Текст книги "Встречи на полях"

Глава 5

Как и каждое утро, я просыпаюсь в полшестого под звуки топающих по беговой дорожке ног Оливии у нее в спальне. Казалось бы, за год я должна была к этому привыкнуть. Или сразу понять, что меня ждет, когда увидела прошлым Рождеством, как она срывает упаковочную бумагу с тренажера.

В любом случае первая мысль, которая по-прежнему всплывает у меня в голове с утра: «Какого черта Феррис не купил ей бесшумную дорожку?» – а сразу после нее: «Сегодня же суббота, Оливия. Ты не могла хоть раз в жизни выспаться в субботу?»

Правда, сегодня меня будят иные мысли. Я резко подскакиваю и одно за другим вспоминаю все события предыдущих суток. Это не обычная суббота, и мне ко многому нужно подготовиться. У меня полно дел.

Конференция.

Автограф-сессия Освальда.

Комната сигнальных экземпляров.

Рукопись.

Нужно выяснить, кто оставил заметки на полях.

Вчера я допоздна смотрела с Оливией и Феррисом кино. И, даже роняя слезы на попкорн (в отличие от Оливии, которая категорически против того, чтобы плакать), думала совершенно о другом. Это Жуткий Рем? Он часто рыскает по зданию. Но он ведь боится высоты. Разве не поэтому он добился, чтобы его перевели в кабинет на первом этаже? Потому что он смотрел в окно и падал в обморок? А что насчет Лайлы? Нет, нет, конечно же нет. Она бы ни за что не написала такое. Не думаю, что она знает, как пишется «велеречивый».

К вашему сведению, в одном из своих полезных комментариев на полях таинственный редактор написал, что моя проза именно такая. Но, к вашему сведению, это совсем не так. Намек на то, что я стала бы прочесывать словари в поисках малопонятных пятисложных слов и кичиться этим, смехотворен. Это просто фарс. В такие моменты тоскуешь по временам, когда читатели были эрудированны и умели оценить хорошо подобранное слово…

Ладно, это отчасти правда. Как бы то ни было, это же хорошо. В конце концов, в том, чтобы совершенствовать тот или иной абзац, нет ничего плохого, и, откровенно говоря, я работаю в здании, где полно людей умнее меня. Мне необходимы длинные слова. Людей, которые ими пользуются, ценят.

Может, Жизель? Ха. Кого я обманываю? Я бы не удивилась, если бы узнала, что она бесплатно отдает собственные проекты на редактуру студенту-стажеру за дальним столиком в каком-нибудь сомнительном заведении. Она уж точно не будет добровольно читать чужую рукопись.

Чем больше я об этом думала, жуя попкорн, тем сильнее злилась. Какое право имел этот таинственный редактор читать мою рукопись? Чавк. Что за безумец заходит в чужую комнату (ладно, знаю, это с натяжкой), усаживается на ковре и не оставляет живого места на чужой рукописи? Чавк. Это нарциссизм. Чавк. Садизм. Чавк. Он наверняка пришел в восторг, увидев, что моя рукопись в беспорядке валяется на полу. Чавк.

Это ведь совсем не то, чем я сама зарабатываю на жизнь. Мне платят за редактирование. Меня просят редактировать. Мои авторы хотят, чтобы я редактировала их тексты. И, что самое главное, я добрая.

Эти мысли все еще занимают меня спустя два часа, когда я сижу в кухне на барном стуле и хмурюсь на предложение в новой рукописи Освальда. Несколько агрессивно я подчеркиваю абзац и пишу на полях неряшливым почерком: «Не понимаю смысл этого абзаца. Объясни».

Я подношу кружку с кофе к губам, но потом ставлю ее обратно.

«Пожалуйста», – добавляю я.

Видите? Я добрая.

– Ты все еще в пижаме? – Оливия подходит к холодильнику и открывает его. С левой стороны аккуратными стопками выстроены двадцать контейнеров с едой. Она достает один из них. – Я думала, тебе сегодня надо на работу.

– Да, но мне к девяти. И… поскольку мне не спалось… – я отрываю взгляд от рукописи, чтобы обвинительно посмотреть на ее затылок, – …я решила поработать перед уходом.

