Текст книги "Аргонавты"

Читатель/ница, вы живы и читаете эти строки, потому что кто-то хорошенько следил за тем, чтобы вы в исследовательском порыве не тащили в рот что попало. Перед лицом этого факта Винникотт придерживается довольно несентиментального мнения, что мы ничем не обязаны этим людям (зачастую, но ни в коем случае не всегда женщинам). Но мы обязаны признаться самим себе, что «вначале мы были психологически абсолютно зависимы и это „абсолютно“ означает Абсолютно. И нам повезло – нас встретили обычной преданностью».

Под обычной преданностью Винникотт понимает обычную преданность. «Это банально, когда я объясняю, что под „преданностью“ я понимаю просто преданность». Винникотт – писатель, которому хватает обычных слов.

Как только мы съехались, мы тут же столкнулись со срочной задачей обустроить для твоего сына изобильный и надежный дом – достаточно хороший, а не развалившийся или осыпающийся. (Эти поэтические эпитеты позаимствованы из классической книги о гендерквирных моделях родства «Мамин дом, папин дом»[18]18
  Ricci I. Mom’s House, Dad’s House. New York: Macmillan Publishing Co., 1980.


[Закрыть].) Вернее, не совсем так – мы знали об этой задаче заранее; по сути, в том числе из-за нее мы так быстро и съехались. Конкретно передо мной встала срочная задача научиться быть приемным родителем. А ведь эта идентичность может быть ох как чревата! У моего отчима были свои недостатки, но теперь, когда я понимаю, каково это – находиться в таком положении, каждое слово, которое я когда-либо направляла против него, начало преследовать меня саму.

Неважно, насколько вы замечательный, любящий, зрелый, мудрый, успешный, находчивый или ответственный человек, но, будучи приемным родителем, вы структурно уязвимы перед ненавистью или отвращением, и с этим ничего не поделаешь – остается только терпеть и продолжать сеять семена здравомыслия и благости перед лицом какого угодно дерьма, что встретится на пути. И от культуры тоже не ждите похвалы: биологические родители непорочны, как продукция телеканала «Холлмарк», в то время как приемные – встревают в чужие дела, думают только о себе, браконьерствуют, оскверняют и растлевают.

Всякий раз, когда я слышу слово приемный в некрологе (например, «X оставил после себя троих детей и двоих приемных детей»), когда мои взрослые знакомые говорят что-нибудь вроде: «Блин, прости, не смогу – нужно на выходных заехать к отчиму», – или когда во время трансляции Олимпиады камера показывает трибуны, а закадровый голос сообщает: «А вот и мачеха X, болеющая за него», – мое сердце замирает – просто потому, что об этой связи объявляют во всеуслышание, говорят в положительном ключе.

Больше всего я обижена на своего отчима не потому, что «он недостаточно любил меня». Нет – я обижена на него за то, что он не смог дать мне понять, что ему нравилось жить со мной и моей сестрой (возможно, ему и не нравилось); за то, что он редко говорил мне, что любит меня (опять же, возможно, он меня и не любил – ведь, как говорится в одной из книг для приемных родителей, которую я заказала на первых порах, любовь предпочтительна, но не обязательна); за то, что он не выполнил свои обязанности и оставил нашу мать после двадцати лет брака, не попрощавшись по-человечески.

Думаю, ты переоцениваешь сознательность взрослых, гласило его последнее письмо, которое он отправил мне только после того, как я не выдержала и написала ему первой спустя год молчания.

И, пускай его уход ранил и разозлил меня, это наблюдение было неоспоримо верным. Этот кусочек правды, доставшийся мне напоследок, начал новую главу моей взрослой жизни, в которой я осознала, что к возрасту ничего, кроме него самого, не прилагается. Остальное опционально.

Семья бобриков: другая любимая игра моего малыша-пасынка, в которую мы играли утром в постели. Он был Бобриком, малюткой-бобром с дефектом речи, из-за которого он всякий раз повторял букву Б (например, кузен Эван превращался в бузена Бэвана, и т. д.).

