Текст книги "Госпожа отеля «Ритц»"

Глава 31
Бланш

24 августа 1944 года

Бланш не знает имен немцев, которые изо дня в день вытаскивают ее из крошечной камеры и ведут мимо остальных заключенных. Мимо всех тех, кто боится встретиться с ней взглядом, – ведь она может не вернуться. В тюрьме быстро понимаешь, что нельзя ни к кому привязываться.

Она может думать только о боли. Боли в левом плече, которое, похоже, вывихнули во время допроса. Она помнит, что потеряла сознание, когда нацист ударил ее о бетонную стену, а когда очнулась, то обнаружила, что рука больше не двигается. Иногда Бланш пытается поднять ее, но боль так сильна – острые горячие дротики пронзают мышцы, – что она вскрикивает.

Она может думать только о голоде. Постоянном голоде, который за эти недели, кажется, стал частью ее самой, как и вши в волосах или грязь под поломанными ногтями. Иногда она туго натягивает свое тонкое шерстяное платье, чувствует, как сквозь ткань выпирают ребра, и думает: «Теперь я достаточно стройная даже для Шанель, этой сучки». Ей хочется смеяться, она пытается смеяться, как раньше. Но она забыла, как это делается.

Она может думать только о том, как выжить. Иногда, когда она лежит в камере без сна, она мучает себя – как будто нацистам нужна в этом помощь, – вспоминая обидные вещи, которые говорила Клоду, их споры, ее капризы. То, как она угрожала уйти от него. То, как она убегала.

Но всегда возвращалась. Или Клод находил ее.

Она не видела его уже несколько месяцев. Интересно, он пытается ее разыскать? Она понятия не имеет, что происходит за пределами этой ужасной тюрьмы, наполненной криками тех, кто уже исчез с лица земли, хоть еще и не знает об этом. Тюрьмы, где не плачут, потому что слезы никого не могут спасти.

Этот вечный металлический лязг каблуков. Постоянный страх, что шаги затихнут перед вашей дверью. Вы ждете этого, вы знаете, что это произойдет, и все же иногда пытаетесь обмануть себя, говоря: «Нет, не сейчас. Может, сегодня они слишком заняты. Может, сегодня придут американцы».

Сегодня они не слишком заняты. Страшное, но уже привычное топ-топ в коридоре, потом тишина. Мучительный щелчок вставляемого ключа, открывающийся замок. И снова топот, руки под мышками – если бы ее плоть не истаяла и на ней могли оставаться синяки, то нежная кожа между предплечьем и грудью была бы черно-синей, – и вот она на ногах, которые больше не слушаются Бланш, поэтому ее тащат по коридору. Она впервые замечает борозды на полу – сколько людей тащат здесь против их воли!

Теперь она в кабинете еще одного безымянного нациста. Точнее, двоих. На этот раз, впервые, к ее голове приставлен пистолет.

– Сдайте ее, госпожа Аузелло. Зачем вы играете в эту игру? Мы можем освободить вас. И вы поедете домой, в «Ритц». Выпьете шампанского, закусите улитками; примете горячую ванну. Что значит для вас эта девушка?

– Я не знаю, еврейка ли Лили, – устало начинает она; сколько раз ей придется повторять это?

– Ладно, ваша взяла.

Она поднимает голову и смотрит на него, боясь поверить, не давая надежде расцвести в груди.

– Что вы имеете в виду?

– Вы победили. Мы забудем про эту Лили, оставим ее в покое.

– То есть вы… я… – как нужно благодарить немца? Бланш не находит слов.

– Да. Лучше мы поедем за вашим мужем. Если вы не сдадите свою подругу, мы арестуем вашего мужа. Уважаемый господин Аузелло, директор «Ритца». Мы найдем, кем его заменить. И найдем, в чем его обвинить. Он ведь уже сидел в тюрьме. Допустим, мы выяснили, что это он оставил свет включенным во время воздушного налета.

– Нет! Вы не можете… Это я оставила свет включенным! Я сделала это!

– Это вы так говорите. Но при этом вы ни слова не сказали о своей подруге. Как мы можем вам верить? Думаю, будет лучше, если мы арестуем вашего мужа. – Он берет телефонную трубку.

