Текст книги "Рано или поздно"

Глава 20

– Что это такое? – прислушавшись, спросила Анджелина.

Эдвард счел вопрос риторическим, поскольку даже полный имбецил не мог не понять, что они только что услышали, но Анджелина ждала ответа, широко распахнув глаза и страшно побледнев.

– Это карета уезжает от гостиницы, – ответил он. – Наверняка Уиндроу. Он везет Юнис и, вероятно, ее горничную в Нортон-Парк на обед к леди Уиндроу.

– Не дождавшись нас? – Темные глаза распахнулись еще шире, если такое вообще возможно.

– Полагаю, они питают надежду пообедать до наступления полуночи и боятся, что эта надежда рухнет, если они задержатся еще немного. Полагаю, они понимают, что нам с вами нужно кое в чем разобраться. И безусловно, Уиндроу не особенно радуется мысли, что нам придется ехать в одной карете после того, как я его ударил. Тот факт, что он не дал мне сдачи и не принял мое приглашение выйти во двор, разумеется, указывает на то, что он является частью плана Юнис и, возможно, даже зачинщиком. А уж Юнис позаботилась об успешном исполнении своего плана, хотя моя вспышка насилия ее встревожила, и сочла вполне подобающим (а может быть, ее убедили счесть это подобающим) оставить нас тут одних, чтобы мы могли во всем разобраться.

– План мисс Годдар, – сказала Анджелина, – заключался в том, чтобы я оставила для вас письмо, а вы бы поспешили догнать нас и спасти ее от лорда Уиндроу. А вы почему-то позволили ему уехать вместе с ней.

– Я бы с удовольствием прочитал когда-нибудь это письмо, – отозвался Эдвард. – Полагаю, это великолепный образчик готической литературы. Но перед тем как помчаться спасать вас, я прочитал письмо Юнис. Написанное в сдержанном тоне, оно было составлено весьма умно и вполне эффективно. И, как видите, я здесь.

Эдвард начинал слегка злиться, причем совсем в другом духе, чем злился несколько минут назад. Похоже, он был общей марионеткой и плясал под дудку всех и каждого. Во всяком случае, под дудку Юнис – это точно, да еще и этого проклятого Уиндроу. У леди Анджелины не так хорошо получалось дергать за ниточки.

– Что вы сказали? – Она внезапно нахмурилась.

– Когда?

– Как раз перед тем, как уехала карета.

– Я люблю вас, – повторил он, глядя прямо ей в глаза.

«И именно тебя мне хочется трясти до тех пор, пока зубы не застучат». Впрочем, этого он вслух не произнес. Все это часть одного и того же чувства. Она его пленяет и раздражает. Воодушевляет и бесит. Он ее обожает, но запросто может задушить, пусть это всего лишь фигура речи. Нет, их брак не может быть заключен на небесах. В их совместной жизни не будет места безмятежному спокойствию. Но одно тут несомненно. Он знает, что живет, пока он с ней, какого бы дьявола это ни значило.

Но какого бы дьявола это ни значило, именно оно и определяет все. И Эдвард даже не был уверен, что это означает.

– Я люблю вас, – добавил он, поскольку Анджелина молчала, что было совсем не похоже на нее.

Казалось, что на ее лице остались одни глаза. И в них блестели непролитые слезы.

– Неправда, – голос прозвучал обвиняюще, – вы не верите в любовь.

– Если я и сказал что-нибудь настолько глупое, – ответил он, – я наверняка лгал. Я люблю свою мать, и сестер, и бабушку, и племянников с племянницами. Я даже деда люблю. И еще я люблю вас, но совсем по-другому. И собираюсь снова просить вас выйти за меня замуж. Я сделаю это, когда мы вернемся в Холлингс и когда выпадет удачный момент. И на этот раз я не собираюсь опускаться на колено. Того, кто завел эту нелепую традицию, нужно выпороть на конюшне, да только я предполагаю, что он давно умер.

Анджелина улыбалась сквозь слезы.

– Я этого от вас и не потребую. Но с чего вы решили, что я скажу «да»?

