Текст книги "Вечность"

13

ИЗАБЕЛ

На миг я испугалась, что отец заметил Грейс. Его обыкновенно аккуратные волосы были растрепаны, во взгляде читалось не то потрясение, не то изумление, не то еще какие-то непонятные эмоции. Он распахнул дверь с такой силой, что она грохнула о стену и отлетела обратно. Чучело лося заходило ходуном и, как мне показалось, чуть не перевернулось. Мне вдруг представилось, как все эти звери повалятся один за другим, точно костяшки домино. Классное было бы зрелище. Отец между тем продолжал трястись даже после того, как лось перестал.

Я бросила на него сердитый взгляд, чтобы скрыть тревогу.

– Какое драматическое появление.

Я прислонилась к двери в музыкальный салон.

Оставалось только надеяться, что Грейс ничего там не разнесет.

– Слава богу, – выдохнул отец, как будто я ничего не говорила. – Какого черта ты не берешь трубку?

Ничего себе. Я нередко не отвечала на звонки родителей, предпочитая, чтобы они оставляли сообщения в голосовой почте. Потом сама им перезванивала. В конечном итоге. Не понимаю, отчего сегодня они вдруг так всполошились.

В зал вошла мама; глаза у нее были заплаканы, с макияжем творилась полная катастрофа. Поскольку обыкновенно слезы в ее исполнении выглядели как стандартное вспомогательное средство, это было впечатляюще. Я бы подумала, что весь спектакль устроен по поводу моего превышения скорости, но не могла представить, чтобы мама потеряла голову из-за такого пустяка.

– По поводу чего рыдания? – поинтересовалась я с подозрением.

– Изабел, телефон тебе куплен не просто так! – почти выкрикнула мать.

Это было впечатляюще вдвойне. Браво. Обычно она отдавала все сильные реплики на откуп отцу.

– Он у тебя при себе? – осведомился отец.

– Господи ты боже мой, – фыркнула я. – Он у меня при сумочке.

Они с матерью переглянулись.

– Так вот, чтобы впредь брала трубку, когда мы звоним, – отчеканил он. – Исключение – если ты на уроке или у тебя отвалились руки. Во всех остальных случаях будь добра взять трубку и поднести ее к уху. Или прощайся с телефоном. Это…

– Привилегия. Я знаю.

За дверью музыкального салона началась какая-то возня; пытаясь заглушить шум, я принялась рыться в сумочке. Когда все утихло, я вытащила телефон, чтобы доказать, что он у меня при себе. Пропущенных звонков от родителей было двенадцать. От Коула – ни одного. После того как целый месяц, когда бы я ни взглянула на телефон, на нем был как минимум один пропущенный звонок от него, это казалось странным. Я нахмурилась.

– Так. Я не поняла, что происходит?

– Мне позвонил Тревис и сказал, что полицейские обнаружили в лесу труп девушки. Ее пока не опознали, – сообщил отец.

Это было скверно. Я порадовалась, что Грейс сейчас здесь, за дверью музыкального салона, пусть даже она и скреблась там как сумасшедшая. Мама многозначительно смотрела на меня. Видимо, ждала какой-то реакции.

– И вы решили, что этот неизвестно чей труп – мой? – осведомилась я.

– Его нашли неподалеку от нашего участка, Изабел, – возвысила голос мама.

И тогда отец сказал то, что я почему-то ожидала услышать.

– Ее загрызли волки.

Меня вдруг охватила безумная злость на Сэма, Коула и Грейс. Я же просила их что-нибудь сделать! Из музыкального салона снова послышался шум. Я заговорила, перекрывая его:

– Я весь день была в школе, а оттуда поехала прямо сюда. В школе быть загрызенной маловероятно. – Я спохватилась, что нужно хотя бы изобразить раскаяние. – Когда они установят ее личность?

– Не знаю, – покачал головой отец. – Сказали, тело в плохом состоянии.

– Пойду переоденусь, – неожиданно произнесла мама.

