Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Ле-Лаванду, Франция
Август 1938 года

Ле-Лаванду в то время была очаровательной маленькой деревушкой. Все, что она могла предложить, – это ярко-синее море, чтобы поплавать, чистый песок, чтобы обсохнуть после купания, и огромную круглую луну, которая отражалась в Средиземном море и освещала нам дорогу из местного бара домой. В баре мы проводили тихие вечера, попивая дешевое розовое вино, слушали дуэт саксофониста и пианиста и старались забыть о творящихся в мире ужасах. Именно там до нас дошли слухи о том, что Франция и Англия планируют принести в жертву добрых чехов, отдав Гитлеру Судеты в обмен на пустые обещания мира.

Я сунула купальник в брезентовую сумку и снова отправилась в Прагу, планируя выступить с очередной пламенной речью перед новым послом США. Эрнест мог бы составить мне компанию и написать репортаж для Североамериканского газетного альянса, но предпочел охотиться на фазанов в Солони. Возможно, рассудила я, он от меня устал, устал оттого, что я неизменно думала в первую очередь о работе, в то время как для жены, оставшейся дома, на первом месте всегда был он. А может, не хотел, чтобы Полин прочитала наши фамилии в списке пассажиров затонувшего корабля. Или пообещал ей не рисковать жизнью ради семьи, обретя таким образом благовидный предлог для оправдания собственного малодушия. Разумеется, последнее предположение было полнейшей ерундой. Эрнест абсолютно точно не был трусом. В этом можно было не сомневаться: я видела его в Испании. Просто мне больно было сознавать, что он отказывается ехать туда, куда в ту пору стремился попасть каждый профессиональный корреспондент. И похоже, единственной причиной его нежелания отправиться в Прагу была я.

Приехав в Прагу, я сразу встретила старого знакомого – Михаила Кольцова, с которым мы не виделись с того дня, когда он в Мадриде продемонстрировал мне таблетку цианида. Михаил сидел на деревянной скамейке возле Пражского Града, где находилась резиденция чехословацкого президента.

– Bonjour, étranger, – поприветствовал он меня.

Здравствуй, незнакомка. Михаил мог бы поздороваться и по-английски, но по-французски это звучало намного приятнее, потому что это был наш общий язык.

– Bonjour, étranger, – ответила я таким же игривым тоном.

Представляю, как взбесился бы Хемингуэй, увидев, что я строю глазки Кольцову. Хотя, с другой стороны, Эрнест был сам виноват. Если бы он поехал со мной, я бы ничего такого себе не позволила. Флирт помогает скоротать время и поднимает настроение. Вот и сейчас, хотя ни один из нас вовсе не стремился к сближению, на душе у обоих сразу стало легче. А что касается Хемингуэя, то он не мог предъявлять мне претензии. Он вообще не имел на меня никаких прав.

Кольцов, как и я, надеялся переговорить с президентом Чехословакии. Он уже четвертый день тщетно ждал этой возможности. Надежда на аудиенцию оставила нас с наступлением темноты. Похолодало. Михаил помог мне накинуть горжетку из чернобурки, и мы присоединились к пешеходам на пражских улицах. Болтая по-французски, мы спустились вниз по склону холма, прошли под аркой Малостранской башни на Карлов мост. Немного постояли там. Старинные фонари освещали наши лица и лица скульптур на мосту. Михаил встал чуть ближе, чем обычно встают коллеги или друзья.

– Если бы мне только удалось поговорить с президентом Чехословакии, – сказала я. – Он мог бы использовать «Кольерс» как площадку для достижения договоренности со Штатами.

Кольцов посмотрел вниз на воды Влтавы, в которых отражался лунный свет, и произнес:

– На летном поле за городом стоят русские самолеты. Если президент решится, они в его распоряжении.

– Думаю, поговорить со мной все же проще и безопаснее, чем позволить русским самолетам летать над Чехословакией, – заметила я.

