Текст книги "Преступление капитана Артура"

У него происходили конские скачки, и весь Лисльвуд оживлялся присутствием прекрасных беговых лошадей и жокеев; однако и это удовольствие, как и все другие, приелось баронету. В одно прекрасное утро в столбцах «Бель-лейфа» появилось объявление о продаже «беговых лошадей сэра Режинальда Лисля, включая Клерибелль, одерживавшую постоянные победы на всех скачках». Со временем ему надоело и прочее: все потеряло цену в пресыщенных глазах. Клерибелль, как мы видели, была тиха, мягка, хотя и не нежна. Она сопровождала скучающего мужа, когда ему вздумалось путешествовать для рассеяния, и пила воды в Спа по его просьбе, пробегала с ним картинные галереи, наполненные произведениями фламандской и итальянской школы,  – не умея отличить одну от другой и принимая Тициана за Тениера или Сальватора Розу за Рубенса. Если бы он предложил ей взойти на Монблан, она храбро взобралась бы до самой вершины, хотя бы это могло стоить ей жизни. Это рабское послушание, сопровождавшееся спокойной улыбкой, нельзя было назвать прирожденной кротостью: в нем скорее выражалась полная апатия ко всему окружающему – все было для нее легче сопротивления. Она слушала баронета, когда он говорил, читала ему вслух по летним вечерам описания боксов, помещавшиеся в «Бель-лейфе», не понимая ни единого слова из того, что читала. Она садилась в его фаэтон, запряженный парою пони, чтобы ехать на какую-нибудь скачку, хотя она не была в состоянии отличить победившую лошадь от прочих и едва помнила названия своих лошадей. Когда сэр Режинальд начал хворать, она ухаживала за ним с величайшей заботливостью; если он начинал сердиться на нее, она переносила без возражений вспышку; если же он был печален, она всегда старалась успокоить его, а когда он скончался, то горевала о нем тоже по-своему. Она покинула Лисльвуд сейчас же после похорон и уехала на воды, находившиеся где-то в Суссексе, сопровождаемая только сыном и горничной. Обширный, великолепный замок с его прекрасными комнатами, в которые недавно вошла мрачная смерть, наводил на нее какой-то странный ужас, и вид темных аллей влиял на ее нервы. Тетка ее умерла вскоре после ее замужества, у нее не осталось ни родных, ни друзей. Вследствие этого она страстно привязалась к единственному сыну и посвятила ему всецело свою жизнь. Вспоминала ли она о прекрасном капитане с тех пор, как сделалась свободной? Это могло случиться, и нет ничего странного, если причина грусти ее заключалась в сознании, что она так терзала этого человека восемь лет назад. Ей не было известно, жив ли он или умер, и она не имела ни малейшей возможности узнать о его участи. Сэр Режинальд не произносил никогда больше имени своего экс-приятеля со времени их ссоры. Она не смела даже думать о Вальдзингаме: по ее мнению, было нечестно думать о другом человеке, когда муж так недавно похоронен и серебряные украшения его гроба не успели еще потускнеть в сыром склепе. Она начала путешествовать с сыном, показывая ребенку громадные, мрачные соборы, которые она посещала иногда вместе со своим отцом. Она повезла его в Антверпен, Кельн, Брюссель, Мюнхен, а после шестимесячного путешествия возвратилась в Лисльвуд. На другой день своего возвращения она снова увидела Артура Вальдзингама на том самом месте, где оставила его восемь лет назад.

