Текст книги "Женские убеждения"

Шрейдеру было семьдесят: львиноголовый, с длинными серебристыми волосами, в то утро на нем был облегающий темный костюм и дорогой галстук.

– Привет, привет! – обратился он ко всем с натужной жизнерадостностью, после чего они один за другим стали представляться ему, все, включая младших сотрудников. Когда дошло до середины, стало ясно, что ему до смерти надоело перед ними стоять и не терпится дать деру. В результате они стали произносить свои имена нервически, все ускоряя темп, вскоре эта гонка завершилась и Шрейдер ушел. Сегодня он был только в рубашке, без пиджака и галстука, но все равно чувствовалось нечто невнятно-пугающее в важном человеке в момент отдыха. Тут жди чего угодно.

– Ты у нас кто? – осведомился он, заходя в кабинку Грир.

– Грир Кадецки, – ответила она.

И начала судорожно обводить взглядом обстановку своего тесного пространства. На столе лежала дешевая пластмассовая щетка для волос; Грир недавно причесалась, на щетке осталось несколько волосков. Она вдохнула запах этого невероятно богатого человека и поняла, что запах у него – безусловно будоражащий, по меньшей мере – экзотический, потому что совсем не похож на запах ее ровесников, этих мальчишек-хипстеров, от которых веет дымом, чипсами, американо и маккиато. От Кори часто пахло протеиновыми батончиками, которые Грир ему выдавала целыми упаковками, а еще дешевым шампунем, который он покупал в аптеке – в составе якобы был бальзам, но Кори так мало обращал на это внимание, что как-то сказал: «мой шампунь с бальсой». Она ответила: «Ты правда думаешь, что моешь голову бальсой? Деревом, из которого воздушных змеев делают?» Кори пожал плечами и ответил, что вообще об этом не думает.

А вот про то, как выглядит, одевается и пахнет Эммет Шрейдер, кто-то думал, и очень старательно. Его вид и запах говорили о холдингах, недвижимости и полной уверенности в себе. Оказавшись с ним в непосредственной близи, Грир поняла, что ей совершенно необходимо спрятать свою непрезентабельную щетку.

– И чем ты тут занимаешься? – спросил Эммет Шрейдер, так, будто ему действительно интересно.

– Бронированиями.

– В смысле, выбираешь, кто именно будет нам плакаться в жилетку?

– Нет, пытаюсь их уговорить у нас выступить. Выбирают другие.

– Звучит захватывающе. Что делаешь на работе так поздно?

– Вы тоже еще на работе, – заметила она.

– У меня есть повод, – сказал он. – Прохлаждаюсь здесь с твоей начальницей. Мы с ней время от времени встречаемся с глазу на глаз. Не знаю, что бы я и делал, если бы мне не удавалось время от времени поболтать с ней после работы. Мне это совершенно необходимо.

– Она замечательная, – не задумавшись, выпалила Грир, и в голосе прозвучало такое почтение, что Шрейдер рассмеялся.

– Еще бы, – согласился он. Потом оглядел Грир с другим, задумчивым выражением на лице. – А ты фанатка Фейт Фрэнк, верно? – спросил он.

Грир смутилась.

– Ну, даже не знаю. Я восхищаюсь ее достижениями.

– Да ладно, говори правду. Мечтаешь стать такой же, да? Считаешь, что она всегда права. Пытаешься ей потрафить и всякая такая хрень.

– Пожалуй, верно. Но при этом я действительно восхищаюсь ее достижениями.

– И я тоже, – ответил Шрейдер.

Они немного посидели в уютном молчании. Он протянул руку, взял и покрутил ее щетку: возможно, ему просто надо было чем-то занять руки. Грир читала, что основатель «Шрейдер-капитал» – человек деятельный, ненавидит сидеть без дела и не любит ни на чем сосредотачиваться надолго. Много лет спустя, когда Грир уже приобрела известность, однажды на официальном ужине в Лос-Анджелесе ее спросили, может ли она назвать общее свойство всех преуспевших женщин, она подумала и ответила: «Мне кажется, почти все они знают, как разговаривать с мужчинами, страдающими синдромом рассеянного внимания». Все за столом сочли ее ответ крайне остроумным, на деле же в нем было немало правды.

