожаров.

Своего мужа я увидела сидящим на кровати в больничной палате, с тюрбаном из бинтов на голове, в окружении приятелей-собутыльников, которые сами пили шампанское и виски и наливали его Эрнесту. Там были: Роберт Капа, которого я обожала, несмотря на то что это он был хозяином на той роковой вечеринке, Ирвин Шоу с Биллом Уолтоном и жена Ноэля Монкса, та самая американская журналистка, имевшая привычку носить свитера на голое тело. Я наблюдала за происходящим из коридора и удивлялась: почему ни у кого из них – ни у приятелей, ни у медсестер, которые постоянно сновали туда-сюда, заходили в палату и быстро выходили из нее, – не хватило ума посоветовать этому дураку с пятьюдесятью семью швами на голове и с разбитыми коленками повременить с выпивкой хотя бы пару дней? Хотя никто не мог советовать Эрнесту Хемингуэю, как ему жить. Он бы попросту этого не потерпел.

– И вот сижу я в самолете, мы ждем, когда появится последний пассажир, – рассказывал Эрнест собравшимся вокруг него апостолам. – А это, представьте, оказалась одна актриса… Забыл, как там ее зовут, я бы вспомнил, но эти бинты высасывают память. А может, она вытекла вместе с кровью. Господь всемогущий, кто бы мог подумать, что от одного удара о ветровое стекло из головы вытечет столько крови? – Он рассмеялся, и все рассмеялись вместе с ним. – Так вот, эта актрисуля, которая, видимо, плевать хотела на расписание и думает, что весь мир должен вертеться вокруг нее…

– Где-то мне уже встречались такие женщины, – вставил кто-то, и все снова расхохотались, даже эта пройдоха Мэри Уэлш.

– А разве другие бывают? – вопросом на вопрос ответил Эрнест, что вызвало очередной приступ веселья. – По-моему, так они все такие. Конечно же, кроме тебя, маленький друг, – добавил он, обращаясь к Мэри.

Шоу и Уолтон перевели взгляды с Эрнеста на Уэлш. И я тоже. Маленький Друг или просто маленький друг? Впрочем, Эрнест всегда придумывал прозвища окружающим.

– И вот наконец эта красавица поднимается по трапу в самолет, а в руках у нее коробка, и несет она ее так бережно, как будто там хрустальные бокалы, до краев наполненные шампанским «Дом Периньон». Как оказалось, эта дамочка… как же ее звали?.. Так вот, выяснилось, что она взяла с собой сваренные вкрутую яйца для бедных голодающих британцев, а чтобы яйца не испортились за два дня путешествия, она их заморозила. Каково, а? Яйца на чертовом самолете летят через Атлантику? В первой же воздушной яме…

Тут Эрнест начал смеяться, и все засмеялись вместе с ним, а я стояла в коридоре, наблюдала за ними и вспоминала, как мы в Китае попали в болтанку.

– Тебе следовало вызваться подержать их для нее, Бонджи, – сказала я. – Ты ведь так мастерски ловил капли виски, когда они отскакивали от потолка в самолете. Ни одной не пропустил.

Боже, вот это был действительно забавный момент! Когда Эрнест увидел меня, лицо у него сделалось, как у нашкодившего мальчишки, которого застукали взрослые. Причем проступок его явно был серьезнее, чем просто выпивка, Эрнест никогда не стеснялся пить, даже со всеми этими многочисленными шрамами на голове.

Разумеется, присутствующие разом обернулись в мою сторону. Роберт Капа радостно заулыбался.

– Стоило оставить тебя на две недели, и ты превратился в турка, – пошутила я и рассмеялась, чтобы разрядить обстановку.

Меня осенило, когда я увидела в его глазах раскаяние. Я не смогла полететь с ним. Я три недели болталась в океане, в сплошном тумане, на корабле с грузом динамита, потому что, как заверил меня Эрнест, на тот самолет военные принципиально не брали женщин. И вот теперь он развлекает честную компанию историей про актрису, которая принесла на борт этого самолета коробку с яйцами.

