Текст книги "Жена"

Мы наняли няню с проживанием, пока дети были еще маленькие, а мы были очень заняты. Ее звали Мелинда, она была совсем юной, училась в Американской академии драматического искусства и всегда выглядела так, будто позировала, будто весь мир был аптекой «Швабс» [24]24
  Аптека «Швабс» в Голливуде в 1930-е – 1950-е годы была местом, куда любили приходить актеры, актрисы и голливудские продюсеры; по легенде, именно там «открыли» Лану Тернер.


[Закрыть] и голливудский продюсер мог в любой момент подойти к ней и предложить роль в кино.

Джо запал на Мелинду, но я поняла это не сразу, не осознала сначала всей серьезности происходящего. Однако я уверена, что через несколько недель после ее появления у нас дома они переспали на чердаке, куда я ненавидела подниматься из-за мышей. Маленькие твердые мышиные какашки валялись на полу, как визитные карточки, но белье и покрывало на старой кровати всегда оставались чистыми – а может, ни ему, ни Мелинде не было дела до мышей, что шныряли вокруг и оставляли после себя дерьмо, так сильно они были увлечены друг другом.

Я догадалась обо всем не сразу; обычно, когда Мелинда находилась в доме, работа над романами шла полным ходом. Вокруг царил хаос, но жизнь пребывала в равновесии. Дети кричали, устраивали беспорядок, любили, чтобы им давали задания. Одна из девочек висела на моей ноге, другая тащила мешок с мукой и требовала, чтобы мы делали папье-маше. Сюзанна хотела плести браслеты, Элис – играть в волейбол, Дэвид – сидеть в темной комнате с аккумулятором и двумя кусками медной проволоки. Мне хотелось проводить с ними как можно больше времени, но времени никогда не хватало.

Иногда ко мне подходил Джо и говорил:

– Пойдем.

– Куда?

– Охотиться и собирать.

Это значило, что он собирался искать идеи для рассказа или романа, а я должна была идти с ним. Я целовала детей и неохотно прощалась.

– А ты не можешь остаться? – плакали они. – Тебе обязательно надо идти?

– Да, обязательно, – кричал Джо, хватал меня за руку, и мы выходили на вечернюю улицу. Он, видимо, считал, что идеи растут на тротуаре, как грибы. – Все с ними будет в порядке, – говорил он, махнув рукой на наш дом.

– Я знаю, – отвечала я. – И все же…

– «И все же», – повторял он. – Хочешь, чтобы это написали на твоей могиле? «И все же»? Пойдем.

Он был прав; без нас с детьми ничего бы не случилось, как не случалось днем, когда мы были заняты. Обычно мы заходили в «Белую лошадь»; там Джо всегда воодушевлялся, потому что его узнавали и всегда было с кем обсудить других писателей, другие книги и обострение ситуации во Вьетнаме. Ходили мы и в «Фолк Сити», и в джазовые клубы, слушали поэтесс, выступавших у микрофонов, – гроздья браслетов на их запястьях гремели, как мелочь в кармане, и зрители внимали их дрожащим голосам.

Однажды Джо сказал, что хочет, чтобы во втором романе была сцена с проституткой.

– Это скучно, – ответила я. – Проститутки все одинаковые. У всех одна история: отец-распутник, грунтовая дорога, тупиковая жизнь.

– Если хорошо проработать персонаж, он не будет скучным, – возразил он, и тогда я поняла, что он хочет сходить к проститутке «в исследовательских целях» и просит моего разрешения. Сексом он с ней заниматься не будет, просто задаст ей несколько вопросов и попытается понять, каково это – быть женщиной, промышляющей таким ремеслом. Проститутку надо было изобразить реалистично, иначе эта часть романа получилась бы бульварной и пошлой.

– Ты можешь пойти со мной, Джоан, – сказал он. – На самом деле, я даже хочу, чтобы ты пошла со мной.

