Текст книги "Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография"

Отчетливый цинизм пронизывал среду, в которой жил Эрнест. Реклама и прозаически-скучный пиар в «Кооператив коммонуэлс» слишком хорошо подходили мировоззренческой пресыщенности, которую с готовностью усвоили обитатели оживленной квартиры Кенли Смита в северной части города. Жаргон, придуманный Эрнестом в школе, который он и его друзья использовали в письмах, был почти недоступен непосвященным. «Мы так веселились после работы, – признавался Дон Райт позже, – рассказывая всякие байки о шашнях низкопробных дебилов, которые были нашими боссами в агентствах и журналах». Эрнест часто иронизировал по поводу своей работы, хотя не сразу понял, что кооператив был мошеннической схемой. Он и другие обитатели квартиры были в восторге от изобретательной, сатирической игры в рекламу. Эрнест, к примеру, придумал продукт – нужно было продать кровь со скотного двора, разлитую по бутылкам, под вывеской «Бычья кровь для больших малышей».

Однако реклама могла похвастать настоящими писателями в своих рядах, которые выжидали своего часа и меж тем за доллары писали рекламные объявления. Одним из таких людей в Чикаго был Шервуд Андерсон. Кенли Смит и Дон Райт завязали с ним крепкую дружбу. Он был частым гостем квартиры Кенли, иногда его сопровождал поэт Карл Сэндберг. Эрнест внимательно изучал Андерсона. Драматическая история его разворота к писательскому поприщу произвела на Эрнеста очень сильное впечатление: в 1912 году Андерсон пережил нервный срыв, исчез на четыре дня и после того, как появился, принял решение оставить руководящую должность в кливлендской компании красок, бросить жену и детей и стать писателем. В 1916 и 1919 годах он опубликовал два романа. Когда Эрнест с ним познакомился, Андерсону было сорок четыре года и он пожинал плоды первой литературной известности как автор романа «Уайнсбург, Огайо» (1919), представлявшего собой переплетение взаимосвязанных историй, в которых раскрывался корявый и духовно убогий образ жизни жителей небольшого городка. Сексуальная откровенность «Уайнсбурга» в то время широко обсуждалась, и читатели с традиционными нравственными ценностями, похожие на родителей Эрнеста, его не одобряли – тогда этот факт произведет на Эрнеста очень большое впечатление.

Эрнест выучился нескольким урокам литературного стиля от реалиста Андерсона, который использовал лаконичные фразы для передачи сильных чувств, и жадно впитывал от Андерсона все, что касалось писательского образа жизни. Хотя Андерсон и отрицал провинциальную жизнь и буржуазные ценности, он писал рекламные объявления для «Кричфилдса», когда вышел «Уайнсбург», и поэтому разделял цинизм молодых мужчин, считавших рекламу делом нечестным, но которое, тем не менее, позволяло им платить по счетам.

Сэндберг тоже сводил концы с концами благодаря основной работе и писал для «Чикаго дейли ньюс», чтобы иметь возможность сочинять стихи. И хотя сегодня мы вспоминаем стихотворение Сэндберга «Чикаго» как набор избитых клише, невозможно переоценить его влияние, наряду с другими «чикагскими» стихотворениями 1916 года, на чикагцев нежного возраста, особенно тех, кто стремился стать писателем. Апострофа к «Чикаго» была просто незабываемой:

 
«Свинобой и мясник всего мира,
Машиностроитель, хлебный ссыпщик,
Биржевой воротила, хозяин всех перевозок,
Буйный, хриплый, горластый,
Широкоплечий – город-гигант».
 

(Пер. И. Кашкина)

Конечно, Эрнест (как и многие другие современники) не мог этого знать, но в то время Чикаго переживал литературный ренессанс, начавшийся приблизительно в 1912 году и представленный Эдгаром Ли Мастерсом, Вашелом Линдсеем и Теодором Драйзером, а также Андерсоном и Сэндбергом.

