Текст книги "Там, где тебя ждут"

Потому что здесь думать она не в состоянии, именно сейчас, когда этот занудный журналист высасывает слова из Тимо, из нее и наполняет ими свой блокнот. Этот парень развалился на кресле в ее комнате, купленном для нее матерью на блошином рынке, прекрасном кресле с плоскими дубовыми подлокотниками и гобеленовой обивкой. Способен ли этот бумагомаратель оценить его красоту, тонкое мастерство исполнения? Клодетт не думала, что способен.

Она не могла сейчас думать… вообще не могла. Ей хотелось вернуться к финальным кадрам смонтированного фильма, поскольку что-то там не получилось, оставалась какая-то дисгармония, а она пока не могла понять, что ее не устраивало. То ли диалог в коридоре между ее героиней и актером, игравшим ее мужа. Надо ли продлить этот разговор или, наоборот, он слишком затянут? Не лучше ли им попросту вырезать эту заключительную сцену? Или стоило подчеркнуть важность мимолетности времени? Пара вставных кадров обычной беспорядочной уличной толпы?

Клодетт не могла найти верное решение. Невозможно ничего решить под раздражающую болтовню этого журналиста, болтовню Тимо, когда нет ни места, ни покоя здесь, в ее собственном доме, единственном месте, где ей должно думаться лучше всего. Способна ли она принять столь важное решение – о заключительных минутах фильма! – когда в ее мыслях опять закрутилась голова квебекской секретарши?

Гладкие блестящие волосы, цвета обугленной древесины, обычно стянутые в высокий «конский хвост». Клодетт с легкостью представила сейчас, как уязвимо смотрелась сзади ее шея, как дергался хвост волос между лопаток, когда она поворачивала голову, чтобы ответить на телефонный звонок или напечатать что-то на клавиатуре, или обращалась к Тимо, если он работал в спальне. Как иногда, возвращаясь в квартиру, Клодетт замечала влажность волос девушки, словно она недавно их вымыла, стянула резинкой и подсушила концы над батареей, которую Клодетт так заботливо включала, сознавая, что зима выдалась такой холодной, очень холодной. «Странно, – внезапно подумала Клодетт, – зачем мыть волосы в такой холод, да еще днем».

Клодетт больше не могла выносить эту пытку. Ей необходимо встать и размяться, стряхнуть ощущение одуряющего безделья. Она высвободила руку и поднялась с софы, вызвав встревоженный взгляд Тимо, но она не ушла далеко. Прошлась по ковру, по половицам, и ей стало явно лучше уже от самого движения, от высвобождения из объятий софы, с ее противным обыкновением поглощать вас целиком, эдакое мягкое диванное подобие венериной мухоловки. Она прошлась мимо окна, коснувшись белой муслиновой занавески, и остановилась возле алькова.

Аккуратно прибранный письменный стол. «Хотя так и должно быть, – рассудила Клодетт, – ведь никто не работал за этим столом уже почти месяц, со времени столь внезапного ухода девушки». Только на этой неделе Тимо начал подыскивать замену. Побеседовал с сообразительной, но слегка испуганной женщиной из Бостона. С мужчиной, Ленни, который жил по соседству, всего в нескольких кварталах к востоку.

На покрашенной альковной стене еще висели несколько записок, сделанных рукой этой девушки. Одна гласила: «К.У. звонил Пол». Другая напоминала: «Т.Л. подтвердить встречи».

Клодетт сняла со стены вторую записку и поднесла ее к глазам. «Т.Л. – видит она, – подтвердить». Секретарша писала мелким и убористым почерком. Она предпочитала шариковые ручки ярких цветов, а подстрочные элементы букв у нее получались заметно длиннее, чем надстрочные. Клодетт провела рукой по крышке компьютера, по клавиатуре телефона.

В некотором смысле, не на уровне осознания или догадки, а, наоборот, на уровне вдруг всплывшего из памяти давно известного факта, она вдруг поняла, почему фразочка Тимо в ванной комнате прозвучала так знакомо.

«Пользуйся случаем, пока глаз горяч».