Он сердито погрозил ей пальцем:

– Хватит игр. Мы наигрались на всю оставшуюся жизнь, Анджелина. Все, они закончены. Я собираюсь сделать тебе предложение, потому что я люблю тебя и не смогу без тебя прожить счастливую, полноценную жизнь. А ты выйдешь за меня замуж, потому что любишь меня.

Его окатило волной неуверенности, но он мысленно отогнал ее. Настало время настоять на своем. Он чувствовал, что ему придется заниматься этим всю жизнь – за исключением тех случаев, когда она сумеет сбить его с толку каким-нибудь безумством или он просто решит потакать ей, потому что не захочет настаивать на своем.

Дьявол все забери, жизнь станет очень сложной. Он никогда не будет толком знать, на ногах стоит или на голове.

– Вы очень в себе уверены, – заметила она.

– Да. – Эдвард сцепил за спиной руки, с трудом подавив глупое желание скрестить пальцы.

В гостиной, а точнее, во всей гостинице внезапно сделалось очень тихо. Только где-то в отдалении громко тикали часы.

– Нам лучше поехать вслед за мисс Годдар и лордом Уиндроу в вашей карете, – сказала Анджелина. – Может быть, мы сумеем их догнать до того, как они доберутся до Нортона, и наше путешествие вдвоем не покажется чересчур неприличным.

– У меня нет никакой кареты, – ответил Эдвард. – Я приехал верхом.

– О. – Она прикусила нижнюю губу. – И что же мы будем делать?

Он точно знал, что они будут делать, с той минуты, как услышал удаляющийся стук колес кареты Уиндроу. Он знал это с беспощадной уверенностью, точно так же, как знал, что Уиндроу остановится в этой гостинице. В конце концов, тот не захочет возвращаться в Холлингс вдвоем с Юнис, даже если с ней и вправду есть горничная. Боже милостивый, после такого ему придется делать ей предложение, а это для Уиндроу (уж не говоря о Юнис) катастрофическое несчастье.

– Мы останемся здесь, – ответил Эдвард.

Глаза Анджелины снова распахнулись.

– Трешем меня убьет, – сказала она. – И Ферди тоже. Как вы думаете, у них тут есть две свободные комнаты?

Эдвард думал, что тут у них столько свободных номеров, сколько комнат в гостинице, но это было отвлеченное знание.

– Не сомневаюсь, что одна свободная комната у них есть, и мы ее займем. Как мистер и миссис Эйлсбери. Посидите немного, а я пойду и все устрою.

Анджелина открыла рот, щеки ее залило краской. Губы сложились в букву «О», но из них не вырвалось ни звука.

Эдвард приблизил к ней лицо и внимательно всмотрелся в глаза.

– Время для игр вышло, Анджелина, – повторил он. – И время для непонимания тоже. Настало время любви.

Но наверняка не в этом смысле. Подобное показалось бы ему немыслимым всего неделю назад. Даже вчера. Даже час назад. О чем он думает?

Но Эдвард не хотел этого знать. Он провел целую жизнь, размышляя, рассуждая, решая, что правильно, а что нет, обдумывая, как не обидеть тех, кого любит и о ком заботится. Он любил. Всю свою жизнь. И все же он никогда… не любил.

Да, иногда мысль бессмысленна. Потому что некоторые вещи находятся за пределами мысли – во всяком случае, за пределами логики.

Любовь всегда была для него долгом, даже самая искренняя.

Любовь никогда не была… свободой.

Свобода погубить невинную юную леди?

Свобода любить ее.

– Скажи, что ты любишь меня, – велел он.

– Я люблю тебя, – произнесла она.

– Скажи, что останешься тут со мной. Скажи, что ты этого хочешь. Или скажи «нет», и я что-нибудь придумаю. Скорее всего здесь есть какая-нибудь карета или двуколка, чтобы доставить тебя в Нортон.

Вот тебе и убедительное, властное поведение. Вот тебе и решение стоять на своем.

– Я остаюсь, – сказала она. – Если ты попросишь, я пойду с тобой на край света. Я… – Она улыбнулась и прикусила губу. – Но ведь ты не хочешь, чтобы я произнесла целую речь, нет?

– Ты уверена? – пробормотал он.

Она посмотрела ему в глаза и кивнула – и это была самая лучшая речь на свете.