Один из исследователей творчества Хемингуэя, Чарльз Фентон, называл литературный Чикаго «Флоренцией кукурузного пояса». Друзья Эрнеста и Кенли могли купить последние журналы и интересные книги в соседнем книжном магазине «Радикал Букшоп» на Норт-Кларк-стрит. Хотя Хемингуэй никогда не был связан с этим движением, показательно, что созревал он посреди него, поскольку чикагских писателей привлекали такие темы, как неприятие деревенской жизни, растущее отчуждение современного промышленного рабочего, появление густонасленного города как новой среды для нравственного конфликта. Чикагцы Бен Хект, Флойд Делл, Андерсон, Драйзер, Сэндберг и литературный герой ранних лет Хемингуэя, Ринг Ларднер, начинали карьеру авторами статей для газет – еще одна особенность, которая будет вдохновлять Эрнеста в начале карьеры. Редакции литературных журналов, питавших модернистскую литературу – «Поэзия: журнал стихов» Харриет Монро и «Литтл ревью» Маргарет Андерсон – находились в Чикаго, а редакторы входили в салон, включавший Делла, Драйзера и Андерсона. Эрнест, подружившийся с Андерсоном и Сэндбергом, находился в эпицентре событий. Чикагские писатели, пожалуй, не только своей жизнью, но и творчеством производили на Эрнеста чрезвычайное впечатление. Они все были в какой-то степени противоречивыми фигурами, это выражалось и в темах, и в откровенности книг. От них Эрнест узнал, что просто писать недостаточно – писатель должен выйти за привычные границы, осуществить не меньше чем литературную революцию либо, в соответствии со знаменитыми словами Эзры Паунда (который также оказал на Эрнеста большое влияние), «стать новатором».

Биограф Шервуда Андерсона писал, что Кенли Смит и его друзья «могли сидеть и слушать[16]16
  Фентон отмечает, что, хотя товарищи Эрнеста по квартире и поддразнивали Андерсона насчет, например, вызывающей одежды, Эрнест всегда был к нему почтительным.


[Закрыть] Андерсона часами. Они наслаждались его экспансивностью, тем, как он рассказывал свои истории, как одевался». Андерсон обсуждал со слушателями издателей, редакторов журналов и финансы писателей, сплетничал о других литераторах. Он пригласил Эрнеста с собой в Палос-Парк, городок на окраине Чикаго, где он занимался литературной работой, и убеждал Эрнеста в необходимости священного места для творчества, говорил о Тургеневе, Уолдо Франке и других писателях, незнакомых Хемингуэю, но оказавших на Андерсона влияние. Он рассказал Эрнесту о новоорлеанском журнале «Лицемер», публиковавшем произведения южан Джина Тумера и Аллена Тейта и подтолкнувшем вперед карьеру самого Андерсона. Эрнест предложил журналу ироничное, перегруженное деталями стихотворение в прозе «Божественный жест» и решительно странное, очень короткое стихотворение «В конце концов», и журнал стихи принял. Эрнест показал Марселине[17]17
  Точная дата не установлена. Марселина вспоминала, что Эрнест показывал ей напечатанное стихотворение в чикагской квартире, однако «В конце концов» было напечатано в «Лицемере» только в 1922 году.


[Закрыть], которая тоже была постоянным посетителем литературных квартирников, «тонкую, бледно-зеленую книгу в мягкой дешевой обложке», где было напечатно его стихотворение; Марселина запомнила, что увидела напечатанные слова «автор Эрнест М. Хемингуэй». Эрнест позже скажет, что почти все написанное им в этом возрасте напоминало Киплинга, которым он необычайно восхищался в то время.

Исследователь Чарльз Фентон описывал происходящее в квартире Кенли Смита на Ист-Чикаго-стрит (и другой, не менее роскошной квартире на Дивижн-стрит, куда Хемингуэй и другие переехали скопом вместе с Кенли и Дудлс) в духе «шалостей братства», но совсем не как «богемную» атмосферу. Эрнест, как водится, с успехом обзавелся когортой последователей и слушателей; эту обстановку он будет пытаться воссоздавать всю оставшуюся жизнь. По общим признаниям, он блистал. «Он был, конечно, самым ярким из нас, – вспоминал Кенли, – и очень остроумным». Похоже, Эрнест наслаждался атмосферой, сходной с той, что обычно царит в колледже – опытом, которого у него не было: друзья жили будто в студенческом общежитии, в духе товарищества, и постоянно вели поверхностно умные разговоры искушенных людей о сексе. Еще не готовый жить самостоятельно и не будучи одиночкой по складу характера, Эрнест воспринимал жизнь в квартире на Дивижн-стрит как своего рода компромисс со зрелостью. Конечно, его новые знакомые Андерсон и Сэндберг показали ему новый путь, который успешно проведет Эрнеста сквозь фазу студенчества и поведет его дальше.