Когда-то эта девушка то же самое говорила ей, Клодетт стояла прямо здесь, прямо за спиной сидевшей секретарши – влажные волосы стянуты в хвост, шея под ним бела как мел, несколько мелких прядей выбились и касались ворота красно-коричневого. Они разглядывали детали обстановки ночных клубов, поскольку, по словам Тимо, им нужно снять сцену в подвальном ресторане: обстановку клуба можно легко переделать под ресторанную, а днем ночные заведения всегда пустуют. Девушка держала скопированные изображения двух подвальных клубов, по одному в каждой руке, и говорила, что договорилась с одним управляющим, согласившимся на съемку, а второй пока не ответил на звонок.

– Что же, по-твоему, нам следует сделать? – спросила Клодетт, склонившись над ее плечом, чтобы рассмотреть обе картинки.

Девушка пожала плечами, обтянутыми красно-коричневым свитером, и произнесла эту странную фразу: «Нам следует пользоваться случаем, пока глаз горяч».

Клодетт, переведя взгляд с картинок на девушку и обратно, с трудом подавила улыбку. Глаз горяч: пожалуй, симпатичное выражение. Горячие глаза. Обжигающее видение. Она не стала поправлять ее. Не такая уж она поборница литературной речи и определенно не желала уподобляться такого рода боссам.

– Вероятно, ты права, – просто сказала Клодетт. – Почему бы не перезвонить прямо сейчас?

Она положила руки на край письменного стола. Эта комната, ковер, залитые в смолу скарабеи, улица за окном, журналист и Тимо, особенно Тимо, вдруг показались расплывчатыми и тусклыми, словно где-то повернули ручку на шкале яркости окружающего ее мира. Звуки, свет, краски – все стушевалось и потускнело. Мир сузился до самой Клодетт, ее дыхания и этого письменного стола. Все прочее нереально. Существовала только она сама и ее открытый рот, снова и снова втягивающий и выпускающий воздух, и ни малейшего понимания грядущего.

Где я и что делаю здесь?

Дэниел, Нью-Йорк, 2010

Кто-то произнес мое имя.

– Дэнни?

Это слово протягивало свои стрелы в любую норку, где я прятался, вызывая во мне резкую дрожь. Голова дернулась, и невнятный монолог, казалось, происходивший на заднем плане моего сознания, резко оборвался.

– Дэнни?

Я осознал, что притулился – или практически даже лежал? – на какой-то терпимо твердой поверхности, но в странно неудобной позе: ноги лежат на боку, а руки раскинуты в стороны. В позе человека, рухнувшего с небесной высоты.

Неужели я уснул? Спал ли я? Где я и что здесь делаю?

– Дэнни, – вновь призывно повторил голос.

Голова словно заполнена густым туманом, смутное зрение пронзено дрожащими стрелами света. Я оказался в незнакомом месте. Кажется, я не вполне владею самим собой.

«Да брось, – мысленно подбодрил я себя, щуря глаза против ослепительного света, – ты справлялся и с худшими проблемами». И добавил: «Разве это не напоминает тебе дурные наркотические дни твоей юности?»

Реальна только окружавшая меня комната. Справа на стене высокое оконце, над головой извилистые трещины потолка. Кружевные занавески слегка вздымаются под потоком воздуха и опадают обратно. Вздымались, опадали, вздымались, опадали.

Я узнал эту комнату. Понял, где нахожусь.

Я лежал, верится с трудом, на кровати моих родителей в Бруклине. Лежал на стороне матери, ближе к окну, рядом с красочной прикроватной тумбочкой с настольной лампой. На том самом месте, дамы и господа, где она отошла в мир иной.

Мне с трудом удалось освоиться с этой мыслью.

Успев вытянуть ноги и отбросить со лба волосы, я услышал, как все тот же голос опять произнес мое имя.

– Дэнни?

На мгновение, лишь на мгновение, в голове промелькнула мысль, что мать зовет меня из загробного мира, из той потусторонней лазурной дали. Неужели я вызвал ее дух, просто разлегшись здесь на ее бывшем месте?

– Да? – отозвался я.

– Тужее, – произнес голос нечто невразумительное для меня.

