Текст книги "Прекрасные изгнанники"

– Ты не можешь просить меня об этом, Клоп, – тихо сказала я. – Это несправедливо, если ты не всерьез. А если всерьез, то это нечестно по отношению к Полин, Патрику и Гиги.

Эрнест вздрогнул, когда я произнесла имена его сыновей, но взгляда не отвел.

– Я не хочу быть той, из-за кого ты от них уйдешь, – заключила я. – Так что давай закроем эту тему.

В этот раз я уезжала из Мадрида одна. В Париже мне очень скоро стало тошно от изобилия сытной еды и до неприличия равнодушного отношения к бедственному положению в Испании. Я обналичила последний чек с гонораром за «Бедствие, которое я видела», составила перечень расходов и отослала Эрнесту свою долю, приложив короткое письмо. Там говорилось, что гонорар был выплачен за лучшее, что я написала в своей жизни, и потрачен на лучшее, что я сделала в своей жизни, то есть на поездку в Испанию. Потом я снова написала ему на пути домой, уже с «Нормандии». Сидела в вонючей каюте и выводила строчку за строчкой. А под конец пожелала им с Полин счастливого Рождества. Ну что ж, я сама сделала свой выбор.

Лекционный тур по Соединенным Штатам
Январь 1938 года

Турне мы решили назвать «Две стороны света». Газета «Вашингтон пост» организовала мои выступления в двадцати двух городах США. Откровенно говоря, я сомневалась, что кто-то захочет слушать молодую женщину, которая явилась к ним издалека, чтобы рассказать, как, по ее мнению, должен быть устроен этот мир. Но люди приходили на мои выступления и в Милуоки, и в Монтклэре, и в Ньюарке, и в женском клубе в Де-Мойне, и дома в Шелдоне. Я старалась донести до каждого, будь то консерватор со Среднего Запада или либерал с Восточного побережья, главную свою мысль: Испания – единственное место на Земле, где еще возможно загнать в могилу фашизм, туда ему и дорога. Порой мне задавали глупые вопросы. Например, считаю ли я, что женщины обязаны вступать в брак? Или почему я не ношу шляпки? Меня зачастую поражало равнодушие, с которым обыватели относились к тому, что происходит в Испании. Мне хотелось вручить каждому по экземпляру своей статьи «Солдаты без почестей», опубликованной в последнем выпуске «Кольерс», и сказать: «Вот, прочитайте это, ради всего святого». И молчать, пока все в зале не дочитают до конца, а потом не посмотрят мне в глаза. Но это было невозможно. Как за одну часовую лекцию убедить слушателей в том, что для большинства американцев не имеет ровно никакого значения?

Третьего февраля в Чикаго в женском клубе «Девятнадцатый век» ко мне подошла немолодая дама в очках в стальной оправе и с чудесными украшениями из жемчуга, которая сказала, что ей очень понравилось мое выступление. Это была Грейс Хемингуэй. Я, помню, тогда еще удивилась, как мать Эрнеста умудряется скрывать за аккуратно уложенными седыми волосами и благожелательной улыбкой рога и клыки, которые в своих рассказах пририсовывал ей сын.

Когда я открыла в Сент-Луисе утренний выпуск местной газеты, мне бросилась в глаза фотография Эрнеста, сделанная в Теруэле. Он был в дурацкой вязаной шапочке и, несмотря на направленную на него камеру, в очках. О тщеславие, куда ты подевалось? Эрнест выглядел усталым, как и я. А я к тому времени просто донельзя вымоталась: у меня поредели волосы, потускнела кожа, я похудела, как боксер, который старается сбросить вес, чтобы перейти в категорию полегче… Только я ни к чему такому вовсе не стремилась. Я с грустью разглядывала снимок и жалела, что уехала из Испании, оставив там Эрнеста, который сейчас уже и сам находился в Штатах. Перкинс рассказал, что, несмотря на всю ту чушь, которую писали в газетах, – о том, как Хемингуэй счастлив вернуться к семье в Ки-Уэст – на самом деле он всей душой стремится обратно в Испанию. Макс очень за него волновался. Ходили слухи, что Эрнест употребляет более пятнадцати порций виски в день, но Полин и в ус не дует, как будто у них все замечательно.