У этой страны не было хороших вариантов. Мы зашли в людное кафе для рабочих в Старом городе, на пути от моста к моему отелю на Вацлавской площади, и, запивая нехитрый ужин пльзеньским пивом, обсудили плохие варианты. А потом мне захотелось поцеловать Михаила, но не ради самого поцелуя, а чтобы вонзить свои коготки в талант Хемингуэя, однако в последний момент я просто протянула Кольцову руку и пожелала ему доброй ночи. Вернувшись в свой затхлый номер, я вышла на балкон и посмотрела на город, добрые жители которого, несмотря ни на что, занимались своими повседневными делами.

Двадцать первого сентября мир отрекся от храброй Испании, заявив о безусловном отводе интернациональных бригад.

Двадцать третьего сентября правительство Чехословакии объявило всеобщую мобилизацию. Официанты отставили тарелки, торговцы закрыли киоски, и в течение трех часов почти миллион мужчин встали под ружье. Они уезжали на танках, грузовиках, велосипедах, уходили пешком, а женщины провожали их с сухими глазами. И все были преисполнены решимости защитить независимость своей родины.

Эрнест телеграфировал, что уехал из Солони в Париж, где теперь пишет рассказ для «Эсквайра» и надеется, что я вернусь к нему, вместо того чтобы наблюдать за нацистскими погромами, подвергая свою жизнь опасности. Я телеграфировала в ответ, что добрые чехи позаботятся обо мне до той поры, пока я не смогу к нему вернуться.

Я все еще была в Праге, когда неделю спустя Гитлер, Муссолини, Даладье и Чемберлен подписали своими мерзкими черными чернилами Мюнхенское соглашение и позорно отдали Судеты нацистам, окончательно лишив отважных чехов и словаков возможности погибнуть, сражаясь за свою свободу.

Я вылетела из Чехословакии на последнем гражданском самолете.

Париж, Франция
Октябрь 1938 года

В том октябре Париж стал другим. Повсюду были развешены плакаты, призывающие быть готовыми «pour sauver la patrie», спасти свою родину. Эрнест тоже изменился. Четырнадцатого октября вышел его сборник «„Пятая колонна“ и первые сорок девять рассказов», и он клялся, что, даже если завтра сдохнет, эта книга будет отличным оправданием его жизни. Однако на него снова накинулись критики.

Мы лежали на кровати, солнце светило в высокие окна, в номере пахло кофе, который мы уже почти допили, и выпечкой, которую я принесла из любимой пекарни Эрнеста. На застеленном белой салфеткой подносе остались последняя булочка с изюмом и половинка круассана. В комнату проникали звуки утреннего Парижа: милая моему сердцу французская речь, гудки клаксонов и плеск воды в Сене. Но Хемингуэй ничего не замечал, он видел лишь рецензии, которые только что достал из конверта (он сам попросил Макса Перкинса прислать их все в одном письме).

– Смотри, Клоп, в «Нью-Йорк таймс» тебя хвалят, – сказала я.

Их обозреватель писал, что рассказы, которые, за редким исключением, уже публиковались в журналах, все еще чертовски хороши, и о пьесе тоже отзывался благожелательно. «Пятая колонна» до сих пор так еще и не была поставлена в театре, поскольку первый продюсер умер, а второй никак не мог найти деньги на постановку. Эта пьеса была очень дорога Эрнесту, он прикипел к ней своим большим сердцем, но все остальные в основном оставались равнодушными к его драматургическому опыту. В журнале «Тайм» «Пятую колонну» назвали расплывчатой и путаной. В «Нейшн» писали, что пьеса почти так же плоха, как роман «Иметь и не иметь», который, как они уточнили (на случай, если бедный Клоп забыл, что они уже его оценивали), был худшей книгой Хемингуэя. И почти все повесили на нее ярлык «мелодрама».

Я понимала, что все решат, будто девица, которая скачет от одного мужчины к другому, а в свободное время, пока солдаты голодают, покупает себе дорогие меха, списана с меня, но постаралась заткнуть свою ненависть к пьесе подальше.

– Книга хорошо продается, – продолжала я.