– Что? – Я оторвал голову от подушки. Возле двери на кресле сидела женщина. Едва ли мне нужно упоминать вам, что это не моя мать или, на самом деле, никакое иное сверхъестественное воплощение. Эта женщина, возможно, уже разменяла восьмой десяток. На ней свободный восточный балахон, волосы стянуты в узел на макушке; на груди нити разноцветных бус, а на пальцах посверкивают кольца. «Могу ли я, – мысленно спросил я себя, – узнать ее?» И осознал, что должен. Она явно знала меня: в конце концов, она использовала мое детское уменьшительное имя. Но кто же она, одна из тетушек или кузин?

– Дэнни, – повторила она, подавшись вперед на стуле, – тужее?

– Тужее? – тупо повторил я и, едва произнеся это странное буквосочетание, понял, что оно означало. Она спрашивала меня на чистейшем бруклинском диалекте: «Ты уже ел?»

Я едва не хлопнул в ладоши. Тужее! Как же я мог забыть? Надо будет записать этот перл, как только смогу найти ручку.

Женщина поднялась с кресла и направилась к кровати.

– Ты выглядишь так, что тебе не помешало бы подкрепиться. Хочешь, я приготовлю что-нибудь?

Я разглядывал эту даму со своего еще лежачего положения. Кольца, многочисленные ожерелья, длинные белые волосы. Мне вспомнилось, что я находился на праздновании юбилея моего отца: из-за двери по-прежнему доносились веселые голоса и звяканье столовых приборов. Я зашел сюда, в эту спальню, собираясь позвонить Клодетт, поговорить с детьми, захотев уединиться минут на десять и решить, что же мне делать, куда ехать – домой к семье или в Суссекс на поиски Тодда? – но вместо этого, должно быть, вырубился, провалился в сон. Океанская разница во времени странно влияла на мои биологические часы. Вот под рукой сотовый телефон: свидетельство моих лучших намерений.

Итак, я определился со временем и местом, но по-прежнему не имел представления, кто эта женщина. Я пригляделся к ее лицу, ища признаки породы рода Салливанов, суровые черты Ханрахана[59]59
  Известная ирландская фамилия, произошедшая от древнеирландского слова «анрадх», в переводе означающего «солдат».


[Закрыть], хоть какое-то сходство, но ничего не обнаружил. Я вообще не мог вспомнить, что встречал ее раньше. Может, она подруга семьи или одна из свекровей моих сестер?

– Пожалуй, – выдавил я, с трудом приподнимаясь на локти, – не надо. Я не голоден.

Она склонила голову к плечу, взглянув на меня с ободряющей улыбкой.

– Устали?

– Немного.

Она потянулась к тумбочке и поправила положение какой-то книжки и обтянутой парчой шкатулки. Я вдруг осознал, что ее беспокоило то, как запросто я разлегся здесь, и застарелое возмущенное пламя начало разгораться в глубине души. «Почему это, – захотелось мне спросить ее, – мне нельзя полежать на кровати моей матери, если мне того хочется? Разве вас это хоть как-то касается?»

Я скрестил ноги и закинул руки за голову. Показав даме, что не собираюсь никуда уходить в ближайшее время.

– Хотите, чтобы я помогла вам встать? – спросила она, эта крошечная старушка, стоявшая с таким собственническим видом в комнате моей матери.

– Не кажется ли вам, – смеясь, заметил я, окинув выразительным взглядом собственную фигуру, – что ваша любезность излишне претенциозна? Я, по меньшей мере, вдвое тяжелее вас.

– Вероятно, вы правы, – кивнув, согласилась она.

Она вновь слегка сдвинула шкатулку, и тогда до меня наконец дошло, кто она и что делала здесь, обращаясь ко мне по имени, почему ей вполне могло не понравиться то, что я развалился здесь на одеяле, даже не сняв обуви. Она же стала второй женой отца, он познакомился с ней несколько лет назад на какой-то встрече пожилых людей – то ли на церковном собрании, то ли за игрой в домино. Что-то в этом роде. Я не удосужился слетать на свадьбу, поэтому никогда не встречался с ней, не считая сегодняшнего короткого представления, когда я заявился в отцовский дом.

Я сбросил ноги с кровати и поднялся до сидячего положения, чувствуя лишь легкое головокружение. Мирна – по-моему, так ее звали? Да, я почти уверен, что Мирна.