Хемингуэй быстро взял себя в руки и произнес:

– Я знал, что ты доберешься, Дочурка…

– Я только что сошла на берег после трех недель плавания на набитом динамитом корабле, который всю дорогу грозил взлететь на воздух, – перебила его я. – Подумай хорошенько, прежде чем скажешь, что это ты для меня организовал, а сам отправился в Англию на гидроплане.

Я едва сдержалась, чтобы не ткнуть ему в нос этой чертовой актрисой.

– Я как раз собирался сказать, – Эрнест обвел взглядом всех в палате и снова посмотрел на меня, – что я знал, что ты сюда доберешься, Дочурка, потому что на сей раз это ты все так прекрасно для меня организовала.

Всегда милый на людях.

Я почувствовала облегчение оттого, что он не стал унижать меня при всех, поэтому тоже не стала унижать его и повела себя, как хорошая жена: подошла и поцеловала его в лоб под бинтами.

– Видите, что такое брак, – заметил Эрнест. – Моя жена может надо мной насмехаться, но мне не позволяется отвечать ей тем же.

Присутствующие опять засмеялись, только уже как-то натянуто.

Казалось бы, после этого все должны были разойтись и дать жене, которая не видела мужа несколько недель, побыть с ним наедине. Роберт Капа даже встал, намереваясь откланяться. Но Мэри Уэлш взяла бутылку и снова наполнила стакан Эрнеста, Шоу с Уолтоном остались вместе с ней. А сам Хемингуэй не попросил никого уйти.

Но меня это вполне устраивало. Вряд ли я смогла бы прямо в больнице сказать Эрнесту, что ему больше не нужно беспокоиться из-за жены, которая над ним насмехается. Мне было интересно, сумел ли он прочитать правду по моим глазам. Похоже, что да, именно поэтому и не захотел выгонять из палаты свою маленькую свиту. Он понимал, чем все может закончиться, если мы с ним останемся один на один.

Мне вспомнилось стихотворение Роберта Браунинга «Жизнь в любви», которое мы с мамой читали в парке у озера Крев-Кёр.

 
              Возлюбленная! Вновь ты убегаешь? Возможно, не достоин я тебя. Ты – это ты. А я всего лишь я…И быть со мной ты больше не желаешь?[22]22
  Пер. Н. Ахундовой.


[Закрыть]
 

Сославшись на то, что устала с дороги, я вернулась в гостиницу, в собственный номер, который сняла на фамилию Геллхорн, а не Хемингуэй. Я собиралась оставаться хорошей женой еще день-другой, пока Эрнест находился в больнице, но почувствовала облегчение, оказавшись на территории, где могла быть собой.

Лондон, Англия
Июнь 1944 года

В течение двух дней Эрнест всякий раз, когда я навещала его, унижал меня перед своими приятелями-собутыльниками, доводил до слез и повергал в замешательство наших общих друзей, а потом, вернувшись из больницы к себе в отель, видимо, очень удивился, не застав там ни меня, ни следов моего пребывания.

Он позвонил мне в номер:

– Муки…

– Да, Эрнест?

– У меня очень болит голова.

– Ты не можешь биться ею обо все подряд и рассчитывать, что она будет с тобой дружить.

– Но я раньше никогда ее не разбивал. Кроме того случая в Париже, когда уронил на себя фонарный столб. Помнишь?

Это было при Хэдли, а может, при Полин.

– У тебя еще шрам под бородой, – напомнила я.

Он рассмеялся:

– За это ты не можешь меня винить. Это все та лошадь в Вайоминге.

Лошадь понесла в чащу, когда Эрнест был в седле. Это тоже было еще до меня.

– Муки, – продолжал Хемингуэй, – я ненадежный болван, признаю, но у меня в моем уютном номере очень скрофулезная кровать, а тебя нет.

