Текст книги "Последняя гостья"

Глава 8

Дверь гаража была открыта, Паркер стоял спиной ко мне, роясь в багажнике своей черной машины.

– Минутка найдется? – спросила я, и он вздрогнул от неожиданности.

Он захлопнул багажник, обернулся, схватившись за сердце, и покачал головой.

– Ты меня до инфаркта доведешь.

Гараж здесь был не менее шикарным, чем большой дом: раздвижная дверь, как в амбаре, наклонный потолок той же конструкции, что и в доме. Внутри – безукоризненный порядок: красные баки с бензином для генератора в углах, инструменты на стенах – вероятно, ими пользовались только ландшафтные дизайнеры, банки с краской на полках – напоминания о том, что двумя годами ранее в доме кое-что перекрасили.

Но на всех вещах здесь виднелся слой пыли, слегка пахло выхлопными газами и химикатами. Позабытое продолжение владений Ломанов.

Я переступила с ноги на ногу.

– Ты не заметил ничего такого с тех пор, как вернулся?

Он нахмурился, вокруг рта обозначились морщины – раньше их не было, а то я бы заметила.

– «Ничего такого»? Что ты имеешь в виду?

– Прошлой ночью в гостевом доме отключалось электричество. Так уже бывало пару раз. А мусорный бак ты сам видел. – Я покачала головой, давая ему понять, что не придаю случившемуся особого значения.

На этот раз на его лице возникла знакомая морщинка – между бровями.

– Наверное, ветер. Вчера ночью он ощущался даже в машине, пока я ехал сюда.

– Да, ты прав. Я просто спросила. В большом доме все в порядке?

– Пожалуй. Да мы мало что в нем оставили. Идем, – он жестом позвал меня выйти из гаража. – Хочу его запереть.

Что бы он ни говорил, его как будто точили тревожные мысли. Рука слегка дрожала, пока он задвигал дверь гаража и возился с замком. Паркер, которого я знала, не терял присутствия духа, но утрата проявляется у людей по-разному. В признаках возраста, болезни, боли. В дрожи пальцев, перевозбуждении нервной системы. В медленном заживлении ран.

Летом, после того как погибли мои родители, острая боль скручивала мне ноги каждую ночь, хоть я по всем меркам была уже слишком взрослой для невралгии роста. И тем не менее каждую ночь бабушке приходилось растирать мне икры, пятки, подколенные впадины, а я крепилась, лежа на постели, пока напряжение не ослабевало. Закрыв глаза, я до сих пор могла представить себе прикосновение сухих бабушкиных пальцев, ее сосредоточенность на единственной помощи, которую она могла оказать. К тому времени, как спустя несколько месяцев боли прошли, я уже была убеждена, что заслужила свое место в мире и в этом теле.

Может, смерть Сэди сделает Паркера чем-то большим, чем он был ранее. Придаст ему глубины и сострадания. Умения смотреть в перспективу, чего ему всегда недоставало.

Он направился к дому, и я подстроилась к его шагу.

На ступенях крыльца он остановился, повесив связку ключей на палец.

– У тебя все, Эйвери? На этой неделе я работаю удаленно. Надо еще успеть сделать пару звонков.

– Нет, не все. – Я прокашлялась, жалея, что нельзя вернуться в предыдущую ночь, когда мы сидели в доме на диване и Паркер расслабился от спиртного, стал более уязвимым и открытым. – Я тут думала про расследование. И про записку.

Паркер покачался с пяток на носки, под ним заскрипели доски.

– Узнать бы, для кого она была написана. – Я ничего не могла поделать с собой и со своим желанием узнать это. Сообщение Сэди мне так и не прислала. К кому же тогда были обращены ее последние слова?

Хмурые морщины на лице Паркера снова стали глубже.

– Не знаю. В смысле, ни к кому конкретному. Мы же нашли ее в мусоре.

– А тебе не кажется, что она собиралась оставить ее тебе?

Он потер лицо ладонью, сунул ключи обратно в карман и сел на ступеньку крыльца.

– Не знаю. Не знаю, чем вообще объясняется половина поступков Сэди.

За все годы, пока я знала их, особой близости между Сэди и Паркером не наблюдалось. Несмотря на одни и те же круги общения, как профессиональные, так и личные, интерес этих двоих к жизни друг друга оставался поверхностным.