– И продавалась бы еще лучше, если бы Скрибнер выделил ей больше места на прилавках и организовал достойную рекламу. Полин говорит, что в день выхода он даже не выставил ее в витрине своего магазина!

Полин…

– Может, она просто не заметила?

– Она не такая дура, как тебе хотелось бы, Марти.

Я вовсе не хотела, чтобы Полин была дурой; более того, я никогда и не считала ее таковой. Полин проявила достаточно смекалки, если сообразила, как испортить мужу праздник. Но не обсуждать же это сейчас, когда Эрнест и без того был не в духе.

– Зато теперь ее выставили, – ровным голосом сказала я.

– Да моей книгой, черт побери, должны были заставить всю витрину! Все полки на Пятой авеню!

– Уверена, это смотрелось бы роскошно: великолепная обложка во всю витрину с твоим именем размером с козырек.

– Обложку они, кстати, сделали самую примитивную: только мое имя и название на какой-то жуткой ленточке. Можно подумать, весь художественный отдел забастовал, когда пришло время придумать дизайн.

– А по-моему, потрясающая обложка. Невозможно пройти мимо, так и хочется открыть книгу.

Но Хемингуэй никак не желал успокоиться и продолжал бушевать:

– А эти евреи, чтоб им пусто было, все никак не могут включить мозги и довести пьесу до сцены.

Я медленно допила последний глоток кофе, обдумывая, как лучше отреагировать на подобное замечание, и поставила пустую чашку на поднос. А потом решила, что, учитывая настроение Эрнеста, насмешливый тон будет уместнее, чем осуждающий.

– Ну а евреи-то тут с какого боку, Несто?

– Да с такого, что это треклятые жиды во всем виноваты!

– Эй, поосторожнее, дубина бесчувственная. Ты ведь сейчас лежишь в кровати с еврейкой, я могу и обидеться.

– Ты не еврейка, Муки. Они не бывают блондинками, да еще с такими роскошными ногами.

– Ты ничего не знаешь о евреях, Несто.

– Я знаю, что эти чертовы жиды замордовали мою пьесу!

– Может, твоя пьеса именно этого и заслуживает?

Я понимала, что это удар ниже пояса, но Хемингуэй в «Пятой колонне» выставил меня круглой дурой, да еще и отказывался это признать. Так что в глубине души, в ее мстительном уголке, я даже получила удовольствие оттого, что рецензии на пьесу были разгромными.

– Моя мать наполовину еврейка, но она самая достойная женщина в мире, – заявила я.

Слов о пьесе было уже не вернуть, и я подумала, что теперь Эрнест оставит мою героиню все той же дурой, вот только посвящение мне и Хербу вычеркнет.

– И мой отец тоже был евреем, – добавила я.

– Студж, ты чертова богобоязненная христианка.

– Единственный бог, которого я боюсь, корчит из себя гребаного наблюдателя, пока Гитлер посылает всех нас в преисподнюю!

Эрнест перевернулся на бок, лицом ко мне, и случайно столкнул поднос. Я потянулась, чтобы его поймать, но было уже слишком поздно. Поднос, чашки и тарелка с булочкой и половинкой круассана оказались на полу. Эрнест испуганно посмотрел на меня и расхохотался. Он всегда с юмором относился к своей неповоротливости и по-доброму смеялся над собой, так что всем сразу становилось легче. Я даже порой подозревала, что он нарочно, чтобы в разгар ссоры сбить градус напряжения, роняет лампы и разливает кофе.

– А я, оказывается, люблю женщину, которая не боится смачно выругаться.

Хемингуэй снова рассмеялся: еще один шаг подальше от ссоры.

Я решила ему подыграть, раз уж он взялся редактировать свою работу, понимая, что настоящих ругательств никогда не напечатают.

– Срать я хотела на твой дерьмовый фашистский антисемитизм!

Эрнест слез с кровати и переложил все с пола на поднос.

– Да срать на мой дерьмовый антисемитизм, – согласился он и, стоя у кровати в одних трусах, протянул мне поднос. – Скушай булочку, Марти.