Иногда Бобрик играл дома вместе со своей бобровой семьей, восхитительный в своем упорном переиначивании; а иногда он пускался в самостоятельные приключения – на поиски съестного. Одним таким утром Бобрик нарек меня Бамбочкой – производным от «мамочки», но с сюрпризом. Я восхищалась изобретательностью Бобрика – и она не ослабевает.

Брака как такового у нас в планах не было. Но, когда мы проснулись утром 3 ноября 2008-го и, пока вскипал чайник, прослушали по радио текущие результаты экзит-поллов, нам внезапно показалось, что Предложение 8, похоже, будет принято. Мы удивились своему изумлению – оно обнажило пассивную, наивную веру в то, что стрелка компаса моральной вселенной так или иначе укажет на справедливость. На самом же деле у справедливости нет координат, нет телеологии. Мы погуглили «как пожениться в Лос-Анджелесе» и выдвинулись в мэрию Норуолка, где, как обещал оракул, дело могло быть сделано, по пути оставив наше небольшое бремя в детском саду.

Приближаясь к Норуолку – где мы, черт возьми? – мы проехали мимо нескольких церквей, рядом с которыми стояли знаки с вариациями на тему «один мужчина + одна женщина: так пожелал Господь». Мы также проехали мимо десятков пригородных домов с лужайками, в которые были вколочены таблички «ГОЛОСУЙ ЗА ПРЕДЛОЖЕНИЕ 8» с неутомимо радостными фигурами из палочек.

Бедный брак! Мы собрались его прикончить (непростительно). Или упрочить (непростительно).

Возле норуолкской мэрии расположилось несколько белых палаток, а на парковке – целая флотилия голубых фургонов местных новостных телеканалов. Мы вдруг струсили – мы с Гарри не хотели становиться делегатами от лица квиров, вступающих в брак на враждебной территории непосредственно перед принятием Предложения 8. Никто из нас не хотел оказаться в завтрашней газете рядом с безумцем в шортах-карго, с пеной у рта размахивающим знаком «БОГ НЕНАВИДИТ ПИДОРАСОВ». Внутри у стойки регистрации брака выстроилась длиннющая очередь – в основном гомики и дайки всех возрастов, а также множество молодых гетеросексуальных пар, преимущественно латиноамериканского происхождения, которые, по-видимому, были озадачены причиной аншлага. Пожилые мужчины в очереди перед нами рассказали, что заключили брак пару месяцев назад, но, получив по почте свидетельство, обнаружили, что их подписи были безнадежно испорчены. Теперь они отчаянно пытались всё исправить, чтобы официально остаться в браке вне зависимости от исходов голосования.

Вопреки обещаниям в интернете, часовня была забронирована до конца дня, поэтому пары, оформившие бумаги, должны были пойти куда-нибудь еще для какой-то официальной церемонии. Мы пытались понять, каким образом заключение контракта с так называемым светским государством предполагает прохождение каких-либо духовных ритуалов. Люди, которые уже договорились со священниками о заключении брака позже в тот же день, предложили сделать свои церемонии коллективными, чтобы все, кто хотел пожениться до полуночи, могли присоединиться. Ребята перед нами пригласили нас на свою пляжную свадьбу в Малибу. Мы поблагодарили их, но вместо этого набрали «411» и спросили название свадебной часовни в Западном Голливуде – разве не там живут все наши? «Есть часовня на бульваре Санта-Моника – называется Голливудская», – сказал голос.

Голливудская часовня оказалась смрадной дырой на краю квартала, где я прожила три самых одиноких года своей жизни. Приемную и часовню разделяли пошлые бордовые шторы из бархата; обе комнаты с персиковой отделкой под камень были украшены дешевыми готическими канделябрами и искусственными цветами. Дрэг-квин на входе выполняла тройную функцию: привратницы, вышибалы и свидетеля.

Читатель/ница, здесь мы и поженились; нас сочетала браком преподобная Лорелея Старбак. Преподобная Старбак предложила предварительно обсудить с ней клятвы; мы сказали, что нам они по барабану. Она настояла. Клятвы остались стандартными, но без местоимений. Церемония прошла в спешке, но после произнесения клятв нас разнесло. Мы рыдали, опьяненные своей удачей, а затем с благодарностью приняли два леденца в форме сердца с надписью «ГОЛЛИВУДСКАЯ ЧАСОВНЯ» на обертках и понеслись за малышом, чтобы успеть в детский сад до закрытия, а по прибытии домой расстелили спальные мешки на крыльце с видом на нашу гору и вместе съели шоколадный пудинг.