Я не сразу поняла, с чего вдруг ей так срочно приспичило уйти. Потом догадалась, что она, очевидно, подумала о последних минутах моего брата и представила, как его рвут волки. Меня эта картина не тронула: я-то знала, как на самом деле умер Джек.

Из-за двери музыкального салона послышался грохот; отец нахмурился.

– Прости, что не брала трубку, – произнесла я громко. – Я не думала, что мама расстроится. Слушай, я по дороге из школы проскребла чем-то по днищу. Ты не посмотришь?

Я думала, он откажется, и готовилась к тому, что он вломится в музыкальный салон и застанет Грейс в процессе превращения. Однако же он со вздохом кивнул и направился к выходу.

Разумеется, искать под днищем машины было нечего. Но отец провозился так долго, что я успела заглянуть в салон и проверить, не разнесла ли Грейс наш роскошный стейнвеевский рояль в щепки. Однако обнаружила лишь распахнутое настежь окно и выбитую сетку. Я высунулась на улицу и увидела желтое пятно – мою футболку, повисшую в кустах.

Более неподходящего времени, чтобы превратиться в волчицу, Грейс выбрать не могла.

14

СЭМ

И снова я разминулся с ней.

После звонка я несколько часов убил… ни на что. Не в силах думать ни о чем другом, кроме голоса Грейс, я сидел, и в голове у меня крутились одни и те же мысли, одни и те же вопросы. Может быть, я успел бы повидать Грейс, получив ее сообщение раньше. Если бы только я не пошел проверить сторожку! Если бы не бродил по лесу, выкрикивая что-то сквозь березовую листву в небо, срывая досаду на припадок Коула, отсутствие Грейс и тяготы собственной жизни.

Я мучился этими вопросами, пока не наступили сумерки. На несколько часов я просто выпал из жизни, как будто превращался в волка, хотя и не думал даже покидать собственную шкуру. Давненько уже я не вываливался настолько из реальности.

Когда-то это случалось постоянно. Я мог часами смотреть в окно, пока не затекали от сидения ноги. Я тогда только что попал к Беку – мне было лет восемь или около того, и с тех пор, как родители оставили на моих руках шрамы, времени прошло совсем еще немного. Иногда Ульрик брал меня под мышки и тащил на кухню, в общество, но я все так же молчал и дрожал. Часы, дни, месяцы проваливались в эту черную дыру, куда не было ходу ни Сэму, ни волку. Чары в конце концов разрушил Бек. Он принес мне носовой платок; получить такой подарок было настолько странно, что я вернулся к реальности. Бек снова помахал платком у меня перед носом.

– Сэм. Твое лицо.

Я потрогал щеки; они были не столько мокрыми, сколько липкими от следов непрекращающихся слез.

– Я не плакал, – сказал я ему.

– Я знаю, – заверил меня Бек.

Я принялся возить платком по лицу, а Бек спросил:

– Можно кое-что тебе рассказать, Сэм? В голове у тебя много пустых коробочек.

Я недоуменно воззрился на него. И снова концепция оказалась настолько странной, что я заинтересовался.

– У тебя там много пустых коробочек, куда можно складывать разные мысли.

Бек протянул мне еще один платок – для второй половины лица.

Тогда я еще не успел проникнуться к Беку безоговорочным доверием; помню, я подумал, что он так глупо пошутил. Даже я сам услышал в собственном голосе подозрительность, когда спросил его:

– Какие мысли?

– Грустные, – пояснил Бек. – У тебя в голове много грустных мыслей?

– Нет, – ответил я. Бек пожевал нижнюю губу.

– А у меня много. Это признание меня потрясло. Я не стал задавать вопросов, но придвинулся поближе.

– Они такие грустные, что от них хочется плакать, – продолжал Бек. – Я и плакал, целыми днями.

Я еще подумал, что это наверняка вранье. Я не мог представить Бека плачущим. Он был как скала. Даже во время превращения, уже стоя на четвереньках, он казался уравновешенным, сдержанным, невозмутимым.