– Итак, – вновь заговорил Шрейдер, – тебе не нравится пьянствовать с другими в конце рабочей недели? Ты не любишь картофельную шелуху и чертов лук – или чем там они заедают выпивку?

– Меня никто не приглашал. – Голос звучал так, будто ей очень саму себя жалко.

– А и не должны были, – объявил Эммет. – Смотри.

Он жестом велел ей следовать за собой, она и последовала, смущенно, настороженно – шагала за ним по коридору, пока они не оказались на кухне. Там, над кофеваркой, висела крупная надпись от руки: «ВЫПЬЕМ В ПЯТНИЦУ» – а дальше указывалось, где и когда назначена встреча. Грир так сосредоточилась на работе, что не заметила.

– Вечер пятницы – особое время, – поведал Эммет. – Все идут отдыхать. Те, кто работает на моем этаже и на вашем.

Грир поняла, что напортачила во всем – кроме собственно работы.

– Еще не поздно их догнать, – заметил Шрейдер.

Грир вернулась к себе в кабинку, сняла куртку с крючка. А потом торопливо зашагала по улице к старинному бурому фасаду «Вудшеда» с окнами в мелком переплете, где все сидели за столом в дальнем углу: подавляющее большинство сотрудников с двадцать шестого и несколько молодых ассистентов и администраторов с двадцать седьмого этажа. Когда Грир пересекла перегретый и переполненный бар и добралась до сдвинутых столов, Хелен Брэнд приветственно махнула ей и сказала: «Эй, подвиньтесь». Все пересели, выделив ей место, и она втиснулась между Беном и Ким Руссо с верхнего этажа.

– Приветик, – сказала Ким. Подняла стакан, приветствуя Грир. – Пью «Космо». Знаю, штука старомодная, но за эту неделю меня опять так затрахали, что иначе никак. – Она выпила. – Ты себе тоже возьми чего покрепче, – предложила она.

– Ладно, только я, пожалуй, в очень крепком не нуждаюсь. Работа у меня довольно спокойная. Даже слишком.

– Вы слышали? – обратилась Ким ко всем присутствовавшим. – У нее работа спокойная, а ей это не нравится.

– Все у тебя впереди, Грир, – успокоила ее с другого конца Хелен. – Я здесь всего на две недели дольше тебя. Спокойствие долго не продлится.

– Ну, у вас должность другая. Дел больше.

– Хочешь, чтобы у тебя было больше дел, – сказала Ким, – делай больше. Основное правило на любом рабочем месте.

– Спасибо, что просветили, – поблагодарила Грир.

– Стань незаменимой. Я вот умудрилась убедить начальника, что умею больше, чем все остальные вместе взятые, он и купился. Теперь звонит мне по выходным с дополнительными поручениями, и не скажешь же: «Спасибо, Дуг, я как-нибудь обойдусь». С другой стороны, мне в этом году премию выписали.

– В женских фондах премий не бывает, – посетовала Хелен. – Но я об этом с самого начала знала.

– Главная премия – улыбка Фейт, – сказал Бен. – Точно сам Господь Бог улыбнулся.

Грир отхлебнула из бокала, который перед ней поставили, и сказала:

– Хотелось бы, чтобы мне улыбнулся Господь Бог.

– Если он случайно не Госпожа, он тебе скорее уж подмигнет, – заметила Ким.

– Или прикончит, – вставила Марселла. – Нет, правда, почему мужчины так ненавидят женщин? Столько в языке всяких слов для выражения этой ненависти. Сука. Шлюха. Слово на «б». Прямо как тот затертый пример про снег в языке эскимосов. Но вопрос «почему» поднимать не принято. Бен и Тад, я к вам обращаюсь.

– Да ладно, Марселла, лично я не женоненавистник, – сказал Бен, вскинув руки. – Меня можешь не спрашивать.

– И меня тоже, – присоединился Тад. – Я чаще всего типа так говорю: «А почему, засранец, я обязан быть с тобой одного пола?» Это как иметь родственника-придурка, да еще и с той же фамилией.