Я вырезала фотографию из газеты, написала записку, в которой призналась, что буду винить себя до конца жизни за то, что не осталась в Испании и не вернулась вместе с ним в Теруэль, запечатала конверт и поскорее, не оставив себе времени передумать, опустила письмо в почтовый ящик.

По совету врача турне пришлось закончить раньше времени, отменив последние выступления. Я доверилась заботам Мэти и поставила перед собой новую цель – стать первоклассным писателем. Ни больше ни меньше. Мама увезла меня во Флориду, погреться и отдохнуть.

Четвертого марта из Ки-Уэста к нам приехал Эрнест.

– Я соскучился по тебе, Марти, – сказал он.

В ответ я выразила надежду, что он хорошо встретил Рождество вместе с женой.

Он покачал головой:

– Полин не смогла получить бумаги на въезд в Испанию.

– И ты не приехал к ней в Париж?

– Нет.

– Но потом ты все-таки вернулся в Ки-Уэст.

– Главное, Студж, что сейчас я в Майами.

Мы – Мэти, Хемингуэй и я – были в Майами, когда до нас дошли известия о том, что фашисты отбили Теруэль и разорвали надвое оставшуюся линию фронта республиканцев. Вся новость заняла половинку колонки на одиннадцатой странице. В ту ночь мы с Эрнестом легли спать вместе, но не потому, что собирались заняться сексом, мы были в отчаянии и просто хотели согреть друг друга. Полночи строили планы, как поскорее встретиться в Париже и оттуда вернуться в Испанию.

Гитлер вошел в Австрию еще до того, как мы успели отплыть из Америки. На улицах Браунау, на родине этого гада, его встречали толпы людей, они размахивали флагами со свастикой и кричали: «Хайль Гитлер!» А вскоре этот низкорослый психопат, выступая с балкона Императорского дворца в Вене, объявил толпе восторженных австрийцев о воссоединении их страны с Германией. Аншлюс прошел без единого выстрела.

Хемингуэй заключил новый договор с Североамериканским газетным альянсом и вылетел в Нью-Йорк… вместе с Полин. Но я уже устала от всего этого и не хотела думать ни о чем, кроме работы. Восемнадцатого марта Эрнест отплыл из Америки на «Иль-де-Франс». А через неделю я в качестве спецкора «Кольерс» тоже отправилась в путь, поднявшись на борт «Аквитании». Оплатив аренду и перевозку машины, я телеграфировала Эрнесту, чтобы он встретил меня двадцать восьмого числа в Шербуре. В последний момент успела добавить девять слов:

ЕСЛИ НЕ СМОЖЕМ РАБОТАТЬ ВМЕСТЕ МЕЖДУ НАМИ ВСЕ КОНЧЕНО.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что эту фразу можно истолковать как угодно, но она оказалась пророческой.

Во Франции я застала Эрнеста в полном раздрае. Он был в ужасе от статьи Дос Пассоса в «Редбук мэгэзин», которую прочитал еще на лайнере.

– Дос ненавидит коммунистов до такой степени, что готов нападать на них… за деньги! На простых испанцев, людей из народа. Он трижды всадит тебе нож в спину за пятнадцать центов. Черт, вот уж никак не ожидал, что старик Дос Пассос способен стать продажным!

– Бонджи, остынь. – сказала я. – Какая теперь разница, что думает или делает Дос? Главное – это то, что простых людей в Испании убивают, а простые люди в других странах тем временем преспокойно покупают билеты в кино и жуют попкорн.

Испанская республика могла погибнуть в считаные дни. Германия и Италия поставляли фашистам вооружение, их бомбы и снаряды взрывались на улицах, гибло гражданское население, а всему миру было плевать.

– Ты должен что-то сделать, – внушала я Эрнесту. – Ты должен кричать во все горло, пока тебя не услышат!