Тем же вечером преподобная Старбак, в поле «вероисповедание» указавшая «метафизическое», отправила наши документы, а также документы сотен других пар срочной курьерской службой каким бы то ни было властям, уполномоченным признать наш речевой акт правомерным. К концу дня 52 % калифорнийцев, участвовавших в голосовании, выступили за принятие Предложения 8, приостановив таким образом заключение «однополых» браков на территории штата и обратив условия нашей правомерности. Голливудская часовня исчезла так же быстро, как появилась, чтобы, возможно, однажды возникнуть вновь.

Больше всего в бесконечном повторении формулы «однополые браки» меня раздражает то, что среди моих знакомых квиров нет практически никого, кто считал бы главной особенностью своего желания «однополость». Да, многие лесбийские книги о сексе, написанные в 1970-х, были о возбуждении – и даже политической трансформации – от встречи с собственным отражением. Эта встреча была, остается и может быть важной, поскольку мы видим в отражении то, за что нас оскорбляли, разделяем отчуждение или интернализированное отвращение к желанию и заботе. Посвятить себя чьей-то киске – это еще и способ посвятить себя своей собственной. Но, какую бы тождественность я ни отмечала в своих отношениях с женщинами, она заключается не в тождественности Женщине и точно не в тождественности частей тела. Она заключается в общем сокрушительном понимании того, каково это – жить в условиях патриархата.

Мой пасынок уже вырос из «павшего солдата» и «семьи бобриков». Пока я пишу эти строки, он слушает трек «Funky Cold Medina» на своем айподе, лежа на красном диване с закрытыми глазами. Гигантский, девятилетний.

Мы живем в очень странный исторический момент, когда консервативное беспокойство и отчаяние, вызванные губительным воздействием квиров на цивилизацию и ее институты (главным образом брак), соседствуют с беспокойством и отчаянием, которые множество самих квиров испытывает по поводу провала квирности, не сумевшей погубить цивилизацию и ее институты, и их недовольством ассимиляционистским, немыслимо неолиберальным поворотом мейнстримного ЛГБТК-движения, потратившего много сил на то, чтобы вымолить право доступа к двум исторически репрессивным структурам: браку и армии. «Я не из тех пидоров, что наклеивают радугу на автомат», – заявляет поэт Си Эй Конрад. Если гетеронормативность что-то и обнажает, так это то тревожное обстоятельство, что тебя могут сделать жертвой, даже если ты вовсе не радикал; это очень часто происходит среди гомосексуалов, как и среди других угнетенных меньшинств [Лео Берсани].

Это не обесценивание квирности. Это напоминание: если мы хотим большего, чем прорваться внутрь репрессивных структур, нам предстоит еще много работы.

На прайде-интервенции в Окленде в 2012 году один из активистов-антиассимиляционистов развернул баннер с надписью «КАПИТАЛИЗМ ВЫЕБЫВАЕТ ИЗ НАС КВИРОТУ». Текст памфлета-раздатки гласил:

Мы знаем: то, что разрушительно для гетерообщества, никогда не будет превращено в товар или очищено от бунтарства. Поэтому мы держим свои позиции – как грозные гомики, квиры, дайки, трансдевчонки и мальчишки, небинарные и любые гибриды и все, кто между, а также те, кто одновременно отрицает всё перечисленное.

Мы выжидаем, ставя на кон свое время, наносим удары тут и там и мечтаем о мире, где все угнетенные сплотятся и атакуют. Мы хотим найти тебя, товарищ, если и ты этого хочешь.

За абсолютное уничтожение Капитала, несносные сучки, которые всё здесь разнесут нахрен.