Глава III
Новый владелец Лисльвуд-парка

Прошло полгода со времени приезда индийского офицера, и вершины дубов прекрасного Лисльвудского парка гнутся с треском под напором сильного мартовского ветра. Лисльвуд – громадное и великолепное поместье: на далекое расстояние тянутся принадлежащие ему земли, составляющие вместе с ним собственность молодого баронета. За обнаженными холмами, покрывающими окрестности, виднеются довольно порядочные фермы, плата с которых сэру Руперту Лислю производится после сенокоса или жатвы, стрижки овец или убоя свиней. Можете пройти целые мили по тернистым проселочным дорогам или по гладкой большой дороге, миновать целые леса низкорослой сосны и множество разбросанных между холмами деревень – вы все еще будете на землях сэра Руперта. Спросите, где хотите: кто владелец этой дороги, осененной орешником и шиповником, этих сочных лугов, виднеющихся там за изгородями, или этих красивых коттеджей, – спросите, кого хотите, и вам непременно ответят: «Это собственность сэра Руперта Лисля». Если вы останавливаетесь в какой-нибудь деревенской гостинице и поднимаете глаза на грубую вывеску, качающуюся над входом, то прочтете: «Герб Лисля», или «Корона баронета», или же: «Гостиница сэра Руперта Лисля». Если во время прогулки по окрестностям Лисльвуда вы увидите какого-нибудь фермера, надсматривающего за работниками, стоя на стоге сена или в дверях житницы,  – то знайте, что это один из ленников сэра Руперта. Имя Лисль такое же древнее и знаменитое в Суссексе, как Гастингская битва, потому что Оскар – один из лордов Лисль, который помог победить Гарольда, короля англосаксов. Дарованные грамоты и титулы семилетнего баронета могли бы покрыть собою самую длинную аллею Лисльвуд-Парка, если бы развернуть их во всю ее длину. Церковь Лисльвуда была наполнена памятниками и трофеями этого старинного рода; знамена, отбитые у неприятеля при Кресси, Гарфлор и Флоддене, висели лоскутьями на портретах кавалеров и воинов, прах которых покоился под плитами церкви. В ризнице этой церкви, бывшей некогда часовней Лисль, почтенный ректор постоянно задевал стихарем за памятники превосходнейшей скульптуры. Куда вы тут ни взглянете – повсюду взор ваш встречает знатное имя Лисль: оно виднеется на всех стенах, покрытых надписями на исковерканном латинском наречии; оно красуется золотыми литерами и на органе, пожертвованном дедом настоящего баронета, и написано старыми письменами над папертью, где по завещанию шестого баронета ежедневно происходила раздача хлеба неимущим поселянам Вуда.

Налюбовавшись всеми этими памятниками древней фамилии, этими материальными доказательствами знатности и богатства рода Лисль, было как-то странно видеть в единственном владельце этого громадного поместья бледного, болезненного мальчика, машинально игравшего в саду. Неужели вождь норманнских стрелков, могучий гонитель саксонцев, герои Кресси и Флоддена, все благородные роялисты, сражавшиеся под знаменем Руперта дю Рин, храбрые джентльмены, одержавшие победу над надменным сыном Луси Ветера в Местон-Муре,  – все эти гордые, неустрашимые люди оставили после себя только этого слабого ребенка с золотистыми волосами, чтобы наследовать их славу и богатство? Казалось, что тяжесть громадного наследства должна бы раздавить такое слабосильное и нежное создание, у него даже не было никаких близких родственников, с которыми он мог бы поделиться избытком. Все, что принадлежало матери, должно было перейти со временем к нему. Отдаленный от света и людей, изнывавших в бесконечной борьбе, он, казалось, тяготился своей баснословно роскошной обстановкой.

Итак, мартовский ветер гнул обнаженные ветви дубов Лисльвуд-Парка, а леди Лисль, ныне миссис Артур Вальдзингам, ожидали с континента, куда она отправилась после своей свадьбы с индийским офицером. Второй брак Клерибелль был обставлен не так, как первый. Холодное, пасмурное утро неприветливо встретило крестьянских детей, еще раз выстроившихся в ряд вдоль по дороге, которая вела в церковь, и на этот раз путь невесты не был усыпан цветами, потому что зима стояла необыкновенно холодная, и в лисльвудских садах нельзя было отыскать ни одного подснежника. В это февральское утро ледяной ветер раздувал шелковое платье новобрачной и ерошил черные волосы новобрачного. Зубы ректора так и стучали во время совершаемого им обряда. Проливной дождь барабанил в окна и заглушал монотонный голос ректора, а рука новобрачной так дрожала в холодной, сырой ризнице, что она едва могла владеть пером, чтобы вписать свое имя в метрическую книгу.