– Вот как? – Оливия оборачивается, тряхнув влажными волосами, собранными в хвост. Она смотрит на меня совсем другим взглядом, будто для меня еще не все потеряно. – Какое разумное использование времени. А где проходит конференция?

– В конференц-центре. – Произнося это, я ощущаю прилив тревоги.

Там будет Клэр Донован. Впервые за год мы окажемся в одном здании. Уверена, она будет занята на стенде «Бэйрд Букс», но мы, возможно, столкнемся. Скорее всего. Я могу даже «случайно» наткнуться на нее. Но что я скажу?

«Здравствуйте, Клэр. Вы прочитали мою рукопись за прошедшие двенадцать часов?»

Я не могу вести себя так. Не могу.

Обычно мне требуется двенадцать недель на то, чтобы прочитать новую рукопись от незнакомого автора. И мы еще маленькое издательство. Глупо думать, что ей понадобилось бы двенадцать недель, и уж совсем нелепо – что это можно было сделать за двенадцать часов. В промежутке между полночью и полуднем. Накануне конференции.

Оливия смотрит на часы.

– Знаешь, если ты решишь пойти пешком, то сможешь не только начать работу пораньше, но еще и выполнишь норму шагов. – Ее глаза буквально сияют. – Убьешь двух зайцев еще до обеда, верно?

Мое лицо напрягается. Она, как всегда, считает, что я должна параллельно делать что-то еще.

– Господи, Оливия. Какая замечательная идея.

Она скромно пожимает плечами.

– Никогда не знаешь, как пройдет день, так что… – она открывает контейнер, внутри которого лежат идеально нарезанные квадратики сушеных фруктов и греческий йогурт, – …лучше всего сделать шаги пораньше. Тогда не только получишь удовлетворение от осознания того, что ты на пути к более здоровому телу, но и сможешь приучить свой мозг…

– Покорять и другие вершины в своей жизни, – договариваю я вместе с ней и делаю еще один глоток кофе.

Раз в неделю я слушаю речи Оливии о «Шагах на всю жизнь».

– И что? – спрашивает она, хмурясь. – Это научно доказанный факт. Честное слово, Савви, если бы ты попробовала целый месяц…

Несмотря на мое внешнее безразличие, когда Оливия поворачивается к ящику со столовыми приборами, я невольно смотрю на ее фигуру. Ее идеальные точеные голени в бордовых легинсах. Когда она тянется за ложкой в своем топике с перекрещенными лямками, мышцы спины слегка перекатываются под безупречной кожей. У нее длинная тонкая шея.

Оливия не всегда была такой. В школе это она была скромной. Это у нее были полноватые бедра. Это она слишком долго носила брекеты. И тянулась за мной – у которой была улыбка ярче, оценки лучше и брюки на размер меньше. Но после того, как я уехала в колледж, все изменилось. Постепенно она стала ходить на внеклассные занятия. Раз в несколько месяцев осваивала новый музыкальный инструмент. Устраивалась на стажировки. Потом на подработки. Худела, начав заниматься легкой атлетикой. А затем кроссом.

К тому моменту, как она, будучи лучшей студенткой в своей группе, выпустилась из университета, я едва ее узнавала.

Я смирилась с посредственностью своей жизни, а она стала новой сверкающей звездой в семье Кейдов.

Оливия достает из набитого битком шкафа коробку овсяных хлопьев и поворачивается ко мне.

– Серьезно? Еще одна коробка? У тебя разве не стоит в кладовке еще двенадцать таких же?

– Они полезные, – протестую я и тру нос, когда она морщится. – Относительно. И они мне нравятся.

– У нас нет для них места, – возражает Оливия. – Ради всего святого. Ты хоть иногда заглядываешь в кладовку? Если бы ты хотя бы время от времени заходила на кухню, перед тем как писать список покупок…

– Это просто коробка хлопьев, Оливия, – рассерженно перебиваю ее я. – Несколько коробок. Думаю, кладовка справится.

– Да, но твои «несколько коробок хлопьев» можно разложить по всей квартире и играть ими в домино. – Оливия указывает рукой на гостиную.