В этот миг что-то ломается внутри Бланш; годы страха и притворства откалываются от нее, как огромный айсберг, разрушая все вокруг. Глыбы льда с оглушительным грохотом обрушиваются в воду, поднимая волны. Ее сердце колотится так громко – наверное, сказывается недоедание. И Бланш охватывает страх, что она упадет замертво, прежде чем успеет открыть правду, прежде чем сможет спасти Клода. Она облизывает пересохшие губы, хочет закричать, но сил нет, и она шепчет:

– Это я! Я еврейка! Не Лили. Забудьте о ней. Вам нужен еврей? Так это я! Бланш Рубинштейн. Оставьте их всех, оставьте Клода в покое! – Она плачет без слез; она слишком обезвожена. – Я еврейка… ради Бога, не трогайте Клода! – Бланш падает на колени, умоляя нацистов о пощаде.

Немцы переглядываются, подняв брови. Один из них улыбается, затем второй. И вот, к ее ужасу, они смеются.

– Зачем вы лжете? Вы – мадам Аузелло из «Ритца». Французы не любят евреев; в «Ритце» их терпеть не могут. Вы когда-нибудь видели еврея в «Ритце»? – Он хохочет.

– Но ведь это правда! Клянусь! Моя девичья фамилия – Бланш Рубинштейн, а не Росс. Мой паспорт, – он фальшивый. Я поменяла его. Я не из Кливленда, а из Верхнего Ист-Сайда, с Манхэттена!

Она тоже смеется; это заразительно. Она смеется, потому что это было так просто. Ради Клода она стерла свое прошлое.

Ради Клода она восстановила его.

– Вы все неправильно поняли, – хрипит Бланш. Она поднимает глаза и всматривается в лицо немца, отчаянно пытаясь найти в нем хоть что-то знакомое, понятное – человечность, жалость. Даже ненависть. – Я же еврейка! Я… я Бланш Рубинштейн!

– Вы – Бланш Росс Аузелло, католичка. – Второй офицер захлопывает ее паспорт. – Это просто смешно. Вы пытаетесь выгородить свою еврейскую подружку. Мне это надоело. – Нацист поднимает ее на ноги, прижимает пистолет к виску. Щелчок снимаемого предохранителя эхом отдается в мозгу. И она точно знает, что сейчас умрет.

– Только не трогайте Клода, – шепчет она. Бланш не закрывает глаза. Она не хочет видеть ликование на этих уродливых лицах, но и они не увидят, как она напугана. Бланш этого не допустит.

Ее бьет дрожь. Она пытается сглотнуть, но слюны нет. От Бланш Рубинштейн ничего не осталось.

Как и от Бланш Аузелло.

Потом… пистолет опускается. Снаружи доносится шум: визг тормозов, рокот моторов, топот и крики. Немцы переглядываются; впервые с 1940 года нацисты в замешательстве.

Они уходят, и Бланш ковыляет к окну. Всюду царит хаос: тут и там мелькают серо-зеленые мундиры – это выглядит почти комично. Бумаги порхают по воздуху, как снег; она поднимает глаза и видит, как их выбрасывают из окон. Что-то горит; оранжевые искры похожи на светлячков.

– Американцы! Американцы!

Бланш вцепилась в подоконник. Ей отчаянно хочется поверить в то, что она видит, что она слышит, но она не может. Пока не может.

– Американцы!

Они уже здесь. Париж, слава богу, в безопасности.

Но что это там? В тени между двумя зданиями она видит… ее. Она видит Лили. На ней голубое платье, то самое, в котором Бланш видела ее в последний раз. Выцветшее голубое платье похоже на блеклое летнее небо. Бланш не может разглядеть ее фигуру, она видит только синеву платья. Но это Лили, это точно она! Лили бежит, Лили летит. Лили исчезает, и Бланш хочет позвать ее, Бланш хочет, чтобы она вернулась. Но Лили должна бежать.

Бланш должна дать подруге этот шанс. Потому что Лили арестовали из-за нее.

– Ты!