И я пошла; надела свое тонкое светло-голубое пальто, взяла маленькую сумочку и пошла. Мы поднялись по лестнице небольшого многоквартирного дома у реки Гудзон; подул ветерок и принес вонь с помойки. Встречу устроил друг Джо, писатель и кутила, с которым он познакомился в «Белой лошади». Проститутку звали Бренда; она была в укороченных брюках и мужской рубашке, светлые волосы уложены в ракушку. Она села в кресло и спросила:

– Так что вы хотите знать? – Ногти у нее на ногах в открытых сандалиях были покрыты молочно-белым лаком.

– Как ты начала работать, Бренда? – спросил Джо, решив сразу перейти на «ты».

Бренда помолчала и закурила.

– Моя сестра Анита этим занималась, – ответила она, – и у нее всегда были деньги на новую одежду и все прочее. У нашей матери никогда лишних денег не было, она шила нам платья сама – с такими пышными рукавами-буфами, я их терпеть не могла. Мне хотелось большего, а у Аниты все было. Она приходила домой, приносила красивые платья и туфельки с ремешками, и мне тоже хотелось иметь такую одежду и такие туфли. Она сказала – делай как я, вот я и сделала. Поначалу мне не понравилось – у некоторых мужиков волосы на спине росли, пахло от них чесноком и чем похуже. Но потом я научилась лежать и в уме составлять списки – списки дел, которыми надо потом заняться, или вещей, которые хочу потом купить. Платья, туфли, чулки. Я перечисляла все это в уме, и очень скоро раздавался этот звук – ну, знаете, – и я понимала, что он кончил, я могу встать и идти своей дорогой.

– А беременность? – вдруг спросила я, представив, как сперматозоиды этих мужиков с волосатыми спинами и чесночным дыханием беспечно пускаются в плавание. Джо благодарно кивнул, когда я об этом спросила, – ему-то такое даже в голову бы не пришло.

– Были у меня три случая, – ответила Бренда, – и пришлось предпринимать меры, понимаете? У одной девушки есть знакомый врач в Джерси-Сити, все к нему и ходят. В первый раз было столько крови, что доктор Том перепугался, что она не остановится и велел мне ехать в скорую и сказать, что я сама это сделала вешалкой. Но я отказалась уходить, и, слава богу, скоро кровотечение прекратилось.

Все время, пока она говорила, Джо делал заметки в маленьком блокноте на пружине. Он фиксировал все, как репортер, не верил, что писатель вспомнит все необходимое, когда придет время переносить это на бумагу, что мастерство позволит удержать и сохранить все детали. У него все было записано – что люди говорили, как были одеты, где у них родинки. Однажды в китайском ресторане при нас поссорилась парочка; он и это записал.

Бренда в итоге стала Вандой, хрупкой, болезненной проституткой из «Сверхурочных», второго романа Джо. Потом он встречался с ней еще раз; я во второй раз идти отказалась. Наверное, я догадывалась, что он хотел с ней переспать, хотя он гневно отрицал бы это, если бы я спросила. Я представила Джо и ее, сексапильную, но все равно какую-то убогую, дешевую, представила, как она откидывает голову, чтобы не испортить свою аккуратную прическу. Она не станет растопыривать пальцы ног с ногтями, окрашенными в глянцево-молочный цвет, как обычно делают люди при оргазме, потому что никакого оргазма не будет – ни с клиентами, ни в принципе. Заправляя рубашку в брюки, Джо будет уверять себя, что все это в исследовательских целях; он будет повторять это про себя, спускаясь по лестнице и слыша шипение жарящихся на сковородке котлет в других квартирах и приглушенные голоса. И несмотря на то, что секс с Брендой не принесет ему радости и скоро забудется, он получит от него странный энергетический заряд.

Мужчины, у которых есть все, очень прожорливы. Их аппетит невозможно утолить, они целиком состоят из одного большого рта и урчащего желудка. Джо охотился, рыскал в поисках добычи, как верно заметил критик Натаниэль Боун; я знала об этом и знала, что другие тоже в курсе; они, правда, считали, что мне ничего не известно. Наши друзья смотрели на меня с жалостью, считали невинной и доверчивой. А я, зная обо всем и ничего не предпринимая, ощущала лишь, что у меня становилось больше власти. Да и что я могла предпринять? Пару раз мы ссорились из-за измен; я обвиняла, он все отрицал, потом мы обо всем забывали и жили дальше.