Я нахмурилась, присаживаясь рядом с Паркером, и заговорила тихо, тщательно выбирая слова, словно опасаясь нарушить баланс момента:

– О чем говорилось в записке?

– А какая теперь разница? Не знаю, вроде бы о примирении и так далее. Наверное, она была для папы и Би.

– О примирении? То есть? – Он уже не слушал. Оперся ладонями о ступеньку, оттолкнулся, чтобы встать, но я схватила его за запястье, удивив нас обоих. – Прошу тебя, Паркер: что именно было в записке? Это важно.

Он многозначительно уставился на мою руку на запястье, и я медленно разжала пальцы.

– Нет, Эйвери, не важно. С этим покончено. Я не помню.

В этот момент я и поняла, что он врет. Как он мог не помнить? Ее последние слова, которые я пыталась разгадать и вызвать к жизни, глядя на мерцающие точки на своем телефоне, были обращены к нему. Но его они, возможно, не интересовали. Он не видел ее так, как я. Не запоминал ее слова всякий раз, когда она их произносила, не хранил их, не откладывал в памяти, чтобы потом пересмотреть.

– Она еще у тебя?

Он пожал плечами, потом вздохнул.

– Видимо, по-прежнему в полиции.

Мы стояли так близко, что я видела, как напрягся мускул на его челюсти.

– Но если бы записка и вправду была настолько невнятной, с «примирением и так далее», этого оказалось бы недостаточно, так? Полиция не смогла бы с уверенностью сказать, что она прыгнула сама. Во всяком случае, не на сто процентов.

Он скосил на меня глаз.

– Она была одержима смертью, Эйвери. Слушай, ты ведь тоже это знала.

Я медленно заморгала, припоминая. Да, она не упускала случая упомянуть про то, что могло навредить нам, но я никогда не воспринимала это всерьез. А между тем наше знакомство началось с предостережения насчет столбняка и сепсиса. И эта тема продолжалась, в неожиданные моменты всплывая на поверхность. Как предостережение, шутка, черный-пречерный юмор. Изощренная игра. Но порой я не сомневалась. В том, что это игра. И не знала, то ли я участвую в ней, то ли остаюсь доверчивым зрителем.

Вспышка воспоминаний – как мы дремали на шезлонгах у бассейна, полуденное солнце припекало кожу. Как я почувствовала ее руку на моей шее, пальцы под челюстью. От этого прикосновения я разом открыла глаза.

– А я уж думала, вдруг ты умерла, – сказала она, не убирая руку.

– Я уснула.

– Знаешь, так бывает: мозг вдруг перестает подавать легким сигнал дышать. Обычно при этом просыпаешься, хватая воздух. А иногда – нет.

Я приподнялась, чтобы сесть, и только тогда она отдернула руку. Инстинктивно я прикоснулась к тому же месту, пощупала его, пока наконец не почувствовала биение пульса.

– У тебя, кажется, и впрямь сдвиг на этой почве, – пошутила я.

– Ну, просто я забеспокоилась, что не смогу применить недавно приобретенные навыки сердечно-легочной реанимации, спасти тебе жизнь и тем самым сделать тебя своей вечной должницей.

Улыбка на моем лице стала отражением ее улыбки.

Она никогда не усматривала угрозы смерти в том, что могло действительно навредить нам: в неумеренном пьянстве рядом с глубокой водой, в машинах, на которых мы ездили, в людях, которых едва знали. В том, как мы подначивали и подталкивали друг друга, пока что-нибудь не вмешивалось, и обычно этим вмешательством становилось завершение сезона отдыха, и она уезжала, а зима охлаждала и замедляла все: мой пульс, мое дыхание, ход времени. И так до тех пор, пока не доходило до крайности, но уже другой, и каждый день превращался в ожидание проблеска весны и обещания нового лета на горизонте.

Паркер назвал это одержимостью, но нет, это была не она.

Одержимость я видела в кипах рисунков в мастерской моей матери, в лодках, выходящих в океан еще до рассвета день за днем. Одержимость была тем тяготением, которое не давало сойти с орбиты, силой, к которой притягиваешься, двигаясь по спирали, даже если смотришь при этом в другую сторону.