Один из бошей возвращается. Он выволакивает Бланш за дверь, тащит ее вверх по лестнице. И вот впервые за несколько месяцев она выходит наружу. Там слишком светло, слишком просторно; нет ни потолка, ни стен, – и она чувствует себя такой беззащитной. Она не может впустить свежий воздух в свои больные легкие и задыхается, бьется, как рыба, которую вытащили из воды.

– Ты, – повторяет он, прижимая ее к кирпичной стене, заляпанной кровью. Пистолет снова у ее виска.

– Я еврейка, – снова шепчет Бланш. – Я еврейка.

– Оставь ее, – знакомый голос. Один из офицеров, который когда-то ее допрашивал, проходит мимо с папками в руках. – Оставь эту сумасшедшую суку. Она несет чушь. Пусть с ней разбираются американцы. Евреи в «Ритце»? Ха!

Они ушли. Все до единого. Только облако пыли напоминает о том, что они вообще были здесь.

Хотя… нет. Это неправда. Их следы повсюду. С окон свисают черные пауки нацистских флагов. Бумаги, их несгоревшие архивы. Алые, почти черные, пятна крови на стенах – там, где делали свое дело расстрельные команды. На земле тоже пятна. Они везде.

И люди… Или это призраки? Несколько желтых звездочек на полосатых тюремных робах. Этих девушек, когда-то хорошеньких, держали здесь для офицеров вместо того, чтобы отправить в лагерь. Вообще-то во Френе почти нет звезд; все желтые звезды уже не во Франции. Может, они уже не в этом мире. За исключением тех, кто, как она, скрывался у всех на виду, наблюдая за окружающим кошмаром в тишине, которая одновременно защищала и мучила.

Заключенные, спотыкаясь, выходят из зданий. Они похожи на лунатиков. Некоторые ползут на четвереньках – у них нет сил идти. Все щурятся от яркого солнечного света.

Бланш сейчас – такой же лунатик. Она делает несколько шагов туда, где мельком увидела голубое платье. Скользит взглядом по изможденным, покрытым синяками, осунувшимся лицам. Она ищет Лили.

И еще кое-кого. Хотя он в пятнадцати километрах отсюда, в отеле «Ритц».

– Клод! Клод!

– Аузелло?

Бланш останавливается, у нее кружится голова; кто-то лежит у ее ног. Этот кто-то раньше был человеком. Теперь он лишился руки; культя не перевязана и напоминает сморщенную черную палку. Глаза выпучены, фиолетовый рот распух так, что он едва может говорить. Голова была выбрита, но волосы начали отрастать – черные, жесткие. Он скрючился на земле, ноги явно сломаны; они раскинуты, как у марионетки. Бланш понимает, что он умирает.

Она наклоняется и обнимает его.

– Что ты сказал?

– Клод Аузелло? – Он замолкает; его дыхание так затруднено, что Бланш с трудом разбирает слова. – Ты… Бланш? – У него лихорадка. – Он… очень храбрый.

– Кто? – настойчиво спрашивает она. – Ты говоришь о Клоде?

Но он уже без сознания, а может, мертв. И Бланш должна оставить его. Пусть его похоронит кто-то другой. Ей нужно убираться отсюда, пока не вернулись нацисты.

Пленники, которые еще могут стоять, смотрят друг на друга с недоумением в покрасневших водянистых глазах. Впервые за долгое время никто не говорит им, что делать.

Они молча шаркают к воротам, которые распахнуты настежь. На гравии видны свежие следы шин. Женщина рядом с Бланш падает, но она не может ей помочь. Бланш переступает через нее.

Один раз она останавливается, чтобы стряхнуть деревянные башмаки. Они настолько велики Бланш, что мешают нормально передвигаться. Обернувшись, она в последний раз ищет то голубое платье. Ищет Лили.

Но Лили больше нет. Бланш убеждает себя, что она убежала далеко-далеко, туда, где будет в безопасности. Что она где-то спряталась и сейчас наблюдает, как они уходят, следит, чтобы немцы не вернулись. И что она найдет Бланш позже. Бланш вынуждена говорить себе это.

Потому что она должна идти. Она должна вернуться домой, в «Ритц».