– Ох, Клоп…

Я смотрела в окно на весенний Гайд-парк. Там никто не прогуливался, все куда-то спешили. Или мне так казалось. Я просто не знала, с чего начать. Я понимала, что нельзя заводить этот разговор по телефону, когда Эрнест еще только выписался из больницы и сидит один в холодном номере.

– Да, конечно, – сказал он. – Конечно, я понимаю, тебе нужно тихое место, чтобы ты могла спокойно писать. Хорошо. Но ты же простишь меня за то, что я был таким плохим Папой Бонджи?

– Черт, Клоп!

Мне хотелось спросить его, откуда вдруг взялась та актриса в гидроплане, куда, по его словам, женщин принципиально не брали. Мне хотелось услышать, что он все это выдумал. Но такие подробности трудно измыслить на ходу: актриса приносит замороженные яйца на борт самолета, который отправляется в рейс через Атлантику. В общем, я ни о чем не стала его спрашивать. Не все ли теперь равно.

– Я заказал для нас столик внизу в ресторане, – объявил Эрнест. – Я за тобой зайду.

– Слышала, у них подают великолепные вареные яйца, – не выдержала я.

– Вареные яйца? – переспросил Хемингуэй. – Я ничего об этом не слышал, но вполне возможно.

– Клоп… – начала я. – Клоп, дело в том, что…

– Я за тобой зайду, – повторил он.

– Сначала я должна закончить статью. Давай часиков в восемь, это тебя устроит?

Если бы Эрнест отвел меня поужинать, мы бы на какое-то время остались наедине. А мне нужно было время, чтобы разложить все по полочкам, чтобы он понял: мы не подходим друг другу. Он хороший, и я тоже хорошая, но вместе нам адски плохо.

– Да, конечно устроит. Значит, договорились, – ответил Эрнест. – Я зайду за тобой в восемь, Муки.

Я дописала статью: заметки о своих забавных разговорах с капитаном начиненного динамитом сухогруза, о том, как курила над тазом с водой, о том, как всего за каких-то несколько месяцев, пока меня не было, изменился Лондон, хотя, возможно, это мне просто так показалось после Италии.

Закончив печатать, я привела себя в порядок и стала ждать.

Но Эрнест все не приходил и не приходил. Я уже начала думать, что, возможно, что-то перепутала. Но нет, он именно так и сказал: «Я зайду за тобой в восемь».

В итоге я сама позвонила ему в номер, но никто не ответил. Слушая гудки в трубке, я представляла, как он в одиночестве сидит в ресторане внизу. Уже наверняка набрался и думает, что я его прокатила. Я решила, что все-таки неправильно его поняла.

Убедив себя в том, что мы сможем обсудить все после ужина, если получится уговорить Эрнеста не напиваться, я спустилась в ресторан отеля. Он сидел за накрытым для нас столиком спиной ко входу. Бинты сняли, но длинная выбритая полоса в тон седым вискам и бороде, перечеркнутая темными стежками, выделялась на его упрямой башке. Эрнест смеялся. Смех был грубый, шершавый: признак того, что черта «счастливой пьянки» уже, скорее всего, пройдена. Напротив него устроилась миниатюрная брюнетка с вьющимися волосами и колючими глазами, сквозь тонкий голубой свитер была во всех подробностях видна ее грудь. Мэри Уэлш собственной персоной. Она тоже смеялась, явно разделяя веселье Эрнеста.

Я незамеченной выскользнула из ресторана, нашла Джинни, и мы уснули, обнявшись, свернувшись калачиком на кровати в ее номере, где Эрнест не мог меня найти. Если только вообще искал, о чем я так никогда и не узнала.