Я была благодарна их интервенции: в этом мире есть много всего, что стоит разнести нахрен, а время беспечно утверждать, что от одного лишь секса с кем угодно и как угодно этот механизм заклинит, давно позади. Но я никогда не отзываюсь на товарищ и разделить эту фантазию об атаке тоже не могу. Напротив, с годами я пришла к пониманию революционного языка как своего рода фетиша, а в таком случае единственным ответом на вышесказанное может быть: Наши диагнозы схожи, но перверсии несопоставимы.

Возможно, переосмысления требует само слово радикальность. Но на что нам тогда держать курс вместо нее или в дополнение к ней? На открытость? Достаточно ли в этом блага, достаточно ли силы? Только вы сами знаете, когда прибегаете к средствам защиты и пытаетесь сохранить свое эго, а когда открываетесь и позволяете всему рассыпаться – позволяете миру быть таким, какой он есть, и работаете с ним, вместо того чтобы бороться. Вы единственный, кому это известно[19]19
  Пер. с англ. О. Турухиной.


[Закрыть] [Пема Чодрон]. Но дело в том, что и сами вы знаете не всегда.

В октябре 2012-го, когда Игги было почти восемь месяцев, меня пригласили выступить в Университете Биола, протестантском вузе в окрестностях Лос-Анджелеса. Темой ежегодного симпозиума факультета искусств было искусство и насилие. Пару недель я сомневалась насчет приглашения. Ехать было недалеко; гонорара за полдня работы хватило бы на целый месяц услуг няни для Игги. Но было и чему возмутиться: университет отчислял студентов за гомосексуальность или вступление в гомосексуальную связь. (Как и американская армия с ее политикой «Не спрашивай, не говори», Биола не заморачивается по поводу того, чем является гомосексуальность – идентичностью, речевым актом или поведением: любой проступок, и тебя выгоняют.)

Чтобы узнать больше, я обратилась к программному заявлению на сайте университета и обнаружила, что в Биоле не признают любой секс вне «библейского брака», определенного в тексте как «преданный гетеросексуальный союз между одним генетическим мужчиной и одной генетической женщиной». (Меня впечатлило слово «генетический» – très au courant[20]20
  Как современно! (франц.).


[Закрыть]!) Покопавшись в сети, я узнала, что существует (или существовала) студенческая группа под названием «Биольский квир-андеграунд», появившаяся пару лет назад в рамках протеста против антигомосексуальной политики университета, – в основном они писали что-то в интернете и тайком развешивали плакаты в кампусе. Название группы казалось многообещающим, но мое воодушевление угасло, когда я прочла рубрику «Часто задаваемые вопросы» на их странице:

В: Каково отношение Биольского андеграунда к гомосексуальности?

О: Как ни странно, некоторым людям не вполне ясны наши взгляды на место ЛГБТК в христианстве. Поясняем: мы поддерживаем гомосексуальное поведение в его надлежащем контексте: браке… Мы придерживаемся уже опубликованных положений Биолы о том, что добрачный секс грешен и не входит в план Господень, уготовленный людям, и верим, что это правило приложимо и к гомосексуалам и другим членам ЛГБТК-сообщества.

И какой же это «квир»?

Ив Кософски Седжвик хотела проложить дорогу такому «квиру», который вмещал бы в себя любые виды сопротивления, разрывов и несоответствий, почти или совсем не связанных с сексуальной ориентацией. «Квир – непрерывный момент, модуляция, мотив – возвратный, вихревой, troublant[21]21
  Беспокойный (франц.).


[Закрыть], – пишет она. – Он в высшей степени относителен и странен». Ей хотелось, чтобы этот термин выражал нескончаемое воодушевление, стал своего рода местозаменителем – номинативом, как Арго, готовым наречь литые или подвижные детали, утвердительным, но вместе с тем ускользающим. Вот что делает реклейминг со словами – они остаются (настаивают на том, чтобы оставаться) беглецами[22]22
  Изначально слово queer (англ. «странный») использовалось в качестве оскорбления, но в конце 1980-х квир-активисты начали реклейминг слова, превратив его в знак гордости.


[Закрыть].

В то же время, «принимая во внимание силу запрета, который действовал против какого угодно однополого сексуального выражения в прошлом и продолжает действовать сейчас», Седжвик утверждала, что «любой, кто не признает этих коннотаций или вытесняет их из определительного центра термина [квир], дематериализует любую возможность самой квирности».