Я сопровождала его повсюду, когда он просил. Задавала вопросы людям, с которыми мы встречались, а он делал записи. За годы мы делали это много раз: расспрашивали не только проститутку Бренду, но и рыбака в порту, продавца пылесосов, который потом стал Миком Биком из короткого и не самого успешного романа Джо «Мы были едва знакомы», опубликованного в середине семидесятых. Все это время мы платили няням, хотя когда Сюзанне исполнилось тринадцать, присматривать за младшими детьми стала она.

Тоша, жена Льва Бреснера, тщедушная женщина с номером, вытатуированным на запястье, и блестящими черными глазами-оливками, как у чихуахуа, не могла взять в толк, зачем я позволяю себя «втягивать», как она выразилась. Ей только хотелось, чтобы ее оставили в покое, чтобы она могла пойти куда-нибудь с подругами – в универмаг и на ланч, где можно сесть в окружении пакетов с покупками и смеяться.

– Мужчины! – восклицала она. – Не обижайся, Джоан, но как ты их выносишь? Они только и умеют, что языком болтать, и никогда не затыкаются.

Она была права; день и ночь они болтали, словно внутри у них был огромный свиток бумаги, который разматывался через рот. Сколько в них было высокомерия! Как они были уверены в себе, даже когда ошибались! Почему женщины не могли быть такими? (Впрочем, через несколько лет, когда феминизм набрал обороты, женщины тоже стали болтать и болтали даже громче мужчин, курили одну за другой, собирались в гостиных и сравнивали впечатления о ручных вибраторах и тяготах домашнего труда.)

Я могла бы стать, как Джо, если бы захотела. Могла бы расхаживать с важным видом, быть агрессивной и мечтательной, полной идей, рисоваться, кричать «взгляните на меня», как жужжащая неоновая вывеска. Я могла бы стать Джо в женском обличье и тогда никто не любил бы меня; я казалась бы всем отвратительной. А может, напротив, ослепила бы всех своей эрудицией, харизмой, связями с влиятельными людьми. Но я не была Мэри Маккарти и Лиллиан Хеллман. Я не нуждалась во внимании; когда на меня смотрели, я нервничала, тушевалась и вздыхала с облегчением, когда прожектор обращался к Джо.

– А как же твое творчество? – заботливо спрашивали меня те немногие, кто знал, что когда-то и я писала хорошие студенческие рассказы и мы с Джо, вообще-то, встретились на уроках литературного мастерства.

– О, я больше не пишу, – отвечала я.

– Джоан очень занята, – добавлял Джо, – она нянчит мое эго. – Все смеялись, Джо вскользь упоминал благотворительную деятельность, которой я занималась в свободное время. В конце семидесятых я начала сотрудничать с организацией помощи беженцам «Поддержка беженцев Эгейского региона». Жены наших друзей, бывало, просили, чтобы я прочла свои студенческие работы, но я отвечала отказом, говорила, что все они незрелые и если сейчас я начну перечитывать их, то ужаснусь.

То, что я писала в колледже, не могло сравниться с мужской литературой. Мужская проза растекалась по страницам вальяжно, раскинув ноги и руки, как человек, который принял ванну, побрился и теперь позевывал и потягивался. Мужчины придумывали собственные слова: «фалломатериализм», «эротектоника». Они писали о себе и даже не заботились о том, чтобы изменить автобиографические детали. Зачем? Они не боялись своих альтер эго; не боялись они и своих эго. Мир же принадлежал им, и все, что в мире, тоже им принадлежало.

Я же не владела в этом мире ничем; никто не преподнес мне его на блюдечке. Я не хотела быть «сочиняющей дамочкой», акварелисткой слова; не хотела я становиться и безумной теткой, бой-бабой, с которой никто не желал связываться. Я не хотела превратиться в Элейн Мозелл – она сама меня от этого предостерегла. Она болтала громче всех и была одинока, а потом о ней все забыли.