Лондон, Англия
Июнь 1944 года

Три долгих дня мы с Хемингуэем общались исключительно посредством записок, которые передавали через его младшего брата. Лестер был моложе на шестнадцать лет и, насколько я поняла, готовился принять участие во вторжении союзных войск во Францию, хотя подготовка к операции, естественно, держалась в строжайшей тайне. Эрнеста все это время кидало из стороны в сторону: он то слезно каялся, то упрекал во всем меня, то метал громы и молнии. Я старалась отвечать сдержанно, но мне это не очень удавалось. Меня терзал вопрос: есть что-то между ним и Мэри Уэлш или нет? Казалось бы, какая мне разница теперь, когда я уже приняла для себя решение? Но гордость – странная штука.

На четвертое утро, проснувшись, я увидела в дверях чью-то тень.

– Началось, Марти, – произнес знакомый голос.

Неужели Эрнест? Но этого просто не могло быть. В последней записке он написал, что ненадолго уезжает из Лондона.

– Не говори глупостей, человек-тень, нехорошо так будить добрую христианку.

– Я серьезно, – сказала тень и исчезла, прежде чем я успела соскочить с кровати.

Последняя записка Эрнеста. Он теперь военный корреспондент «Кольерс».

Я быстро оделась и поспешила в Министерство информации. Там нас, примерно сотню журналистов, загнали в конференц-зал, где вдоль стен стояли солдаты из военной полиции, и заперли за нами двери.

– Прямо как в шпионском романе, – сказала я своему соседу.

Как выяснилось, этот парень писал репортажи для сиднейских газет, и его редакторы были так злы на цензоров, что печатали пустые полосы, чтобы показать читателям, как кромсают их материалы. Я попробовала представить, как это выглядит: надо же было как-то отвлечься от мыслей о Клопе.

– Приступим, – объявил штабной офицер.

Капрал передал по рядам текст заявления для печати – коммюнике Эйзенхауэра, а штабной офицер тем временем вкратце сообщил о том, что морская десантная операция по освобождению силами союзников Франции только что началась. Я внимательно слушала и одновременно читала коммюнике. Хотела бы я сказать, что у меня в тот момент не скрутило кишки, но я всегда принципиально говорю правду, даже если она меня не красит.

– У вас есть полчаса на написание сообщений. – Офицер указал на ожидавшие нас пишущие машинки. – А затем вы, не покидая этого зала, передадите их цензорам. После того как цензоры сделают свою работу, курьеры на мотоциклах доставят ваши тексты на телеграф. Вы будете ждать здесь до тех пор, пока военные не решат, что пришло время сообщить миру важнейшую новость.

– И отдадите эту новость прямо в руки проклятым фрицам! – возмутился мой коллега из Австралии.

– Да, так мы и сделаем, – согласился штабной офицер.

– Но немцы все переиначат, – не унимался репортер. – Они будут писать, что выиграли сражение, даже если союзники к полудню займут Париж.

– Мы постараемся, чтобы немцы как можно дольше оставались в неведении, – заверил его собеседник. – Они до последнего момента не будут знать, где и какими силами мы нанесем удар.

Все журналисты разочарованно забубнили.

А я села за машинку и начала строчить со скоростью тысяча слов в минуту. Но в голове у меня была каша, да и вообще все это смахивало на бред. Нельзя сделать правдивый репортаж, если ты заперта в душном конференц-зале, а реальные события, которые ты якобы освещаешь, происходят на другом берегу пролива. Невозможно написать репортаж с чужих слов.

Положив перед цензором с его черным маркером свой выстраданный материал, я, откинув волосы, спросила:

– Интересно, какими до войны были ваши представления о героизме?

Да, я многому научилась у Хемингуэя. Он бы посмеялся, если бы увидел, как я пытаюсь расположить к себе этого типа.

А Эрнест в это время уже плыл на корабле к берегам Франции. Скорее всего.

Цензор, разумеется, искромсал мой материал, военная полиция передала его курьеру, а я зафиксировала все происходящее в своем дневнике.