– Не веришь? Спроси Ульрика. Это ему приходилось меня утешать, – сказал Бек. – И знаешь, что я сделал с этими мыслями? Спрятал их в коробки. Разложил по коробкам у себя в голове, а коробки закрыл, замотал липкой лентой, задвинул в угол и накрыл одеялом.

– Мысленным скотчем? – уточнил я с ухмылкой. Мне ведь было всего восемь лет.

Бек улыбнулся странной отсутствующей улыбкой, которую я тогда не понял. Теперь-то я знал, что это было облегчение: ему удалось вытянуть из меня шутку, пусть и жалкую.

– Да, мысленным скотчем. И накрыл мысленным одеялом. И теперь мне больше не приходится думать о грустных вещах. Если захочется, я всегда могу открыть эти коробки, но чаще всего предпочитаю держать их запечатанными.

– И как пользоваться этим мысленным скотчем?

– Нужно вообразить его. Вообразить, как будто складываешь все грустные мысли в коробки и обматываешь мысленным скотчем. А потом представить, как задвигаешь коробки в самый дальний уголок, чтобы не спотыкаться о них каждый раз, и накидываешь на них одеяло. У тебя бывают грустные мысли, Сэм?

Я представил себе пыльный угол, заставленный коробками. Такими большими, высокими, из которых можно мастерить домики, со сваленными наверху рулонами скотча. Рядом лежали бритвы, чтобы в любой миг можно было разрезать их и меня тоже.

– Про маму, – прошептал я.

На Бека я не смотрел, но краем глаза заметил, как он сглотнул.

– А еще? – спросил он еле слышно.

– Про воду. – Я закрыл глаза, и вода заплескалась передо мной, так что следующее слово далось мне с большим трудом. – Про…

Я коснулся своих шрамов.

Бек нерешительно протянул ко мне руку. Я не отстранился, и тогда он обнял меня за плечи, а я уткнулся ему в грудь, чувствуя себя таким маленьким, восьмилетним, сломленным.

– Про меня, – закончил я.

Бек долго молчал, обнимая меня. С закрытыми глазами казалось, что, кроме стука его сердца, в мире ничего больше не осталось, потом он сказал:

– Убери в коробки все, кроме себя самого, Сэм. Ты нам нужен. Пообещай мне, что останешься здесь вместе с нами.

Мы долго сидели так, а когда поднялись, все мои грустные мысли были надежно упрятаны в коробки, а Бек стал моим отцом.

Я сегодняшний вышел на задний двор, улегся на громадный старый пень и стал смотреть на звезды. Потом закрыл глаза и медленно разложил все свои тревоги по коробкам, по очереди заклеивая их. Тяга Коула к саморазрушению в одну, Тома Калперера – в другую. В коробку отправился и голос Изабел, потому что сейчас я просто не в силах был думать еще и об этом.

С каждой коробкой мне становилось чуть легче, чуть проще дышать.

Единственное, от чего я не смог заставить себя избавиться, была тоска по Грейс. Она осталась при мне. Ее я заслужил. Заработал.

После этого я остался просто лежать на пне.

Давным-давно пора было спать, ведь с утра ждала работа, но я знал, чем все закончится. Стоило закрыть глаза, как ноги наливались болью, как будто я пробежал марафон, а веки начинали подергиваться, стремясь открыться. Я сразу вспоминал, что нужно записать в память телефона чей-нибудь номер, или давал себе слово разложить наконец выстиранное белье, уже неделю дожидающееся в корзине.

А еще я думал, что нужно все-таки поговорить с Коулом.

Пень в диаметре был лишь немногим меньше моего роста; должно быть, дерево – на самом деле их было два, просто они срослись, – до того, как его срубили, было по-настоящему исполинским. Местами его поверхность покрывали черные отметины – следы фейерверков, которые Пол с Ульриком запускали, пользуясь им как постаментом. В детстве я любил считать годичные кольца. Это дерево прожило на свете дольше нас всех.