Вскоре после этого нашего разговора Хемингуэй полетел в Сен-Жан-де-Люз, где встретился с послом США во Франции. Уж не знаю, произошло это благодаря его усилиям или, может, было простым совпадением, но спустя несколько дней Франция открыла границы для эвакуации раненых и пообещала поставлять республиканцам самолеты и пушки. Эрнест выехал из Парижа ночным поездом, а я отправилась на машине, но мы оба двигались в одном направлении – в Испанию.

В следующий раз мы встретились уже в Барселоне, в отеле «Маджестик», где номера были грязными, а еда – просто отвратной. Я, как всегда, прихватила с собой заветный брусок мыла, но Эрнест отказался им пользоваться, хотя шансов найти мыло во всем городе у него не было, а горничные просто гладили грязные простыни и снова застилали ими кровати. Зато в этом же отеле жил Херб Мэттьюс, который охотно составлял нам компанию. Каждый вечер мы втроем заливали алкоголем плохие новости. Помню, как однажды утром, проснувшись до восхода солнца, мы отправились кататься по холмам с розовыми вкраплениями цветов: Эрнест в водительской фуражке, Херб с сигарой в зубах и я в платке, чтобы волосы в открытой машине не запылились. Было тепло и душно, собиралась гроза, и я еще никогда не видела столько разрушений.

Делмер присоединился к нам в середине апреля, в Страстную пятницу, но никаких особых страстей я в тот день не видела, если не считать толпы беженцев с жалкими пожитками, заполонивших дорогу в четыре утра, поскольку эти люди были вынуждены в спешке покинуть свои дома. Мы уже не раз попадали под атакующие на бреющем полете самолеты фашистов, нам приходилось петлять между ящиками с динамитом, которые расставили, чтобы в случае отступления взорвать каменные мосты. Атмосфера была гнетущая, но мы все равно устроили пикник в штаб-квартире коммунистов посреди виноградника. Ели баранину с луком и помидорами, а когда совсем рядом, на расстоянии ста, максимум ста двадцати шагов взорвался снаряд, кто-то сказал: «Не обращайте внимания, стреляют не прицельно». И всем снова налили вина. Обстановка была суровая, но я никогда прежде не видела Хемингуэя таким счастливым и сама тоже была счастлива.

По дороге в Тортосу в дельте реки Эбро мы с Хербом, Делмером и Эрнестом почти целый час наблюдали, как двадцать немецких самолетов, выстроившись в идеальный боевой порядок, сбрасывали бомбы на единственную позицию республиканцев, а у тех не было ни одной зенитки, чтобы хоть как-то себя защитить. Потом мы переправились по большому стальному мосту через вышедшую из берегов желтую реку и свернули налево, на шоссе, ведущее в Валенсию, и поехали в Ульдекону. Мы понятия не имели, чем все это закончится, и даже связные, которые мчались мимо нас на мотоциклах, похоже, сами не знали, что происходит.

Сбившись с пути, мы остановились в оливковой роще, где наткнулись на четырех журналистов, которые тоже не могли взять в толк, где находятся. А когда поехали дальше, нам повезло: встретились солдаты с картой, которые и разъяснили обстановку: фашисты прорвались на центральную трассу и отсекли группировки республиканцев. Чтобы не попасть в ловушку, мы помчались назад к стальному мосту. Насчитали тридцать три самолета итальянских фашистов, снова в идеальном боевом порядке. Небо было ярко-синим – отличная погода для бомбежки; правда, ближе к мосту мы увидели клубы дыма и пыли. Но выбора не было: по только что разбомбленной дороге доехали до моста, который к тому времени превратился в груду обломков и по большей части ушел под воду. Теперь переправиться на другой берег можно было только по шаткому пешеходному мосту, который кое-как пытались укрепить солдаты.

– Машину он не выдержит, – заметил Делмер.

– Без машины нам крышка, – сказал Эрнест.

– Самолеты могут вернуться в любую минуту, – напомнила я.

– Если мы будем на мосту, когда прилетят бомбардировщики, лучшей цели им не найти, – заключил Хемингуэй.

По мосту поехала запряженная мулом телега.