На этой свадьбе не присутствовало никаких посторонних: нотариус леди Лисль оставил ее, а из соседей никто не был приглашен. Экипаж леди Лисль ожидал у ворот кладбища, чтобы отвести новобрачных на станцию железной дороги, находившуюся в нескольких милях от Лисльвуда, откуда они отправлялись в Довер, где намерены были сесть на какой-нибудь пароход, который доставил бы их на материк. Леди Клерибелль как будто совестилась, что выходит теперь замуж за своего первого обожателя, который был некогда отвергнут ею. Казалось, что она желает видеть брачную церемонию скорее оконченной, чтобы бежать из Лисльвуда, где ее все знали. Она кинулась на холодные плиты ризницы и нежно прижала к себе маленького баронета. Она первый раз в жизни выказала публично свой сердечный порыв, и такая чувствительность удивила присутствующих.

– Не поступила ли я дурно относительно тебя, мой Руперт? – воскликнула она.  – Не неприятен ли тебе этот брак?

Капитан стоял в это время, отвернувшись от матери и сына, и смотрел каким-то неопределенным взглядом в окно ризницы, за которым дрожащие от стужи дети ожидали новобрачную.

– Готовы ли вы, леди Лисль? – спросил он наконец.

Она не отвечала, но отослала от себя сына и жадно следила за ним взором, когда он выходил из ризницы в сопровождении своей гувернантки. Услышав стук уехавшего экипажа, который отвозил сэра Руперта в Лисльвуд, она, взяв капитана под руку, простилась с ректором и вышла тоже из церкви. Крестьянские дети заметили ее бледное лицо, полные слез глаза и светло-русые волосы, промокшие под дождем и растрепанные ветром; заметили они и то, что лицо капитана было еще бледнее и рука его дрожала, когда он отпирал ворота кладбища.

Шесть недель, назначенные на брачную поездку, протекли, и новобрачных ждали с часу на час; во всех комнатах замка пылал яркий огонь.

Весь замок был вновь отделан к свадьбе сэра Режинальда с богатой мисс Клерибелль. Старинные дубовые панели времен одного из первых Генрихов были снова отполированы и украшены позолотой и разноцветными гербами. Перед овальным зеркалом в дорогих резных рамах красовались консоли из золота, серебра, бронзы, черного дерева и стали. В громадной библиотеке, вся мебель которой была из Вуда с золотыми украшениями, были проделаны окна со сводами. Рамы всех фамильных портретов, висевших по бокам двух великолепных лестниц, которые шли с двух сторон передней и соединялись на широкой площадке, откуда шли вокруг всего замка две галереи, были тоже покрыты новой позолотой, и сама живопись была обновлена. Парадная гостиная убрана в новейшем вкусе: со светло-желтыми стенами, серебристыми карнизами и белой шелковой драпировкой, отделанной бахромой самого нежного розового цвета. Пол покрывался ковром, по белому фону которого были искусно разбросаны букеты полурасцветших роз. Кресла и диваны были из какого-то белого дерева, которое блестело как слоновая кость; их можно было привести в движение легким прикосновением руки – и они скользили по ковру, не оставляя ни малейшего следа.

Эта гостиная сообщалась с другой, которая была меньших размеров и обита зеленой материей. Из нее вел потайной ход в комнаты леди Лисль, которые отделялись от прочих длинными коридорами. Столовая хотя и была меблирована согласно требованию времени, но скульптурные произведения в ней были древние. Драпировка ее была зеленая бархатная, турецкий ковер – тоже зеленый. Стены украшены, как лестницы и галереи, картинами итальянских знаменитостей и фамильными портретами.

В каминах пылал яркий огонь, в серебряных и хрустальных люстрах были зажжены – в честь предполагаемого возвращения новобрачных – все свечи. Белое как снег белье, серебряная посуда и огромные позолоченные судки, стоявшие на буфете в столовой, роскошная спальня с драпировкой из лилового бархата на белой атласной подкладке, уборная, в которой зеркала и фарфоровые безделушки были неимоверной цены и которая защищалась двойными рамами от сырости, пушистые аксминстерские ковры, превосходно выдержанная прислуга, говорившая тихо, ходившая всегда осторожно, ловкая и приличная, дорогие вина, стоявшие в серебряных жбанах, утонченнейшая кухня, которой заведовал искусный француз,  – все это богатство, весь этот блеск и комфорт, вся эта баснословная роскошь развернулись теперь, чтобы польстить всем пяти чувствам индийского офицера, который бросил к черту свой капитанский чин (немногие могли объяснить – почему).