Для такой скромной на вид гостиницы комната была на удивление большой. Квадратная, аккуратная, светлая и просторная. Над головой тянулись деревянные балки, некоторые из них шли под уклоном, повторяя форму крыши, а кровать стояла без балдахина. Окно выходило на поля и луга, на нем висели симпатичные белые занавески с рисунком в цветочек.

Покрывало на кровати повторяло рисунок на занавесках. По обе стороны кровати стояло по стулу с прямыми спинками. Еще в комнате имелся умывальник с тазом и кувшином и большой деревянный комод со вделанным в него квадратным зеркалом.

Анджелина видела свое отражение в зеркале, хотя стояла довольно далеко от него. Она видела свою шляпку – соломенную широкополую шляпку, украшенную целым лугом цветов всех видов и расцветок. Безусловно, это ее самая любимая шляпка… ну или одна из самых любимых. Под подбородком она завязывалась на ярко-зеленые шелковые ленты. Анджелина развязала ленты, сняла шляпку и повесила ее на спинку одного из стульев.

И почувствовала себя голой. Не самая удачная мысль.

Лорд Хейворд пересек комнату, как можно шире распахнул окно и задернул занавески. Они легонько заколыхались на ветру, и в комнате вовсе не стало темнее. Свет просто сделался мягче и приобрел нежный розовый оттенок. Воздух пах деревней, клевером, лошадьми. Где-то рядом с гостиницей ржала лошадь. Намного дальше лаяла собака. Пел целый птичий хор.

Сердце Анджелины грохотало в ушах. Ее слегка подташнивало от страха и волнения. Лорд Хейворд у окна смотрел на нее.

– Хочешь сначала пообедать? – спросил он.

Сначала?

– Я только что пила чай, – ответила она.

Он-то, конечно, нет. Может быть, он голоден. Даже наверняка голоден.

Он шел к ней через всю комнату, огибая по дороге кровать. Остановился перед ней, взял ее лицо в свои ладони, запустил пальцы ей в волосы и поцеловал ее. Она положила руки на его жилет под сюртуком.

Там, внизу, это прозвучало немного глупо, но она говорила искренне. И до сих пор в этом не сомневалась. Если он попросит, она пойдет за ним на край света. И он любит ее, а не мисс Годдар.

Он любит ее. И не сможет быть счастлив без нее.

Он посмотрел ей в глаза. А его пальцы, вдруг сообразила Анджелина, вытаскивают шпильки у нее из волос. Она скользнула ладонями под шелк жилета и распластала пальцы по его спине. Он был очень теплым. Внезапно волосы упали ему на руки, на ее плечи, на спину.

– Эдвард, – шепнула она.

– Да.

Она еще никогда не называла его по имени, даже мысленно. Оно словно не совсем ему принадлежало. Зато принадлежало ее любовнику. Ее будущему любовнику.

Анджелина сглотнула.

Он снова наклонил голову и поцеловал ее под ушком. Язык лизнул нежное местечко, о существовании которого она не подозревала, и что-то обжигающее, почти болезненное пронзило ее тело, устремилось вниз, к внутренней стороне бедер, коленки Анджелины ослабли.

Его руки расстегивали пуговки на спинке платья. Губы скользнули к горлу, вниз по шее. Анджелина высвободила свои руки и начала расстегивать пуговицы на его жилете.

Ее платье разошлось на спине, его руки нырнули внутрь и притянули ее к себе. Она положила ладони ему на грудь. Он поднял голову и поцеловал ее в губы открытым, жарким, требовательным ртом, вторгшись языком внутрь, лаская ее там до тех пор, пока то же самое обжигающее чувство не вернулось, усилившись во много раз. Ее руки оказались зажатыми между их телами.

И тут он снова поднял голову и посмотрел на нее напряженным взглядом, какого Анджелина до сих пор у него не видела – тяжелым… страстным. Она опустила руки, он медленно стянул платье с ее плеч, и оно упало к ногам. На Анджелине остались только прозрачная сорочка, шелковые чулки и туфли.

Он повернулся к кровати, отвернул с нее покрывало и простыню, а потом снял с Анджелины сорочку.

– Садись сюда, – сказал он.

Она скинула туфли и села.