– Подозреваю, мне пора подниматься, – сказал я. – Как там вечеринка?

Мирна поправила одно из своих ожерелий, отделяя его от других.

– Все идет отлично, – сообщила она. – Ваш отец послал меня взглянуть на вас. Все удивлялись, куда вы запропастились.

– О, простите. Я просто зашел сюда, чтобы сделать… гм… один телефонный звонок и… в общем… дело в том… мне понадобилось… мне нужно решить, должен ли я или… – окончательно сбившись с мысли, я поднял на нее глаза, на женщину, согласившуюся выйти замуж на моего отца, на женщину, которая теперь каждую ночь спит на этой самой кровати. Интересно, что побудило ее согласиться? Как мог кто-то подумать, что союз с человеком вроде моего отца будет правильным жизненным выбором?

Когда-то в юности, лет примерно в пятнадцать, я задал этот самый вопрос матери и практически попал впросак. Это неловкое, тревожное воспоминание, точно хирургический штифт в сломанной кости. Я вошел в эту комнату (я говорю: «вошел», хотя на самом деле ворвался, исполненный ярости на моего отца за недавнее посягательство на мою свободу – так я это понимал) и увидел ее сидящей на краю кровати. Она, должно быть, – как я понимаю теперь, – удалилась сюда отдохнуть от своеобразных «Sturm und Drang»[60]60
  «Буря и натиск» (нем.) – период в истории немецкой литературы (1767–1785), связанный с отказом от культа разума, свойственного классицизму, в пользу предельной эмоциональности и описания крайних проявлений индивидуализма.


[Закрыть], бушевавших в нашей квартире. Забавно, что понимание приходит только тогда, когда сам осознаешь родительские сложности. И вот мать сидела здесь, с раскрытой книгой на коленях. И эта книга, в тот момент, явилась для меня сущностью моих разочарований, их абсолютным катексисом[61]61
  Психоаналитическое понятие, обозначающее направленность психической энергии (либидо) на объект и фиксацию на нем.


[Закрыть].

Дело в том, что хорошим вечерним отдыхом мать считала перечитывание «Божественной комедии», в то время как отец предпочитал отдыхать с пивом, глядя по телевизору спортивные игры. То, что они прискорбно не подходили друг другу, казалось некой данностью, и она неизменно присутствовала на фоне наших жизней; подобно другим людям их поколения, они покорно смирились с этим, поглощенные домашней суетой, и просто стремились создать оптимальное воплощение семейного уюта. Но мне помнится, что лицо матери часто принимало отвлеченное, отстраненное выражение, словно ее мысли блуждали где-то далеко, в запредельных, не доступных никому из нас краях.

В тот момент, стоя перед ней в этой спальне, я захотел узнать, как это могло случиться. Что привело ее к такой ужасной ошибке, что толкнуло на ложный шаг, что ввело в заблуждение, заставив думать, что эта женитьба будет для нее правильным выбором?

– Почему, черт побери, – помню, крикнул я с жестокостью и близорукостью юности, – ты вышла замуж за этого типа? Почему?

Она начала укорять меня за сквернословие, но умолкла, не договорив. Она посмотрела мне прямо в глаза и назвала по имени: «Дэнни». Да, она начала фразу, которую так и не закончила. На сегодняшний день я мог бы пожертвовать очень многим, чтобы иметь возможность услышать ее окончание, однако всем известно, что жизнь наша полна вопросов, оставшихся без ответа.

– Дэнни, – сказала она, – правда в том, что все это время я любила…

Продолжить она не сумела. И знаете почему? Потому что зарыдала с такой ошеломляющей безудержностью, что не могла говорить. Прежде мне не приходилось видеть слез матери. Она вообще редко проявляла чувства, даже редко ругала нас. Обычно она вела себя с загадочным спокойствием. И ее душераздирающие рыдания, ручейки слез, текущие по щекам, стали для меня самым жутким шоком. По-моему, я сказал «прости», по-моему, я сказал «мама» и «не надо». Хотя, возможно, что я вообще ничего не говорил.

Так или иначе, но я больше никогда не осмелился спрашивать ее вновь.