Взглянем еще раз ближе на красивого воина, сидящего за столом против своей жены: он не кажется счастливым посреди этой роскоши. Он держит в руках хрупкий и прозрачный бокал, не замечая даже, что вино его льется потихоньку на стол. Он выпил большое количество мадеры или мозельского вина, но этот благородный напиток не развязал ему язык и не прояснил лица. Он сильно изменился с тех пор, как приходил в лисльвудскую церковь, чтобы преследовать своим упорным взглядом Клерибелль Мертон. Кажется, будто эта сильная, гордая, великодушная и беззаботная натура истлела под лучами тропического солнца.

Клерибелль же почти вовсе не изменилась. Красота ее еще не потеряла первоначальной свежести. Голубые глаза ее остались так же ясны, она кажется только немного посолиднее, и тяжелое платье ее с отделкою из кружев шуршит как-то внушительно, когда она проходит по освещенным комнатам.

– Клерибелль,  – начинает капитан, оставшись вдвоем с ней пред камином гостиной.  – Ваше богатство и величие производят на меня крайне тяжелое впечатление.

– Капитан Вальдзингам!

– О да, вы, разумеется, не поняли меня. Браки по расчету так приняты, что я не имею права жаловаться, если и на меня смотрят как на человека, женившегося единственно ради денег, как это делается людьми, превосходящими меня во всех отношениях… А все же, Клерибелль, я страшно тягощусь этим великолепием. Я задыхаюсь в этих раззолоченных комнатах… Я жалею о вольном, казарменном житье, о моей грубой трубке, о моем денщике, перед которым я мог произносить проклятия, чего я не могу, конечно, допустить перед вашими слугами, одетыми в ливрею лорда Лисля. Я скучаю о картах, за которыми я сидел до тех пор, пока звезды не меркли над крышами Калькутты. Необходимы мне и игральные кости, и все то, чего нет в этой золотой клетке. В этом доме я научился некогда страдать, и если б он не был переделан ко дню вашего первого брака, то я мог бы указать вам кресло, которое я схватил, чтобы ударить им сэра Режинальда в тот день, когда он одержал победу надо мной.

– И вы ударили его? – спросила миссис Вальдзингам с любопытством пансионерки.

– Нет, мужчины никогда не дерутся в полной посетителями гостиной… Найдется непременно кто-нибудь, который скажет: «Вальдзингам, не будьте же смешным!», или: «Лисль, что вы задумали?…» Нет, нас разняли, как разнимают двоих детей, дерущихся на улице, а на следующее утро я послал ему вызов.

Ей доставляло какое-то детское удовольствие слушать подробности этой ссоры. Но капитан не мог дотрагиваться до своих старых ран, не чувствуя в них боли.

– Что, если б дух сэра Режинальда мог видеть меня сидящим у этого камина, Клерибелль?

Она с тайным ужасом взглянула на дверь, как будто видела ее отворяющейся под рукой ее первого мужа.

– Артур, вы были одно время очень дружны с Режинальдом… Вы будете добры к его сыну, не так ли? Вы сделаете это для меня? Богатство может привлечь к нему ложных друзей и дурных руководителей. Близких родных нет у него. Самый близкий к нему тот, кто будет его прямым наследником, если он умрет бездетным… Я, может быть, не доживу до его совершеннолетия… Он слабого здоровья и, как все говорят, не имеет способностей. Вы вольны сделаться ему другом или врагом. Вы будете, конечно, его другом, Артур?

– Да, это так же верно, как то, что я еще надеюсь пользоваться вашей любовью, Клерибелль! Я ни добр, ни умен, но исполню свою обязанность относительно вашего сына, сэра Руперта Лисля.