Я не могла представить, кто сможет полюбить громкоголосую писательницу. Что за мужчина останется с ней и не испугается ее чрезмерности, ее гнева, ее духа, ее таланта? Кто он, этот призрачный муж, муж, который ничего не боится и при этом сам силен и привлекателен? Может, такой и прятался где-то под камнем и изредка выползал на свет божий, чтобы отпраздновать очередную грандиозную идею своей гениальной жены, но потом неизменно возвращался в тень.

Грандиозные идеи Джо завели нас далеко. Однажды в середине шестидесятых я поехала с ним во Вьетнам. Группа писателей и репортеров отправилась в Сайгон в инфотур по региону; Джо тоже пригласили. Большинство авторов ехали с заданием от газеты или журнала; в то время редакторы все еще пожимали плечами и говорили: «Конечно, почему нет, поезжай и напиши длинную статью; не экономь слова». Но Джо никогда не умел писать о войнах. Войны – Корейская, Вторая мировая, а потом и война во Вьетнаме – упоминались в его книгах лишь постольку-поскольку; никто из его героев не продвинулся дальше учебки. Один из них, Майкл Денбольд из «Грецкого ореха», случайно выстрелил себе в ногу на учениях, прямо как Джо. Огнестрельное оружие вызывало у его героев и страх, и восторг. Чувствуя в своей ладони тяжелый металл, они испытывали отвращение и волнение; пульс учащался и возникало чувство беспомощности. Те же чувства – любовь и страх – они впоследствии испытывали, держа на руках своих младенцев.

Краткий армейский опыт во время Корейской войны вызвал у Джо лишь неловкость; описывая войну в своих книгах, он тоже чувствовал себя неловко. Он прочел о войне все, что только можно, был знаком и с радикальными, и с крайне левыми взглядами, ходил на антивоенные митинги и демонстрации, где однажды его даже чуть не затоптали, но его герои, хоть и тревожились о том, когда закончится война в Юго-Восточной Азии, не думали об этом постоянно.

Как и все наши знакомые, мы поддерживали антивоенные протесты. Подписывали петиции, работали в комитетах, приводили детей в штаб-квартиры этих комитетов, звонили, печатали письма. Печатали листовки на мимеографе, пачкались с ног до головы фиолетовыми чернилами, и в комнате пахло, как в классе. Ездили в округ Колумбия, подолгу стоя в пробке, которая, казалось, окаменела, законсервировалась. Дети орали на заднем сиденье; мы везли их в колясках по парку Нэшнл-Молл, раскрасневшись от жары, они умоляли купить им сока, а Джо был среди тех, кто поднимался на трибуны и кричал в трескучий микрофон.

Но когда мы впервые отправились во Вьетнам, тот еще казался незнакомым – новая пугающая тема, которую еще только предстояло изучить, пройти краткий курс географии, и Джо нуждался во мне; вот я и поехала. Дети остались у подруги Элис в развеселой большой семье художников; те просто приняли их к себе, даже не заметив особо пополнения в численности своего зверинца, а мы с Джо поспешили на рейс «Эйр Франс». «Все с ними будет в порядке», – сказал Джо, вечная его отцовская присказка, ни на чем не основанная, кроме неприятия потенциальной катастрофы. Мы не успели опомниться, как уже стояли на взлетно-посадочной полосе в Бангкоке, где у нас была пересадка. Я повязала платок на голову, надела большие солнечные очки – типичный облик жены того времени.

С нами летели и другие женщины, и мы держались вместе; только одна, журналистка, предпочла компанию мужчин, стояла с ними и оживленно разговаривала, хоть я и не слышала ее слов за стрекотом вертолетных лопастей, ревом грузовых самолетов и грузовиков службы доставки, колесивших по взлетному полю. Журналистку звали Ли; она была серьезна и умна, и ее, казалось, совершенно не заботило, что в мире мужчин она имеет статус меньшинства.

У меня была воображаемая шкатулка, которую я хранила под кроватью и доставала лишь изредка; в этой шкатулке лежали Мэри Маккарти, Лиллиан Хеллман, Карсон Маккаллерс, а теперь туда добавилась журналистка Ли. Стоило открыть крышку, и их головы выскакивали оттуда, как болванчики на пружинах, смеялись надо мной, напоминали о своем существовании, о том, что женщины иногда тоже достигают значительных высот в литературе, строят внушительную карьеру, и если бы я попробовала, тоже бы смогла. Но вместо этого я стояла с женами в платках, и все мы держались так, как привыкли, – скрестив руки на груди и перекинув сумочки через плечо, а глазки наши стреляли влево и вправо, следя за мужьями.