– А как же твои драгоценные контейнеры? – спрашиваю я, вставая с кружкой в руке. – Ты забила ими весь холодильник, у меня едва осталось место для куска сыра…

– Это мой холодильник, – громче отвечает Оливия. – Я считаю, что весь прошедший год довольно щедро делила с тобой свой холодильник и, если уж на то пошло, квартиру.

Меня бросает в жар. Она серьезно тыкает меня лицом в мою слабость, когда я еще даже не допила кофе? Она правда хочет сыграть в эту игру? Не успев одуматься, я достаю из рукава собственный туз, обладать которым никогда не хотела, – она сама мне его вручила, когда увела Ферриса.

– О да, Оливия. Я в курсе, насколько прекрасно ты умеешь делить все…

– Дамы! – раздается позади нас крик, и мы одновременно оборачиваемся и видим Ферриса, который вошел в гостиную с тремя оливковыми стаканчиками на картонной подставке. Из-за ветра на улице его щеки стали почти того же оттенка, что и свитер. Он широко улыбается, будто не слышал моего тонкого намека на него. – Кому кофе?

Пока он раздает нам привычные напитки – маленький обезжиренный латте с чайной ложкой меда Оливии, среднюю мокку с белым шоколадом мне, – я замечаю, что мой стаканчик больше, чем обычно. Феррис перехватывает мой взгляд и хитро улыбается.

– Я знаю, что из-за нас ты вчера поздно легла, – тихо произносит он. – Подумал, ты не откажешься от большой порции в такой важный день.

Несмотря на то что в груди у меня все сжалось из-за разговора с Оливией (что со мной происходит как минимум раз в неделю), я не могу сдержать улыбки, ставлю свою кружку и принимаю от Ферриса заказ из «Рэйвена». Взяв теплый стакан в руки, я чувствую, как у меня внутри все оттаивает.

Какими бы непостоянными ни были наши отношения, я не стану отрицать, что, когда Феррис того хотел, он всегда мог прийти и сразу меня успокоить. Вовремя принести напиток с кофеином или быть готовым часами обсуждать ту или иную ситуацию. Он всегда был рядом, когда нужно. Слушал меня. Принимал активное участие в моей жизни. Поэтому я его и люблю.

Любила.

А теперь подобающим образом ценю его настолько, насколько зрелой женщине полагается ценить своего бывшего, ставшего женихом сестры.

Было ли мне нелегко от того, что сестра забрала у меня Ферриса после всего пережитого нами? Конечно. Пришла ли я в такую ярость, что была готова вышвырнуть компьютер из окна, узнав, что, чинно расставшись со мной у меня в спальне, спустя сутки он признался в любви до гроба моей сестре?

Еще как, черт побери.

Но, оказывается, человека вроде Ферриса не так уж просто удалить из своей жизни. Учитывая, что он был частью нашей семьи последние десять лет. И что он попросил мою сестру выйти за него спустя три месяца после начала их отношений. И особенно учитывая тот факт, что я Кейд.

Потому что для нас, Кейдов, важны три вещи в жизни: «Отзывчивость. Упорство. Семья». Каждый день нужно искать шанс услужить другому человеку. Вопреки всему упорно добиваться лучшего в жизни. И поддерживать семью. Всегда, всегда поддерживать семью. Мы как мафия. Только… добрее.

И хотя да, изначально моя сестра сыграла роль паршивой овцы, нарушив правило Кейдов и позволив мужчине, который разбил сердце мне, покорить ее, – как только он встал на одно колено, ситуация изменилась.

А точнее, потребовала чужого вмешательства. Спустя ровно двенадцать часов после объявления о помолвке мои родители «забежали» ко мне. Усадили меня – на диван Оливии. И заявили о своем желании выслушать полную историю. Мои чувства. Мои претензии. Мои обиды. А затем, когда я использовала полкоробки бумажных платочков, мама похлопала меня по руке, окинула самым сочувствующим взглядом, на который была способна, и сказала: «Дорогая, у нас свадьба через четыре месяца. Нам придется ускориться».

За этим последовало долгое, полное статистических данных объяснение, что они пассивно наблюдали за ситуацией и хотели позволить мне пройти через все пять стадий горя, начиная с отрицания (целый месяц, в течение которого я с кипящим энтузиазмом заверяла всех, кто был готов слушать, что мы просто «взяли паузу») и заканчивая принятием. Вот только, если верить моим родителям, я застряла на второй стадии – гневе. Ну, знаете, когда тебя находят в позе лотоса в шкафу, где ты разрезаешь старые письма на кусочки при свете горящих на тарелке фотографий с выпускного. На этой стадии.