К Клоду.

Глава 32
Клод

24 августа 1944 года

– Господин Аузелло, вам звонят.

Клод кивает, подавляя надежду, которую вызывают эти слова. Прошло уже несколько месяцев, и каждый звонок разочаровывал его. Нет никаких оснований думать, что на этот раз будет по-другому.

С другой стороны, сейчас все по-другому. Изменился отель, город, даже воздух – в нем разлито напряжение. Есть люди, которые очень остро чувствуют это. Такие, как его Бланшетт.

– Я отвечу. – Клод следует за портье (его зовут Франсуа, и он работает в «Ритце» недавно; когда боши захватили Париж, он еще учился в школе) по мраморному коридору к своему кабинету. Там установлен телефон, который – Клоду это хорошо известно – прослушивается немецкими гостями.

Но сегодня его гости, кажется, заняты другими делами. Что-то случилось. Несколько офицеров уехали вчера вечером, не заплатив по счетам. «Предъявите счет правительству Виши!» – рявкнули они. Клод вежливо поклонился и подтвердил, что так и сделает, хотя прекрасно знал, что у правительства Виши нет ни франка. Точнее, ни рейхсмарки.

Похоже, их всех ждет расплата. Если слухи верны и американцы уже на окраине Парижа, бошам придется ответить за свои преступления. Но Клод не может отделаться от мысли, что расплачиваться придется всем, кто выжил.

Он сжимает трубку, готовясь поднести ее к уху. Может, это всего лишь торговец рыбой, который хочет продать свой улов.

А может, все гораздо хуже.

– Алло! Это Клод Аузелло?

Голос в трубке – не тот, который он жаждет услышать. Звонит незнакомец. Это наполняет сердце Клода одновременно ужасом и надеждой.

И тут он слышит ее имя.

Клод вскрикивает, когда видит ее. Призрак женщины, прислонившийся к сломанному деревянному забору на обочине.

Узнав от Шанель, куда увезли Бланш, Клод стал приезжать во Френ; он был там бессчетное количество раз. Привозил закуски, вино, пирожные, шоколад. «Маленький подарок от „Ритца“», – всегда говорил он, срывая с корзины белое льняное полотенце и показывая деликатесы. Их всегда брали с жадностью.

А он всегда уезжал, не увидев ее, даже не убедившись, что она внутри.

Теперь, несмотря на царивший повсюду хаос (Клод слышал выстрелы, видел на проселочной дороге американский танк, натыкался на людей, которые бегали туда-сюда, не зная, что делать: праздновать, прятаться, сражаться?), он вскочил в один из грузовиков «Ритца» и как сумасшедший помчался в пригород. Ему сказали, что она добралась до дома примерно в километре от тюрьмы. Дальше она идти не могла.

Но нет, это не она… Не может быть. Это не его Бланшетт.

Эта женщина килограмм на двадцать худее его Бланш. Седые волосы спутаны. Кожа обтягивает скулы. Она с трудом переводит дыхание; Клод замечает сломанный зуб и чуть не отворачивается. Ее руки, когда-то изящные, с аккуратным маникюром и неизменным красным лаком, дрожат. Ногти сломаны. Она босая; грязные ноги кровоточат.

Но глаза… это глаза его Бланш.

– Бланш! – Он бросается к ней, но не решается прижать жену к себе. Она такая хрупкая. Когда он обнимает ее за плечи, чтобы помочь сесть в машину, она вздрагивает от боли. – Что они с тобой сделали, любовь моя?

Он не хочет этого знать, но ничего не может с собой поделать – вопрос сам срывается с губ. Бланш качает головой и закрывает глаза, устроившись на пассажирском сиденье.

Клод стискивает зубы при каждом толчке, каждом гудке клаксона. Вокруг еще столько опасностей! Немцы, отрезанные от своих полков, загнанные в угол, а значит, особенно агрессивные. Мины, которые, по слухам, заложили участники Сопротивления. Стычки и перестрелки, которые продолжаются даже в самом центре города.

Он отчаянно болтает – пересказывает жене последние сплетни. Лишь бы заполнить тишину, отогнать страх, заглушить ее прерывистое дыхание.