Я не должна здесь стоять, хотелось закричать мне, я не такая, как они! Я хотела стоять рядом с Ли и чувствовать себя уверенно в этой чужой непонятной стране. Но мужчины и знаменитая журналистка оказались по одну сторону, а жены – по другую. Мы стояли, разговаривали и придерживали платки, которые срывало ветром. Голова Ли была непокрыта, черные волосы развевались.

Вскоре мы прилетели в Сайгон и высадились прямиком на окутанной смогом центральной улице; слева и справа тянулись дешевые бары и ночные клубы, прямо на улице с тележек торговали часами, сигаретами и хлопушками в ярких бумажных обертках – они напомнили мне ириски, что продавали на пляже в Атлантик-Сити. Мимо проезжали велорикши и везли своих одиноких пассажиров по зловонным улицам мимо ресторанов всех кухонь мира. Я представила грязные тесные кухоньки этих ресторанов с черными закопченными кастрюлями на плите и сморщенных вьетнамских старушек, размешивающих мутный бульон непонятного происхождения. Стоял февраль, жара, лютовали москиты, мои нейлоновые чулки липли к ногам. Нас должен был встретить автобус, но он опаздывал; мы, американцы, сбились в кучку, и вскоре нас окружили дети, которые клянчили деньги и весело предлагали нашим мужчинам «дёсево потлахаться». Джо отгонял их с неловкой усмешкой, но они возвращались, тянули мужчин за рукава и брючины.

На следующий день наша журналистская группа пролетела на вертолетах над деревьями и зелеными полями и направилась в западную часть города. Я села с Джо, Ли и ее мужем Рэймондом, тоже журналистом, но не таким известным, как его жена; мы были в тропических шлемах, защитных наушниках и солнечных очках, и мне казалось, что вертолет – тот же велорикша, только он везет своих привилегированных пассажиров по воздуху над грязью и суетой. Маленькие самолетики постоянно ныряли вниз, бросали бомбы в листву и снова взмывали вверх. Джо, Ли и Рэймонд что-то записывали в блокнотах и с видом знатоков обсуждали Вьетконг, хотя все мы на самом деле были туристами и впитывали все, что видели вокруг, чтобы потом вернуться в Штаты и только делать вид, что все знаем.

Нас повели на экскурсию по лагерю беженцев в Кам-Чау, который считался временным; тамошняя грязь потрясала. В кучах мусора и отходов рыскали свиньи в поисках чего-нибудь съедобного. В хижине рожала женщина и беспрестанно кричала; медик, которого к ней приставили, все спрашивал, есть ли у нас стерилизованная вода. «Прошу вас, пожалуйста», – умолял он, но воды у нас не было. Наш разговор напоминал диалог из абсурдистской драмы:

– Вода! Вода! Стерилизованная вода!

– Нет, у нас нет воды.

– Вода! Вода! Стерилизованная вода!

– Нет, у нас нет воды.

В лагере на две тысячи человек почти не было воды. В дверях стоял ребенок и кротко на нас смотрел. Рожающая женщина продолжала выкрикивать одни и те же слова, и наконец я не выдержала и попросила экскурсовода перевести.

– Она говорит, что хочет умереть, ей так больно, что она чувствует себя собакой, – ответил гид. – И просит пристрелить ее, как собаку.