Он опустился перед ней на колени, поставил одну ее ногу себе на бедро, снял чулок и повторил все то же самое с другой ногой.

Он не спешил. Казалось, что он наслаждается каждой секундой. Но как это у него получалось? В Анджелине что-то… трепетало. Что-то невыносимо требовательное. Но конечно, она-то обнажена, причем полностью, даже чулки сняты, а он нет.

Она, обнаженная, в одной комнате с мужчиной, при дневном свете! В Анджелине буквально дрожало… непонятно что.

Но право же, торопиться некуда. Время любить, сказал он там, внизу. А время – это не всегда секунды, минуты или часы. Это всего лишь искусственное деление, придуманное человечеством. Время бесконечно. И сейчас настало время любить.

– Ложись, – сказал он, но она встала на ноги и потянулась к его сюртуку. Его рука ее остановила. – Нет.

– Да, – сказала Анджелина, и рука опустилась.

Она раздевала его медленно и ужасно неумело.

Сюртук, решила она, пока снимала его, наверняка был сшит прямо на нем. Ничего удивительного, что лакеи часто бывают такими здоровенными. Зато жилет с уже расстегнутыми пуговицами легко соскользнул с рубашки и упал на пол. Анджелина вытащила рубашку из бриджей, он поднял руки, и она стянула ее через голову.

И замерла в ошеломлении. Наверное, и он тоже, потому что он был выше, и, чтобы снять с него рубашку, ей пришлось прижаться к нему – он не опустил руки и не нагнулся, чтобы облегчить ей задачу. Ее грудь прижалась к его груди, и потрясение обнаженной плоти, прикоснувшейся к обнаженной плоти, заставило ее закрыть глаза, и резко втянуть в себя воздух, и замереть на месте, с поднятыми руками и рубашкой, болтавшейся на них, как обвисший флаг.

Их взгляды встретились, и их губы встретились, и рубашка затрепетала над ее головой, и его руки обхватили ее, а ее руки обвили его, и она едва не лишилась чувств от ощущения его мужественности. Она чуяла запах его одеколона и еще чего-то… пахло Эдвардом. Может быть, потом, и кто бы мог подумать, что мужской пот может так потрясающе, соблазнительно пахнуть?

– Ты все еще полуодет, – прошептала она ему в губы.

– Да, – согласился он.

Она скользнула руками ему на талию и неуклюже стала расстегивать пуговицы на бриджах.

И тут ужас, смущение, девичья скромность, неудержимое волнение, инстинкт самосохранения и выживания… в общем, что-то очень глупое – взяло над ней верх и парализовало ее, и она больше не могла пошевелиться.

Она отпрянула и легла на кровать, положив голову на одну из подушек. И не откинула одеяло, хотя из окна внезапно повеяло прохладой. Она задрожала, но определенно не от холода, и улыбнулась ему, глядя, как он снимает сапоги, чулки, бриджи и белье.

И вот он уже стоит, полностью обнаженный, как и она, и прохладный ветерок из окна сменился знойным пустынным ветром.

Ой, мамочки. Ой, мамочки, ой, мамочки.

Она видела своих братьев, когда они были мальчишками. Они вместе ходили купаться, чаще всего – на запретные глубокие места, но Анджелина никогда не снимала сорочку, а они не считали нужным оставаться перед сестрой в подштанниках.

Ей казалось, она знает, чего ожидать. Но мальчики вырастают и превращаются в мужчин, а мужчины иногда испытывают… страсть. И… ой, мамочки.

И она когда-то мысленно описывала его, пусть даже с одобрением, как обыкновенного мужчину?

Он весь был сама мужественность, прекрасно сложен, с прекрасной мускулатурой там, где нужны мускулы, и худощавый и подтянутый в других местах. И… в общем, скромность помешала ей добавить что-нибудь еще к мысленному обзору его тела.

А затем до нее дошло, что он тоже рассматривает ее.

– Я чересчур высокая, – сказала Анджелина.

– Я знаю, – ответил он, – когда-то тебя называли каланчой.

– Да, – сказала она. – Моя мать приходила от меня в отчаяние. Я переросла ее в двенадцать лет. И в то время у меня вообще не имелось никаких форм.