И теперь я сидел на ее бывшей кровати, глядя на вторую жену отца. По-моему, чтобы не дать себе шанса задать ей тот же самый вопрос, что задал матери в отрочестве, а также пытаясь сгладить то жуткое воспоминание, я выдал следующее:

– Знаете, Мирна, я столкнулся с дилеммой и не знаю, что мне делать.

– Правда?

Не понимаю, зачем я признался в своих затруднениях, но казалось предпочтительнее говорить о дилеммах, чем о привлекательности моего отца в качестве мужа.

– Может, вы сможете мне помочь, – пылко продолжил я.

Тонко прочерченные карандашом брови Мирны резко поднялись, но, к ее чести, она постаралась улыбнуться.

– Я попытаюсь.

– Я… В общем, это очень долгая история, но я… только что узнал кое-что о человеке, которого знал много лет тому назад. И эта новость поразила меня. И теперь непонятно, должен ли я поехать и найти одного старого друга, возможно, способного объяснить много подробностей о том случае, который, возможно, сумеет дать мне какие-то ответы? Или нужно вернуться домой к жене и забыть про все это треклятое непонятное дело?

Мирна оценивающе глянула на меня, прижав палец к губам. Может, я ошибся с оценкой ситуации. Может, Мирна не тот человек, кому стоило задавать такого рода вопросы. Может, мне следовало просто заткнуться, вернуться за стол, получить тарелку с закусками, пообщаться с родней и пожелать папуле счастливого дня рождения, а потом счастливо убраться отсюда и поехать домой.

– Интересующие вас вопросы, – помолчав, задумчиво произнесла она, – связаны с другой женщиной?

– Ай да Мирна, – воскликнул я, нацелив на нее указующий палец, – у вас прозорливость мудреца. Как вы догадались?

– Ах, Дэнни, я четыре раза была замужем, – пожимая плечами, заявила она. – И в том, что касается поведения мужчин, меня, пожалуй, уже мало чем можно удивить.

– Понятно, – сказал я, – тогда, признаться, я заинтригован тем, что вас привлекло в поведении моего отца, в какие закоулки его ума вы заглянули, поскольку никто пока не сумел…

– Ваш папа очень скучает без вас.

– Э-э, в самом деле…

– Он очень гордится вами.

– Мирна, бросьте, я не…

– Я никогда не позволила бы себе судить о ваших с ним отношениях… Незачем мне вмешиваться не в свое дело… но я знаю, как глубоко его печалит то, что он так редко видится с вами и вашей семьей.

– При всем должном уважении я не вполне уверен…

– Когда, – не слушая меня, продолжила она, – вы привезете вашу жену познакомиться с нами?

Идея привезти сюда Клодетт потрясла меня своей исключительно забавной невероятностью. Я рассмеялся. Она поддержала мой смех. Мы посмеялись вместе.

– Вот уже чего я никак не могу предсказать! – воскликнул я, и мы еще немного посмеялись.

Я встал. Забрал свой сотовый. Поправил одеяло на кровати.

– Ваша жена, – услышал я вопрос Мирны, стоявшей за моей спиной, – порядочная женщина? Она делает вас счастливым?

– О, да, – ответил я, сунув телефон в карман. – На сей раз мне удалось выбрать добродетельную особу.

Мирна приблизилась и поправила мне воротник и галстук, такой жест показался мне слишком интимным для женщины, с которой я едва знаком.

– Вы знаете, – добавила она, смахивая пылинки с лацкана пиджака, – ваш отец обычно говорил, что с мозгами у вас полный порядок, а вот здравым смыслом Бог вас обделил.

– Неужели? – Надо же, как интересно. – Что ж, пожалуй, он прав.

Мы стояли в комнате, где умерла моя мать, и Мирна с улыбкой смотрела на меня.

– На вашем месте, Дэнни, я поехала бы прямо домой, – заключила она, взяв меня под руку, словно мы собирались участвовать в каком-то народном танце, и повела меня к двери. – Оставьте прошлое в покое. Чего вы добьетесь, разворошив старые угли? Возвращайтесь домой к жене. Но сначала мы пойдем и поедим. Ладно?