Поскольку мне никто не запретил, я пошла и взяла ее за руку. Она взглянула на меня, и я сжала руку крепче. Мы держались за руки, пока не показалась макушка ее ребенка. Макушка, что за смешное слово, подумала я, глядя, как в расширяющееся отверстие проскальзывает череп с прилипшими к нему черными волосами, как нарисованными, и паутиной тонюсеньких вен; медик развернул плечики и помог им выйти, а потом мать взяла младенца за руку. Он родился, но его ждало бесславное будущее; ему теперь придется навек остаться в Кам-Чау, этой крысиной норе. Стерилизованную воду так никто и не нашел. Кто-то принес маленькую пластиковую упаковку заменителя сливок; мать откинула голову и выпила их. Ребенка приложили к груди, он тоже стал пить, и хотя мне хотелось остаться и помочь, чем только можно, мужчины сказали, что нам пора вылетать на базу морских пехотинцев, где нас обещали накормить четырехзвездочным обедом.

Остаток путешествия нас пичкали жизнерадостной пропагандой: на ядерном авианосце заверили, что стреляют лишь по военным объектам на севере, но мы смотрели на них, недоверчиво прищурившись, и не верили.

– Надеюсь, ты все запоминаешь, – сказал Джо в последний вечер, когда мы сидели в столовой и пили мартини из больших замороженных бокалов, формой напоминавших перевернутые лакированные соломенные шляпы велорикш.

– Пытаюсь, – ответила я и выглянула в окно в сайгонскую ночь, освещенную яркой луной. Шелестели пальмы, а где-то на базе из фонографа доносилась вкрадчивая мелодия «Безжалостного города». За прощальным ужином американские писатели и журналисты сбились в кучку и ели все, что перед ними поставили – стейки с кровью, запеченный картофель. Кое-кто уже прикидывал, как облечь увиденное в слова, из слов составить предложения, а из предложений – абзацы.

– Мы с Джоан – одна команда, – сказал Джо сидящим за нашим столиком. – Она – мои глаза и уши. Без нее я был бы никем.

– Повезло тебе, – сказал Рэймонд, муж-бесхребетник великолепной Ли.

– Я подобрала его в темном переулке, – пошутила я. – Он был весь кривой и косой. Нищий и убогий. – Джо обожал, когда я так шутила.

– Да, она подобрала меня, стряхнула пыль, а теперь сами видите, – сказал Джо. – Только благодаря ей я стал таким, какой есть.

– А Ли всегда была такой, какая есть, – заметил Рэймонд. – Она уже из утробы матери такой вышла. С карандашом за ухом.

Правду ли он говорил? Неужели женщина-писательница могла просто так появиться в мире и не тревожиться за свой статус, не думать о том, будут ли над ней смеяться или ее игнорировать? Похоже, Ли это удалось. Я наблюдала, как она пьет мартини; ее бокал был таким большим, что она напоминала кошку, лакающую из миски. Она не задала мне ни одного вопроса, даже не заговорила со мной ни разу за все время, что мы были во Вьетнаме. Она принадлежала к тем женщинам, которым другие женщины совсем не интересны; ее интересовали только мужчины. Я ей не нравилась, и я решила: ну и ладно. Я тоже начну ее недолюбливать в отместку.

Позже я лежала в кровати в гостиничном номере под медленно крутящимся вентилятором, разгоняющим неподвижную духоту, и мне снились мать и младенец из хижины в Кам-Чау. Во сне я думала о том, как они сейчас, где они и куда могут податься. Я видела, как голова малыша растет и покрывается волосами, а кости срастаются на месте родничка. Потом я увидела, как мать с ребенком прячутся среди деревьев и падают, сраженные пулеметной очередью, а их хижина сгорает дотла. Как водится во снах с их странной логикой, мать вдруг превратилась в журналистку Ли. Та пила заменитель сливок, откинув голову, но сливки вдруг превращались в напалм – его здесь называли жидкостью для зажигалок.