Это все, конечно, ничего страшного, но теперь он должен стать Кейдом, и, боже мой, у мамы в понедельник примерка платья в «Хэрольдс». Они вынуждены помочь мне с этим справиться.

Так что после множества подобных длинных разговоров я смирилась с положением вещей.

И даже, что странно, начала смотреть на происходящее глазами остальных.

В конце концов, все считали это логичным. И, более того, романтичным.

Парень встречался со старшей сестрой в школе и никогда не замечал другую, с брекетами, на три года младше, которая наблюдала сквозь перекладины лестницы, как они уходят на выпускные и вечеринки. Младшая в итоге выросла, поступила в университет, обрела независимость, расцвела и спустя почти десять лет встретилась с парнем, ставшим мужчиной, в которого она (якобы, как я узнала из историй о знакомстве, которые они любят рассказывать на вечеринках) давно была влюблена. Когда в прошлом году вследствие своего финансового кризиса я переехала к Оливии, они в первый же вечер обратили друг на друга внимание. И пока я – запыхавшаяся, в футболке с пятнами пота – таскала в свою комнату коробки, они «уморительно» столкнулись в коридоре, у нее «мило выбился локон из прически», и он «влюбился с первого взгляда».

Он говорит, что был «невольно покорен. Любовь выбрала его. В него выстрелил Купидон».

И ни он, ни я ничего не могли с этим поделать.

Как я уже сказала, это романтично. Для всех, кроме девушки, которую бросили и заменили успешной и красивой младшей сестрой.

Но я должна отметить, что Феррису все-таки стыдно за то, как он со мной поступил. Он до сих пор пытается загладить вину. Всегда зовет меня куда-то вместе с ними. Делает так, чтобы я чувствовала свою значимость. Чтобы знала, что меня любят и я не одна. Если честно, думаю, именно поэтому они дважды переносили свадьбу. Ради меня.

Я смотрю на часы. Феррис замечает, что я барабаню пальцами по столешнице.

– Ты отлично справишься, Сав, – говорит он, слегка улыбаясь. – Ты все освоила. Наверное, уже сама можешь провести эту конференцию.

Я улыбаюсь ему в ответ. Он полагает, что я нервничаю из-за той первой неудавшейся конференции. Он заблуждается – я два, три, четыре раза все перепроверила и убедилась в том, что к нашему приходу все книги, закладки и экслибрисы будут лежать под столом на стенде. И все же он проявляет заботу.

Он старается.

Просто хочет, чтобы мы все поладили.

– Знаете что? Наверное, я все-таки пойду пешком, – говорю я, найдя в себе столько доброты к сестре, сколько могу. Ее всего щепотка, но сейчас этого достаточно. – Может, это избавит меня от мандража.

Феррис улыбается шире, а Оливия, которая бежит на месте рядом с холодильником, наполняя стакан холодной водой из-под крана, поворачивается.

– Да? – Ее взгляд перемещается от часов над раковиной ко мне и проясняется. – Да, это отличная идея. И… удачи тебе сегодня.

Я выдавливаю из себя улыбку.

– Спасибо.

«Ну вот, – думаю я, глядя на Ферриса и улыбаясь шире. – Я пошла навстречу ей, а она – мне».

Славное имя Кейдов останется таковым еще на один день.

Но к тому моменту, как я, замерзшими пальцами вцепившись в пояс пальто, перехожу двадцатый светофор и поднимаюсь по ступенькам конференц-центра, мой благородный жест блекнет. Из-за непредвиденного марафона улицы оцепили ради толпы спринтеров, бегущих под музыку кантри, и я была вынуждена сделать крюк в десяток кварталов.

Я очень сильно опоздала. Я это чувствую. Я настолько в этом уверена, что боюсь посмотреть на часы.

Подойдя к дверям, я стискиваю зубы и все же осмеливаюсь взглянуть на циферблат.

Три минуты десятого.

Черт.