Проблемы роскошной жизни

Ленни, Лос-Анджелес, 1994

– Я… ненавижу… Лос-Анджелес, – отдуваясь, выдал его босс и, прерывисто дыша, добавил: – Не представляю… долго ли еще… я смогу выдержать его.

Ленни осознал, что кивнул, как одна из тех игрушечных собачек перед стеклом, которыми люди украшали салоны машин.

– Вся здешняя атмосфера, – продолжил босс, они быстро ехали рядом, ритмично и механически крутя педали, – дорожные пробки, люди, не способные отодрать задницы от кресел своих тачек, конкуренция, откровенное тщеславие везде и во всем. Ненавижу все это.

Ленни, слегка покачиваясь на велосипеде, опять кивнул. От него не требовалось ничего большего, ведь он слышал эти речи – или их версии – уже несколько раз.

– Ты когда-нибудь попадал в более эгоцентричную цивилизацию, в более продажный город?

Ленни, крутанув головой, посмотрел назад и, вновь устремив взгляд на дорогу, с трудом выровнял руль велосипеда, объезжая рассеянную и холеную красотку на роликах, стремительно пролетевшую мимо них. Глянув на нее, Тимо издал раздраженное шипение, как будто он – в своей поддающейся естественному разложению, натуральной футболке из хлопка, поставляемого из скандинавских лесов, покрашенной перьями цыплят, вскормленных на местном зерне, или какие там еще треклятые экологичные шмотки он напялил сегодня, – и только он имел право в девять утра кататься по Венецианскому пляжу в подневольной компании хмурого личного секретаря, коему предназначено внимать замечаниям, запоминать и записывать каждую мимолетную мысль босса, но в настоящий момент сосредоточенному лишь на усилиях совладать со строптивым велосипедом и мечтах о возможной остановке для завтрака.

Езда на велосипедах не входила в зону комфорта Ленни; пляжные променады его вообще не радовали; он не привык к спортивным занятиям, особенно на публике, и в особенности когда публика изобиловала губительно действующими на нервы соблазнительными особами в обтягивающих, блестящих нарядах и кроссовках, или серфингистками с рельефными мышцами и сидящими на бедрах шортами. Мало радости велосипедной езде добавляла и идея одновременной работы с диктофоном на улице, где сновали верткие торговцы, бродячие музыканты и полусонные нищие, а из общего потока высказываний Тимо казалось невозможным отфильтровать важные мысли от несущественных.

В общем, Ленни отчаянно хотелось вернуться в Нью-Йорк. Он мог бы отдать все что угодно, чтобы прямо сейчас пройтись по Вест-Сайду, находившемуся в трех кварталах от родительского дома и в шести кварталах от его детского сада, Вест-Сайду с шумом сирен, проникавшим в окно комнаты, с возможностью выйти и купить рогалик с копченой лососиной в угловой кулинарии, прежде чем отправиться в контору Тимо, где письменный стол стоял рядом с окном: там он обычно принимал телефонные звонки, закинув ноги на мусорную корзину, прятал в ящик пакет с черно-белым молочным печеньем, способным подкрепить силы во время многочасовых совещаний, проводимых Тимо по телефону.

Однако Тимо надумал на время переехать в Лос-Анджелес. Он сообщил о своем решении Ленни в прошлом месяце, проходя в свой угол, одетый – с болью вспомнил Ленни – в гидрокостюм, расстегнутый до талии. Как будто для Ленни пара пустяков сорваться из родного дома, сдать в субаренду квартиру, перетрясти шмотки на предмет выявления тех, что подходят климату Калифорнии, попытаться (безуспешно, опасался Ленни) забыть девушку, за которой он предположительно ухаживал, обменять жетоны на метро на эту колымагу: велосипед, загадочно названный Тимо «гибридом».

Когда Ленни спросил, зачем им понадобилось ехать в Лос-Анджелес, Тимо бросил на него пару изумленных взглядов.

– Ради экономической и творческой практичности, мой друг, – изрек он. – Клодетт снимается там в роли призрака, да и очередной сценарий не напишется сам по себе. Поэтому сейчас я еду туда, куда едет она. А куда еду я, туда едешь и ты. Если, конечно, не хочешь начать подыскивать себе замену. – Он усмехнулся и застегнул доверху молнию своего гидрокостюма. – Я собираюсь поплавать в Ист-ривер. Вернусь через час.