– Анджелина, – произнес Эдвард, и в его голосе послышалось что-то непривычное… он стал более хриплым, чем обычно, – ты уже давно не каланча.

Она это знала. Но в его словах скрывалось нечто большее. И в его глазах. И в голосе. И внезапно – и счастливо – Анджелина поняла, что она прекрасна, что она выросла и превратилась в высокий темный цветок и что она совершенна. Именно такая, какой стала и какой должна была стать. Именно такую любит Эдвард Эйлсбери, граф Хейворд.

Она несколько раз моргнула, сглотнула и протянула к нему руку.

– Время любить, – сказала она и поняла, что произнесла это вслух.

– Да, – откликнулся он, лег рядом на кровать и приподнялся на локте, нависнув над ней.

На мгновение вернулся ужас, но тут же исчез. Ведь совсем недавно она подумала правильно. Время бесконечно. Некуда спешить. Любить сейчас важнее, чем быть любимой. Его губы прильнули к ее, потом заскользили по телу, и руки заскользили, и пальцы, и ноги… И ее любили медленно, и нежно, и сводя с ума, и ужас был забыт, и осталась только любовь.

Она ничего не знала. И это еще мягко сказано. Мать ничего ей не рассказывала, и мисс Пратт, конечно, тоже – вероятно, потому что сама ничего не знала. И кузина Розали ей ничего не рассказывала. Да и с чего бы? Ведь Анджелина отвергала каждое брачное предложение, а Розали, конечно же, не могла предвидеть вот этого.

Все же знания и опыт вообще ничего не значат, как поняла Анджелина в те минуты или часы бесконечности, прошедшие после того, как они легли рядом. Ее руки, ее губы блуждали там, где надо, их вели инстинкт, желание и его глубокие вздохи и приглушенные восклицания. Смущение и девичья скромность исчезли вместе с ужасом, и она прикасалась к нему везде, даже… там.

Он ахнул, а она сомкнула пальцы. Он был длинный, толстый и твердый, как камень, и скоро он окажется внутри ее – она провела свою жизнь, гуляя по фермам, и кое-что узнала. Нет, не как камень, потому что он был теплый, пульсирующий и живой.

– Анджелина, – сказал Эдвард, и его рука проникла ей между бедер, и раздвинула складочки, и потрогала самую интимную, самую потайную часть ее тела. Она почувствовала и даже услышала, что там влажно, но смутилась совсем чуть-чуть. Все казалось ей правильным, а значит, и было правильным. Его рука была почти холодной по сравнению с ее жаром.

– Да, – сказала она. – Да.

И одна его рука обняла ее, скользнула вниз и повернула ее так, что она легла на спину, а он лег сверху и перенес свой вес выше, а другая его рука оказалась тоже под ней. Он приподнял ее, а его колени оказались у нее между бедер и широко их раздвинули. Она почувствовала его там, ее охватила паника, но она ее подавила, а он продвигался внутрь медленно, но решительно. Анджелина почувствовала, что он растянул ее до предела, и паника вернулась. Он немного помедлил, а потом толкнул сильно и глубоко.

В какой-то миг боль стала острой, почти непереносимой, но прежде чем Анджелина успела вскрикнуть или вырваться, боль прошла, теперь только слегка саднило, и это было почти приятно, а он оказался глубоко-глубоко в ней. И ей хотелось еще и еще.

Она открыла глаза. Он приподнялся на локтях и глубоко заглянул в ее глаза.

– Мне жаль, – прошептал он.

– А мне нет. – Она улыбнулась.

Анджелина никогда не отводила взгляда ни на фермах, ни в лугах, хотя любая скромная леди наверняка резко бы отвернулась, а потом страдала от сердцебиений. Но все равно она не ожидала того, что случилось. Наблюдая, она видела это только снаружи, не испытывая физических ощущений, сопровождающих акт. Теперь она чувствовала все изнутри, и ощущения настолько отличались от всего, что ей довелось испытать до сих пор, что она только чувствовала, даже не пытаясь облечь свои ощущения в слова.

Торопиться некуда. Торопиться совершенно некуда. Она не знала, как долго это длилось в минутах. Но это длилось долго-долго. Он двигался на ней в ровном, глубоком, сильном ритме, подчеркнутом влажными звуками совокупления, и в ней нарастало удовольствие, а затем возникло что-то еще, что-то новое, не просто удовольствие, но и не боль. Даже больше почти не саднило.