– Я свою уже съела, это твоя.

– Я хочу, чтобы ты съела эту.

– Ты же вечно самое вкусное приберегаешь на потом.

– Но сейчас я хочу, чтобы ты ее съела.

– Хорошо, что мы хоть кофе допили.

– Хорошо, что чашки упали на ковер, а не на пол.

Эрнест все еще продолжал распекать критиков и неудачливых продюсеров, когда пришли новости о La Despedida[12]12
  Прощание, проводы (исп.).


[Закрыть]. Двадцать восьмого октября в Барселоне состоялся прощальный парад интербригад: они были официально расформированы и покинули Испанию. Информацию о параде, чтобы уменьшить риск налета фашистских бомбардировщиков, вплоть до самого его открытия держали в тайне, но на улицы города все равно вышло триста тысяч человек. Венгерский фотограф Роберт Капа делал репортаж и, отдавая дань уважения бойцам, надел костюм с иголочки и галстук. Нам было тошно оттого, что мы не можем стать свидетелями всего этого, а вынуждены сидеть и ждать писем, репортажей и выпусков кинохроники, чтобы почерпнуть информацию оттуда. В результате Эрнест снова отправился в Испанию, а когда вернулся в Париж, чтобы восьмого ноября вместе отметить мой день рождения, настроение у него было еще хуже, чем до поездки.

Праздник, естественно, получился мрачным. Накануне за ужином мы слишком много выпили, а наутро, проснувшись с головной болью, снова начали переругиваться, и даже мой день рождения не мог нам помешать. А тут еще пришли страшные новости из Германии и Австрии. Ночью фашисты сжигали дотла синагоги, выгоняли евреев из домов, а вещи и мебель выкидывали на улицу, грабили их магазины. В газетах писали, что в одной только Вене были арестованы пятнадцать тысяч евреев. Многие кончали жизнь самоубийством, только бы не попасть в концлагерь.

– Как журналисты, мы тут ничего не можем сделать, – сказал Эрнест. – Эту профессию можно смело выбрасывать на помойку.

– Но если мы обратимся к зарубежным коллегам и все вместе призовем…

– Даже тогда, Студж. Журналисты со всего мира своими призывами не переубедят правительства, которые твердо настроились не замечать Гитлера в надежде, что он не заметит нас.

– Мы все равно должны поехать туда, увидеть все своими глазами и рассказать людям правду, – не сдавалась я.

– Говорю тебе, это ни к чему не приведет.

– Но я должна писать, Клоп. Если перестану, ты очень скоро увидишь, как я в своей модной шляпке прыгаю с Эйфелевой башни, чтобы проверить, умею ли летать.

– Есть у меня одна идея, – признался Эрнест. – История бойца из интернациональных бригад.

– Хочешь сделать материал для Североамериканского газетного альянса?

– Нет, я задумал роман.

– Но на роман уйдет не один год, а делать что-то надо прямо сейчас.

– Американский солдат в Испании, – твердо сказал Эрнест и сел писать.

А я потихоньку начала готовиться к возвращению в Мадрид. Хемингуэй так и так собирался в Ки-Уэст, чтобы провести праздники с сыновьями… Ну и с Полин, естественно. А у меня просто язык бы не повернулся отговаривать его встретить Рождество с детьми. Он бы разлюбил меня, если бы я его об этом попросила. А я разлюбила бы его, если бы Эрнест пусть даже и нехотя, но согласился остаться.

Спустя пару дней мы столкнулись в холле отеля с Рандольфо Паччарди, с тем самым командиром Гарибальдийского батальона, который в Мадриде катал меня на мотоцикле вдоль линии фронта. Я привыкла видеть его в военной полевой форме и неизменном берете, но теперь на нем был отличный костюм, и, судя по всему, он собирался отлично провести время. К счастью, я не рассказала Эрнесту о том жутком эпизоде на заднем сиденье машины. Рандольфо тогда еще посмеялся, что я не боюсь попасть под обстрел, а вот секса испугалась. И все из-за того, что я отдернула руку, когда он потянул ее к своей ширинке. Да, это было отвратительно, но я не стала бы предъявлять претензии парню, который так храбро сражался за свободу Испании.