– Фейт говорит, мужчины просто боятся женщин, – заметила Бонни. – В этом причина всего.

– Верно, – подтвердила Эвелин. – Она как-то высказала это по телевизору, когда выступала с этим писателем-болваном. В семьдесят каком-то году.

– Мы с Эвелин обе были среди зрителей в студии, – добавила Бонни. – Потом пошли все вместе есть фондю. Вы по большей части вообще без понятия, что это за штука, но тогда фондю было в большой моде.

– Использованные вилочки повсюду валялись, – подтвердила Эвелин. – Она еще сказала, чего именно боятся мужчины, но я не помню, чего именно.

– Неважно чего, – сказал Бен. – Уверен, что она сказала правду. Мужчины знают, что женщины держат нас в своих руках. Видят насквозь…

– Вот именно, ты на обед ел гамбургер, – объявила Бонни, и все рассмеялись.

– …и поэтому знают, что внутри у нас куча дерьма. При этом на главные должности назначают именно нас, женщины это знают, а мы знаем, что вы это знаете, так что мы, видимо, ненавидим вас потому, что у вас есть на нас компромат. Вы – очевидцы преступления.

Грир слушала и думала: жаль, что во всем этом не участвует Зи. Потом вспомнила, почему Зи не участвует, и ощутила доселе незнакомый острый укол совести. А еще она подумала о том, что Бен – просто мечта молодой феминистки, такой симпатичный, сам на стороне женщин, вовсе их не боится. К Кори это описание тоже подходит. Бен прижался ногой к ее ноге – видимо, неосознанно. Другой ногой она, кажется, прижалась к Марселле. К Марселле в этой ее короткой юбочке, в колготках, на каблуках. Марселла Боксман выглядела так, будто работала не в «Локи» и не в «Шрейдер-капитал», а в журнале «Вог». Грир до определенной степени сознавала, что завидует тому, как Марселла идет по жизни. Марселла сумела заинтересовать собой Бена, выжила после замечания Фейт и, скорее всего, когда-нибудь станет так или иначе главенствовать над другими. Здорово, что первая конференция посвящена именно главенству – Марселла наберется знаний о том, как поскорее осуществить неизбежное.

Все смеялись, в дальнем конце зала стало совсем жарко. Грир перевозбудилась, а разговор сделался громким, все громче, потом перевалил через пик, все впали в задумчивость, ощутили усталость. Новых бокалов не приносили, вечер определенно подходил к концу. У Бена и Марселлы явно намечено продолжение, подумала Грир: они поедут домой, в одну из постелей. Интересно, а остальных кто-то ждет дома? Грир тут единственная, кто вернется в пустую квартиру?

– Пора сваливать, – заметила Хелен.

Все достали кошельки, вытащили деньги, но тут кто-то произнес отрывисто: «Фейт» – само по себе это ничего не значило, поскольку имя Фейт упоминалось в их кругу постоянно, было биением сердца, раскатистым бульканьем в кулере. Грир подняла глаза и увидела, что Фейт направляется к их столу. Кошельки тут же скрылись в сумках и карманах – похоже, вечер еще не закончился.

– Фейт, сюда! – позвала Бонни.

В дальней части зала несколько человек подняли головы, начались перешептывания. Все улыбались, кто-то одобрительно произнес: «Фейт ФРЭНК!», а потом разговоры возобновились. Это Нью-Йорк, где знаменитости пьют с тобой из одного корыта – а по большому счету Фейт была не столь уж крупной знаменитостью. Сдвинутые длинные столы были забиты до предела, но тут все сдвинулись еще теснее, Грир еще плотнее притиснули к Бену – она даже чувствовала ключи у него в кармане. Фейт села напротив Грир, и перед ней почти сразу же появился мартини: бокал красиво запотел и покрылся каплями, сверху – пирамидка оливок на шпажке.

– Вот уж спасибо большое, – сказала Фейт. – Мир огромен, но если в нем есть места, где знают, какие напитки вы любите, значит, жизнь удалась.

С ней непринужденно заговорили, при этом никто не старался ее монополизировать. Грир заметила, как Фейт перемещается вокруг стола, не трогаясь при этом с места, напоминая лицо на картине, которое смотрит всегда на вас, где бы вы ни стояли. Каждому она говорила по несколько слов, на каждого обращала приязненный или смешливый взгляд.