– Через пятнадцать секунд новость о высадке десанта распространится по всему миру, – сделал заявление один из офицеров.

9:31.

Офицер поднял руку, а когда опустил ее, солдаты открыли перед нами двери конференц-зала, и мы вышли в совершенно другой мир.

Я поделилась новостью с таксистом. Он мне не поверил. Поделилась с солдатами у Вестминстерского аббатства и с пожилой женщиной, которая торговала значками Красного Креста. К этому времени мне стало страшно. Страшно за Эрнеста. Он не имел права на то, чтобы у меня из-за него ныло сердце, но он был моим Клопом, а я была его Муки. И глупо было обижаться, считая, что он занял мое место на корабле, который плыл через пролив. Высадку союзников во Франции запретили освещать всем без исключения женщинам-репортерам. На эту войну было аккредитовано девятнадцать журналисток, и как минимум у шестерых из нас имелось больше опыта, чем у половины всех коллег-мужчин, а нас отстраняли от работы только потому, что мы были представительницами слабого пола.

А Клоп лишь в очередной раз посмеялся бы, глядя на то, как я ною из-за правил, которые не могу нарушить. Сам он наверняка уже был во Франции. Впитывал реальность, собирал материал для настоящей истории. Возможно, уже получил новое ранение, добавив к своей коллекции осколков с Первой мировой войны осколок со Второй мировой. Клоп умел быть храбрым, я знала это не понаслышке. Если бы он только захотел, то мог бы стать тем, прежним Хемингуэем.

Я поехала на южный берег Англии, по пути прикидывая, как бы послать ко всем чертям эти дурацкие правила.

Не стану отрицать, я все-таки высматривала Эрнеста, когда приехала на побережье. Думаю, в глубине души мне хотелось увидеть его в Англии, живого и невредимого, но в то же время – и это чувство было значительно более сильным – я боялась увидеть, что он так быстро вернулся, когда на том берегу пролива вовсю идет война. Если его флирт с Мэри Уэлш еще не разрушил до конца нашу семейную жизнь, то отказ освещать операцию во Франции от начала до конца точно стал бы катастрофой.

На причале, как я и предвидела, меня остановил солдат из военной полиции и поинтересовался, что я там делаю. Я достала из кармана отсыревшей униформы удостоверение, продемонстрировала его и сказала:

– Прибыла взять интервью у медсестер, пока они не отплыли. – Я кивнула в сторону полудюжины медсестер, которые поднимались на борт белого корабля с недавно намалеванными – еще даже краска не высохла – красными крестами.

На фоне серой воды этот плавучий госпиталь был настолько уязвим для немецких бомбардировщиков, что они просто не могли промахнуться.

– А-а, так вы журналистка?

– Да, пишу материал о женщинах на войне. Вон о тех отважных девушках из Красного Креста.

– Хорошо, но только не задерживайтесь там. Вы же не хотите случайно оказаться во Франции, – сказал солдат и вернул удостоверение.

На палубе корабля царил хаос: повсюду коробки с бинтами, бутылки с плазмой, похожие на кегли, и канистры с кровью. Члены экипажа бегали туда-сюда, переносили медикаменты в операционную и сотнями перетаскивали одеяла и койки, которым совсем недолго суждено было оставаться пустыми.

Пока никто не понял, что мне не место на корабле, я быстро нашла туалет и заперлась на защелку.

В тесном темном санузле я размышляла о солдатах, которые уже высаживались на берег Франции и погибали там. И об Эрнесте. Я три раза глубоко вдохнула пропахший сырой шерстью воздух и подумала, что, если повезет, тоже скоро буду там. Постаралась унять урчание в желудке. С тоской вспомнила, как в тринадцать лет мы с моей лучшей подругой в Сент-Луисе прятались в раздевалке танцкласса. Слушала в темноте, как поднимают якорь. Корабль отшвартовался и поплыл к французскому побережью. Интересно, каким был Клоп в детстве, в возрасте тех мальчиков, которые никогда не приглашали меня танцевать? Я пыталась представить Эрнеста Хемингуэя мальчиком, которым он сам себя представлял, таким, которого я могла бы простить.