И вдруг все случилось. И его движения подсказали ей, что он тоже это почувствовал. Руки снова скользнули ей под спину, он опустился на нее всем своим весом, а ритм движений изменился, сделавшись более настойчивым. И когда Анджелина поняла, что больше не выдержит ни секунды, в ней что-то взорвалось, и в этот же миг Эдвард глубоко внутри замер, издав какой-то горловой звук. Она ощутила внутри жаркий поток, а он обмяк, опустившись на нее, и она тоже обмякла, и на какое-то неопределенное время мир исчез и просто лениво парил где-то над ее сознанием. Она слышала, как колышутся занавески и поют птицы.

Даже бесконечность когда-то кончается.

Они занимались любовью. И то, что тебя любят, так же прекрасно, как когда любишь сама. И конечно же, это не может завершиться.

Может быть, бесконечность и кончается, но любовь никогда.

Глава 21

Эдвард лежал на спине, прикрыв рукой глаза, согнув одну ногу в колене и упираясь ступней в матрац. Он слушал, как успокоительно поют птицы и полощется на окне занавеска. Прохладный воздух овевал его обнаженное тело, но не настолько прохладный, чтобы хотелось накрыться одеялом. Рука Анджелины была в его руке, они соприкасались теплыми плечами.

Он расслабился. Целиком и полностью – и телом, и сознанием. Раньше ему казалось, что, когда вернется способность мыслить рационально, он будет чувствовать себя виноватым. То, что он сделал, было достойно осуждения во всех смыслах слова. Но почему-то он чувствовал себя расслабленным. И счастливым.

Ничто и никогда в жизни не казалось ему настолько правильным.

Он мог бы заснуть, но предпочел оставаться на грани бодрствования, наслаждаясь восхитительным ощущением правильности и счастья. Анджелина спала – он слышал ее еле уловимое ровное дыхание. Когда он высвободился из ее объятий, она что-то сонно пробормотала, подвинулась к нему, но тут же вздохнула и снова заснула. Ее спутавшиеся ароматные волосы упали ему на плечо.

Анджелина Дадли. Кто бы мог подумать?

На внутренней стороне ее бедра он увидел розоватое пятно засохшей крови, но ничего особенно страшного. Позже он смоет его водой из таза, если она не впадет в страшное смущение от того, что он делает это. Внезапно ему пришло в голову, что маленькие интимности брака, не только сексуальные, будут приносить ему огромное удовольствие. Ему пришло в голову, что брак принесет ему огромное наслаждение.

Почему он думал прямо противоположное неделю назад? Да всего несколько дней назад? Даже стремясь к браку с Юнис, он не думал о нем как об удовольствии. Но сейчас ему не хотелось думать про Юнис. Он очень надеялся, что ее не разочарует объявление о его помолвке с Анджелиной. И еще надеялся, что она не влюбилась в Уиндроу. Наверняка нет. Она для этого слишком рассудительна.

Тут Анджелина прерывисто вздохнула и медленно выдохнула – долго и удовлетворенно. Он повернул голову и улыбнулся, понадеявшись, что ее не замучает чувство вины, когда она окончательно проснется. В конце концов, она теряет куда больше, чем он.

Хотя он потеряет жизнь, если Трешем обо всем узнает. Улыбка при этой мысли никуда не исчезла.

Анджелина просыпалась не постепенно, разве только можно считать постепенным медленные вдохи и выдохи. Когда Эдвард повернул голову, она уже высвободила свою руку, встала рядом с ним на колени, нависла над ним, упершись одной рукой в кровать, а другой в его грудь, и засияла глазами. Спутанные волосы окутывали ее голову, как облаком.

– И теперь, – заявила она, – я твоя любовница.

Словно это величайшее достижение, к которому должны стремиться все хорошо воспитанные юные леди.

Боже правый! Всю его удовлетворенную расслабленность выдуло в окно.

– Черт побери, нет! – отрезал Эдвард. Она что, все неправильно поняла? Да не может такого быть. Он же сразу сказал про свадьбу. И говорил, что сделает ей предложение. – Ты будешь моей женой.