– Паччарди, старина! – поприветствовал его Эрнест. – Рад тебя видеть!

– О, Хемингуэй! И мадмуазель Геллхорн.

Рандольфо поцеловал меня в обе щеки, как это принято у французов, и шепнул на ухо:

– Ma chère amie, toujours aussi belle depuis cet épisode sur la banquette arrière.

Моя дорогая подруга с заднего сиденья, все такая же красивая.

Оказалось, что Рандольфо основал антифашистский журнал «Джовине Италия»[13]13
  «Молодая Италия» (ит. «La Giovine Italia»).


[Закрыть].

– Может, напишете для меня какой-нибудь сногсшибательный материал, мисс Геллхорн?

– Марти – специальный корреспондент «Кольерс», она освещает события во всей Европе, – с невероятной гордостью заявил Эрнест и разразился тирадой о вероломстве, которое погубило Испанию.

Рандольфо вежливо слушал, но не стал порочить никого из тех, с кем вместе сражался. И это притом, что ему пришлось бежать, когда его батальон загнали в подконтрольную коммунистам бригаду.

– Да, конечно, никто никого не предавал, никто ни в чем не виноват, антифашисты проиграли, но мы ныть не станем. – Эрнест рассмеялся, давая понять, что он говорит это не всерьез, и мы с Рандольфо тоже рассмеялись, хотя осознавали, что все очень даже серьезно.

У Паччарди были в тот день свои планы, и он не мог выпить с нами, поэтому мы долго стояли в холле отеля и вспоминали всех храбрецов, которых знали в Испании. Вспоминали поименно тех, кто остался лежать в испанской земле. Это отрезвляло. Мы вновь переживали их смерть, это было тяжело, теперь они были здесь, рядом с нами. Мы поочередно укладывали их в огромную братскую могилу: одна непростительная потеря за другой. Война закончилась поражением, и все их смерти оказались напрасными. Мир не протянул руку помощи Испании и теперь отказывался помочь Австрии, Чехословакии, евреям Третьего рейха, а там горели церкви и бесследно исчезали люди. Весь мир словно бы онемел и закрыл глаза, позволяя Гитлеру безнаказанно насиловать Европу.

– Ты не вернешься? – спросил Эрнест у Рандольфо.

– В Испанию? Я готов погибнуть за правое дело, но бессмысленная смерть меня не привлекает.

– Тогда в Италию? – спросила я.

– Боюсь, в Италии меня ждет та же судьба. Видите ли, меня не внесли в список любимчиков Муссолини.

Паччарди потерял все: друзей, возможность сражаться, он даже на родину не мог вернуться.

– Что ж, – сказал Эрнест, – Париж – славный город, он может стать домом.

– И все-таки это не мой дом, – слегка дрогнувшим голосом ответил Рандольфо.

У меня буквально сердце разрывалось от сострадания к этому мужественному человеку.

Мы попрощались с бывшим командиром Гарибальдийского батальона, а когда он исчез из виду, начали подниматься к себе в номер. И тут Эрнест вдруг остановился, прислонился к стене и заплакал. Я не могла поверить своим глазам.

– Клоп, ты что?

– Они не могут так с ним поступить, – сквозь слезы проговорил Хемингуэй. – Нельзя так поступать с героем!

И у меня снова дрогнуло сердце, только в этот раз от жалости к Эрнесту. Он так искренне сопереживал Рандольфо, так мужественно держался во время нашего разговора и так много потерял в Испании.

Я обняла его за плечи:

– Клоп, ты очень хороший, очень благородный человек.

Так мы простояли на лестнице целую минуту. Я обнимала Эрнеста, а он плакал. Наверху нас ждал номер, который был и все-таки не был нашим домом. А внизу в холле бродили наши коллеги-журналисты, только они не были нашими друзьями, как в Испании, это были абсолютно чужие люди.