* * *

За десятилетия, прошедшие с той поездки, мы с Джо побывали во многих городах. Мы были в Риме – Джо выиграл Римскую литературную премию, и в качестве приза нас с детьми на год поселили в палаццо совершенно бесплатно. В Лондоне – англичане его любили и приглашали на все телепередачи. В Париже – французские издатели любили сорить деньгами. В Иерусалиме – там проходила знаменитая книжная ярмарка. Мы были даже в Токио, хотя романы Джо японцы толком не понимали, и с переводом возникали трудности (например, «Сверхурочные» перевели как «Человек, который не может уйти домой и должен находиться в офисе после ухода остальных сотрудников»). Джо был для японцев экзотикой. Мы повсюду летали вместе и намотали десятки тысяч миль еще до того, как авиакомпании стали их учитывать. Мы путешествовали по миру и пересекали континенты; если где-то выходил перевод романа Джозефа Каслмана, наш путь лежал туда, и если мы не могли взять с собой детей, то оставляли их с друзьями. Мне не нравилось их оставлять, я страшно скучала. Мы звонили им из любой точки мира, и в трубке слышались звуки анархии; мне сразу хотелось вернуться. Сюзанна ныла, Элис плакала и умоляла нас тотчас же возвращаться домой, а Дэвид спрашивал, правда ли, что через пять лет случится апокалипсис – он прочитал об этом в книжке. Кто-то ронял телефон, и некоторое время я слышала только крики.

– Все у них будет в порядке, – снова повторял Джо и, конечно, оказывался прав. Когда мы возвращались, они были такими же, как до нашего отъезда, ну, может, чуть погрустнее. – Зато они видят, что у их родителей есть своя жизнь, – говорил он. – Знаешь, сколько в мире детей, чьи родители никогда никуда не ездят и ничего не делают? А наши знают, что мы делом заняты. Это очень важно. – Так мы и путешествовали год за годом; он участвовал в чтениях, получал награды, выступал в одном городе, в другом, третьем.

А теперь мы были в Хельсинки. По вечерам этот сверкающий огнями тихий город иногда обретает атмосферу студенческого братства – молодые люди выходят в ночь, напиваются и врезаются в незнакомцев на тротуаре. В кафе сидят парочки, едят маленькие треугольные карельские пирожки и пьют, а иногда сползают со стульев на пол, и ничему не удивляющиеся официанты подхватывают их подмышками и сажают обратно.

Неудивительно, что вскоре после приезда в Финляндию Джо пустился в плавание по водочной реке. В нашем номере был огромный укомплектованный бар, и когда репортеры приходили брать у Джо интервью, он предлагал им выпить и, естественно, наливал и себе. Потом он поехал в телестудию выступать на утреннем шоу, и в комнате отдыха там стояла целая батарея ароматизированной водки. На второй день, когда мы немного привыкли к разнице во времени, у него был бешеный график, он целый день колесил по Хельсинки и окрестностям, как говорится, людей посмотреть и себя показать. В небольшом колледже в Ярвенпяа он выступил перед пятьюстами студентами, поразившими меня своей начитанностью («Мистер Каслман, что, по-вашему, общего в тематике произведений Гюнтера Грасса и Габриэля Гарсиа Маркеса?»). В колледже угощали вином. За обедом в просторной залитой солнцем ультрасовременной публичной библиотеке Хельсинки, чьи залы плавно перетекали друг в друга, как лента Мёбиуса, а источники света были расположены в самых неожиданных местах, водка текла рекой.

После обеда в библиотеке нас с Джо повели на экскурсию в архив редких книг. Порядком подвыпившие, мы пробирались между полок вслед за крошечной, похожей на эльфа сотрудницей библиотеки; та внезапно обернулась и прочла строки из «Калевалы», знаменитого финского эпоса девятнадцатого века, который, как утверждают финны, послужил образцом для «Песни о Гайавате» Лонгфелло. В Финляндии, как и во всех маленьких странах, были свои легенды, истории, свои поводы для гордости, и финны охотно ими делились. Без ассоциации с Лонгфелло, без свежей рыбы, Сибелиуса и Сааринена существовала угроза, что Финляндия навек отколется от Скандинавии и утонет в море безвестности. Прекрасная Финляндия могла быть утеряна. Как Атлантида. Как я без Джо – по крайней мере, так мне всегда казалось раньше. Сейчас он взял меня за руку, но я слегка отстранилась.

– Все в порядке? – спросил он.

– Не знаю, – ответила я. Он пристально взглянул на меня мельком, но допытываться не стал.

Лишь потом, проходя через лобби отеля «Интерконтиненталь» после обеда – в отель нас отвез наш водитель, невозмутимый детина с квадратной головой – Джо сказал:

– Я вижу, тебя что-то страшно бесит в этой поездке; не может это подождать до Нью-Йорка?