Иными словами, ей хотелось всего и сразу. Можно многому научиться у людей, которые хотят всего и сразу.

Седжвик писала: «Что нужно – всё, что нужно, – для того, чтобы определение „квир“ отвечало истине, так это побуждение к использованию его от первого лица», ведь «те, кто пользуются определением „квир“ по отношению к самим себе, используют его иначе, нежели по отношению к другим». И хотя безумно раздражает, когда какой-нибудь белый гетеросексуальный парень называет свою книгу «queer» (неужели тебе своих слов мало?), в конечном счете всё, вероятно, к лучшему. Седжвик долгое время была замужем за мужчиной, секс с которым, согласно ее собственному описанию, был ванильным и в основном после душа, – так что она лучше других знала о возможностях употребления этого термина от первого лица. И ей за это досталось – как и за то, что она идентифицировалась с гомосексуальными мужчинами (и более того, как гомосексуальный мужчина), а лесбиянок едва удостаивала и кивка. Некоторые сочли реакционным то обстоятельство, что «королева квир-теории» поместила в центр своих исследований мужчин и мужскую сексуальность (например, в книге «Между мужчинами: английская литература и мужское гомосоциальное желание»[23]23
  Kosofsky Sedgwick E. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. Columbia University Press, 1985.


[Закрыть]), пускай и во имя феминистской критики.

Но таковы были идентификация Седжвик и ее интересы; она была предельно честна. И при личной встрече она излучала сексуальность и харизму столь мощные, индивидуальные и неотразимые, что ее не сдержали бы никакие рамки маскулинности и феминности, – она была толстой, веснушчатой, легко краснеющей, всегда в каком-нибудь цветастом наряде, щедрой, до жути милой, чуть ли не садистически образованной и, когда я наконец встретилась с ней, смертельно больной.

Чем больше я думала о программном заявлении Биолы, тем больше понимала, что поддерживаю частные группы взрослых людей, которые по взаимному согласию решают жить так, как им хочется. Если эта конкретная группа взрослых не желает заниматься сексом вне «библейского брака» – пускай. Но в конечном счете именно это предложение не давало мне уснуть: «Неверные модели возникновения [вселенной] постулируют, что (а) Бог не вмешивался в создание природы и/или (б) люди разделяют общее физическое происхождение с более ранними формами жизни». Разделенное с более ранними формами жизни происхождение для меня священно. Я отказалась от приглашения. Вместо меня выступил «сценарный гуру» из Голливуда.

Нас, раскрасневшихся от радости в доме на холме, вдруг накрыло густой тенью. Твоей матери, которую я видела лишь единожды, диагностировали рак груди. По-прежнему продолжался процесс об опеке над твоим сыном, и призрак гомофобного или трансфобного судьи, решающего его судьбу, судьбу нашей семьи, маячил вдалеке, как торнадо. Ты изо всех сил старался, чтобы сын был счастлив и чувствовал себя любимым; в бетонном закутке, который служил нам задним двором, ты установил для него горку, а у крыльца – детский бассейн, у батареи поставил лего-станцию, а к балкам в его комнате привязал качели. Мы вместе читали перед сном, а потом я оставляла вас наедине и ночь за ночью, стоя за закрытой дверью, слушала, как ты поешь ему «I’ve Been Working on the Railroad» своим мягким голосом. Среди советов, как быть приемным родителем, я прочла, что подводить итоги развивающимся в новой семье связям нужно не каждый день и не раз в месяц или год, а каждые семь лет. (Тогда эта временная рамка показалась мне абсурдной; но сейчас, спустя семь лет, – здравой и проливающей свет.) Твоя неспособность жить в собственном теле достигала апогея: днем и ночью твои шея и спина пульсировали от боли из-за того, что торс (а соответственно, и легкие) был туго стянут на протяжении почти тридцати лет. Ты утягивался даже на ночь, но к утру пол был всегда завален подшитыми спортивными бюстгальтерами и грязными бинтами – ты называл их «зажималами».

Я просто хочу для тебя свободы, сказала я с гневом под видом сожаления, с сожалением под видом гнева.