– Фон Динклаге уехал, и Шанель вернулась в Париж. Она потеряла все. И теперь совсем беззащитна. – Клод жаждет услышать голос Бланш. Он хочет этого так сильно, что готов на все: исполнить арию, заявить, что застрелил самого Гитлера, – лишь бы она заговорила. Просто называла его по имени. – И Арлетти тоже. Ее любовник-нацист исчез. Ходят слухи, что французские граждане, которые «сотрудничали» (это теперь так называется), уже в тюрьме. Думаю, завтра американцы возьмут город. Почти все немцы покинули «Ритц», осталось несколько человек. Но мы все равно должны быть осторожны. Какое-то время. А потом, любовь моя, мы будем праздновать! Весь Париж будет праздновать, как никогда!

Она по-прежнему не открывает глаза и не издает ни звука. Исчерпав свой словарный запас, Клод замолкает. Когда-то он считал французский самым совершенным языком в мире; ведь, помимо прочего, он помог Клоду завоевать Бланш. Она часто говорила, что влюбилась в него из-за акцента. Но война разрушила и эту иллюзию… Война не имеет смысла ни на одном языке.

Наконец они сворачивают на Вандомскую площадь. Нацистские грузовики и танки исчезли, но свастика все еще висит над входом. Главное, что они дома! Его сердце переполняет радость.

Аузелло вернулись в «Ритц».

Когда Клод несет Бланш вверх по лестнице, он замечает, что у главного входа собрался весь персонал; Бланш поднимает голову и тоже видит их. Она пытается сделать глубокий вдох, но не может. Прижав руку к груди, задыхаясь от боли, она хрипит: «Пожалуйста, опусти меня».

Он повинуется, хотя и боится, что она упадет.

– Отныне – только парадный вход, – шепчет она; ее глаза на костлявом лице ярко горят.

Сотрудники не могут скрыть ужаса при виде Бланш; Мария-Луиза Ритц со слезами бросается к ней. Клод снова берет жену на руки и несет ее по коридору грез (теперь его витрины пусты – нацисты забрали все «грезы» с собой) в крыло, выходящее на улицу Камбон. Там они садятся в служебный лифт; по лестнице она подниматься не может.

– Милый Клод, – шепчет Мария-Луиза, когда он переступает порог своего номера и бережно опускает жену на кровать. – Дорогой Клод… Дорогая Бланш… – Мадам Ритц всхлипывает, слезы текут по ее густо напудренным щекам. – Как такое могло случиться здесь, в Париже! В доме моего мужа.

Она качает головой и уходит, сочувственно пожав Клоду руку.

– Любовь моя, – шепчет он, глядя на Бланш, такую хрупкую и слабую. – Я… я старался, чтобы ты была в безопасности. Я хотел, чтобы все мы были в безопасности.

– У тебя паршиво получилось, – смеется она; звук похож на хруст стекла, раздавленного нацистским сапогом.

– Не надо. – Клод не может этого вынести. В то же время он не может не гордиться ею, не восхищаться тем, что она способна смеяться над ужасом, который пережила. – Не надо. Я недостоин тебя, Бланш. Недостоин того, что ты сделала для Парижа. И для меня.

– Хватит врать, Клод. – Теперь она плачет; он аккуратно ложится на кровать и прижимается к жене всем телом, не обращая внимания на грязь и вшей. – Между нами больше нет недомолвок. Я сказала им… я сказала проклятым нацистам, что я еврейка.

– Так вот почему они… – Клод не может заставить себя произнести слово «пытали».

– Нет, они начали раньше. И они мне не поверили. Они не поверили, что здесь, в «Ритце», могут быть евреи.

– Мы больше не будем это скрывать, – обещает Клод. – Отныне мы будем говорить только правду, моя дорогая.

Она лежит так тихо, что Клоду кажется, что она заснула; внимательно прислушавшись, он улавливает ее прерывистое дыхание.

– Я обещаю, что ты будешь в безопасности, – шепчет он. – Всегда. Я готов пожертвовать чем угодно, чтобы защитить тебя.