Я иду по указателям. В конференц-центре царит оживление, которое спустя два года работы по-прежнему заставляет меня чувствовать себя ребенком в кондитерской.

Ой! Вот это баннер! Я и не знала, что у Софии Кинселлы новая книга.

Ой! У него целый чемодан книг. Что он нашел…

Ой! Это Фонц?! Здесь?! И ОН ПОДПИСЫВАЕТ КНИГИ?!

Я только собираюсь сойти с намеченного пути вслед за легендарным актером из «Счастливых дней»[24]24
  Американский ситком (1974–1984), роль Фонца в котором исполнял Генри Уинклер.


[Закрыть], чтобы попросить у него автограф у туалета, как вдруг меня выносит в более узкий коридор, и я оказываюсь наверху лестницы, над просторным выставочным залом. Насколько хватает взгляда, стоят стенды с баннерами. Книги занимают каждый свободный сантиметр. Стопки лежат на столах. Рядом со столами. Под столами. Всего девять утра, но здесь уже собралась толпа.

Это место – мечта библиотекаря.

И книголюба.

Просто мечта.

С верхушки лестницы я вижу, как толпы библиотекарей носятся туда-сюда, словно муравьи. Это похоже на то старое шоу «Суперзабег за игрушками», в котором счастливому ребенку нужно было за пять минут пробежать по магазину игрушек и кинуть в тележку все, что успеет. И все было бесплатно. Вот только здесь вместо игрушек кое-что гораздо, гораздо лучше.

Книги.

Сотни бесплатных новеньких сигнальных экземпляров.

Рядом с большим баннером «ХарперКоллинз» я замечаю еще один поменьше, с воробьем и аккуратной надписью: «ПЕННИНГТОН ПАБЛИШИНГ». Лайла в розовом брючном костюме и на восьмисантиметровых каблуках мечется от одного конца стенда к другому, пытаясь помешать женщине, которая хочет запихнуть к себе в сумку все имеющиеся экземпляры одной из книг. Жизель сидит в сторонке, попивает кофе и скроллит в телефоне. А Уильям Пеннингтон стоит рядом с Освальдом, уперев руки в боки, и нетерпеливо оглядывается.

Черт.

Черт. Черт. Черт.

Я перепрыгиваю через три ступеньки, держась за перила. Лестницу перегораживает женщина в футболке с надписью «ТОРМОЗНУ РАДИ КНИГ» и чемоданом на колесиках.

– Извините, – говорю я, пытаясь протиснуться мимо нее. – Я должна…

– Мы все пришли за одним и тем же, – резко перебивает меня женщина и, переставив чемодан, не дает пройти к стенду у нее за спиной.

– Нет, вы не понимаете, – начинаю было я, но замечаю поверх ее плеча буклет с графиком мероприятий. Слева по часам расписаны все мероприятия на следующие три дня, но мое внимание привлекает заголовок справа. – Грин? У Грина выходит новая книга?

– И всего двести экземпляров! – говорит мужчина рядом.

Женщина смотрит на него, затем – с подозрением – на меня и сворачивает буклет.

«Двести экземпляров? – невольно думаю я. – Они подписаны?» Но нет. Я мысленно встряхиваю себя. Нужно сосредоточиться. И вспомнить, зачем я здесь.

Я снова смотрю на наш стенд и сразу об этом жалею. Освальд, схватившись за край стола, понемногу продвигается к выходу. А мой новый начальник? Ну, возможно, у него всегда такое лицо на работе. Возможно, метать убийственно хмурые взгляды, придерживая одной рукой Освальда, – привычное для него дело.

Возможно.

Я смотрю на часы. Одиннадцать минут десятого.

Мне хочется взвыть: «Разойдитесь!» – но тут я понимаю, в чем дело. Внизу лестницы усаживают в кресло на колесах пожилую женщину. Учитывая, что это за место, она наверняка огляделась, заметила вдалеке парня спортивного телосложения в неоновой футболке персонала, который теперь помогает ей сесть, и поняла, что он прокатит ее по залу в три раза быстрее, чем передвигаются конкуренты.

Я заставляю себя сделать вдох и успокоиться.