– Если говоришь о чем-то, это еще не значит, что так и сделаешь, – наконец ответила я. Другой вариант из возможных был слишком мучительным – она звала на помощь, а мы просто отступили подальше и наблюдали.

Паркер тяжело вздохнул.

– Порой она так пристально смотрела на свои вены… – Его передернуло, и у меня учащенно запульсировала кровь. – Неизвестно, что происходило у нее в голове. Если все обобщить, это объяснение выглядит наиболее логичным.

– Но почему они были настолько уверены, что это вообще ее записка?

– Сравнили с образцами ее почерка. – Он наконец поднялся со ступеньки и вытащил ключи от дома.

Значит, я все-таки ошиблась, предположив, что мобильник представлял опасность. Он нашелся там, где ему не следовало быть, но за прошедшие одиннадцать месяцев мог попасть в дом разными способами. Может, Сэди обронила его по пути к краю утеса или оставила рядом со своими золотыми сандалиями. Может, кто-то заехал за ней тем вечером, когда я заезжать не стала. Тот, кто нашел телефон и под влиянием минутного импульса забрал его. В попытке уберечь нечто достойное, что было в нем, то, что следовало держать в тайне.

Теперь, зная о фотографии Коннора и его имени в контактах, я задумалась: неужели это был он? Неужели он каким-то образом заполучил ее телефон и запаниковал, хорошо представляя, что может быть внутри. И потерял или оставил его в суматохе той ночи, когда приехала полиция. Потому и явился в «Голубую мухоловку» сегодня сразу после меня. Будто услышал, что в доме побывали посторонние, и встревожился.

В конце концов, есть способы прищучить человека, не сажая его в тюрьму. Подать гражданский иск о смерти в результате неосторожных действий. Я слышала о таких в новостях – когда виновные доводили кого-нибудь до самоубийства, убеждали совершить его, давили, не давая увидеть другого выхода, и получали заслуженное наказание благодаря родственникам покойного.

Существует столько видов правосудия. В том числе вызывающих больше удовлетворения, чем вид неподвижного бронзового колокола с меланхоличной надписью, бесконечно далекого от всего, что отличало Сэди при жизни.

Мне представилось, как она поспешно царапает записку. Комкает ее. Глядит в окно. Сжимает зубы.

Сэди не так уж часто писала от руки. Записи она вела в своем мобильнике, посылала эсэмэски и письма по электронной почте. Ноутбук на ее письменном столе всегда был открыт.

– Паркер, – сказала я, когда ключ был вставлен в замок, – а с какими образцами они ее сравнивали?

Его рука замерла.

– С ее дневником.

Но я снова покачала головой. Бессмыслица.

– Сэди не вела дневник.

Дверь со скрипом открылась, он шагнул через порог и обернулся.

– Значит, вела. Значит, ты многого не знаешь. Неужели это так странно – что она не стала посвящать тебя в подробности своего дневника? Она далеко не все тебе рассказывала, Эйвери. А если ты считала иначе, значит, ты слишком много мнила о себе.

Он захлопнул дверь и так нарочито резко повернул ключ в замке, что я услышала, как отозвался щелчок в деревянной раме.

Подумать только, а ведь я чуть было не показала ему телефон Сэди.

* * *

Паркер с самого начала не желал видеть меня здесь. И ясно давал это понять как словесными, так и прочими способами, даже когда решение уже было принято. Гранту нужна была недвижимость моей бабушки, которой я так или иначе рисковала лишиться. Ипотеку удалось выплатить благодаря небольшой сумме, полученной по страховке жизни моих родителей, – ее все равно не хватило бы надолго, зато она подарила мне ощущение места, которое я с полным правом могла назвать своим домом. Так что главной проблемой стал не остаток ежемесячных выплат. А все сопутствующие расходы – страховка, налоги, коммунальные услуги. Пришли последние счета за лечение бабушки, и вдруг все обязательства свалились на меня. Но все-таки у меня был дом. А больше мне было некуда податься. Из-за приезжих цены взлетели и вытеснили нас с рынка жилья, так что самое большее, на что я могла бы рассчитывать, – это лишь квартира на расстоянии нескольких миль от побережья.

На дом нашлись и другие покупатели – жители Стоун-Холлоу, не желающие, чтобы участок отошел под строительство недвижимости, сдающейся в аренду, – однако Ломаны предложили мне не просто сделку. Но и шаг в их мир, жизнь на их территории, возможность стать частью их круга общения. И я продала Ломанам дом, а вместе с ним и душу.