Грир разговаривала с Ким, когда Фейт вклинилась в их разговор. Ким рассказывала, что между сотрудницами крупных корпораций не всегда складываются любезные отношения.

– Есть у нас наверху одна такая, имени называть не буду, – говорила Ким. – В ВК шарит отлично, но другим сотрудницам постоянно хамит. Я вечно про нее слышу истории. Я как-то ехала с ней в лифте, так она стоит, смотрит на дверь – и ни слова, даже не поздоровалась, а мне так и хотелось ей сказать: да, конечно, я всего лишь ассистентка, но вас никто не учил правилам вежливости? Я прекрасно понимаю, вам все время страшно, потому что вас запугали. В вашу профессиональную область женщин допущена лишь жалкая горстка, чтобы они чувствовали: туда впускают поштучно. Поэтому вежливость к другим женщинам для вас – непозволительная роскошь.

Суки, подумала Грир. Зи так называла женщин, которые ненавидят других женщин. Вспомнила, что Зи как-то раз пела песню, в которой было это слово.

Фейт вдруг произнесла:

– Ну как, Грир, завели тут знакомых? Обосновались?

Все дело в выпивке, в обстановке – так она думала потом. Все дело было в выпивке, в позднем часе, в этом совпадении: в тот момент Грир как раз подумала про Зи; впрочем, она вообще много думала про Зи на этой неделе, из-за письма. Ким отвернулась, заговорила с Иффат и Эвелин, давая Грир возможность пообщаться с Фейт; Бен, сидевший по другую сторону от Грир, беседовал с кем-то за соседним столом. Никто их не слушал.

– У меня есть подруга, которая очень хочет у вас работать, – внезапно произнесла Грир, едва ли не шепотом. – Она просила передать вам письмо, в котором рассказывает о себе. Вы ее тоже видели у нас в колледже.

– А, – сказала Фейт.

– Но, если уж быть с собой совсем честной, сама-то я знаю, почему до сих пор вам его не отдала.

– Ну и?

– Видимо, мне просто не хочется, чтобы она здесь работала.

– Она не справится?

– Я уверена, что она прекрасно справится. Она активистка. Очень самоотверженная. Плюс это она тогда мне про вас рассказала. Замечательная девушка. Просто мне почему-то не хочется всем этим ни с кем делиться. Хочется приберечь для себя.

Грир ждала, что Фейт станет ее упрекать, переубеждать. Сумочка, в которой лежало письмо, стояла у ног Грир под столом – ей она казалась опаснее ядерного чемоданчика.

– Понятно, – произнесла Фейт. – А почему так, можете сформулировать?

– Есть у меня подозрения, – сказала Грир. – Но если сказать вслух, может прозвучать некрасиво.

– А вы попробуйте.

– Мои родители были плохими родителями, – сказала Грир, и Фейт кивнула. – В доме вечно бардак, мы жили точно туристы в кемпинге. Редко садились вместе за стол. Их не слишком интересовала моя жизнь: школа, друзья. Им это казалось маловажным. Они считали, что жить нужно «не как все», но на деле получалось маргинально. Травку курили. И сейчас курят.

– Сочувствую от души, – серьезно произнесла Фейт. – Очень жаль, что никто ничего не заметил и не помог вашей семье стать семьей. Представляю, как вас это мучило. Ребенок всего-то и хочет любить и быть любимым – казалось бы, это так просто, а вот поди ж ты.

Прошедшее время стало для Грир неожиданным открытием. Фейт имела в виду: вас это мучило раньше, но теперь уже не имеет особого значения.

– Мне кажется, я не оправдала их ожиданий, – сказала Грир. – Потому что совсем на них не похожа. Но мне хотелось большего. – Она вдруг осознала, как ей легко говорить с Фейт. Совсем не как тогда в туалете. – Я честолюбива. Училась как проклятая, – добавила она. – И читала романы с утра до ночи. У меня была цель.

– И какая? – Фейт стащила зубами оливку со шпажки.

– Вобрать все, что есть в этом мире. А еще – убежать.