Мы с минуту за ней понаблюдали.

Выбора не оставалось, надо было поскорее переправиться на другой берег.

Эрнест с Хербом, чтобы облегчить вес, вылезли из автомобиля, Делмер включил сцепление, и мы по раскачивающимся доскам поехали следом за телегой.

В середине моста зияла дыра, как мне показалось – размером с нашу машину. Я старалась не смотреть вперед и продолжала делать заметки, не пропускала ни одной детали, чтобы потом описать все так, как было на самом деле. Я снова стала храброй девочкой Эрнеста, а он – моим веселым фронтовым товарищем. И еще я мысленно повторяла себе, что умею плавать. Я и правда очень хорошо плавала.

Марсель, Франция
Май 1938 года

Нам повезло: мы не сорвались с моста и не утонули в глубокой полноводной реке. Вернувшись в Мадрид, я телеграфировала в «Кольерс», что собираюсь написать материал о беженцах, которых мы видели на шоссе возле Барселоны. О девушке с канарейкой. О старушке, которая прижимала к груди курицу. О молодой женщине с детьми, которая подкрашивала губы, глядя в зеркальце пудреницы, – уж не знаю зачем, но было в этом что-то героическое. Мне ответили, что материал ко времени публикации устареет, что вместо этого мне следует ехать во Францию, Англию и Чехословакию и уже оттуда присылать статьи о надвигающейся войне.

Как же я не хотела покидать Испанию, где простые люди сражались за свою свободу! По сравнению с этим все остальное казалось таким мелким и незначительным, но сейчас внимание всего мира было приковано к Судетской области, пограничному району Чехословакии, который Гитлер – под предлогом того, что проживающие там этнические немцы якобы нуждаются в защите, – похоже, вознамерился также присоединить к Германии. В итоге я вместе с Эрнестом и Хербом добралась до Марселя.

– Муки, не оставляй меня ради каких-то чехов, – попросил Хемингуэй в нашу последнюю ночь. – Это же кучка вшивых немцев, им на все плевать.

– Клоп, чехи не австрийцы, они не любят Гитлера, – возразила я. – Это простые люди, которые хотят, чтобы их оставили в покое.

– Мы с Хербом поедем в Мадрид, давай с нами.

– В Мадриде мне не для кого писать. У меня даже испанская виза уже закончилась, и уж точно нет концов, чтобы обойти все их бюрократические препоны.

– Тогда поехали в Париж. Разве Прага сравнится с Парижем?

– Я бы с радостью, сам знаешь, – ответила я, хотя это было правдой только наполовину.

Меня снова, как тогда в Испании, накрывала депрессия, я не знала, встретимся ли мы снова, если наши пути разойдутся.

– Главное – работа, – твердо заявила я. – А это значит, что ты должен поехать в Мадрид, а я – в Чехословакию.

Работа, которая для Эрнеста тоже всегда стояла на первом месте, для меня сейчас была единственным, что отгоняло прочь все страхи Сент-Луиса, безумство Мадрида и накатывающую хандру. Но у Клопа в тот момент было такое выражение лица, что я почувствовала себя предательницей. Я смотрела на него, моего любимого фронтового товарища, и понимала, что до смерти не хочу путешествовать одна и спать в холодной постели тоже не хочу.

– Думаю, сначала сделаю репортаж из Франции. Прокачусь по стране, а ты пока съездишь в Мадрид. А потом давай встретимся в Париже, – предложила я.

– Вот и славно! – обрадовался Эрнест. – В Париже можно объедаться деликатесами, пить шампанское и заниматься сексом по три раза в день. Мы станем писать свои романы, и все будет лучше некуда.

– Но, Бонджи, я должна потом отправиться в Чехословакию.

– Ладно, но я буду по тебе безумно скучать, и ты вернешься в Париж.

– А еще, – добавила я, – мне придется поехать в Англию.

– Ну что же, Англия так Англия, – покладисто сказал Эрнест. – Может, там и Делмер к нам присоединится. И Херб, даст Бог.