Марселина вспоминала, что Кенли и Дудлс Смит открывали гостям двери своей квартиры по воскресеньям, возможно, это был в некотором роде иронический салон. В то воскресенье в квартире Кэти Смит появилась «высокая рыжеватая» молодая женщина из Сент-Луиса. Дело происходило где-то после октября 1920 года, а гостьей была Хэдли Ричардсон – в этот день Эрнест повстречает женщину, которая станет его женой. Билл Хорн позднее будет вспоминать, что, когда Хэдли приехала в Чикаго, «о господи, это все равно как будто тебя переехали грузовиком. В этом не было никаких сомнений: Эрни пропал».

* * *

Элизабет Хэдли Ричардсон исполнилось двадцать восемь лет, когда они с Эрнестом встретились, она была на семь лет старше него (как и Агнес фон Куровски), хотя некоторое время никто из них не осознавал этого. Они были слишком поглощены друг другом, влюбившись в одночасье. Хэдли была застенчивой и неуверенной в себе молодой женщиной. Свои юные годы она провела практически в изоляции из-за расстройства здоровья, вынудившего ее оставить колледж. И тем не менее ей удалось отмежеваться от неприятной ситуации, возникшей в семье, которая, возможно, навсегда искалечила бы душу другого человека, с меньшим запасом сопротивляемости.

Предками Хэдли с обеих сторон были уроженцы Новой Англии, перебравшиеся на Средний Запад. Отец ее отца начинал школьным учителем, затем стал управляющим бакалейной лавкой, а потом основал «Фармацевтическую компанию Ричардсона», крупнейшее фармацевтическое предприятие к западу от Миссисипи. (Эта компания не имеет никакого отношения к «Оптовой фармацевтической компании Лансфорда Ричардсона», основанной в 1898 году и выпускавшей знаменитые «Викс ВапоРаб».) Клиффорд Ричардсон преуспел значительно, в сравнении со своим младшим братом Джеймсом, отцом Хэдли. Клиффорд стал партнером в семейном бизнесе, тогда как Джеймс проявлял настолько небольшой энтузиазм, что через некоторое время просто перестал выходить на работу и большую часть времени тратил на выпивку. Когда после смерти отца компания была поделена между двумя братьями, Клиффорд на полученные доходы основал банк, который позже превратится в ведущий банк Сент-Луиса, а Джеймс проиграл свою долю на фондовом рынке.

Дедушка Хэдли со стороны матери также был педагогом. Он основал две подготовительные школы. Флоренс, мать Хэдли, единственная девочка среди трех мальчиков, уже в юном возрасте демонстрировала музыкальный талант. Почти сразу после свадьбы Флоренс, которую один родственник описывал как «доминантную женщину со сложным характером», взяла верх над своим кротким мужем, хотя, пока она продолжала рожать детей, ее амбиции ограничивались семьей. Хэдли родилась в 1891 году и стала четвертым ребенком Флоренс: ее старшему брату Джейми на тот момент было двенадцать лет (двое других мальчиков умерли во младенчестве), сестре Доротее, любимице Хэдли, одиннадцать, а Фонни (Флоренс) – два года. Хэдли росла в относительном достатке в гигантском кирпичном доме на Кабанне-плейс в западной части Сент-Луиса, который тогда был процветающим мегаполисом, конкурирующим с Чикаго. Как и у Грейс Хемингуэй, у Флоренс была музыкальная комната с двумя роялями «Стейнвей». В юном возрасте Хэдли тесно дружила с сестрой Фонни. Вскоре Фонни стала любимицей матери, и Хэдли сблизилась со старшей сестрой, Доротеей, которая слишком рано вышла замуж и оставила семейный дом. Тем временем отец Хэдли, алкоголик, страдающий от депрессии из-за потерь на фондовом рынке, застрелился. Хэдли было тринадцать лет.