– Разумно.

– Но я не хочу сказать, что это извиняет мое нежелание видеть здесь свою подругу, – добавила Грир. – Просто мне кажется, это правда. Она бы очень обиделась, узнав про эти мои колебания. – Она замялась. – Она в любом случае спросит, чем кончилось дело, придется что-то ответить. – Грир подумала. – Могу сказать, что передала вам письмо, но вакансий не было. Если я так поступлю, это будет ужасно?

Фейт не ответила, продолжая смотреть на нее в упор.

– Грир, стоит мне прочитать письмо и принять решение, приглашать вашу подругу на собеседование или нет? – спросила она мягко. Грир не знала, что ответить. – Или оставить все как есть?

– Не знаю.

– Тогда предложение его прочитать остается открытым, – сказала Фейт. – В понедельник можете положить письмо мне на стол. Или не положить.

– Спасибо, – несчастным тоном выдавила Грир.

Повисло молчание, Грир боялась, что Фейт отвернется, может, даже рассердится и заговорит с кем-то другим. Но вместо этого она сказала:

– Мне нравится ваша привычка во все вдумываться, Грир. Вы – человек искренний, толковый, даже если дело касается тех ваших поступков, которыми вы совсем не гордитесь. Хотите написать для меня несколько текстов?

– Еще бы, – ответила Грир. – С радостью.

– Вот и хорошо. Перед первой конференцией мы собираемся провести несколько небольших мероприятий. В основном речь идет об обедах и ужинах для журналистов. Человек на двадцать пять максимум. В неформальной обстановке. Я хочу, чтобы на них выступили женщины, которые лично испытали на себе несправедливость и попытались что-то с этим сделать. Они не из светских дам. Совершенно не умеют выступать публично. На конференциях их не будет, но на небольших мероприятиях мы их хотим использовать в качестве затравки. Очень важно, чтобы они понимали, что именно им говорить. Я почитала, что вы пишете, послушала, как говорите – мне кажется, вы сможете помочь им оформить их истории в слова.

– Как здорово, – сказала Грир. – Я вам очень благодарна, Фейт.

– Не за что. Значит, договорились.

Так дело и решилось. Грир будет писать для «Локи» короткие речи. И тем самым станет незаменимой. Вечер прошел прекрасно, включая и тягостную его часть – рассказ про письмо Зи. Грир понимала, что запомнит этот вечер надолго, будет вспоминать, как сидела за длинным столом, пила, все с большей и большей легкостью болтала с другими людьми, которые тоже хотят менять мир к лучшему. И с ними сидела Фейт. Фейт, которая похвалила Грир. Похвала казалась мягкой, точно бархат, а желание получить похвалу было – тоже как бархат – с налетом пошлости. И даже неважно, подумала Грир, что нынче не произошло ничего такого, что заставит Фейт думать: какой незабываемый вечер!

Фейт не станет думать: как мне было приятно поговорить с этой молоденькой Грир Кадецки. Я знаю, что у Грир нравственная дилемма – отдавать мне письмо или нет, я видела, как она преодолевает себя. Юная Грир на правильном пути, я очень рада, что это происходило на моих глазах, рада ей в этом помогать. Отличный выдался вечерок, особенный, памятный.

Нет, Фейт не будет считать этот вечер особенным. Особенным его будет считать только Грир.

И тут Бонни Демпстер произнесла:

– Фейт! Помнишь ту занятную кричалку, которую мы придумали на марше Ассоциации равноправия?

Фейт повернулась к Бонни и припомнила:

– Раз, два, три, четыре?

– Точно! – воскликнула Бонни, – А что там дальше было?

На что Фейт ответила:

– Ой, Бонни, понятия не имею.

А потом остальным:

– Старею, как видите.

Они рассмеялись.

Письмо Зи, так и лежавшее у Грир на самом дне сумки, вдруг стало вещью малозначительной. Выйдя утром на работу, Грир попросту про него забыла: буквально ни разу о нем не подумала, а Фейт не напоминала. У Фейт и так дел было невпроворот – к ней то и дело приходили с вопросами, за советами, за распоряжениями, постоянно слали ей электронные письма.