Во Францию я отправилась одна. Ехала мимо новых танков на дорогах Бургундии, проезжала через новые укрепления в Альпах, разговаривала с солдатами и таможенниками, со всеми, кто сохранил хоть толику здравого смысла и понимал, что Франция и Германия находятся накануне войны. Эрнест с Хербом были в Мадриде, и там Хемингуэй в холле «Флориды» чуть не послал в нокаут репортера из «Дейли уоркер» просто за то, что тот начал задавать вопросы по поводу его антифашистских взглядов.

Снова встретились в Париже. Я целыми днями терзала всех, кто имел хоть какой-то доступ к информации, а находить таких людей я мастер, вопросами об угрозе войны с Германией. А вечерами сытно ела и напивалась допьяна с Эрнестом. И все было хорошо, пока я не начала планировать поездку в Чехословакию.

– Я должна лететь, Клоп, – сказала я. – Машину оставлю тебе.

– Но ты еще не дописала свой материал о Франции.

– Дописала. И уже отослала в «Кольерс».

– Ты сама говорила, что материал сырой и они в таком виде его не напечатают. Ты не можешь отправить в редакцию тысячу страниц и ждать, что они за тебя это сократят.

– Какая там тысяча, не преувеличивай. И потом, я попросила «Кольерс» прислать мне свои комментарии и пожелания.

Ага, а еще перечислить мне аванс, потому что все деньги до последнего цента раздала солдатам, которых встречала на пути из Испании. Они нуждались в деньгах гораздо больше, чем я.

– На хрена мчаться куда-то сломя голову и бросать меня, если ты даже еще не довела до ума материал о Франции?! – возмущался Эрнест.

– «Кольерс» платит тысячу долларов за статью, – сказала я. – Это мой хлеб насущный.

– Поехали вместе в Испанию. Я испеку тебе твой хлеб.

– В «Кольерс» и так недовольны тем, что я с опозданием написала материал о Франции. И ты знаешь, я тянула, потому что никак не могла попрощаться с Испанией. В общем, я пообещала прислать им статью о Чехословакии к восемнадцатому июня, не позже. А о Великобритании – к десятому июля.

– Оставайся лучше в Париже. Будешь предаваться пороку, валяться в кровати, а я стану с тобой нянчиться. Приносить по утрам из пекарни свежую выпечку. Багеты. Круассаны. Все эти маленькие булочки с изюмом, которые ты так любишь.

Даже если бы я сама и не хотела отправляться в Чехословакию, если бы не заключила контракт, который обязывал меня туда поехать, я бы все равно не смогла зависеть от женатого мужчины. Да и от неженатого тоже. Так что Хемингуэй не смог меня уговорить и в конце концов сдался.

– Ладно, Дочурка, но хотя бы будь благоразумна. И помни, что я без тебя очень скучаю. Ты ведь проведешь в Чехословакии всего несколько недель? А потом мы могли бы вместе поехать домой, – предложил он.

– И быть на расстоянии телефонного разговора с тем, кому я не могу позвонить? – спросила я, а сама представила, как буду ворочаться в постели одна, пока он будет спать со своей женой. – Это не может продолжаться до бесконечности, Клоп.

– Хватит уже! Замолчи! – оборвал меня Эрнест.

Он чуть ли не закричал, и я видела, что ему действительно больно. Я понимала, что он не мог решиться бросить Полин, если я не готова стать его женой, причем такой, которая бы поставила свою работу на второе место, а на первое – мужа.

В конце мая я уехала в Чехословакию, а Эрнест – домой в Ки-Уэст. Я написала об этом Мэти. Написала в тот день, когда он сел на лайнер. Я не сомневалась, что Хемингуэй любит меня, и он тоже искренне в это верил. Но я не знала, что со всем этим делать.