– Ты такой хороший, такой благородный, – повторяла я. – Я люблю тебя, Клоп. По-настоящему люблю.

И, сказав так, я поняла, что это чистая правда. Я влюбилась в Эрнеста в тот момент, когда читала его статью о Рэйвене, изувеченном ослепшем парнишке с обгоревшими губами, лежавшем в госпитале недалеко от Мората-де-Тахунья. Но тогда я полюбила его только наполовину. Я говорила себе, что люблю Эрнеста Хемингуэя, но на самом деле все обстояло не совсем так: он не принадлежал мне, а я не принадлежала ему. Я внушала себе, что он не тот, в кого следует влюбиться, поскольку подобный мужчина способен вывернуть тебя наизнанку и оставить твои потроха гнить на тротуаре. Но правда была в том, что все это время я любила его только наполовину. Не меньше, но и не больше. Любила с тех самых пор, как Эрнест написал о Рэйвене, который так обрадовался, узнав, что может называть Хемингуэя по имени и который очень хотел встретиться с ним снова.

Помнится, когда Эрнест пообещал Рэйвену вернуться, я подумала, что он вряд ли сдержит свое слово, просто по какой-то причине не сможет этого сделать. Но теперь, когда мы стояли на лестнице и я обнимала Эрнеста, а он оплакивал Рандольфо, я поняла, что он выполнил данное Рэйвену обещание. Он вернулся в палату к тому пареньку, но единственным доступным для себя способом – через писательство, и взял с собой всех своих читателей. В тот памятный день я поняла, что люблю Эрнеста Хемингуэя, люблю его всего, а не какую-то половинку.

Часть третья

Париж, Франция
Ноябрь 1938 года

Написав две главы своего нового романа, Эрнест назвал его неукротимым зверем, как будто что-то могло сравниться с его собственным звериным отчаянием. Он уплыл на «Нормандии» в Нью-Йорк, а оттуда отправился в Ки-Уэст, чтобы провести отпуск с Полин и сыновьями, а я двадцать первого ноября вернулась в Барселону собирать материал об испанских беженцах. «Кольерс» не мог предъявить мне претензий: выполняя условия контракта, я честно написала для них три статьи – о ситуации во Франции, Англии и Чехословакии.

В Испании я водила дружбу с Хербом Мэттьюсом, который до сих пор так и ходил в своих невообразимых крестьянских штанах, и наконец-то познакомилась лично с фоторепортером Робертом Капой. Мы с ним сразу нашли общий язык: шутили, пикировались, спорили до хрипоты на любые темы. Бросали друг другу обвинения, которые могли ранить сильнее, чем осколки снарядов, и это помогало нам преодолеть страх смерти: значит, были на свете вещи и поважнее. Например, я говорила Роберту, что недостойно носить пальто из верблюжьей шерсти с широкими лацканами и перламутровыми пуговицами, в то время как жители Барселоны не только голодают, но и к тому же замерзают. Этот разговор произошел во время авианалета. Роберт держал меня за руку, а я, как раз на этой реплике, вырвалась и поплотнее замотала вокруг шеи горжетку из чернобурки.

– Если мне суждено погибнуть, – ответил Капа и снова взял меня за руку, – я бы предпочел, чтобы меня запомнили как франта. Твоя проблема, Марти, в том, что тебя больше заботит выбор слов, а не фасон платья. Если ты думаешь, что писательство способно положить конец страданиям человечества, то ты глупее, чем стадо ослов!

Я рассмеялась:

– А ты самодовольный мелкий циник! Я уж не говорю о том, что ты приехал сюда только для того, чтобы прославиться своими снимками и разбогатеть за счет бедных испанцев!

Мы говорили все это в шутку, но, как известно, в каждой шутке есть доля правды. И в данном случае правда заключалась в том, что его фотографии и мои статьи были нашим единственным оружием, а это оружие оказалось бесполезным в борьбе с Гитлером, располагавшим пушками, самолетами и солдатами.