Ты еще не поняла? заорал ты в ответ. Я никогда не буду так же свободен, как ты, никогда не буду в этом мире своим, никогда не буду своим в своем теле. Так было и так будет всегда.

Тогда мне очень тебя жаль, сказала я.

Или, может быть, я сказала: Хорошо, только не тащи меня за собой.

Мы знали, что нечто – вероятно, всё – собиралось развалиться. Мы надеялись, что это будем не мы.

Ты показал мне эссе о бучах и фэм со строчкой «быть фэм – значит привнести честь туда, где прежде был стыд». Ты пытался мне что-то сказать, дать информацию, которая мне бы пригодилась. Вряд ли ты хотел, чтобы я запомнила именно эту строчку, – вряд ли ты ее даже заметил, – но я ее запомнила. Я хотела и всё еще хочу преподнести тебе любой жизненно необходимый дар по мере своих сил; я смотрела и всё еще смотрю в гневе и агонии на то, с каким рвением мир накидывает кучи говна на тех из нас, кто хочет сокрушить (или просто не может не сокрушать) те нормы, что отчаянно требуют сокрушения. Но в то же время я ощутила смятение: я никогда не думала о себе как о фэм; я знала, что обладаю привычкой давать слишком много; я была напугана словом честь. Как могла я рассказать тебе всё это и остаться в нашем пузыре, хихикая на красном диване?

Я сказала тебе, что хочу жить в мире, где противоядием от стыда служит не честь, а честность. Ты сказал, что под «честью» имел в виду другое. Мы до сих пор пытаемся объяснить друг другу, что для каждого из нас значат эти слова; возможно, мы никогда не перестанем.

Ты написала обо всех сторонах своей жизни, за исключением одной – квирности, сказал ты.

Погоди, ответила я, я о ней еще не написала.

И посреди всего этого мы начали обсуждать мою будущую беременность. Когда всякий раз кто-нибудь спрашивал у меня, почему я хочу ребенка, я не могла ответить. Но немоте желания была обратно пропорциональна его величина. Я и прежде ощущала это желание, но в последние годы отказалась от него – или, скорее, отпустила. И вот посмотрите на нас. Жаждущих, как и многие другие, чтобы всё сложилось. Но теперь я стала старше и нетерпеливее; я понимала, что «отпусти» очень скоро превратится в «не упусти». Когда и как мы приступим; сколько будет горя, если не удастся; что, если мы позовем, а дух ребенка не откликнется.

Судя по идеям вроде «достаточно хорошего» материнства, Винникотт – довольно жизнерадостная душа. Но он также берет на себя и труд объяснить нам, через что пройдет ребенок, если поддерживающее окружение будет недостаточно хорошим:

 
примитивные агонии
 
 
вечное падение
всевозможная дезинтеграция
разъединение тела и психики
 
 
плоды лишений
 
 
распад на куски
вечное падение
умирание умирание умирание
утрата всякой надежды на возобновление контакта
 

Можно утверждать, что Винникотт здесь говорит метафорически – как это сделал Майкл Снедикер в более взрослом контексте: «Когда тебя ебут, ты, вопреки заявлениям Берсани, вовсе не разлетаешься на куски на самом деле»[24]24
  Критик и культуролог Лео Берсани связывал человеческую сексуальность с распадом эго (ego shattering, self shattering), который субъект переживает лишь благодаря мазохистической природе сексуального удовольствия. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Но даже если ребенок не умирает в буквальном смысле, когда поддерживающее окружение его подводит, он может продолжать умирать, умирать, умирать. Постановка вопроса, что может пережить психика или душа, во многом зависит от того, из чего, по-вашему, они сделаны. Дух – это материя, истонченная до предела: тончайшая! [Ральф Уолдо Эмерсон]

Как бы то ни было, нужно заметить, что Винникотт описывает «примитивные агонии» не как нехватку или лакуну, а как вещи: «плоды».