Когда корабль вышел из гавани и уж точно не вернулся бы обратно ради того, чтобы высадить нелегально проникшего на борт репортера, пусть даже и женщину, я покинула свое укрытие. Шел дождь, мне было холодно и чертовски страшно. Я присоседивалась ко всем, кто пытался согреться и развеяться с помощью виски.

На рассвете наш первый плавучий госпиталь подошел к побережью Нормандии. Никого не интересовало, кто я такая: ни матросов, ни врачей, ни медсестер, которые только недавно прибыли из Америки. Главное было не высовываться. Мы все волновались из-за самолетов и взрывающихся вокруг нашего корабля снарядов, а также из-за работы, которая ждала нас впереди.

Якорь бросили в секторе «Омаха-Бич». Бульдозеры расчищали пляж от мин, с высоких скал стреляли немецкие пулеметы, а на воде плавали раздувшиеся серые мешки, которые когда-то были американскими солдатами. К нашему кораблю пристал катер с ранеными – заработала полным ходом операционная.

Я взяла под командование двух юнг и приказала им делать бутерброды с солониной для всех, кто может есть. Развозила воду. Выступала в роли переводчика для французских солдат, которые были еще в состоянии, сказать, что с ними не так. Прикрикивала на немецких военнопленных («Ruhig!» – «Тихо!»), когда об этом просили врачи.

В ту ночь судьба послала мне подарок, о каком я даже и мечтать не могла: меня взяли в бригаду санитаров, которые высаживались на берег подбирать раненых, а на рассвете должны были переправить их на корабль.

По пояс в воде мы добрели до берега и поднялись по узкой, только что разминированной тропе. Дорогу нам освещали красные сигнальные ракеты. В воздухе густо пахло сладкой травой, навозом, порохом и жженой резиной, то и дело раздавались пулеметные очереди. Ракронг-каронг-каронг.

Тропинка привела нас к деревне, где даже церковь стала похожа на смятый бумажный пакет. Шеренги немцев – тощих и низкорослых представителей «расы господ» – двигались навстречу своей судьбе в сторону лагеря для военнопленных. Никто из них и не думал отвечать на мои вопросы, так как Женевская конвенция запрещала мне обращаться к ним с гневными речами.

Мы укладывали перебинтованных, окровавленных и обожженных солдат на носилки и относили их на берег. Затем брали пустые носилки и возвращались назад.

Вскоре после восхода солнца мы загрузились на корабль и отплыли в Англию, стараясь сделать все от нас зависящее, чтобы раненые дотянули до берега, где им могли оказать квалифицированную помощь.

В Англии в награду за мою работу и за то, что я рисковала жизнью, меня взяли под арест и отправили в учебный центр для медсестер в пригороде Лондона. Условия выдвинули следующие: если я буду хорошо себя вести, мне могут разрешить снова пересечь пролив; в противном случае – отправят через Атлантику домой.

Скажу честно: такой расклад меня не устраивал.

Закончив работать над двумя репортажами для «Кольерс» – один о плавучем госпитале, второй о немецких солдатах, с которыми мне так и не удалось пообщаться, – я тихонько проползла под ограждением учебного центра и нашла дорогу в Лондон, а уже там начала искать способы вернуться на войну.

Отправила письмо Мэти, мне надо было сообщить ей, что со мной все в порядке и я собираюсь в Италию. Даже невыспавшийся цензор, который мог и не знать, что у меня нет разрешения куда-либо поехать, наверняка вычеркнул бы упоминание о планах журналиста попасть в то или иное конкретное место. Поэтому я написала, что с женщинами-корреспондентами здесь обращаются как с фиалками и лучше я вернусь в «насиженное гнездышко», которое покинула, когда улетела на Кубу. Я проклинала себя за то, что не разработала с Мэти условный код, как мы это сделали с Эрнестом, и надеялась, что мама догадается, что «насиженное гнездышко» – это Италия. Написала, что Эрнест сейчас находится в самой гуще событий, что он очень храбрый и я редко его вижу, но в целом все замечательно.