Через несколько дней Грир вдруг вспомнила: письмо – и подумала, что уже поздно. Слишком много времени прошло. Фейт наверняка обо всем забыла, лучше не напоминать. Вернее, так Грир про себя решила.

Вот только в тот же вечер Зи позвонила из своей детской спальни в Скарсдейле – она сидела под старыми плакатами с изображением «Spice Girls», Ким Гордон из «Sonic Youth» и всяких вымирающих зверушек из полей, лесов и тундры.

– Как, удалось тебе передать Фейт письмо? – спросила она.

Грир помедлила – сердце у нее екнуло, мысли понеслись вскачь.

– Мне очень жаль, – сказала она, – но там сейчас нет вакансий.

– А, – протянула Зи. – Обидно. Я знала, что шансов мало. А она что-нибудь сказала про мое письмо?

– Увы, ничего.

– Неважно! – сказала Зи, как у них было принято. А потом: – Спасибо, что хоть попыталась. Нужно мне как-то вырываться из этой адвокатской шарашки.

Откровенный разговор с Фейт, потом бездействие, потом ложь. В такой последовательности – и все, точка. Грир впоследствии не раз задумывалась о том, есть ли у каждого человека личный предел подлости. Случается, между делом глянешь в унитаз или на клочок использованной туалетной бумаги – и вдруг сообразишь, что ведь это, это ты таскаешь в себе постоянно. И оно все ждет возможности вывалиться наружу. Когда они с Зи договорили, она запрятала письмо в нижний ящик одежного шкафа. Ей было интересно, что именно там сказано, и все же она ни за что не станет его читать, никому не расскажет о своем поступке. Правду знает только Фейт.

На следующий день, придя на работу, она обнаружила, что Иффат оставила у нее на столе папку с материалами о женщинах, которые будут выступать на приемах для журналистов. По ходу следующих двух месяцев женщины эти одна за другой приходили в офис, и Грир их расспрашивала. Она выслушивала истории о домогательствах, отказах в равной оплате труда или в праве заниматься спортом, о попытках это изменить. Женщины начинали свой рассказ, чувствовали, что Грир слушает очень внимательно, и постепенно раскрывались.

Во всех историях было одно общее: глубоко укоренившееся мучительное ощущение несправедливости. Несправедливость разъедает. Иногда женщины воспламенялись негодованием с первых же слов, иногда выглядели побежденными, плакали в ладони прямо в конференц-зале, рядом с Грир. Лица перекашивались, при этом они были у всех на виду, Грир даже хотелось их спрятать: она понимала, что вокруг – стекло, что все, кто проходит мимо, видят их зеленоватые размытые силуэты. Если рассказчицы плакали, случалось заплакать и ей, однако она ни на миг не прекращала делать пометки, не выключала маленького диктофона. Она быстро усвоила, что самой говорить много не надо: без этого лучше. А когда рассказчицы уходили, Грир садилась и писала тексты их выступлений – как будто они диктовали их ей прямо в ухо.

Первую речь Грир написала для Беверли Кокс: она работала на обувной фабрике на севере штата Нью-Йорк, труд мужчин там оплачивался лучше, а кроме того, над женщинами глумились, их домогались, и все они работали в раскаленном и задымленном цеху. Изготавливали они дорогую обувь для богатых покупательниц: сплошные острые носы и каблуки как клинки. Грир сидела у себя в кабинке, проигрывая запись, в наушниках, и слушала, как Беверли, запинаясь, рассказывает: она сидит в ряду женщин, которые изготавливают каблуки, напротив – ряд мужчин, которые изготавливают подметки, и мужчинам платят больше. Когда Беверли об этом узнала и пожаловалась начальнику, работники-мужчины затравили ее, начали угрожать. Поменяли замок на ее шкафчике в раздевалке – она не могла туда попасть; прокалывали ей шины, оставляли на рабочем месте записки угрожающего и порнографического характера. Запахи кожи и клея ассоциировались у Беверли с унижением: они въелись ей и в одежду, и в голову. Она обратилась к адвокату, тот дал ей адрес фонда.

– Я каждое утро выхожу из машины и иду на фабрику, точно по доске над морем, – сказала Беверли и расплакалась.