Флоренс Ричардсон всегда принимала заметное участие в культурных мероприятих, которые помогли преобразовать Сент-Луис и избавить город от провинциальных крайностей. Она все больше разворачивалась к спиритуалистическим практикам и особенно к теософии, оккультной ветви религии и философии, тогда довольно модной. Будучи всегда сторонницей прав женщин, Флоренс вместе с Фонни основала Сент-Луисскую лигу равных избирательных прав в 1910 году. Мать с дочерью с головой окунулись в деятельность лиги.

Феминисткам приходилось долгое время терпеть обвинения в мужененавистничестве, но в случае Флоренс и Фонни мужененавистничество могло отчасти представлять их мотивацию в борьбе за права женщин. По словам Хэдли, и мать, и сестра «ненавидели мужчин». За этим скрывалась, судя по всему, ненависть к сексу. «Мама, бывало, говорила мне, – вспоминала дочь Фонни, – что если бы я получала удовольствие от секса, то была бы не лучше проститутки». Флоренс была настроена непреклонно против предупреждения беременности, и это может показаться ненормальным. Однако она верила в то, что, не испытывая страха перед беременностью как препятствием, мужчины все время требовали бы секса, и брак выродился бы в «одну длинную оргию». Она поощряла женщин «восставать» против мужей и отказывать им в сексе, который называла «отвратительным и губительным вторжением в душу и тело».

У Хэдли не было причин для разногласий, однако в целом она не интересовалась феминистским вопросом. Мать ее почти не замечала. Флоренс обращалась с дочерью как с инвалидом – хотя в физическом смысле Хэдли ничто не беспокоило. «Я знаю, что по-своему мать и сестра любили меня. Но стремились и разрушить меня».

После окончания Института Мэри в Сент-Луисе, в котором поддерживалась суровая учебная дисциплина, осенью 1911 года Хэдли решила поступать в колледж Брин-Мар. Тем летом ее любимая сестра, Доротея, умерла от ожогов после несчастного случая у себя дома. Хэдли оцепенела от горя и так и не смогла освоиться в Брин-Маре. Ее стала опекать однокурсница Эдна Рапалло, которая привезла ее отдохнуть вместе со своей семьей в Вермонт. Хэдли сблизилась с Эдной и ее матерью, Констанс. Невозможно ясно представить последовательность событий, но в какой-то момент Флоренс решила, что мать и дочь Рапалло лесбиянки и что у Хэдли возникли лесбийские чувства к Констанс Рапалло. Позже Хэдли рассказала Эрнесту, что ее мать настолько ее смутила, что Хэдли забеспокоилась о своей сексуальной ориентации: «Я была очень внушаемой и начала представлять, будто у меня слабое сексуальное чувство [к Констанс] и она для меня… совершенно уверена теперь, это было не что иное, как очень испорченная всепоглощающая привязанность». Все происшедшее потрясло ее и еще больше подорвало и без того шаткую уверенность в себе, и в мае 1912 года Хэдли бросила Брин-Мар.

Вернувшись в дом, где теперь вместе с матерью жила молодая семья Фонни, Хэдли продолжала испытывать душевные страдания. Музыка была ее единственным утешением. Однако мать заявила, что ей не хватает упорства, необходимого для музыкальной карьеры, и Хэдли поверила ей. Хэдли жила почти в изоляции, общаясь лишь с матерью и сестрой, и у нее начали возникать суицидальные мысли. С началом Первой мировой войны она смогла выбраться из дома и стала работать волонтером в публичной библиотеке, где сортировала книги для отправки солдатам, но каждый раз, когда Хэдли заговаривала о настоящей работе, мать гневно запрещала ей думать об этом.

В 1920 году у Флоренс Ричардсон диагностировали брайтову болезнь – воспаление почек, тогда считавшееся смертельным заболеванием. Несколько месяцев Хэдли ухаживала за матерью. Пожалуй, нет ничего странного в том, что одновременно с тем как угасала Флоренс, Хэдли становилась сильнее. Она начала общаться с друзьями и знакомыми и даже завела поклонников. Будучи предоставлена сама себе в доме, где с ней плохо обращались, Хэдли превращалась в сильную, независимо мыслящую личность, одновременно, по понятным причинам, неуверенную в себе и хотевшую оставаться в тени. Когда Флоренс умерла в возрасте шестидесяти пяти лет, Хэдли, настоящий поздний цветок, заняла подобающее ей место. Она «истосковалась по людям, [которые] по-настоящему могли что-то значить» для нее, как позже скажет она интервьюеру. «Я была готова». Она «была очень экзальтированной молодой женщиной», когда повстречала Эрнеста. «Я поняла, что живу».