Глава IV
У решетки парка

Несмотря на то что капитан Вальдзингам, бывший в Восточной Индии, серьезно не чувствовал себя счастливым в новой обстановке, все же в Лисльвуде было много завистников, которые почти ненавидели его за «необыкновенное счастье», выпавшее на его долю. Он обращал очень мало внимания на этих почтенных людей и на их образ мыслей. Погруженный в свои безотрадные думы, он не интересовался общественным мнением и прогуливался с ньюфаундлендской собакой по большой аллее сада, над которой ветви дубов образовали свод. Он несколько раз останавливался у железной решетки, которая отделяла парк от проезжей дороги, и смотрел через нее куда-то вдаль. В это время в глазах его было то же грустное, тоскливое выражение, которое, по словам поэтов, замечается у орла, лишенного свободы, или у льва, заключенного в клетку.

Знает ли он, что в эту минуту, когда он стоит, заложив руки за спину, у решетки парка своего пасынка, на него устремлены глаза завистников и что, если б одно желание могло бы убивать, он тут же упал бы бездыханным на землю?

У окна готической сторожки, направо от решетки, стоит мужчина лет тридцати. Как и капитан, он мрачен и уныл, лицо его с резкими чертами загорело от солнца, он высок, плечист и силен, но осанка его какая-то вялая, апатичная. Глубокие морщины окружают его впалые глаза и придают злое выражение крепко сжатому рту. Подобно капитану, он тоже курит на утреннем воздухе, но не так, как тот, смотрит сквозь струйки дыма, которые поднимаются из его длинной трубки, а взглядом, полным ненависти, зависти, злости и сдержанного бешенства,  – взглядом тигрицы, выжидающей удобного момента, чтобы накинуться на свою добычу. Имя его – Жильберт Арнольд. Десять лет тому назад он был самым отчаянным браконьером во всем Суссексе. Ныне же он благодаря исправительной тюрьме преобразился, то есть сделался ленивым и угрюмым и живет за счет своей жены, молодой трудолюбивой женщины, которая исполняет должность сторожа главного входа.

Много тяжелых минут пережила Рахиль Арнольд с того дня, когда она семь лет тому назад надела соломенную шляпку с белыми лентами, чтобы идти в лисльвудскую церковь под венец с браконьером: избранник ее оказался в конце концов человеком дурным, которому маска раскаяния и религиозности давала возможность вести праздную жизнь. Ему нетрудно было поднимать к небу свои желтоватые глаза, когда усердный ректор заходил в сторожку, чтобы навестить своего протеже, нетрудно было читать брошюрки душеполезного содержания, и Жильберт Арнольд очень любил читать их, так как в них обыкновенно громят богатых, прекрасных, счастливых, могучих – одним словом, всех тех, кого он ненавидел ненавистью, граничившей с полнейшим сумасшествием. Нетрудно провести добрых, простодушных пасторов, которые так горячо желают спасения наших душ, что готовы видеть в исполнении одних обрядов искреннее стремление к добру. Да, очень нетрудно делать все это и быть в то же время завистливым и недовольным, ленивым и требовательным, дурным мужем и негодным отцом, внутренне ропщущим на свое положение и желающим всякого зла людям, пользующимся различными преимуществами перед ним. Легко, к слову сказать, казаться мирным жителям Лисльвуда превосходным человеком и быть на самом деле ужасным негодяем. У него был только один сын, болезненный и развивающийся не по летам ребенок, которому пошел недавно восьмой год. У мальчика были совершенно светлые волосы, бледное лицо, как и у его матери. Ребенок не был вовсе похож на своего отца.

– Вот он, Рахиль! – сказал Жильберт, смотря на капитана.

– Кто? – спросила та, занятая у печки.

– Наш новый… господин… Мне кажется, что его нужно называть «Капитан – неизвестно какой».

– Капитана Вальдзингама?

– Да. Капитана Вальдзингама… Это какое-то удивительное имя, как будто взятое из какой-нибудь комедии или одного из тех романов, которые леди читает постоянно, хотя ректор называет их безнравственными… Мошенник и бродяга!.. Я ни за что на свете не поклонюсь ему, и пусть он знает это.

– О Жильберт! – прошептала боязливо жена его.