– Только после того, как ты хорошенько меня попросишь, а я отвечу «да», – сказала Анджелина. – В Холлингсе, завтра или послезавтра. А сегодня я твоя любовница. Твоя тайная любовница.

– Любовницам за услуги платят, – сказал он. – Мы поженимся, Анджелина. И не вздумай мне отказать. Клянусь, я…

– Когда мы встанем и пойдем обедать, – объявила она, упершись обеими руками в его грудь, ближе к плечам, и нависая над ним лицом с упавшими по обеим сторонам волосами, – ты мне заплатишь. Сколько там полагается? Впрочем, это не важно. Это всего лишь символическая плата. Заплатишь мне соверен, и все будет официально. Я – твоя тайная любовница. Звучит ужасно порочно. Просто восхитительно, признай!

Негодование испарилось. Эдвард рассмеялся.

– Эдвард, – негромко произнесла она.

– Энджи.

– А это будет еще один секрет, – добавила она. – Твое имя. Я буду называть тебя так, только когда мы останемся наедине, как сейчас.

– Мужчина и любовница? – уточнил он. – Хозяин и его любовница? И всякий раз это будет стоить мне соверен? Дорогое удовольствие.

– Ты можешь себе это позволить, – отмахнулась она. – Ты можешь позволить себе меня. Придется, правда? Потому что без меня ты не обретешь счастья. Моя цена – один соверен за первые восемьдесят лет. Дальше можем поторговаться.

– В таком случае, – отозвался он, – я проявлю великодушие и заплачу тебе гинею.

– Я всегда стану называть тебя Хейворд, если мы не будем наедине, как сейчас, и никто ничего не узнает. Я буду твоей тайной любовницей всю нашу оставшуюся жизнь, и никто даже и не догадается! Мои братья будут по-прежнему считать тебя старым высохшим пеньком, жалеть меня и удивляться, как я выношу такой скучный брак.

– Это они меня так называют? – спросил Эдвард, взял Анджелину за локти и опустил вниз, так, чтобы они соприкасались грудью, а ее лицо оказалось всего в паре дюймов от его.

– Вот именно, – заулыбалась она. – Они же представления не имеют и никогда не узнают.

Ее глаза светились смехом и любовью. Улыбка Эдварда погасла.

– Анджелина, – произнес он, – видишь ли, именно такой я и есть. Я не позволяю себе ни необузданности, ни сумасбродства, ни пьянства, ни кутежей, ни азартных игр, ни безрассудства – за исключением сегодняшнего дня, когда я нарушил практически каждое возможное правило. Я никогда не изменюсь. Я просто самый обычный человек – правильный человек, скучный человек. В твоей жизни будет очень мало волнений, если… когда ты выйдешь за меня замуж. Боюсь, про «если» говорить уже не приходится. И не нужно меня приукрашивать. Это лишь принесет тебе больше разочарования, когда ты поймешь всю правду.

Ее улыбка сделалась нежной. Она положила голову ему на грудь, прижавшись щекой.

– Ты до сих пор так и не понял, да? – мягко произнесла она. – Я не хочу, чтобы ты менялся. Я влюбилась в тебя по уши, как только впервые увидела, потому что ты такой, какой есть. Ведь ты стоял у меня за спиной еще до того, как лорд Уиндроу вошел в пивную, правда? И не произнес ни единого неподобающего слова. А когда это сделал он, ты не вышел из комнаты, словно ничего не видел, а сделал ему замечание. Когда он собрался с тобой драться, ты указал ему, насколько нелогичным это будет в сложившихся обстоятельствах, хотя я уверена, что ты смог бы его победить, и хотя он обвинил тебя в трусости. Когда он собрался уходить, ты перегородил ему выход и потребовал, чтобы он принес мне извинения. А потом, вместо того чтобы заговорить со мной, ушел без единого слова, потому что нас друг другу никто не представил. До тех пор я даже не знала, что на свете существуют такие джентльмены, как ты. Мой опыт ограничивался такими, как мой отец, мои братья и их друзья. И я не хотела выходить замуж ни за кого из им подобных, потому что ни один не стал бы хранить мне верность, а как брак, и родительские обязанности, и довольство, и дружба, и счастье, и стариться вместе могут существовать, если супруги неверны друг другу? Может быть, моя мать была бы совсем другой, если бы отец хранил ей верность. Может, она была бы счастлива. Может, чаще оставалась бы дома. Может, радовалась бы нам… мне. Как только я тебя увидела, я тебя захотела. Отчаянно, безнадежно хотела только тебя. И не просто такого, как ты, хотя именно на это я надеялась, уезжая из дома. Впрочем, я сомневалась и сомневаюсь, что таких мужчин на свете много. Я хотела тебя, такого, какой ты был, и хочу тебя, такого, какой ты есть. Хочу, чтобы ты жил своей скучной, безупречной жизнью, полной обязанностей и ответственности. Хочу, чтобы ты был очень правильным, может быть, даже строгим мужем. Хочу, чтобы благодаря тебе я чувствовала, что нужна. Хочу, чтобы ты стал отцом, который проводит со своими детьми гораздо больше времени, чем это считается модным. А наедине, когда мы останемся только вдвоем, хочу, чтобы ты был Эдвардом, моим тайным и самым чудесным любовником.