Тимо последнее время упорно совершенствовался в видах спорта, входящих в триатлон. Ленни объяснял это как-то вечером после ужина своей предполагаемой подружке. Он просто помешался на спорте после того, как Клодетт завоевала «Оскар» и ее начали приглашать в высокобюджетные студийные проекты.

– Видимо, – сообщил Ленни собеседнице, – таким способом Тимо пытается справиться со столь непредвиденными обстоятельствами их жизни. Клодетт соглашалась только на те роли, – поспешно добавил он, – которые не мешали ее проектам с Тимо. Разумеется, именно их совместной работе она действительно отдается всем сердцем.

И пока Клодетт участвовала в каких-то съемках, Тимо упражнялся в триатлоне по программе, известной по названием «Железный человек». Ленни уже наизусть знал все дистанции триатлона, но не стал перечислять их подруге: плавание – 3,8 километра, велосипед – 180 километров и бег – 42,2 километра.

– Так Тимо развлекается между проектами, – коротко сообщил Ленни девушке.

Они с Клодетт только что закончили фильм о жизни дочери с пожилым отцом, и теперь Тимо готовился к следующему – о компании друзей на похоронах, – тренируясь на триатлоновых дистанциях «Железного человека» в штате Аризона.

– Тимо не из тех людей, – пояснил Ленни девушке, – которым известно понятие «время простоя». Разумеется, эндорфины прочищают мозги, – добавил Ленни, сделав широкий круговой жест рукой с зажатым в ней винным бокалом, – подготавливая почву для нового витка творчества.

– Угу, понятно, – с легким сомнением произнесла девушка, явно намекая, что ей могут понадобиться некоторые доказательства на сей счет.

– А еще Тимо ведет переговоры об американском софинансировании будущего фильма, что является стимулирующим шагом, – с нарастающим отчаянием добавил Ленни, – поэтому так важно, чтобы мы помозолили глаза в Лос-Анджелесе.

Он прямо так и сказал: «мы». С глубокомысленным видом – как надеялся Ленни, – он облокотился на стол и подпер рукой подбородок.

Девушка вяло гоняла по тарелке листики салата, недоверчиво поглядывая исподлобья, как будто знала, что Ленни не светило – как он мечтал – быстрое повышение до помощника режиссера, и пока он прочно обосновался только на должности секретаря. Ах, это мимолетное множественное местоимение: так легко произносимое, но столь трудно достижимое.

– К тому же, – продолжил Ленни, – Клодетт тоже работает в Лос-Анджелесе, и следующие несколько месяцев мы…

При упоминании Клодетт девушка оживилась. Все обычно оживлялись, после «Оскара», после жареных фактов в прессе о ее капризах, демонстративных игнорированиях интервью, спорах с режиссерами, вспышках ярости, отказах отвечать на вопросы на пресс-конференциях. Клодетт, вероятно неосознанно, излишне осложняла себе жизнь. Ленни, разумеется, не стал бы никому говорить об этом, и менее всего этой девушке. Однако ему отчасти хотелось бы позвонить Клодетт, поговорить, объяснить, какие ему лично видятся перспективы в этом отношении. Он представлял себе, как, непринужденно болтая с ней по телефону, с легкостью объяснит: «Вам просто нужно придерживаться общепринятых правил. Или хотя бы сделать вид, что вы им следуете. Вам надо улыбаться перед камерами, избегать выходить из дома в экстравагантных нарядах, перестать сражаться с папарацци. Надо использовать их ради выгоды. Сыграть любезную даму. Мило и спокойно пообщаться. Тогда они прекратят за вами гоняться. Хорошие отзывы не подходят для скандальных страниц; тактичное поведение не котируется на рынке продаж».

И едва в ресторане зашла речь о Клодетт, визави Ленни, как ни странно, положила вилку и приосанились.

– А ты часто общаешься с ней? – склонившись к нему над столом, тихо, но взволнованно спросила девушка. – Какая она? Неужели такая ведьма, как все говорят?