Грир ответила:

– Поплачьте, не спешите.

Очень долго в записи слышны только испуганные прерывистые всхлипы Беверли, в одном месте Грир говорит:

– Ничего страшного. Очень хорошо, что вы решились об этом заговорить. Я вами просто восхищаюсь.

А потом Беверли произносит:

– Спасибо, – и громко сморкается.

Потом опять тишина. Грир не пыталась ее прервать. Когда человек говорит о том, о чем ему говорить трудно, понукать его недопустимо. Грир сидела у себя в кабинке, слушала всхлипы, потом – продолжение разговора.

Когда Беверли произнесла свою речь за обедом в итальянском ресторане в центре города, перед небольшой группой местных журналистов, все притихли от изумления. Грир, разумеется, переживала, ведь это она писала речь – и знала, что Фейт, принимавшая во встрече участие, это знает тоже. Фейт потом подошла к Грир и на ходу прошептала:

– Молодчина.

Но больше всего Грир порадовала даже не похвала Фейт. Да, знать, что тобой довольна Фейт Фрэнк, конечно, прекрасно, но еще сильнее Грир вдохновляло то, что речи, которые она пишет, возможно, придадут этим женщинам честолюбия; того честолюбия, которое есть у нее.

Зима растворилась, гул в офисе стал громче, лампы горели дольше, свет их стал даже зеленее, работа затягивалась до позднего вечера. В поздний час часто заказывали пиццу – это напоминало студенческие дни, когда ночью готовишься к экзамену. Билеты пока продаются слишком вяло, однажды объявила им Фейт в два часа ночи, размахивая куском пиццы. Очень востребованная бывшая градоначальница-инвалид, которая должна была стать гвоздем программы на первой конференции, посвященной сексуальным домогательствам в отношении лиц с ограниченными возможностями, только что отказалась от участия.

– У нас тут сумасшедший дом, – пожаловалась Грир Кори по Скайпу в ту же ночь, еще позже. – Не успеваем ни спать, ни жить ничем, кроме работы. Только ею и занимаемся.

Он, впрочем, слышал азарт в ее голосе.

– Везет тебе, – ответил он из-за своего рабочего стола в Маниле – там был день, он перекладывал документы, связанные с компаниями, на которые ему было решительно наплевать. Другим сотрудникам это было интересно, а ему – нет, по крайней мере, недостаточно интересно. – Наверное, мне бы полагалось получать от работы больше удовольствия, – заметил он однажды. – Ты же получаешь.

Фейт постоянно твердила: все зависит от успеха первой конференции. Провалимся – «Шрейдер-капитал» даст нам отставку. Продажа билетов шла туго, однако рекламная кампания в прессе была развернута массивная, в офис приходили съемочные группы, журналисты надолго уединялись с Фейт в кабинете для интервью.

Однажды в марте, в понедельник, незадолго до начала конференции – уже настала ночь, но все оставались на работе столько, сколько нужно, – Фейт сказала, что сейчас сделает объявление. Встала перед всеми и произнесла:

– Знаю, что вы устали. Знаю, что вымотались до предела. Знаю и то, что вы без понятия, как пройдет конференция. Я тоже. Но хочу сказать, что вы лучшие на свете сотрудники. Вы все работали, как лошади, но нельзя до бесконечности вот так ишачить (смех), кто-нибудь обязательно загремит в психушку. Возможно, это буду я. Поэтому я приняла решение: нам нужно всем отсюда свалить.

– Прямо сейчас? – откликнулся кто-то. – Такси!

– Хорошо бы. На самом деле, я имела в виду, что хочу пригласить вас к себе в деревню на выходные. Еду и выпивку обеспечу, надеюсь, будет весело. Что скажете?

Хотя предложение было сделано в последний момент и не являлось приказом, разумеется, ехать согласились все. Их будто приглашали проникнуть в крепость – посмотреть, что за тайны там спрятаны. Наверняка удастся узнать что-то новое про Фейт, которая не любила афишировать личную жизнь. В субботу все они поехали одним поездом, потом расселись по такси и добрались до дома Фейт. Там, в лесу, мобильная связь была совсем ненадежной.