«Не правда ли, мило, что все эти люди помогают ей сесть в кресло? – убеждаю я себя. – Не правда ли, мило, что мы все здесь… на этом мероприятии… вместе… прямо накануне моего увольнения! Уйдите с дороги, а то я закричу!»

Я достаю из сумки телефон и набираю сообщение Лайле: «Застряла в пробке на лестнице. Скажешь боссу?»

Большинство людей не услышали бы звук уведомления в этом хаосе. Более того, персонал зачастую не носит с собой телефоны на подобных мероприятиях. Только не Лайла. Она может услышать «дзинь» входящего сообщения на другом конце стадиона во время Супербоула.

Я наблюдаю за тем, как она достает из кармана телефон, читает сообщение и спешит к Уильяму. Умничка.

Он тут же поворачивается к лестнице и спустя несколько секунд находит меня.

О нет.

Я все испортила.

Я сжимаюсь под его вулканическим взглядом, желая в этот момент лишь одного: сбежать. В любом направлении. Назад. Вперед. Мне даже необязательно было приходить на это мероприятие. В конце концов, мне и работа эта не нужна, да? В самом деле, я могу до конца жизни жить в гостевой спальне сестры, утопая в ненависти к себе, а мама с папой будут говорить Оливии: «Твоя сестра просто не справляется с настоящей жизнью, как ты, милая. Но не забывай – ради семьи нужно идти на жертвы».

Наконец пожилая женщина в кресле указывает вперед. «Начни со стенда “Беркли”!» – приказывает она, и спустя несколько секунд парень в неоновой футболке мчит ее в толпу, а она подгоняет его и отпихивает посетителей в сторону своей тростью.

Так, на чем мы остановились? Ах да, я пыталась подойти к сыну миз Пеннингтон.

К тому моменту, как я добираюсь до стенда, Лайла уже перестала бороться с библиотекаршей в углу и, кажется, прижала Освальда, которому оживленно что-то рассказывает, пока его глаза за бифокальными очками ищут путь отступления.

Я подхожу к Уильяму.

– Там был дурдом… – начинаю я, но он меня перебивает:

– По-твоему, это неважно, миз Кейд?

Его голос пугающе спокоен. Я понимаю, что не ожидала услышать его таким. Я думала, что он будет похож на голос его матери – громкий, на грани истерики, приковывающий внимание. Но от его спокойствия мне только хуже.

– По-твоему, мы находимся в торговом центре, куда можно приходить, когда вздумается? – продолжает он.

Я открываю рот, но он поднимает палец.

– Разве вчера я не предельно ясно дал понять, как важно сегодняшнее мероприятие и как нам необходимо выложиться на двести процентов? – Я мельком смотрю на Жизель, которая достала из сумочки маникюрную пилочку и, хмурясь, смотрит на свой ноготь. – Если бы так повели себя мои подчиненные в «Стерлинге», учитывая, что я четко назвал время, когда они должны прийти…

– Уилл! Вот ты где!

Уильям поднимает взгляд, а за ним и я, и мы замечаем, как к нам приближаются двое мужчин. Пока они вальяжно идут к нему с такой расслабленной уверенностью, что все уступают им дорогу, я чувствую, как давление у меня в груди ослабевает. Я спасена. По крайней мере на какое-то время.

В отличие от окружающих в цветных кардиганах с остроумными тематическими надписями на футболках и со значками вроде «Не судите книгу по экранизации» и «Абиблиофобия (сущ.) – страх остаться без книг», эти двое одеты в серые и совершенно безликие костюмы. Такие, будто сама мысль о том, чтобы вызвать у кого-то улыбку, им противна.

Я как раз пытаюсь ретироваться, когда более высокий из мужчин хлопает Уильяма по спине и обнажает в улыбке самые белые и ровные зубы, что я когда-либо видела.

– А мы тебя повсюду ищем. Я все говорил: «“Пеннингтон Паблишинг”. Я понимаю, что издательство маленькое, но где-то же оно должно быть. Вряд ли оно настолько маленькое, что их вообще… – он усмехается: – …не пригласили».

Его спутник тихо смеется.

– В общем, – продолжает мужчина, схватив и встряхнув Уильяма за плечо, – мы прищурились и нашли тебя.