В октябре Хэдли начала планировать выходные в Чикаго, она хотела навестить свою подругу Кэти Смит. Кэти, которая пока жила в отеле и не успела перебраться в большую квартиру брата на Ист-Чикаго-стрит, устроила Хэдли там в свободной комнате на то время, пока она будет гостить в городе. В тот вечер обитатели квартиры устроили вечеринку. Хэдли обратила внимание на молодого человека с «парой очень красных щек и очень карих глаз, который сидел верхом на скамье перед фортепьяно». Потом она скажет Эрнесту: «Ты удивил меня, помню, тем, что оценил меня, ничем не отличившуюся, взволнованную, как бы сделать что-нибудь, чтобы меня оценили». Весь вечер она осознавала «неуклюжее, громадное, мужское» присутствие подле себя; Эрнест позже скажет, что знал уже тем вечером, что хочет жениться на ней.

Хэдли оставалась в Чикаго три недели, и за это время они с Эрнестом хорошо узнали друг друга. Он часто врывался в комнату, где она жила, и читал вслух то, что только что написал. Хэдли не очень нравились произведения Хемингуэя в то время, однако невозможно было не верить в его писательское будущее, настолько он сам был в нем уверен. И еще потому, что преуспевал во всем, к чему прикладывал руку. «Эрнест как будто сбивает человека с ног – именно так, – позже скажет Хэдли. – Его потенциал прямо ощущался в воздухе». Она вернулась в Сент-Луис, и они стали писать друг другу каждый день или даже по два раза в день. (Очень мало писем Эрнеста сохранилось от этой переписки, зато остались почти все письма Хэдли.)

Недоразумения, с которыми сталкиваются многие молодые влюбленные, преследовали и их: Эрнест был холоден на железнодорожной платформе, когда они расставались, ведь Хэдли уезжала в Сент-Луис танцевать с кем-то другим. Первому настоящему испытанию отношения подверглись в рождественские праздники 1920 года. Хэдли так и не узнает истинной природы всего случившегося, однако свою небольшую роль она сыграла успешно. Поводом послужило письмо, которое Эрнест получил от Джима Гэмбла. Четвертого января он отплывает в Европу на «Рошамбо», писал Гэмбл, но дальнейшие его планы остаются неопределенными и «могут измениться согласно твоим пожеланиям». Они не писали друг другу с марта 1919 года. Гэмбл спрашивал: «Чем ты занимался с тех пор, когда в последний раз я получал от тебя известия? Женился? Писал?» Эрнест почти сразу же составил телеграмму в ответ, от которой сохранился лишь переправленный черновик. «Поехал бы с тобой в Рим зпт, – начиналась телеграмма, – но я в стесненных обстоятельствах тчк» – писал он, хотя наверняка знал, что Гэмбл повторит предложение взять на себя расходы. Дважды в черновике он говорит, что не женат, но каждый раз вычеркивает эти слова, и в конце концов просто обходит семейное положение молчанием.

«Я могу уехать во вторник в Рим, не в Н.-Й., ради самой большой возможности в моей карьере, – писал он Хэдли 29 декабря. – Карьерный ад – у меня его не было, – но может получиться в Риме». И Кенли Смит, и Эд Хемингуэй считали, что ему следует поехать, писал Эрнест. Хэдли попыталась показать энтузиазм и написала, что Рим кажется чудесным: «Я бы ужасно скучала по тебе, если бы не думала, что это будет полезно для твоей работы». Несколько дней спустя она призналась, что «будет так же весело» писать ему в Рим, как и в Чикаго. Хэдли, казалось, понятия не имела, что было поставлено на карту, хотя ее признания в позднейшие годы свидетельствуют о том, что она знала, как привлекает Эрнест мужчин. Однако неведение Хэдли насчет последствий решения не ехать в Рим с Джимом Гэмблом никоим образом не означало, что решение Эрнеста не играло решающей роли. Эрнест настолько был уверен в собственном успехе, как писателя, что смог отвергнуть самый краткий путь к вершине. Чувствовал ли он неловкость оттого, что пришлось бы вступить в гомосексуальные отношения, к которым он испытывал двойственное отношение, мягко говоря, тем более теперь, когда влюбился в Хэдли? Это решение затрагивало слишком многое, не только римские каникулы. Но он предпочел следовать традиционной жизненной стезей – брак и в конечном счете собственная семья. Самое главное, он не хотел разлучаться с Хэдли, уверенный теперь, что у них есть будущее. Итак, кризис миновал.