Отель «Амбассадор» в Праге стал домом для журналистов, которые приехали освещать падение Чехословакии. Я открыла дверь в номер, чтобы выветрился спертый воздух, и вышла на балкон. На улице сигналили такси и звенели трамваи. На Вацлавской площади уже зажглись фонари. Реклама в витринах магазинов, написанная буквами с этими забавными диакритическими значками, зазывала за покупками. В дверь постучали: это была Джинни Коулз, моя подруга по Мадриду, которая приехала в Чехословакию в качестве корреспондента «Санди таймс». Она с независимым видом, вся в золотых серьгах и кольцах, цокая шпильками, вошла в мой номер. Джинни не спросила, где Эрнест, а я не стала ей ничего рассказывать.

Она принесла с собой бутылку дорогой выпивки и сразу плеснула нам понемногу. Мы стояли на балконе и смотрели, как чехи снуют туда-сюда по улице и переходят через рельсы, не обращая внимания на трамваи.

– Подумать только, – сказала я, – мы могли бы писать репортажи о войне в Испании, а сами вместо этого сидим здесь.

– Война и сюда придет, ждать уже недолго, – вздохнула Джинни.

– Нацисты вот-вот вывесят в Судетах флаги со свастикой. А весь остальной мир как ни в чем не бывало отплясывает джигу, – возмутилась я.

– Марти, дорогая, ты не спасешь Чехословакию, вещая всем и каждому о том, что Гитлер – это зло.

– А я и не собираюсь всем подряд это доказывать, – парировала я. – Приберегу слова для президента Чехословакии. У кого-то же должно хватить духу противостоять этому разнузданному фашисту, который нацелился стереть нас с лица Земли.

И мы вместе, с еще большим энтузиазмом, чем в Мадриде, принялись наблюдать за тем, что происходило тогда в Чехословакии. Мы смотрели, как социал-демократы маршировали по улице, распевали патриотические песни и приветствовали своего президента. А президент уважительно взирал на этот четырехчасовой парад с кепкой в руке, хотя солнце дай бог как припекало. Слушали рассуждения о том, что Чехословакия всегда будет свободной страной, как никогда не остановятся пражские куранты на знаменитой Староместской ратуше, которые отсчитывают время с 1490 года.

Потом мы взяли машину до Опавы. Видели женщин на свекольных полях и мужчин, которые ворошили и заготавливали сено, видели огневые точки с солдатами и пулеметами и противотанковые заграждения. Ходили на работающие в полную мощь военные заводы в Пльзене. Ездили за шестьдесят пять километров, а то и больше, чтобы своими глазами увидеть окопавшихся вдоль границы с Германией нацистов.

На этой стороне границы тоже хватало нацистского отребья, чехословацкие солдаты патрулировали улицы, а эти гады вывешивали в окнах флаги со свастикой. Местное население, не поддерживавшее фашистов, уже покидало Судеты. Люди брали то, что могли унести, и уезжали к родственникам в Прагу, в Брно или еще куда-нибудь, где можно было чувствовать себя в относительной безопасности. Мне хотелось бы обвинить их в том, что они бросают свои жилища, когда борьба еще не закончена, но, с другой стороны, тяжело оставаться дома, когда половина твоих соседей уже срезают цветы, чтобы встречать немцев с букетами, а весь остальной мир не желает этого замечать.

Эрнест на пути из аэропорта домой попал в жуткую аварию. С ним в «форде» были Полин с Патриком и Гиги и еще один друг семьи. На перекрестке они столкнулись с машиной сотрудника Управления общественных работ. Его драндулет перевернулся, но водитель не пострадал и умудрился выбраться без посторонней помощи. Он громко возмущался, орал как сумасшедший. Эрнест, разумеется, тоже не стал молчать. Он решительно направился к скандалисту и… В общем, зрелище было еще то, и в результате полицейскому пришлось разнимать эту парочку. Эрнеста отмазал адвокат (это с него он списал адвокатишку Губошлепа, которого вывел в романе «Иметь и не иметь»), бедняге Патрику пришлось давать показания в защиту отца, судья сдался, а Хэм купил абсолютно новый восьмицилиндровый «бьюик» с откидным верхом.