– Джим. Как мило, что вы подошли. – Если я считала жутко спокойное поведение Уильяма пугающим до этого, то теперь вижу, что он использовал лишь четверть своей силы. Его глаза стали похожи на две ледяные сосульки – и я имею в виду совсем не те сосульки, на которые приятно посмотреть. Не те, что висят на ветках деревьев, и ты трогаешь их и говоришь: «Ой, гляди! Сосульки». Нет, я имею в виду те большие и острые, которые можно отломить и использовать в качестве оружия. Такие сосульки.

А его спина, если уж на то пошло, стала напоминать разделочную доску. Его тело так напряжено, что, мне кажется, если этот мужчина потрясет Уильяма достаточно сильно, то мой начальник не согнется, а упадет навзничь.

За этим следует мучительная пауза, в ходе которой Джим открыто меня рассматривает, наверняка ожидая, пока нас представят друг другу. Уильям неловко указывает на меня рукой.

– Саванна, это Джим Эрроувуд и Дженсон Форбс, мои бывшие коллеги из «Стерлинга». – Его подбородок едва дергается в их направлении. – А это Саванна Кейд, выпускающий редактор в нашем подразделении «Пен».

Я едва не вставляю: «Вообще-то младший редактор», – но прикусываю язык. Сейчас, наверное, не лучший момент для того, чтобы поправлять нового босса.

Высокий мужчина, Джим, протягивает мне руку с широченной улыбкой продавца подержанных машин, и я секунду размышляю о том, что произойдет, если я откажусь. Нехотя пожимаю ему руку.

– Приятно познакомиться, Саванна, – говорит он, с энтузиазмом сжимая и потряхивая мою руку, как только она касается его ладони. В следующее мгновение он запускает другую руку в нагрудный карман и достает визитку. – Я издатель «Стерлинг Хауса». Мы как раз в поиске великих редакторов нового поколения.

Я смотрю на визитку у себя в руках. Читаю его имя и название издательства под классическим контуром величественного старого особняка на логотипе «Стерлинг Хауса».

Поверить не могу.

Он не только использует меня, чтобы напомнить моему новому боссу, что отобрал у него работу, но еще и в открытую пытается переманить меня в его присутствии. Как будто место, где я работаю, настолько незначительное, что в этом поступке никак нельзя усмотреть оскорбление.

Я поджимаю губы.

Я не знакома с этим мужчиной, да и с Уильямом Пеннингтоном тоже, но я знакома с издательством «Пеннингтон Паблишинг». Я знаю Патришу Пеннингтон, какой бы устрашающей она ни была, и знаю, как долго, упорно и искренне она вкладывалась в свою компанию. А еще я уважаю себя.

В данном случае этикетом можно пренебречь.

Кейды идут на жертвы ради семьи, а «Пеннингтон Паблишинг» для меня в некотором роде семья.

Несмотря на прилившую к щекам краску, я крепче сжимаю визитку. И, не успев опомниться, протягиваю ее обратно с вежливой улыбкой:

– Мне хорошо на моем нынешнем месте.

За этим следует огромная пауза, и мужчины смотрят на меня с разной степенью шока на лицах.

Я чувствую, что должна что-то добавить, быстро взять свои слова обратно как ради профессионализма, так и из южной вежливости, но я просто стою и продолжаю улыбаться. Боковым зрением я вижу огонек в глазах Уильяма.

Не похоже, что он сейчас лопнет от радости, но какая-то искра в его взгляде мелькнула.

«Хорошо, – думаю я. – Запомни этот момент, Уильям, а не свой гнев пятиминутной давности».

Джим медленно протягивает руку и забирает визитку.

– Ну что, – произносит он, быстро засовывая ее обратно в нагрудный карман и устремляя взгляд на стенд у нас за спиной, – как ты провел эти несколько месяцев? Когда я услышал, что ты уехал из Нью-Йорка… – Он качает головой. – Даже представить не могу. Я бы покончил с собой.

Улыбка Уильяма становится более натянутой.

– Да. Что ж. Такая жизнь не для всех.

Джим разражается хохотом и пытается встряхнуть Уильяма, чтобы его расслабить. Это не срабатывает.

– Ой, да перестань. Не надо так. Какие у тебя планы на сегодня?

Джим изучает постер на пенокартоне в центре стенда, на котором огромное лицо Освальда расположено рядом с обложкой его последней книги, и хмурится.