Я жила в Барселоне и писала о беженцах, однако в последнее время получалось все хуже и хуже. Даже Роберт Капа и Херб Мэттьюс стыдили меня за то, что я перестала писать сердцем. Но у меня больше не было сердца, оно осталось на улицах, гнило вместе с трупами в воронках от бомб по всей Испании.

Похоже, поняла я, придется вернуться домой и найти тихое, подходящее для писательства местечко, где я могла бы спокойно разобраться во всем, что надрывало мне душу. Я уехала вместе с Робертом, который был измотан не меньше моего, и если Эрнесту не нравилось, что мы путешествуем вместе, пока он делит постель с Полин, то меня это вполне устраивало. Мы отправились в Париж в надежде, что там найдем способ заставить мир услышать наши слабые голоса. До чего же я хотела, чтобы мои статьи были такими же красноречивыми, как и фотографии Роберта.

Рождество я встречала в Сент-Луисе с Мэти и братьями. Эрнест звонил из Ки-Уэста так часто, что я практически не отходила от телефона.

– Надо было слепить из этого сюжета роман, а не чертову пьесу. – Он продолжал изводить себя из-за «Пятой колонны». – Тогда я не был бы связан с этими халтурщиками, которые никак не могут ее поставить и заставляют бесконечно переделывать на потребу публике, чтобы гарантированно снискать успех.

Все это действовало на нервы: проблемы с его пьесой, неопределенность наших отношений, но больше всего выматывали новости из Испании, где ситуация ухудшалась с каждым днем. У меня было такое ощущение, будто кто-то взбалтывает слова у меня в голове и все, что я пишу, превращается в фальшивку.

Эрнест собирался в Нью-Йорк, чтобы лично внести исправления в чертову пьесу, и умолял меня тоже приехать. А Мэти, напротив, всячески отговаривала: напоминала, что Хемингуэй женат и у него есть дети, говорила, что не может поверить в то, что я способна выступить в роли разлучницы.

– Марта, ты ведь даже не хочешь, чтобы Эрнест бросил жену, – настаивала она. – Ты будешь жалеть, если из-за тебя он уйдет от Полин.

– Он все равно от нее уйдет, Мэти, если не из-за меня, то из-за какой-нибудь другой женщины.

– Это не оправдание, дорогая!

Мама достала из потайного ящика в столе – из того самого, в котором когда-то прятала конспекты публичных выступлений на суфражистских митингах, – письмо. Я узнала свой собственный почерк.

– Я хочу, чтобы ты внимательно это прочитала, Марта.

– Но, Мэти, это же мое письмо! Я послала его из Парижа в мае прошлого года. Неужели ты думаешь, что я сама не помню, что пишу?

– Я хочу, чтобы ты внимательно его изучила.

Я взяла у Мэти письмо и прочитала, просто чтобы доставить ей удовольствие.

– И что тут сказано о ваших с Эрнестом отношениях?

– Здесь написано, что он любит меня и с этим ничего нельзя поделать. Но я и не хочу, чтобы он что-то с этим делал. Мне меньше всего нужно, чтобы Хемингуэй уходил из семьи. Я не собираюсь выходить за него замуж. Мне хватает того, что я журналистка, а женой я буду паршивой. Мэти, и ты сама это знаешь.

– Ты пишешь, что Эрнест любит тебя и что вы оба в это верите, – тихо сказала мама.

– Да, так оно и есть.

– Но тут ничего не сказано о твоей любви к нему.

Я еще раз перечитала письмо.

– Марта, ты уверена в том, что действительно любишь его? – спросила Мэти. – Потому что сейчас все иначе, чем с Бертраном. Не забывай, что у Эрнеста дети. Если он любит тебя безмерно, а ты любишь его так же сильно и его брак трещит по всем швам, тогда ладно. Но если есть хоть малейшие сомнения… В общем, сейчас в первую очередь надо подумать не о себе, а о детях.

Она не назвала меня, подобно отцу, конченой эгоисткой, но смысл был приблизительно тот же.

– В этот раз ты должна быть на сто процентов уверена в своих чувствах, – вынесла окончательный вердикт Мэти.