– Не думаю, – ответила я.

– Ах так? Я-то думал, ты хотела поехать в Финляндию.

– Хотела.

– И?

– А ты как думаешь? – ответила я. – Все это для меня слишком. И я не понимаю, Джо, почему ты удивляешься. Но дело не только в поездке. А во всем.

– О, прекрасно. Рад слышать, Джоан. Значит, дело во всем. Теперь я знаю, что уже ничего не смогу исправить. Ведь придется изменить целый мир. Пока мы здесь, в Финляндии, мне придется, видимо, вспомнить все годы наших отношений и все, что тебя годами бесило. Все горячие точки брака Каслманов.

– Что-то вроде того, – пробормотала я.

Тут его окликнули:

– Джо!

Мы обернулись. На диване в лобби сидел Натаниэль Боун, литературный критик. Боун присутствовал в нашей жизни уже много лет. Ему было около сорока; худой, как подросток, копна длинных каштановых волос, очки в розовой оправе, придававшие ему сходство с женоподобным хомяком. Я не слышала, что он тоже должен был приехать в Хельсинки, хотя удивляться, пожалуй, было нечему; за эти годы он часто появлялся в тех же местах, где и мы. Я никогда не доверяла Натаниэлю Боуну: с тех самых пор, как познакомилась с ним у нас дома в Уэзермилле десять лет назад.

В тот день он приехал из Нью-Йорка, надеясь втереться в доверие Джо и рассчитывая, что тот окажет ему честь и разрешит стать его официальным биографом. Биографы, как официальные, так и неофициальные, должны были проводить со своими подопечными много часов, если, конечно, эти подопечные были живы и изъявляли желание с ними общаться; если же нет, биографам приходилось подолгу просиживать на чердаках и рыскать в ящиках древних покосившихся секретеров, просматривать старые письма и дневники. Но официальный биограф – он как свинья, попавшая в рай: он счастлив, он злорадствует, катается в помоях, потому что, в отличие от своих неавторизованных коллег, может показать свои находки всему миру вместо того, чтобы робко намекать, предполагать, гадать, где правда, а где домыслы, не предоставляя никаких доказательств.

Натаниэль Боун впервые написал Джо, еще когда учился в колледже, и не сомневался, что при личной встрече ему удастся его очаровать, поскольку с момента своего рождения он, похоже, очаровывал всех, кто встречался ему на пути, и в этом они с Джо были схожи. Боун родился в богатой семье из Калифорнии; родители были психиатрами, учился он в Йеле, и там очаровал завкафедрой английского до такой степени, что ему разрешили написать экспериментальную диссертацию, в которой сочетались элементы истории, биографии и вымысла. Именно эта работа после Йеля стала его пропуском в редакции различных журналов. Боун писал биографические очерки, книжные обзоры, комментарии на различные темы от высокой культуры до низкой; он был из тех, кто мог в одном абзаце упомянуть Жака Лакана и Джорджа Джетсона [25]25
  Жак Лакан – прославленный французский психоаналитик; Джордж Джетсон – главный герой мультика «Джетсоны».


[Закрыть].

Его популярности способствовало и то, что он был очень хорош собой – он походил на рок-звезду второго эшелона, хотя мне всегда казался каким-то беспозвоночным, как морской конек; при входе в комнату он всегда сутулился. Волосы у него были длинные и всегда идеально чистые. Боуна отличало то, что хоть он и умел очаровать власть предержащих, его никто особенно не любил. Обычные люди его не интересовали, и он им не нравился. Он беззастенчиво подлизывался ко всем, от кого ему было что-то нужно. Когда в тот день он пришел к нам домой, я сразу это поняла.

Но была у Натаниэля еще одна особенность – из всех моих знакомых он один понимал, как важно втереться в доверие к жене. Он действительно знал, что если жене влиятельного человека он не понравится, все пропало. В день нашего знакомства десять лет назад, когда Боун еще был совсем молод – лет тридцать с небольшим – и приехал к нам за город, чтобы обсудить возможность написать официальную биографию Джо, он привез мне маленький подарок.