В вышине неслись по кругу бесчисленные звезды, точно замысловатый мобиль, сконструированный великанами. Меня затягивало туда, в космос, к воспоминаниям. Вот так же на спине я лежал давным-давно, когда на меня напали волки. Это было в другой жизни. Только что я был один, мое утро и моя жизнь тянулись передо мной, как кадры из фильма, где каждая последующая секунда лишь немногим отличается от предыдущей. Чудо бесшовной незаметной метаморфозы. А в следующий миг появились волки.

Я вздохнул. В вышине среди звезд летели куда-то по своим делам спутники и самолеты, с северо-запада медленно наползала гряда облаков, вынашивающая в своем чреве молнию. Мысли мои перескакивали с настоящего – твердой поверхности дерева под лопатками – на прошлое – ранец, сплюснутый подо мной, и волки вокруг, все глубже вжимающие мое тело в снежный сугроб. Мама тогда упаковала меня в синюю зимнюю куртку с белыми полосками на рукавах и варежки, такие пушистые, что в них невозможно было шевелить пальцами.

Воспоминания были как немая кинопленка. Я видел, как беззвучно шевелятся мои губы и ручки-прутики семилетнего меня отбиваются от волчьих морд. Я смотрел на себя словно откуда-то со стороны и видел сине-белую куртку, подмятую черным волком. Между его расставленными лапами она казалась пустой, как будто я уже исчез, освободившись от бремени земной жизни.

– Взгляни-ка, Ринго.

Мои глаза распахнулись. До меня не сразу дошло, что рядом со мной на пне, поджав ноги, сидит Коул, черный силуэт на фоне темно-серого по сравнению с ним неба. В руках он держал мою гитару, с таким видом, как будто она была утыкана шипами.

Он ударил по струнам и затянул своим низким хриплым голосом:

– «Я влюбился в нее летом, – тут он неловко перешел на другой аккорд и подпустил в голос надрыва, – в мою прекрасную летнюю девушку».

У меня запылали уши: это были мои собственные стихи.

– Я нашел твой диск. – Коул долго разглядывал гитарный гриф, потом извлек из струн новый аккорд. Все до одного пальцы, впрочем, он поставил неправильно, так что звук вышел крайне немелодичный. Он добродушно усмехнулся и посмотрел на меня. – Когда рылся в твоей машине.

Я только головой покачал.

– «Она соткана из жаркого лета, моя прекрасная летняя девушка», – продолжил Коул, сопроводив свои слова еще одним скверным аккордом. – Знаешь, Ринго, – произнес он дружелюбным тоном, – пожалуй, я вполне мог бы кончить как ты, если бы мои родители устроили мне такую же веселую жизнь, а оборотни читали викторианскую поэзию вместо сказок на ночь. – Он взглянул на мое лицо. – Ой, только не начинай страдать.

– И не думал даже, – отозвался я. – Ты опять пил?

– По-моему, я выпил в доме уже все, что булькало. Поэтому – нет.

– Зачем ты полез в мою машину?

– Затем, что тебя там не было, – ответил Коул и повторил тот же самый аккорд. – Ужасно приставучая штука, ты не замечал? «Я мечтаю быть с ней и зимой, с моей прекрасной летней девушкой. Но во мне слишком мало тепла для моей прекрасной летней девушки».

Я принялся разглядывать самолет, который полз по небу, помаргивая огоньками. Я хорошо помнил, как написал эту песню. Это случилось за год до того, как мы с Грейс познакомились по-настоящему. Это была одна из тех песен, которые родились сами собой, сумбурные и скомканные. Помню, как я сидел с гитарой в изножье кровати, пытаясь приспособить музыку к стихам, пока мелодия не улетучилась из памяти. Я напевал ее в дýше, закрепляя в памяти. Мурлыкал, складывая выстиранное белье в подвале, поскольку не хотел, чтобы Бек слышал, что я пою про какую-то девушку. И все это время страстно хотел невозможного, того, чего хотелось всем нам: не заканчиваться вместе с летом.

Коул прекратил пение и сказал:

– Конечно, в миноре было бы лучше, но у меня не получается.

Он попытался изобразить другой аккорд. Гитара протестующе загудела.

– Гитара подчиняется только своему хозяину, – сказал я.