Как и все давно служащие у господ, Рахиль принадлежала к партии консерваторов, но она так привыкла к грубому тону мужа, что не придавала особого значения его разглагольствованиям.

– «О Жильберт!» – повторил он, передразнивая жену.  – Да, я недаром называю его мошенником: какое он имел право прийти сюда, чтобы разжиреть на добре покойного сэра Режинальда? Какое этот негодяй имел право, приехав сюда без гроша, втереться в милость этой идиотки, которую ты называешь своей госпожой? По какому, наконец, праву величает себя такой нищий бездельник владельцем Лисльвуда?… Мне было очень тяжело валяться в ногах сэра Режинальда, а перед этим я никогда не унижусь… Да вы, верно, хотите, чтобы я сделал это… Не правда ли, что так? – сказал он, обращаясь к затылку капитана, который между тем докурил сигару и пошел в глубь аллеи.  – Содержать его собаку стоит вдвое дороже, чем прокормить моего сына,  – продолжал Жильберт, когда Вальдзингам исчез уже из глаз.  – Взгляни на него,  – продолжал он, указывая на мальчика, сидевшего за сосновым столом и опорожнявшего чашку с молоком и черным хлебом.  – Этот суп не лучше того, который дается волку каждое утро к завтраку, это я видел не раз собственными глазами.

– Но господа добры и приветливы к нам.

– О боже! Знаю это, они дают нам то, что дурно для прислуги, а слишком хорошо для выкормки свиней. Они даже дали тебе пять шиллингов, чтобы купить обувь Джиму. А к Рождеству дарят нам бутылку вина, этого прекрасного вина, которое превращает всю нашу кровь в огонь и делает нас добрыми, пока мы его пьем! Но что же это доказывает?… Он может пить это вино каждый день, может и купаться в нем, если захочет, и кормить свою собаку серебром… Видишь баронета в бархатном камзоле, садящегося на пони? Это чистокровный пони, который стоит больше денег, чем ты когда-либо клала в банк, если даже мы тратились только на самое необходимое!.. А теперь полюбуйся на моего сына, в голубой холстинковой блузе и башмаках, подбитых гвоздями; между тем я очень хорошо знаю, кто из этих двоих более искусен в различного рода упражнениях.

– Да, наш Джимми умненький мальчик,  – сказала мать, с любовью глядя на сына.  – Но ему надо быть добрым и послушным и не мучить поросят и кур, потому что это очень гадко.

– Черт тебя побери! – воскликнул браконьер.  – Я вовсе не желаю сделать из него бабу! Пусть мучает поросят сколько ему угодно. Я делал то же самое, когда был в его летах!

Жильберт Арнольд, который проводил целые дни за трубкой, заложив руки в свою бархатную жилетку, далеко не походил на человека, следовать примеру которого было бы полезно. Может быть, эта самая мысль мелькнула в голове его жены, когда она, вздыхая, принялась снова за дело. Он любил видеть ее работавшей до изнеможения и часто упрекал ее в лени, между тем как стоял сам за дверью, следя за всем, что происходит в сторожке. Но случалось и так, что он горько смеялся над ее прилежанием и, указывая трубкой, которая, мимоходом сказать, была почти постоянно в его руках, на замок, спрашивал, не думает ли она заработать себе на постройку такого же дома?

Предрасположение Жильберта Арнольда к ненависти, зависти и злобе было сильнее, чем у других людей, равных ему по состоянию. Он презирал индийского офицера, но он презирал также и сэра Режинальда, хотя последний и подарил его жене готическую сторожку, давая ей очень хорошую еженедельную плату, да, кроме того, простил Жильберту множество проступков, содеянных им в Лисльвуде. Он ненавидел белокурого мальчика, который проезжал мимо него на своем чистокровном пони, завидовал его прекрасному замку, убранство которого стоило так дорого; ему хотелось бы сорвать баронета с седла и втоптать его в грязь. Он стоял в лунные ночи на крыльце, смотря на замок, желая, чтобы это величественное здание было вдруг объято пламенем и превратилось бы в безобразную груду дымящихся обломков.

– Горят же другие дома, а этот никогда не сгорит! – бормотал он со злостью.