Когда Грант посулил мне их гостевой дом, а я сказала, что этот пункт должен был закреплен в письменном виде – опыт научил меня не верить на слово никому, несмотря на все благие намерения, – он запрокинул голову и расхохотался, как сделала бы Сэди. «А ты не пропадешь, детка», – вот что он мне сказал. Комплимент был ничтожнейший, но я помню, как в тот момент меня окатила теплая волна тепла. И я поверила, что и впрямь не пропаду, что и он разглядел это во мне.

Но позднее, после того как Грант оформил бумаги, я услышала их спор. Паркер говорил слишком тихо и невнятно, но я слышала, как Сэди упрекала его в эгоизме, а Грант ровным тоном объяснял, что все уже решено и это не обсуждается.

После этого Паркер прекратил спор, но только он один никак не помог мне с переездом.

Бьянка взяла на себя практические вопросы – помогла мне завести почтовую ячейку и указала свой адрес в качестве физического местонахождения, так что теперь мое существование было официально связано с ними: Эйвери Грир, для вручения по адресу Лэндинг-лейн, дом 1.

Сам Грант помогал с вещами в бабушкином доме, нанял нескольких грузчиков для перевозки коробок, осмотрел участок, общую конструкцию дома, состояние комнат. Изучал все досконально, оценивал, решал, постоит дом еще или пойдет под снос.

Сэди тоже приезжала, заявляя, что иметь дело один на один с Грантом Ломаном никому не посоветует, но я с благодарностью принимала его деловую хватку со всем ее грубоватым отсутствием сентиментальности.

Мне казалось, в его руках я обретаю форму. Там снятая стружка, тут деталь, признанная излишней и отброшенная. И так до тех пор, пока от тебя не остается лишь то, что стоит сохранить. Жестко и эффективно, как он подходил в равной мере и к проектам, и к людям.

В конечном итоге у меня остался только штабель коробок, помеченных красным маркером Сэди. С витиеватой «П» – «продать», с наклонной «О» – «оставить». Вся моя жизнь, упорядоченная ее умелыми руками.

Четыре коробки – с собственными моими вещами, которые стоило сохранить. Еще одна – набитая вещами моих родителей, бабушки и дедушки. Свадебные альбомы, памятные реликвии. Семейные портреты, записная книжка с рецептами из бабушкиной кухни, обувная коробка с перепиской, которую дедушка вел с бабушкой из заграницы. Папка с документами, согласно которым все некогда принадлежавшее им переходило в мое владение. Как будто переезжала не только я, но и вся моя предыстория. Все люди, которые привели меня к этому моменту во времени.

Мне представилась Сэди с маркером в руке и колпачком в зубах.

Тот момент, когда она выпрямилась и обвела взглядом мой пустой-пустой дом. Место одинокого существования, которое я собиралась оставить ради чего-то нового. Грант стоял под окном, отвернувшись от него, поставив одну ладонь на бедро, а другой держа телефон возле уха. В доме было тихо. Сэди словно оторопела на миг, сжала губы, будто эмоции могли выплеснуться в любую секунду. Казалось, она впервые увидела меня не так, как прежде. «Все будет хорошо, Эйвери».

И в тот момент – в выпотрошенном доме, который я чуть было не потеряла, чувствуя себя так, будто я наконец пробила себе путь хоть куда-то, – я ей поверила.

* * *

В то время все они казались такими великодушными. Но весь прошлый год я провела здесь, на утесах, совсем одна, и компанию мне составляли лишь призраки. Сэди на моем пороге, как в последний раз, когда я видела ее. Моя мама, шепчущая мне на ухо, спрашивающая, что я вижу.

Так я и продолжала вглядываться в прошлое, пытаясь понять, в какой момент все пошло наперекосяк. При этом я всякий раз начинаю с самого начала.

Вижу, как Грант и Бьянка смотрят на Сэди, которая привела меня к себе домой. Представляю, как они заводят расспросы в городе, упоминают мое имя, слушают, что им рассказывают, узнают все, что только можно узнать. Наблюдают, как нить, связывающая меня с Сэди, становится тугой и прочной. Интересно, боялись ли они, что их дочь затянет в мой мир точно так же, как в их мир затягивало меня. Наверняка они понимали, что единственный способ не дать дочери сбиться с пути и сохранить контроль над ней – перетащить к себе и меня.