В 1984 году Джордж Оппен умер от пневмонии, вызванной осложнениями болезни Альцгеймера. Мэри Оппен умерла несколько лет спустя, в 1990-м, от рака яичников. После смерти Джорджа на стене над его рабочим столом обнаружили несколько прикрепленных записок. Одна из них гласила:

 
Жизнь с Мэри была
почти даже слишком прекрасна
в это трудно поверить
 

В нашу нелегкую пору я много думала об этой записке. Временами она наполняла меня едва ли не садистским желанием раскопать какое-нибудь доказательство того, что Джордж и Мэри – хотя бы иногда – были несчастливы: какой-нибудь знак того, что его поэзия вставала между ними, что каким-то глубинным образом они не понимали друг друга, говорили друг другу ужасные вещи или расходились по важнейшим вопросам, например: должен ли Джордж сражаться во Второй мировой, насколько эффективна Коммунистическая партия, стоит ли оставаться в изгнании в Мексике, и т. д.

В этом не было злорадства. Но была надежда. Я надеялась, что такое действительно происходило и что Оппен, подпрыгивая на волнах между замешательством и ясностью, характерных для беспощадного неврологического упадка, всё равно был достаточно тронут, чтобы написать:

 
Жизнь с Мэри была
почти даже слишком прекрасна
в это трудно поверить
 

Так что, к своему стыду, я искала. Искала доказательство их несчастья и в то же время скрывала от себя то, что мои поиски напоминали мне об одном чрезвычайно дисфункциональном фрагменте из воспоминаний Леонарда Майклса[25]25
  Леонард Майклс (1933–2003) – американский прозаик, эссеист, сценарист.


[Закрыть] о мучительных, взрывоопасных и в конечном счете катастрофических отношениях со своей первой женой Сильвией. Узнав, что его друг состоит в таких же ужасных отношениях с такими же ужасными ссорами, Майклс написал: «Я был благодарен ему и испытывал облегчение, от удовольствия у меня кружилась голова. Значит, и другие так живут… Каждая пара, каждый брак ненормален. Одна лишь мысль об этом очистила мой организм, как кровопускание. Я был, по несчастью, обыкновенен, по обыкновению несчастен». Он и Сильвия поженились, и вскоре, пару несчастных лет спустя, она умерла от передозировки сорока семью таблетками «Секонала».

Разумеется, Оппены иногда ссорились и делали друг другу больно, сказал ты, когда я рассказала тебе о своих изысканиях. Скорее всего, они просто держали это при себе из уважения и любви друг к другу.

Что бы я ни пыталась нарыть на Джорджа и Мэри Оппенов, я так ничего и не нашла. Однако я нашла нечто неожиданное в автобиографии Мэри «Значит жизнь»[26]26
  Meaning a Life (1978).


[Закрыть], которую она опубликовала, когда разум Джорджа начал угасать. Я нашла Мэри.

Поискав «Значит жизнь» на «Амазоне», я нашла всего один отзыв. Его написал парень, поставивший книге одну звездочку. Он жаловался: «Приобрел эту книгу в надежде получить представление о жизни одного из моих любимых поэтов. Совсем мало о Джордже и много о Мэри». Это ее автобиография, придурок ты, подумала я, а потом осознала, что двигалась по аналогичной траектории.

До появления на свет дочери, Линды, Мэри пережила несколько мертворождений (судя по всему, слишком много – число она не сообщает) и смерть ребенка на шестой неделе жизни. По этому поводу Мэри пишет:

Роды… Кажется, я боюсь писать об этом. Во время родов я была одна; я никогда не обсуждала их даже с Джорджем. Он удивился, когда узнал, что роды – мое наивысшее эмоциональное переживание, настолько личное, что я никогда о нем не говорила… Мне хотелось, чтобы оно осталось целостным, так что целостность собственного переживания родов я сохранила, никому о нем не рассказывая; оно для меня слишком ценно. Даже теперь, когда я пишу о своей жизни между двадцатью четырьмя и тридцатью годами, я хотела бы объять свое одиночество и разрушительное опустошение потери, когда я, вырубленная наркозом, лежу в акушерском кресле, словно абсолютное ничто, а затем прихожу в себя, чтобы вновь услышать: «Плод мертв».

Джордж и Мэри прославились тем, что прожили жизнь в разговоре, в поэзии. Так мы еще никогда не общались – сплошным потоком. Но тут Мэри не уверена, что слов ей хватит. Я никогда не обсуждала их даже с Джорджем. Несмотря на то, что ее опыт – опустошающий, она всё равно боится, что слова обеднят его (невыносимо).