– Да, – согласился Коул, – но Грейс здесь нет. – Он хитро ухмыльнулся и сыграл тот же самый аккорд ре мажор. – Это единственное, что я могу сыграть. Посмотрите на меня. Я десять лет учился играть на фортепиано, но стоило мне взять в руки гитару, и я снова как желторотый младенец.

Я слышал альбом «Наркотики» и знал, что он исполнял клавишные партии, но представить Коула играющим на пианино почему-то оказалось на удивление трудно. Чтобы научиться играть на музыкальном инструменте, нужны трудолюбие и упорство. И усидчивость тоже не мешает.

В вышине меж двух туч сверкнула молния; в воздухе повисло гнетущее ощущение, какое бывает перед грозой.

– Ты ставишь пальцы слишком близко к ладовым порожкам, вот она и дребезжит. Отодвинь их подальше и прижми сильнее. Самыми кончиками пальцев, не всей подушечкой.

Собственное объяснение показалось мне довольно невнятным, но Коул передвинул пальцы и на этот раз сыграл аккорд безукоризненно, без дребезжания.

С мечтательным выражением глядя в небо, Коул пропел:

– Симпатичный парень на пеньке сидит… – Он покосился на меня. – Теперь давай ты.

Мы с Полом тоже любили такую игру. Но Коул меня разозлил. Сначала он издевается над моими песнями, а потом хочет, чтобы я ему подыгрывал.

После слегка затянувшейся паузы я нехотя добавил, практически на одной ноте:

– И, голову задрав, на спутники глядит…

– Неплохо, мальчик-эмо, – похвалил Коул. Откуда-то издалека донесся раскат грома. Коул повторил ре-мажорный аккорд.

– У меня билет в один конец на свалку…

Я приподнялся на локтях. Коул ударил по струнам, и я пропел:

– Потому что каждую ночь я превращаюсь в собаку.

И поинтересовался у него:

– Ты что, так и собираешься все время играть один и тот же аккорд?

– Наверное. Он мне лучше всего удается. Я – певец одной песни.

Я протянул руку забрать у него гитару, чувствуя себя трусом. Соглашаясь участвовать в этой игре, я вроде как прощал его за события прошлой ночи, за то, что он каждую неделю делал с домом, и то, что каждую минуту каждого дня делал с собой. И все же я взял у него гитару и легонько провел по струнам, проверяя, не расстроена ли она. Этот язык был знаком мне куда лучше, чем любой из тех, к которому я бы прибегнул в серьезном разговоре с Коулом.

Я сыграл фа мажор.

– Ну вот, уже лучше, – одобрительно кивнул Коул. Но петь дальше не стал. Вместо этого он улегся на мое место и устремил взгляд ввысь. Красивый и сосредоточенный, он, казалось, позировал какому-то модному фотографу, как будто вчерашнего припадка и не бывало. – Сыграй минорный аккорд.

– Который?

– Из песни про прощание. Я взглянул на темнеющий лес и сыграл аккорд ля минор. Когда я закончил, какое-то время тишину нарушал лишь стрекот лесных насекомых. Потом Коул сказал:

– Нет, спой по-настоящему.

Мне вспомнился насмешливый надрыв в его голосе, когда он пел мою песню.

– Нет. Я не… Нет.

Коул вздохнул, как будто предчувствовал отказ.

Наверху снова пророкотал гром, словно возвещая о скором появлении грозовой тучи, которая нависала над верхушками деревьев – ни дать ни взять рука, прикрывающая что-то секретное. Рассеянно перебирая струны, поскольку это действовало на меня успокаивающе, я запрокинул голову. Поразительно: туча даже между вспышками молний была освещена изнутри, словно впитала в себя отраженный свет всех домов и городов, над которыми проплывала. В черном небе она выглядела какой-то ненастоящей: фиолетово-серая, с четко очерченными краями. Казалось невозможным, чтобы нечто подобное могло существовать в природе.

– Вот бедолаги, – произнес Коул, все так же глядя на звезды. – До чего же им, должно быть, надоело смотреть, как мы из раза в раз совершаем одни и те же ошибки.