Одно время свирепствовала в Лисльвуде оспа – и Жильберт находился в необыкновенно розовом настроении духа. Но страшная гостья ушла, не постучавшись своей страшной рукой в ворота Лисльвуд-Парка.

– У других умирает их единственный ребенок, а этот все живет! – рассуждал Жильберт.

Но хотя баронет и избежал благодаря неутомимым заботам нянек и докторов различных опасностей, угрожающих детям, он был тем не менее не особенно крепок. Он был слишком мал ростом, чрезвычайно вял и учился с трудом. Телесные упражнения не нравились ему, к книгам и картинкам он тоже не чувствовал никакого влечения. Он сидел по целым дням в своей комнате, не делая ничего, и его заставляли только насильно сесть на пони. Он был не больше семилетнего сына Жильберта и гораздо слабее его. Он не был ни привязчив, ни нежен и довольно равнодушно относился к своей матери, которая его боготворила. Казалось, что он симпатизировал преимущественно сыну Жильберта. Он останавливал своего пони перед калиткой, когда Джеймс Арнольд играл в саду, и задавал ему сотни детских вопросов, между тем как Жильберт, скрывшись в тени за дверью, смотрел на детей своими кошачьими глазами.

Замечательно, что Жильберт всегда избегал дневного света. Даже в своих четырех стенах он как будто бы прятался от врага. Быть может, это было в нем результатом прошедшего, когда он в течение долгих часов скрывался в кустах или лежал во рву. Он шел по своему дому тихо и осторожно, будто ожидая, что вот-вот выскочит из-за угла какой-нибудь лесничий или констебль. Он не занимался ни своим домом, ни своей наружностью: он носил несколько лет подряд одну и ту же бархатную жилетку, на которой болталась стеклянная пуговица, пестрый шерстяной галстук, повязанный под воротником открытой сорочки, старые широкие панталоны, подаренные ему покойным баронетом, и худые, стоптанные сапоги. Капитан Вальдзингам заметил его, наконец, во время своих утренних прогулок стоящим постоянно в дверях сторожки и стал кланяться ему, на что Жильберт отвечал только каким-то ворчанием, которое должно было отнять у капитана охоту к разговору.

Однако Вальдзингам заинтересовался мало-помалу этим человеком: его угрюмый вид и нелюдимость возбудили в нем желание узнать его прошлое, так что он начал наводить о нем справки.

– Раскаявшийся браконьер,  – повторил он задумчиво, когда один из лакеев сообщил ему биографию Жильберта Арнольда,  – старая осторожная дичь, ленивец, ханжа, живущий трудами жены, которая слишком добра к нему… Да, я с первого взгляда считал его таким!

С этих пор грубый сторож сделался предметом особенного внимания капитана. Он стал заговаривать с ним, хотя едва мог добиться от него слова и видно было, что Жильберт крайне недоволен его настойчивостью. Капитан расспрашивал его о его прежнем образе жизни, о том, не был ли он счастливее, когда занимался ремеслом браконьера и сидел в тюрьме. Но Жильберт был слишком лицемерен, чтобы отвечать на эти вопросы откровенно, поэтому он уверял, что искренне раскаивается в своем прошлом заблуждении. При этом он приводил множество цитат из религиозно-нравственных брошюрок, которые давал ему читать ректор.

Все это не охладило живого интереса, который почувствовал капитан к экс-браконьеру: он редко подходил к решетке парка, чтобы не поговорить с Жильбертом. Казалось, что глаза сторожа, сверкавшие в темноте из-за косяка двери, имели какое-то особенное, магнетическое влияние на капитана,  – вроде того, которое производит взгляд кошки на маленькую птичку.

– Это один из тех людей, при встрече с которыми ночью в глухом месте хорошо иметь с собою здоровую палку и хороший пластырь,  – пробормотал капитан однажды, после новой беседы с Жильбертом Арнольдом.  – Он делал много предосудительного в молодости и теперь ненавидит себя так же, как ненавидит других за то, что они не похожи на него. Это низкий, лицемерный, подлый трус. Я убежден в этом, а между тем мне приятно видеть его и говорить с ним.