С начала января Эрнест и Хэдли начали говорить о свадьбе, которую запланировали на осень. Они часто мечтали о поездке в Италию, или, как они ее называли, Итальяндию. Оба скупали лиры, чтобы обмануть обменный курс. Хэдли была достаточно обеспечена, и понемногу она раскрывалась Эрнесту. Благодаря мудрому распоряжению деньгами Флоренс Ричардсон оправилась от финансовых потерь мужа, так что после смерти ее состояние оценивалось в 75 000 долларов (хотя ее завещание к тому моменту, когда Хэдли и Эрнест встретились, было заморожено). Хэдли получала доход из фонда объемом 30 000 долларов, основанного Джеймсом Ричардсоном-старшим, ее дедушкой; в конечном счете эти деньги, вместе с процентами и другим доходом с денег ее матери, приносили ей общий годовой доход в размере примерно 3000 долларов, т. е. около 37 000 долларов в пересчете на современные деньги. (Кроме того, Хэдли получит 8000 долларов с имущества Артура Уаймана, брата ее матери, сразу после свадьбы – это был подарок к началу ее семейной жизни.) Очевидно, что финансовое положение Хэдли не имело значения для пары в период ухаживаний, хотя они и шутили насчет «презренного металла и того, как с его помощью и содействием мы могли бы уехать в Итальяндию в ноябре [1921 года]». Однако доходы Хэдли сыграли ключевую роль в обретении ею независимости, после того как много лет она была подчинена власти сестры и матери. Хэдли никому не была обязана, и влияние этого на ее самоуверенность должно было быть весомым.

Несколько раз Хэдли и Эрнест приезжали друг к другу в гости. В доме Смита они часто засыпали на крыше после взаимных ласк и, кажется, впервые занимались там сексом в июле 1921 года, через восемь или девять месяцев после знакомства. Хэдли написала Эрнесту в августе, что она «была пленена вчера, 19-го, тем, к чему все женщины питают отвращение – и за что я благодарю Господа». Хэдли искренне и с нетерпением ждала семейной жизни: когда ее подруга Джорджия Риддл спросила, не кажется ли ей, что помолвка – самое прекрасное время в жизни молодой женщины, Хэдли ответила: «Почему бы, Господи, и нет… Мне кажется, все прекрасное и чудесное еще впереди… это как разница – изучать солнце астрономически и просто и радостно жить в деревне под лучами солнца».

Все соглашались с тем, что Хэдли и Эрнест позитивная, современная и здравомыслящая пара. Хэдли беспокоилась по поводу слова «повиноваться», упоминаемого в свадебной клятве, и попросила Эрнеста в шутку приказать ей что-нибудь, чтобы она попрактиковалась: «Я ничего в этом не понимаю. Не припоминаю, чтобы слышала от тебя какие-нибудь приказы… Пиши мне по приказу в день, а я попробую их выполнять. Потом – что ты сделаешь, если я не послушаюсь? Просто перестанешь любить, заботиться или ничего?» Оба читали Хэвлока Эллиса. Несмотря на все сюсюканье – Хэдли называла Эрнеста Оин или Несто, – она осознавала, что они делают. «Ужасно много материнского или отцовского в нашей любви друг к другу – ты понимаешь?» – писала она. Хэдли могла пробуждать воспоминания о мгновениях любви, которые они пережили в период ухаживаний: «темная прохлада немецкого ресторана в жаркий день» или «минуты, когда я сидела рядом с тобой в фойе, в трамвае, в комнате, наполненной другими людьми, ничего не говоря или еще что-нибудь, и просто любила тебя так сильно, так страстно желала овладеть тобой, и руками, и губами, когда один взгляд проникал в твои глаза».