Вот что упускали из виду все остальные, гадая, чем я занимаюсь в доме Ломанов. Слухи, которыми они обменивались, были заблуждениями – впрочем, как и мои оправдания. То, в чем я поначалу усматривала великодушие, со временем начало восприниматься как попытка контроля. Как истинный вкус положения Сэди Ломан. Красивой марионетки на ниточках. Нечто способное подтолкнуть ее к краю.

А что для этого требуется – купить твой дом и поселить тебя здесь. Спонсировать твою учебу, в некотором роде руководить тобой. Дать тебе работу, следить за тобой, проложить тебе путь.

Мой дом – твой дом. Твоя жизнь – моя жизнь.

Здесь не будет ни замков, ни секретов.

Глава 9

Перед уходом я внесла в телефон Сэди лишь одно изменение. Выполнила только одно удаление, рассудив, что его не заметят.

Прежде чем отключить телефон, я удалила из настроек один из отпечатков пальцев.

* * *

Вести машину до полицейского участка – почти то же самое, что и до пристани. Дорожные заторы из машин и пешеходов в центре города. Толпы зевак повсюду, откуда виден океан, и в озелененной зоне отдыха. Пришлось пробираться сквозь все это, чтобы достичь здания на склоне холма у самой окраины района пристани.

Я свернула на парковку, с которой была видна пристань внизу – сплошь гладкий белый камень и оконные стекла в здании администрации порта.

Детектива Коллинза я спросила в вестибюле у изогнутой стойки, которая подошла бы скорее отелю, чем полицейскому участку. Женщина за стойкой взялась за телефон, назвала мое имя, попросила меня подождать и указала на ряды стульев у окна. Она была обманчива, эта открытость, эти гудящие яркие лампы – все они внушали мысль, что тебе нечего утаивать.

Едва успев устроиться на жестком сиденье, я вдруг сообразила, что женщина даже не спросила, кто я, – она и так знала. Не то чтобы я удивилась этому. Мое имя в округе упоминалось в разной связи с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать.

«Произошел несчастный случай».

Так просто и безобидно было названо то, что перевернуло всю знакомую мне жизнь.

Темная дорога в горах, крутой поворот – и моя жизнь вмиг изменилась, пока я спала. Меня отвезли в больницу, провели в маленькую приемную. Дали еды, к которой я не притронулась, и газировки, которая шипела у меня в горле, так что я поперхнулась. Так я и сидела там, верила лишь наполовину и изо всех сил пыталась вспомнить, как в последний раз виделась с родителями.

Папа крикнул мне из прихожей: «В холодильнике осталась пицца», мама сунулась ко мне в комнату, обутая в одну туфлю – вторую она держала в руке: «Не сиди допоздна». Я показала ей большой палец, не отводя мобильник от уха. Разговор с Фейт продолжался, и мама, заметив это, одними губами беззвучно выговорила: «Пока». Это последнее, что мне удалось вспомнить о них. Они отправлялись на выставку в городок на расстоянии нескольких населенных пунктов от нашего и брали с собой мою бабушку.

Я уснула перед телевизором. Даже не подозревая, что случилось страшное.

Женщина-полицейский положила мне руку на плечо, пока я сидела в больнице и глядела на шипящую газировку: «Есть еще кто-нибудь, кому мы можем позвонить?»

Сначала они пытались дозвониться до Харлоу, но в конце концов за мной приехала миссис Силва. Я просидела в пустом номере мини-отеля, пока следующим вечером не выписали мою бабушку. На ней не было ни царапины, только из-за удара о дерево на нее надели шейный ортез. От этого столкновения весь перед машины сложился гармошкой. Поначалу все думали, что и бабушка погибла. Так утверждал полицейский, попавший на место аварии первым. В статье говорилось о том, как он, новичок на этой работе, случайно наткнулся на место аварии и как был потрясен и перепуган – видимо, эта встряска разом перенесла его в действительность.

Статью я прочитала всего один раз. Этого было более чем достаточно.