Я вдруг почувствовал себя невероятным счастливчиком, ведь мне было чего ждать. Может, ожидание и действовало мне на нервы, требовало постоянно быть начеку, поглощало все мои мысли, но наградой за него была Грейс. А чего ждал Коул?

– Ну? – поторопил меня Коул. Я прекратил играть на гитаре.

– Что – ну? Коул приподнялся и оперся на руки, продолжая смотреть в небо. Он запел, совершенно не стесняясь, – но, разумеется, с чего ему было стесняться? Я был аудиторией на две тысячи человек меньшей, чем та, к которой он привык.

– «Есть тысяча способов сказать „прощай“. Есть тысяча способов дать волю слезам».

Я взял аккорд ля минор, с которого начиналась песня, и Коул сокрушенно улыбнулся, поняв, что сфальшивил. Я снова взял тот же самый аккорд, но только на этот раз запел, и тоже без всякого стеснения, ведь Коул уже слышал мою запись в машине и потому не мог разочароваться.

 
Есть тысяча способов сказать «прощай».
Есть тысяча способов дать волю слезам.
Есть тысяча способов повесить шляпу на крюк,
перед тем как выйти за дверь.
И вот говорю я: «Прощай, прощай».
Я кричу во весь голос это «прощай».
Потому что, когда обрету голос вновь,
могу позабыть все слова.
 

Пока я тянул «прощай-прощай-прощай», Коул запел гармонии, которые я записал на своем диске. Гитара была немного расстроена – вторая струна, вечно с ней проблемы, – да и мы оба тоже слегка не в голосе, но это не портило ощущения расслабленности и возникшей между нами связи.

Как будто изношенный канат протянулся через разделявшую нас пропасть. Его прочности не хватило бы для преодоления бездны, но зато мне удалось понять, что пропасть эта не настолько широка, как я считал поначалу.

Под конец разошедшийся Коул принялся изображать шум толпы фанатов. Потом вдруг резко умолк и взглянул на меня, склонив голову набок. Он явно к чему-то прислушивался, глаза его сузились.

Потом и я услышал их.

Вдали выли волки. Их приглушенные голоса сливались в стройный хор, лишь на миг сбиваясь, прежде чем снова вернуться к гармонии. Сегодня их песнь была тревожной, но прекрасной – как будто они, как и все мы, ждали непонятно чего.

Коул все еще смотрел на меня.

– Это их вариация песни, – произнес я.

– Доработка не помешала бы, – отозвался Коул и взглянул на мою гитару. – Впрочем, и так тоже неплохо.

Мы сидели молча, слушая волчий вой, перемежаемый раскатами грома. Я пытался различить в общем хоре голос Грейс, но слышал лишь, как перекликались волки, знакомые мне с детства. Я напомнил себе, что сегодня уже слышал ее настоящий голос по телефону. Ничего страшного, что в этом хоре ее нет.

– Только дождя нам и не хватало, – сказал Коул.

Я нахмурился.

– Возвращаемся обратно в барак. – Коул щелчком смахнул с плеча невидимую букашку и встал с пня. Он сунул большие пальцы рук в задние карманы джинсов и оглянулся в сторону леса. – Когда мы были в Нью-Йорке, Виктор…

Он запнулся. В доме трезвонил телефон. Я дал себе мысленный зарок расспросить его о Нью-Йорке, но когда добрался до телефона, оказалось, это Изабел. Она сообщила, что волки загрызли какую-то девушку, не Грейс, но все равно нужно включить телевизор.

Я включил его, и мы с Коулом застыли перед экраном. Он стоял, скрестив на груди руки, а я принялся переключаться с канала на канал.

Волки были во всех новостях. Когда-то давно в Мерси-Фоллз волки загрызли девушку. Тогда в прессе об этом упомянули мимоходом. Преподносилось это как несчастный случай.

Теперь, десять лет спустя, когда погибла другая девушка, об этом трубили по всем каналам.

Звучало слово «истребление».