Ленни помедлил, обдумывая варианты ответа. Признание в том, что он никогда не встречался с Клодетт, могло выставить его в крайне незначительном свете. С тех пор как он начал работать на Тимо, Клодетт почти все время отсутствовала, разъезжала по миру, либо снимаясь в разных странах, либо рекламируя фильмы. Она редко заходила в контору; пару раз она все-таки появилась там, но Ленни ни разу не повезло застать ее лично, он лишь улавливал в воздухе шлейф соблазнительных духов с явной примесью ароматов лайма, мускуса или розы. Один раз он обнаружил забытый шарф – похоже, из кашемира, темно-синего в белую клетку, и опять-таки с волнующим ароматом – и отдал боссу, а тот забросил его в шкаф с документами, где он провалялся несколько месяцев. Ленни, конечно, разговаривал с ней по телефону: мелодичное британское произношение, и между сигаретными затяжками небрежный вопрос: «Тимо на месте? Нет? Пожалуйста, не могли бы вы попросить его позвонить мне? Спасибо, Ленни». Она всегда обращалась к нему по имени, всегда помнила его имя. Чего, отнюдь, нельзя сказать о ее партнере.

– Она… – Ленни опять широким жестом пустил по кругу бокал с вином, – почти такая, как ты можешь предположить.

Лицо девушки помрачнело.

– Она на редкость земная, – рискнул заявить Ленни, – и в то же время… ошеломительная, ни на кого не похожая… таких ты точно никогда не встречала.

– А правда, что она собрала на совок собачье дерьмо и швырнула его в того фотографа? Неужели она так и поступила?

Ленни с трудом сглотнул, пытаясь втянуть в рот длинную макаронину.

– По-моему, сообщения сильно преувеличены. На самом деле она совершенно… не такая. И не забывай, что она постоянно, целыми днями, находится под давлением. Они провоцируют ее, сознавая, что она сорвется и они сфотографируют ее в состоянии… в состоянии…

– Ярости, – закончила девушка, бросив на стол салфетку, – как совершенно ненормальную психопатку.

* * *

Напряженно крутя педалями, Ленни думал, что эта девушка вряд ли ответит на его звонки, когда он вернется в Нью-Йорк, когда бы то ни было.

– В общем, я сказал ему, – вдруг услышал он голос Тимо, бежавшего рядом с велосипедом, – этот номер не пройдет. Не уверен, что смогу и дальше пользоваться его услугами. Впрочем, большая часть работы уже сделана. Но теперь лицо его потеряло тот исходный класс живости, верно?

– М-м-м, – промычал Ленни, не понимая, о чем шла речь, и осторожно добавил: – Действительно…

Тимо предупреждающе поднял руку и обронил:

– Вот здесь я пробегусь в полную силу, – и он рванул по дорожке, опустив плечи и целеустремленно подавшись вперед, точно стрела, выпущенная из лука, подошвы кроссовок так и замелькали, ноги молотили точно мощные поршни, руки вспарывали воздух. Одно созерцание таких усилий порождало в Ленни чувство истощения. Он смахнул пот со лба и, из последних сил нажимая на педали, направил велосипед к спасительной тени. Он ехал под пальмами, под рекламными баннерами ловящих волны серфингистов, мимо седовласого мужика, хрипло бормочущего какую-то дорожную песню, мимо чередующихся облаков дыма от табака – марихуаны – табака, мимо открытых прилавков, полных звенящих кристаллов и колышущихся на ветру красочных тканей, и краем глаза приветствовал синеву вяло плещущих морских волн.

Когда Ленни догнал Тимо, тот уже перешел к так называемой заключительной части тренировки: палец прижат к пульсу на шее, взгляд следит за секундной стрелкой часов, бег на месте.

– Итак, сегодня, – заявил он без преамбулы, – нам нужно позвонить тому парню в Рим и необходимо назначить встречу с Рексом в Парамаунте. Ты сможешь найти пару плавательных шорт? Ты знаешь, какие мне нравятся. Но сначала позвони Клодетт, узнай, будет ли у нее сегодня возможность заняться сценарием, спроси, когда…

– Вы хотите, чтобы я сам позвонил Клодетт?

– Да, – Тимо устремил на него пристальный взгляд. – Это сложно?