Клод не уверен, что смог бы выполнить оба этих обещания – обещание говорить правду и обещание защищать ее – даже в мирное время. Но он знает, что должен хотя бы попытаться.

И еще одно.

Больше никому и никогда не придется рассказывать Клоду Аузелло, какая у него храбрая жена. Он будет убеждаться в этом сам, каждое утро, каждый вечер. Он будет дорожить каждым разговором, каждым мимолетным взглядом. Каждой ее улыбкой и каждой слезинкой.

Он никогда не будет ее достоин.

«Ритц»

25 августа 1944 года

– Я пришел освободить «Ритц»! – кричит он, выпрыгнув из джипа, упершись руками в бока и широко расставив ноги, напоминающие стволы деревьев. Его борода стала длиннее и пышнее. И белее, чем в тот день, когда он был в «Ритце» в последний раз.

Но его все равно узнают. Сам Хемингуэй пришел освободить «Ритц»!

Клод Аузелло, стоя у входа, подавляет вздох. «Ритц» уже освобожден: последний нацист ушел вчера вечером. Ушел пешком, рыча и изрыгая ругательства. Когда за ним закрылась дверь, персонал рыдал и ликовал. Сотрудники маршировали по отелю, как солдаты, срывая со стен свастику. Праздновали в императорских апартаментах, прыгая на кровати, где спал Геринг, надевая его халаты с перьями марабу и танцуя под его любимые песни – как ни странно, немец обожал сестер Эндрюс, особенно их «Bei Mir Bist du Schön». Они вдесятером залезли в огромную ванну (предварительно, конечно, вымыв ее) и пили хорошее шампанское, которое Клоду удалось спрятать от немцев на складе за Сеной.

Хемингуэй достает из кобуры пистолет – немецкий пистолет, при виде которого многие невольно вздрагивают. На Хэме форма американского солдата. С ним еще четверо американцев.

Он взбегает по ступенькам; Клод Аузелло почтительно кланяется.

– Я здесь, чтобы освободить бар «Ритца», – заявляет Хемингуэй, запрокидывая голову. – За мной, ребята!

С пистолетом в руке он бежит по широкому коридору, улыбаясь белозубой американской улыбкой; он выглядит здоровым, сытым и довольным. Через минуту Хэм распахивает дверь бара и провозглашает:

– Я сделал это! «Ритц» снова в руках союзников! За это надо выпить!

Скоро в отеле начинают мелькать знакомые лица. Писатели и военные корреспонденты, музыканты и актеры, британцы и американцы толпятся у барной стойки. Все в пыли, все в форме; вальяжные и легкомысленные. Роберт Капа, Ли Миллер, Пикассо, который всю оккупацию отсиживался в своей квартире (в отличие от Гертруды Стайн и ее подруги Алисы, которые сбежали в деревню). Джордж Шойер – бывший помощник Фрэнка Мейера, а теперь главный бармен – откупоривает шампанское. Пробки хлопают так, что кажется, будто в «Ритце» стреляют. Но никто не вздрагивает; все продолжают пить и смеяться.

А потом…

– Привет, мальчики! – Сама Марлен Дитрих подкрадывается к Хемингуэю. – Папа! – мурлычет она, и Хэм опускается перед ней на колени. На Дитрих американская военная форма, сшитая так, чтобы подчеркнуть все соблазнительные изгибы ее тела. Блестящие светлые волосы коротко подстрижены. Макияж безупречен. Кажется, что она приехала в «Ритц» со съемочной площадки, но, по слухам, она только что вышла из армейского грузовика, в котором вернулась в город вместе с американскими солдатами.

– Капустка! Да здравствует Капустка! – На мгновение все озадаченно замолкают. Потом, вспомнив, что это прозвище, которое Хемингуэй дал Дитрих, разражаются радостным смехом. Марлен и Хэм обнимаются и страстно целуются.

– Тебе нужно побриться, – говорит она с немецким акцентом, который ни у кого не вызывает отвращения. – Но сначала выпьем!

Вечеринка продолжается. Они уверены, что так будет всегда.

Теперь, когда немцы покинули отель «Ритц» на Вандомской площади.