На самом деле я смертельно устала, и настроение у меня было поганое. Так как предполагалось, что я отплываю обратно в Америку, меня лишили аккредитации, забрали документы и продуктовые карточки. Но я подружилась с пилотом ВВС, который возвращался на итальянский фронт. Я представилась ему как просто Марти, он не знал, что моя фамилия Геллхорн, и уж тем более о том, что я жена Хемингуэя. Я сочинила историю о женихе в Неаполе. Мне было стыдно обманывать такого славного парня, но я должна была любой ценой попасть в Италию.

В Италии я присоединилась к польским солдатам, героям Монте-Кассино, которым было плевать на то, что какая-то американка нарушает правила.

Следующие несколько месяцев я воевала вместе с поляками, а в перерывах между военными действиями мы охотились на уток и гусей, пили кьянти и плавали в море. И я всячески старалась сделать этих солдат знаменитыми, для чего подлизывалась ко всем радистам, которых только встречала, и уговаривала их помочь переправить мои репортажи в Соединенные Штаты. Я не думала о том, что их за это могут легко арестовать, а меня просто-напросто лишить работы.

В «Кольерс» с удовольствием печатали мои статьи, так же как они были рады опубликовать мой репортаж о Дне «Д», несмотря на то что я добыла его запрещенным способом.

Мой материал о Дне «Д» вышел одновременно с материалом Эрнеста. На обложке журнала поместили его фото в окружении смеющихся солдат на десантном катере. На снимке у Хемингуэя была борода, как у Санта-Клауса, а в руке он держал бинокль, словно бы осматривая вражеские позиции. Лицо было снято специально немного сбоку, но начало шрама со стежками все равно было видно. Я удивилась: неужели кто-то способен с таким радостным лицом плыть на войну? А потом я узнала правду о том, как тогда повел себя Хемингуэй. Он, конечно, подал все так, будто лично командовал солдатами при высадке в Нормандии, сравнил десантные катера с гробами, а разрывы снарядов – с ударами боксерских перчаток. Вот только Эрнест на самом деле не сходил на берег.

Он пересек пролив на «Эмпайер Энвил» и, с больной головой и распухшими коленями, спустился на похожий на гроб десантный катер. На этом катере в компании солдат доплыл до левого фланга сектора «Омаха-Бич». Высадка на «Фокс-Грин» прошла ужасно. Из-за паршивой погоды солдаты разделились еще до того, как добрались до берега, и стали легкой целью для немецких пулеметчиков.

Эрнест, едва только немцы засекли его десантный катер, распластался на палубе. Пока солдаты прыгали в воду и бежали вперед, он лежал и цеплялся за пол. На этом же катере вернулся обратно. Пересел на «Доротею Дикс», которая уже была готова к отплытию, и в тот же день возвратился на южный берег Англии.

Следующие пять недель он прожил в Лондоне, в комфортабельном номере «Дорчестера». А тем временем на французском берегу сто пятьдесят шесть тысяч солдат союзных войск отчаянно пытались сломить сопротивление противника: они бежали под пулеметным огнем по песчаному пляжу, взбирались на скалы и шли дальше, освобождая Нормандию.

Может быть, если бы в тот самый первый день я легла на дно катера, услышав, как пулеметный ронг-караронг-ронг-ронг пытается отнять у меня жизнь, я бы тоже вернулась в Лондон. Но поскольку мне отказали в аккредитации, тогда у меня просто-напросто не было возможности это выяснить, а теперь я уж и подавно не узнаю.