И тем не менее много лет спустя, когда ее муж начинает удаляться от языка, Мэри пытается рассказать.

В своем эпическом трактате «Пузыри» философ Петер Слотердайк выдвигает так называемое правило негативной гинекологии. Чтобы по-настоящему осознать фетальный и перинатальный мир, пишет Слотердайк, «мы не должны поддаваться соблазну исследовать отношения между матерью и ребенком с помощью взгляда извне; там, где речь идет о понимании интимных отношений, внешнее наблюдение ошибочно»[27]27
  Здесь и далее цитаты из «Пузырей» приводятся по изданию: Слотердайк П. Сферы. Микросферология. Т. I: Пузыри / пер. с нем. К. В. Лощевского. СПб.: Наука, 2005.


[Закрыть]. Я одобряю эту инволюцию, это «исследование пещеры», этот поворот прочь от господства к обволакивающему пузырю «крови, околоплодной жидкости, голоса, звукового купола и вдыхаемого воздуха». Я отнюдь не стремлюсь высвободиться из этого пузыря. Но подвох вот в чем: я не могу держать своего ребенка, пока я пишу.

Винникотт признает, что требование обыкновенной преданности может вызывать беспокойство у некоторых матерей, которые боятся, отдавшись ей, «превратиться в овощ». Поэтесса Элис Нотли повышает ставки: «…он рожден, и гибну я – словно никогда меня / не было, не будет. // А спустя два года я себя уничтожаю вновь, / рожаю еще одного… на два года меня нет».

У меня никогда не было таких мыслей, но я родила поздно. У меня было почти сорок лет на то, чтобы стать собой, прежде чем приступить к экспериментам по самоуничтожению.

Иногда матерей будоражит мысль, что всё, что они делают, имеет огромное значение, и в таком случае лучше не говорить им этого. Иначе они начинают обдумывать свои действия и хуже с ними справляются. ‹…› Если мать – без особых усилий – способна быть матерью, мы никогда не должны вмешиваться. Она не сможет защитить себя, потому что просто не поймет, в чем ее обвиняют [Дональд Вудс Винникотт].

Как будто бы матери считают, что совершают обыкновенные ритуалы преданности в дикой природе, а затем ошеломленно поднимают взгляд и видят толпу, жующую арахис за вольером.

Выйдя на работу после рождения Игги, я встретила в столовой начальника. Он любезно угостил меня веганским обедом и соком «Naked». Он спросил, когда выйдет моя следующая книга; я ответила, что придется подождать – я ведь только родила. Это воодушевило его на рассказ о бывшей коллеге – исследовательнице Ренессанса, которая якобы настолько увлеклась своим новорожденным, что целых два года научная работа казалась ей заумной и скучной. Но затем, спустя два года, ее интерес вернулся, сказал он. Вернулся, повторил он, подмигивая.

Со временем я начала подозревать, что моя симпатия к «Пузырям» больше связана не с утверждением правила негативной гинекологии, а с ее дурацким названием – так же зовут ручного шимпанзе Майкла Джексона.

Майкл был без ума от Бабблза[28]28
  Bubbles – пузыри (англ.).


[Закрыть]. Но в то же время, по мере старения шимпанзе, Майкл заменял его новым, молодым Бабблзом. (Жестокость Арго?)

В юности мама иногда просила меня переключить телевизор на канал, где ведущим прогноза погоды был мужчина. Они обычно дают более точный прогноз, говорила она.

Ведущие просто читают сценарий, говорила я, закатывая глаза. Везде один и тот же прогноз.

Такое у меня чувство, говорила она, пожимая плечами.

Увы, так кажется не только ей. Даже если женщины обращаются к показаниям с тех же спутников или читают тот же сценарий, их отчеты подозрительны; что-то неладно. Иными словами, артикуляция реальности моего пола невозможна с помощью речи по структурной, эйдетической причине. Мой пол удален, по крайней мере как составляющая субъекта, из предикативного механизма, обуславливающего вразумительность речи.