– «Полный гид по техникам подрезания растений», – бормочет он. – Вот это переход от Грина, да, Уилл? – добавляет он с веселым взглядом.

Грина.

…Гри-и-и-ина.

Трэйса… Грина?

Я смотрю на Уильяма.

Уильям Пеннингтон был редактором самого́ Трэйса Грина? Которого я обожаю всем сердцем, однако вчера так упорно утверждала, что не знаю? И Уильяма понизили до этого?

Даже я ощущаю небольшой прилив отвращения к нашему стенду, пока Джим медленно осматривает его, явно не узнавая ни одного названия и не впечатлившись ни одной из книг. Затем он останавливается, и в его глазах появляется насмешка.

– Э, Уилл, – говорит он, указывая на Освальда, – с этим нужно что-то делать.

Мы с Уильямом одновременно оборачиваемся и видим, что Освальд, выпучив глаза и не моргая, прижался к стене с книгами. Он смотрит на Лайлу так завороженно, будто попал в ее паутину.

Уильям поворачивается было ко мне, но я его опережаю.

– Я разберусь. Доброе утро, Освальд! – кричу я и принимаюсь за дело.

Следующие десять минут я стою рядом с Освальдом, попеременно то отлепляя его от стены, то вскакивая перед проходящими мимо библиотекарями, которые замедляют свой галоп, чтобы взглянуть на его постер, – закрывая Освальда от тех, кто может его узнать и случайно вынудить спрятаться под столом до обеда. Это трудоемкая работа, но я все равно улавливаю обрывки разговора Уильяма и его бывших коллег.

Все их слова унизаны шипами, каждое несет в себе какой-то подтекст.

Если честно, это увлекательно.

Они будто участвуют в двух теннисных партиях одновременно, держа по ракетке в каждой руке. Один разговор, в котором мяч летает с одной половины корта на другую, – это поверхностное обсуждение работы, личной жизни и Нью-Йорка, а другой – подколы. И, хотя Уильям и сам наносит немало ударов, наиболее остро я чувствую насмешки Джима.

О том, что по Уильяму не скучают.

Что он, замена Уильяма, лучше него во всех отношениях.

Что после того, как Уильям ушел, в «Стерлинг» начали слетаться литературные звезды.

К тому моменту, как по громкой связи объявляют, что автограф-сессия Грина состоится на двести седьмом стенде, и коллеги Уильяма самодовольно отправляются к своему «покинутому» (и все же, как они три раза повторили, кишащему их подчиненными, которые из кожи вон лезут, чтобы исполнить любое их желание) стенду, я успеваю забыть о язвительных словах начальника по поводу моего опоздания.

Когда мужчины растворяются в толпе, Уильям оборачивается, и на секунду я вижу его осунувшееся лицо. Он выглядит изможденным. Поверженным. И даже я не могу не пожалеть его.

Но тут он перехватывает мой взгляд, и я бросаюсь выполнять свои обязанности.

Теперь есть уже четыре вещи, о которых, надеюсь, он забудет и больше никогда не будет упоминать: страница моей рукописи, которую он вчера прочитал, моя реакция на предложение его бывшего коллеги (хотя тот и повел себя ужасно), мое опоздание и весь тот разговор о Грине.

Не знаю, почему я предполагала, что в Нью-Йорке он занимался элитарной художественной прозой.

Беру свои слова назад. Конечно знаю – потому что он сын миз Пеннингтон. Единственный сын. А для нее заниматься коммерческой прозой – это все равно что для Монтекки перепрыгнуть через забор и затусить с Капулетти. Вы же знаете, чем это закончилось для Ромео.

Если честно, мне было бы страшно сидеть на семейном ужине Пеннингтонов по случаю Дня благодарения.

Между тем подошло время автограф-сессии Освальда, на которой вся тяжелая работа досталась мне: я служила одновременно телохранителем, удерживающим людей в полуметре от этого антропофоба, и переводчиком, расшифровывающим бормотание писателя и жаргон его фанатов. Напряженный ритм этих двух часов спас меня от разговоров с боссом, и к тому времени, как я пожелала всего доброго последним пришедшим, Уильям уже исчез.