Полиция объяснила, что отец даже не пытался затормозить, съезжая с дороги, и, скорее всего, дремал за рулем, как и бабушка на заднем сиденье. Я часто думала о том, как всех нас угораздило той ночью уснуть. Как вообще можно нестись в темноте на автопилоте, не сознавая, что делаешь и куда едешь.

Четыре года спустя меня привезли в участок после скандала с Фейт. К тому времени единственным человеком, кому можно было позвонить по поводу меня, осталась соседка моей бабушки, Ивлин.

– Эйвери? – Детектив Коллинз ждал у входа в вестибюль. Он кивнул, я встала. – Рад снова видеть вас. Пойдемте, – он провел меня в тесный кабинет в дальнем углу вестибюля, занял место за своим столом и жестом предложил мне сесть напротив. Кабинет был скудно обставлен, поверхность письменного стола пуста, в застекленное внутреннее окно за моей спиной просматривался вестибюль. Глядеть здесь было не на что, кроме как на самого Коллинза. – Вы насчет церемонии открытия? – спросил он, откинувшись на спинку кресла так, что пружины протестующе скрипнули.

Я сглотнула пересохшим ртом.

– И да, и нет, – и стиснула руки, чтобы они не тряслись. – Я хотела спросить у вас про записку Сэди.

Он замер, прекратил покачиваться в своем кресле.

– Предсмертную записку, которую она оставила, – пояснила я.

– Помню, – подтвердил он и не добавил больше ни слова, ожидая продолжения от меня.

– Что было в этой записке? – спросила я.

После паузы он выпрямился и придвинулся ближе к столу.

– Боюсь, это касается только ее семьи, Эйвери. Так что лучше спросите кого-нибудь из ее родных. – Он как будто знал, что я уже предприняла такую попытку и ничего не добилась.

Я смотрела на стены, на стол – куда угодно, только не ему в глаза.

– Я тут опять подумала о том, что случилось той ночью. Все точно уверены, что это ее записка? То есть уверены всецело и полностью?

В комнате стало так тихо, что я услышала его дыхание и еле различимое тиканье его часов. Наконец он втянул ртом воздух.

– Ее, Эйвери. Мы установили сходство.

Я небрежно отмахнулась:

– Я слышала, с дневником. Но у нее не было дневника, детектив.

На моем лице сосредоточился взгляд его глаз – зеленых, а я раньше этого не замечала. В нем не чувствовалось неприязни, он, пожалуй, даже симпатизировал мне.

– Возможно, вы знали ее не так хорошо, как вам казалось.

– Или же, – подхватила я громче, чем собиралась, – может, это чья-то чужая записка. В том же доме гостила Лусиана Суарес. Записку мог написать кто-нибудь из клининговой компании. Ее мог оставить кто угодно.

А полицейские могли поспешить, сравнивая записку с образцами ее почерка, – потому что хотели поскорее получить результат. Действовали методом подгона, подбирали наиболее похожие фрагменты, а не наоборот.

В прошлом году эти известия застали меня врасплох, поэтому я ни о чем не расспрашивала. Меня ошарашило то, как глубоко я заблуждалась в своей оценке происходящего. Как уже во второй раз не заметила что-то жизненно важное.

Детектив неторопливо, палец за пальцем сложил руки на столе. Его ногти были подрезаны под корень.

– Послушайте, совпал не только почерк. – Он покачал головой. – Как и в дневнике, там были свидетельства ее внутренней, душевной работы. Вдобавок очень мрачные.

– Нет, – возразила я. – Она не в том смысле.

То же самое я сказала Паркеру. А что, разве это не правда? В день нашего знакомства она перечисляла грозящие мне опасности так, словно видела их – подбирающиеся к нам, всегда готовые нас поглотить. Эта повседневность смерти – она заигрывала с ней. «Смотри не убейся», – сказала она, когда я остановилась слишком близко к краю в темноте. Будто уже тогда отчетливо представляла это себе.

Он печально покачал головой:

– Эйвери, не только вы что-то упустили, понимаете? Никто ничего не замечал. Порой знаки становятся очевидными лишь по прошествии времени.

У меня перехватило горло. Он потянулся через стол, его широкая ладонь помедлила возле моей и отдернулась.

– Год прошел. Все я понимаю. Как возвращаются воспоминания. Но через такое прошли мы все. Дело закрыто, сегодня мы вернули Паркеру ее личные вещи.