Несколько недель перед свадьбой они провели вдали друг от друга: Хэдли уехала на месяц в Вайоминг со своими друзьями Рут Брэдфилд и Джорджем и Хелен Брикер, а Эрнест отправился рыбачить на реку Стерджен с Хауэллом Дженкинсом и Чарльзом Хопкинсом. Бракосочетание состоялось 3 сентября в церкви в Хортон-Бэе. Алтарь был украшен золотарником и полевыми цветами, по краям рядов скамей были ветки бальзамина и краснопузырника. Единственная из живых сестра Хэдли[18]18
  Муж Фонни, Роланд Ашер, не присутствовал на свадьбе, потому что недолюбливал Эрнеста, и это могло усилить чувство Хэдли, поскольку теперь она была вне сферы влияния своей сестры. С другой стороны, приглашение на свадьбу было направлено в адрес «Мистера и миссис Роланд Ашер».


[Закрыть] Фонни стала подружкой невесты, компанию ей составляли Хелен Брикер, Рут Брэдфилд и Кэти Смит. Со стороны Эрнеста присутствовали Билл Смит, Хауэлл Дженкинс, Карл Эдгар, Джек Пентекост и Арт Мейер, а Билл Хорн был другом жениха. Санни единственная из семьи Хемингуэев не появилась на бракосочетании, и при этом ни один член семьи не оказался в свите молодоженов. Сохранились превосходные фотографии со свадебного торжества: расплывшиеся в улыбках, расслабленные Хэдли и Эрнест, венок на золотисто-каштановых волосах Хэдли, слегка влажных и потемневших после купания до церемонии, Хэдли и Эрнест на скамье, смеющийся Эрнест, неторопливо поднимающий руку и прикрывающий губы характерным для него жестом, Эрнест в компании друзей, все держатся за руки, красивые в своих темных пиджаках и белых штанах, а Эрнест стоит в середине, на шаг впереди остальных. После свадьбы они сели в «Форд», принадлежавший одному другу, и проехали четыре мили до озера Валлун, где забрались в лодку и отправились через озеро к «Уиндмиру», который родители Эрнеста предоставили в распоряжение молодоженов на медовый месяц.

* * *

Взяв Хэдли в жены, Эрнест сделал необычайно важный шаг. Она безоговорочно верила в него. Когда в марте она услышала, что Эрнест пишет роман, то едва могла сдержать волнение. Они много говорили о творчестве. На день рождения Хэдли подарила ему пишущую машинку «Корона». Именно Хэдли подала Эрнесту несколько идей, которые будут иметь важное значение для его определений писательского труда, в особенности так называемой теории айсберга: «Ты обладаешь изумительной властью над формой скрытого в твоих произведениях, неважно, насколько это необычно, как айсберги», – написала она в августе. У нее были все те же серьезные планы насчет фортепьяно, однако она сказала, что «с удовольствием задвинет его в угол, чтобы оно не мешалось [Эрнесту] по пути». В другом письме она утверждала: «Я до безумия хочу расчистить тебе путь, чтобы ты стал невероятным, милый». Главным, что Хэдли привнесла в их брак, было намерение достигнуть цели в любви и работе вместе. Она знала, что готова разделить будущее с другим человеком, а не быть одной; не менее важно, что она интуитивно поняла: Эрнест точно такой же, даже если сам он еще не осознал этого. «Мир – это тюрьма, – сказала она ему, – и мы разрушим ее вместе». Эрнест был не единственный бунтарь в семье; очевидно, что и Хэдли хотела порвать со своей семьей и традиционной жизнью точно так же, как и он.

В октябре молодожены вернулись в Чикаго. Медовый месяц не был похож на идиллию, оба схватили простуду, а кроме того, Эрнест настоял на том, чтобы Хэдли поехала с ним в Петоски, где он встретился со старинными подругами – молоденькими, и Хэдли терзалась ревностью. Они очень быстро впали в немилость у Грейс, потому что, нарочно или нет, не обратили внимание на записку, оставленную для них в «Уиндмире», с приглашением пообедать на другой стороне озера в «Коттедже Грейс» с семьей. К тому моменту, когда они добрались до коттеджа, все, кроме Грейс и Кэрол, вернулись в Оак-Парк. Грейс взяла на себя много хлопот, украсила «Уиндмир», заготовила продукты и очень расстроилась, когда, приехав в коттедж после отъезда молодоженов, обнаружила беспорядок – например, матрасы все так же лежали на полу в гостиной, куда притащили их Эрнест и Хэдли. Маловероятно, чтобы Хэдли была способна на преднамеренную грубость, и хотя у нее и Грейс была общая любовь к музыке и Эрнесту, на первое место Хэдли ставила мужа, а он, похоже, уговорил ее держать Грейс на дистанции. Хэдли позже сказала интервьюеру: «Он и меня приучил ее не любить».