В Ки-Уэсте в своей студии над гаражом Эрнест установил кондиционер и уединился там, подальше от недовольной Полин и толп туристов, которые бродили под новой каменной стеной вокруг их дома. Эрнест начал составлять сборник рассказов, в который хотел включить пьесу об Испании, ту самую, где себя выставил героем-шпионом, а меня – этакой нюней. Правда, он переименовал ее из «Работаю. Не беспокоить» в «Пятую колонну». Хемингуэй пренебрежительно отзывался о продюсерах, безуспешно пытавшихся поставить ее на Бродвее, и препирался с Максом Перкинсом, который считал, что втискивать пьесу в сборник рассказов не лучшая идея. Эрнест все больше времени проводил в компании боксеров из клуба «Синий гусь», где хвастался, что якобы однажды победил на чемпионате по любительскому боксу, о чем даже написали в местной газете, хотя этот сомнительный факт и не был никак документально подтвержден. Но ни спорт, ни рыбалка на большом морском катере «Пилар» не могли поднять ему настроение.

Однажды вечером Хемингуэй не смог найти ключи от своей студии и начал палить из пистолета, попал в потолок и в замок, а потом забаррикадировался внутри. У Полин не получилось его угомонить, и она отвезла детей на ночь к друзьям, а сама отправилась на вечеринку, куда была приглашена вместе с супругом. Когда Эрнесту надоело ее ждать, он тоже приехал на вечеринку, нашел жену и «отблагодарил» ее за мужество, переломав мебель и подравшись с гостями.

В «Кольерс» отвергли мои заметки о Франции, поскольку не хотели слишком уж нервировать читателей, но зато напечатали материал о Чехословакии от шестого августа. Статья получилась отличная, снабженная фотографиями: солдаты и рабочие оборонных заводов, девочки-подростки, которые учатся пользоваться противогазами. Маленькая Чехословакия, размером не превышающая мой родной штат Миссури, была с трех сторон окружена Германским рейхом, но никто и не думал паниковать. Вот это меня поражало в чехах больше всего: они, как пациент на операционном столе, смирно ждали, когда Гитлер сделает свое дело.

К этому времени мы с Джинни уже перебрались в Англию, проехали по центральным графствам до границы с Шотландией, останавливаясь в каждом деревенском пабе и выступая с пламенными речами перед незнакомыми людьми. Однако все они казались мне преступными глупцами, которые усиленно занимались самоуспокоением, отчаянно стараясь не замечать войну, уже подбиравшуюся к их меловым скалам. Я хотела было заехать в Лондон, где жил мой друг писатель Герберт Уэллс, чтобы познакомить с ним Джинни, но потом передумала. Дело в том, что аристократов в Англии волновали только их титулы и банковские счета и все они делали вид, будто Гитлера не существует. Со временем я стала чертовски хорошим оратором, но толку от моих речей не было никакого.

В поисках тишины и вдохновения я отправилась на Корсику, но расслабиться не получилось. В день моего приезда там как раз нашли выброшенного на берег утопленника. Вернулась в Париж, в маленькую комнатку с письменным столом в тупиковой улочке неподалеку от Триумфальной арки, и засела за роман. А по миру уже вовсю поползли слухи о войне. «Если Гитлер настолько безумен, что собрался бомбить такой прекрасный город, как Париж, – думала я, – то человечество обречено».

Хемингуэй с женой отметили в Ки-Уэсте два дня рождения подряд: он появился на свет двадцать первого июля, а она – двадцать второго. А затем всей семьей уехали на ранчо в Вайоминг, к летним непрекращающимся дождям. Там Эрнест читал корректуру сборника рассказов и советовался с Полин. Он не знал, как поступить с «Пятой колонной», но потом решил не слушать советов Перкинса и включил ее в сборник. Отсылая гранки в издательство, Эрнест написал посвящение: «Марти и Хербу с любовью».

В конце августа Хемингуэй уже плыл на «Нормандии» во Францию, чтобы вместе со мной провести короткий отпуск на Лазурном Берегу, между Ле-Лаванду и Сен-Тропе. Североамериканский газетный альянс заказал ему репортажи о ситуации в закипающей войной Европе. После разлуки мы научились неплохо извиняться друг перед другом, однако совершенно не разучились ругаться.