Так вот на что, должно быть, смотрел Паркер в своей машине, когда я неожиданно окликнула его в гараже, – на вещи, привезенные из полиции.

– Все сходится. Напишите статью, приходите почтить ее память на церемонию открытия памятника и живите дальше.

– Сходится не все, – возразила я. – Она должна была встретиться с нами там. Но что-то случилось. – Я сунула руку в сумочку, вынула ее мобильник и положила перед детективом.

Он не прикоснулся к нему, только уставился во все глаза. Такого он не ожидал.

– Что это?

– Телефон Сэди. Я нашла его сегодня в «Голубой мухоловке» – доме, который сдается в аренду и в котором все мы были в ночь ее смерти.

Он не сводил глаз с телефона.

– И вы только что нашли его.

– Да.

– Год спустя, – он недоверчиво прищурился, словно я его разыгрывала. Как быстро изменилось его поведение. А может, это я изменилась в его глазах.

– Он лежал на дне сундука в большой спальне. Я нашла его, когда вынимала оттуда одеяла, чтобы освежить их. Сколько он пролежал там, не знаю, но она не теряла его перед смертью. – Я сглотнула, с нетерпением ожидая, когда он сам сделает качественный скачок в выводах: если они ошиблись в одном, значит, могли ошибиться и во всем остальном.

Он покачал головой, по-прежнему не прикасаясь к телефону.

Однажды, несколько летних сезонов назад, Сэди пыталась добиться, чтобы ее арестовали. По крайней мере, так мне тогда казалось. Я повезла ее на пристань среди ночи, хотела кое-что показать ей. Мир, в который она сама ни за что не получила бы доступа, – как способ продемонстрировать, чего я стою. Я знала, как пройти через контору на пристани, еще с тех пор, как таким путем ходил Коннор: поднять ручку, одновременно как следует толкнуть дверь, рассчитывая угол удара, а затем взять ключи его отца из кабинета в глубине конторы, отвязать лодку, оттолкнуть ее от причала и запустить мотор.

Но кто-то, наверное, заметил, как мы проскользнули внутрь. Я не успела пройти через контору, как вдруг в окно посветили фонариком, и я метнулась в обратном направлении, к задней двери, которой пользовались редко. А Сэди застыла на месте, уставившись в освещенное окно. Я дернула ее за руку, но к тому времени полицейский уже вошел – я знала его в лицо, но не по имени. Впрочем, это не имело значения, потому что мое-то имя он знал.

Он вывел нас наружу, к своей машине. И не стал задавать мне вопроса, которого я привыкла ждать, – кому позвонить насчет меня: он уже знал, что я отвечу.

– Ваше имя? – спросил он у Сэди, но она не ответила. Ее глаза были широко раскрыты, она крепко сжала губы и покачала головой. Полицейский попросил ее сумочку, висящую через плечо. Вытащил оттуда ее бумажник, посветил фонариком на водительские права.

– Сэди… – начал читать он и осекся. Прокашлялся. Сунул права обратно в бумажник, вернул Сэди сумочку. – Слушайте, девушки: это предупреждение. Проникновение незаконное, и в следующий раз, когда мы вас поймаем, оформим нарушение и привод, понятно?

– Да, сэр, – ответила я. С облегчением, как от первого глотка выпивки, согревающего кровь.

Он вернулся к себе в машину, Сэди стояла посреди парковки и смотрела, как он уезжает.

– Что должна натворить здесь девчонка, чтобы ее забрали в полицию? – спросила она.

– Сменить твою фамилию, – ответила я.

Ее фамилия имела вес. Но она не козыряла ею. В этом не было необходимости.

До меня дошло: пока я с ней, мне обеспечена такая же степень защиты.

* * *

Ее фамилия до сих пор имела вес, и детектив по-прежнему не прикасался к ее телефону, лежащему у него на столе. Существовали дела, в которых требовалось соблюдать осторожность, – не важно, умер кто-то или нет. Поколебавшись, детектив взялся за свой телефон.

– «Прошу прощения. Хотелось бы мне, чтобы такое не понадобилось», – наконец сказал он и взмахом руки выпроводил меня из кабинета.

– Что? Какое «такое»?

Он покачал головой.

– Это ее записка. Так в ней было сказано.