Дела не стали лучше и когда Грейс посетила небольшую меблированную квартиру на верхнем этаже в доме без лифта под № 1239 на Норт-Дирборн-стрит, которую снимали Эрнест и Хэдли. Хэдли потом сказала, что этот визит должен был «научить меня любви», Грейс сжимала руки Хэдли в своих «как в капкане». В октябре Грейс и Эд отпраздновали двадцать пятую годовщину свадьбы, устроив большой праздник в Оак-Парке, где они, кроме прочего, представили новоиспеченную невестку. Хэдли отказалась нарядиться и надела повседневное платье. На вечеринке на следующей неделе на ней было черное вечернее платье, и когда друг Эрнеста Ник Нероне спросил, почему она не надела его на праздник к Хемингуэям, ответила: «Просто я была против той вечеринки». Семья была обижена. Но опять же, поскольку Хэдли была предана мужу, с ее стороны было бы вероломством допустить, чтобы Грейс подружилась с ней. С другой стороны, вполне возможно, что новое ощущение независимости, усугубленное побегом от клана Ричардсонов и финансовой самостоятельностью, отбило у Хэдли охоту чувствовать ответственность перед кем-либо, особенно родителями.

Перед свадьбой Эрнест набросал для Хэдли схему чикагской квартиры, и они расписали бюджет вплоть до пенса. Однако место разочаровало их, и Хэдли маялась без дела. Она не знала Чикаго, а Эрнест целый день пропадал в «Кооператив коммонуэлс». Но потом с кооперативным обществом произошел скандал, и в октябре журнал закрылся. Паркеру было предъявлено обвинение в том, что он пытался сбежать с 13 миллионами инвесторов. Эрнест начал переписываться насчет работы с Джоном Боуном из «Торонто стар». Он предложил писать для «стар» в Торонто либо стать их зарубежным корреспондентом в Италии.

Впрочем, планы Хэдли и Эрнеста изменились. Даже после покупки лир, после всех фантазий об «Итальяндии», после того, как Эрнест решил, что действие его романа будет происходить в Италии во время войны, – Италия перестала быть желанной целью побега, о котором говорила Хэдли. В прошедшие недели Эрнест снова увиделся с Шервудом Андерсоном и познакомил его с Хэдли. Она прочитала «Уайнсбург, Огайо» и еще последний роман Андерсона «Белый бедняк» (1920) и сделала весьма меткое замечание об этом человеке и его творчестве: «Шервуд чувствует нежнейшую симпатию к обычным существам… людям, у которых нет выхода, скованным невыразимым страхом». (Может быть, Хэдли узнала в них себя, такой, какой она была до встречи с Эрнестом.) В то время Андерсон и его вторая жена, Теннесси, жили в Париже, и романист не мог говорить ни о чем другом. Он рассказал юной паре, что именно Париж – а не Рим – лучший город для серьезного писателя, особенно из-за низкой арендной платы и дешевой еды, кафе, где всегда рады работающему писателю, и романтики города в целом. Андерсон мог написать рекомендательные письма американским авторам, которые были значительными персонажами на литературной сцене. Ясно, что восторженные дифирамбы Андерсона возымели желаемый эффект. Эрнест заключил с «Торонто стар» соглашение, согласно которому ему будут платить пословно за статьи из Парижа о спорте и политике и по 75 долларов в неделю за сообщения из командировок за пределы Парижа. Эрнест и Хэдли взяли билеты на рейс во Францию на начало декабря. Андерсон написал короткие письма своим друзьям Эзре Паунду и Гертруде Стайн. Кроме этого, он написал от имени Хемингуэя письмо Льюису Галантье, своему французскому переводчику, утонченному прожигателю жизни, который работал в Международной торговой палате и мог поделиться практическими соображениями о том, как американец мог бы не только свести концы с концами, но вообще хорошо устроиться в послевоенном Париже.