– Скажите своим близким, что можете быть недоступны, – предупредила Фейт.

Такси, в котором сидела Грир, свернуло с шоссе на заросшую дорожку, они долго катили среди каких-то неопрятных зарослей, потом заросли поредели, расступились, и неподалеку показался симпатичный домик под черепичной крышей, с красными наличниками – на крыльце стояла и махала рукой Фейт. Она была в переднике, в руке держала скалку, волосы развевались. Вид у нее был как у отважной красавицы из первопоселенцев.

Войдя внутрь, Грир не сразу смогла разглядеть всю обстановку загородного дома Фейт Фрэнк. В разных предметах она усматривала разные смыслы, в некоторых, скорее всего, вымышленные. Рядом с торшером стояло бордовое кожаное кресло – кожа растрескалась, а там, где Фейт не один десяток лет прислонялась к обивке головой, еще и облезла краска. Ненадолго, пока не смотрят, Грир села в кресло, откинула голову, и хотя ничего предосудительного в ее поступке не было, через миг вскочила, как собачка, которая знает: на мебель забираться нельзя.

Комната Грир, которая на первый взгляд казалась обычной гостевой, оказалась не просто комнатой. Напротив узкой железной кровати стоял старый комод, на нем – разные безделушки, в том числе – маленький запылившийся кубок с гравировкой:

Летний футбольный турнир «Малышок-1984»

Линкольну Фрэнк-Ландау

За умение поддержать других

Итак, сын Фейт проводил каникулы в этой комнате. И вот сейчас материализовался, точно дух, из позолоченного кубка. Даже в призрачной форме он источал легкую угрозу – Грир, непоправимо-единственный ребенок в семье, вдруг представила, каково это – иметь брата или сестру. А точнее – каково иметь брата или сестру, если ты – ребенок Фейт Фрэнк. Вам обоим очень повезло, одна беда: эта исключительная мама у вас одна на двоих. Впрочем, возможно, Линкольн всегда понимал, что его мама – одна на всех. Фейт боролась за права женщин и девушек: «Если мир не готов о них заботиться, придется нам», – говаривала она; возможно, Линкольн испытывал к ним сильную ревность.

Возможно, Линкольн понимал и другое: мама принадлежит еще и своим сотрудникам. Даже сейчас Фейт полностью отдавалась тем, кто работал в «Локи». Например, время от времени находила время пригласить Грир к себе в кабинет или посидеть за обедом с ней и еще парочкой сотрудниц – у каждой бумажная тарелка на коленях. Она расспрашивала Грир о жизни, и та, смущаясь, рассказала про Кори, который живет на другом конце света. Фейт постоянно хвалила Грир за ее тексты. Некоторые из женщин, чьи истории Грир записывала, потом продолжали с ней общаться, рассказывали, как у них дела: новая работа или, наоборот, неприятности.

– Ты прекрасно передаешь голоса этих женщин, – недавно сказала Фейт. – Помню, ты говорила, что иногда затрудняешься высказывать свои мысли. Зато, похоже, у тебя есть обратный дар: ты – отличный слушатель. А это не менее важно, чем умение говорить. Слушай и дальше, Грир. Ты такой… сейсмолог, прижавший стетоскоп к земле. Не пропусти ни одного толчка.

Здесь, в сельском домике, голос Фейт было слышно издалека: она что-то кричала, тут же слышался смех и ответный вопль. Вот раздался стук в дверь, потом – потише, это стучали в другие двери. Марселла возвестила: «Фейт зовет всех вниз – пьем коктейли и готовим ужин!» Через пару минут все уже были внизу, никто не задержался.

Фейт, стоявшая на кухне с ножом в руке, осведомилась:

– Кто пойдет ко мне в поварята?

Вызвались все, вскинув руки. Но Грир среагировала быстрее остальных.

– Так, мисс Кадецки, беру вас на работу, – сказала Фейт. – Лук порежете для начала?

– Конечно.

Уж она порежет лук – он так и затанцует у нее в руках. Если бы Фейт спросила: «Сумеешь решить теорему Ферма?» – Грир ответила бы: «Конечно, решу» – а потом взяла бы мелок, подошла к доске и решила.