Его грудь стала влажной. Впрочем, он бы в любом случае понял, что она плачет. Ее голос дрожал все сильнее. Он ласково обнял Анджелину и прижался улыбающимися губами к ее макушке.

– Вообще-то, – произнесла она немного позже, и голос ее больше не прерывался, – глупо говорить, что я не хочу, чтобы ты менялся. Потому что мы все должны меняться, а оставаться неизменными всю свою жизнь весьма нежелательно. В таком случае мы бы и в тридцать, и в шестьдесят говорили и думали, как в четырнадцать. Конечно, мы должны меняться и будем меняться. В Воксхолле ты меня не любил. Ты только вожделел меня, или, если это кажется тебе чересчур вульгарным, на тебя просто подействовала та полянка среди деревьев, и лунный свет, и отдаленная музыка. И когда на следующий день ты явился ко мне с предложением, то вовсе не верил в любовь – точнее, в романтическую любовь. А теперь веришь. И эту перемену в тебе я очень одобряю, хотя не думаю, что это настоящее изменение. В конце концов, ты всегда был очень любящим человеком, просто тогда ты еще не открыл свое сердце этой части своей личности. И я тоже изменилась. Я всегда знала, что мне будет нетрудно найти себе мужа сразу после дебюта, потому что я леди Анджелина Дадли, и очень многие мужчины захотели бы жениться на мне, даже если бы я внешностью походила на гиену и обладала бы характером жабы, правда, не знаю, бывают ли у жаб характеры. Должно быть, я отношусь к ним ужасно несправедливо. Может быть, они просто чудесные люди. Но ты понял, что я имела в виду. Я надеялась найти мужчину, достойного моей любви, хотя, по правде сказать, сама никогда не верила, что буду достойна чьей-то. Я всегда считала себя уродливой, и глупой, и совсем неженственной, и… В общем, целую кучу всяких неприятных вещей. Но теперь я знаю, что я красивая, и яркая, и оригинальная, и… Я не слишком хвастливая?

Эдвард засмеялся, негромко, но с большой нежностью, потому что в ее голосе опять послышалась уязвимость. Он перекатился, не отпуская Анджелину, так что они поменялись местами и теперь она лежала на кровати, а он сверху. Он поцеловал ее в глаза, а потом в губы.

– Энджи, – сказал он, – никогда не замолкай, любовь моя. Ты для меня – источник вечного восторга. Нет, я должен срочно внести поправку в сказанное. Иногда, пожалуйста, замолкай, чтобы я мог урвать несколько часов сна каждую ночь, и тогда я сумею сосредоточиться и заниматься любовью со своей тайной любовницей, когда бы у тебя, или у меня, или у нас обоих ни возникло желание. И еще я смогу читать утренние газеты, и утреннюю почту, и… В общем, ты понимаешь, о чем я. Но только никогда не прекращай свой щебет. И прежде чем ты спросишь, я отвечу – я обожаю твою сегодняшнюю шляпку. Надо полагать, под всеми этими цветочками прячется солома? Должно быть, у тебя очень крепкая шея, раз ты выдерживаешь такой вес.