Текст книги "Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография"

Не считая заговорщической переписки Марселины и Грейс, в письмах детей в общем и целом нет никаких упоминаний о Рут Арнольд. За одним исключением: примерно 9 июня 1919 года Эрнест написал отцу, что наемный рабочий из «Лонгфилда» готовится к «перевозке» – по-видимому, речь шла о перевозке вещей Грейс в новый дом. Он неискренне спрашивал отца, знает ли тот о том, что Грейс задумала, и давал понять, что считает ее затею просто глупостью. Со временем «эгоизм» матери станет главным возражением, которое Эрнест будет предъявлять Грейс по поводу строительства убежища для себя и Рут Арнольд. Мать сильно возненавидела его – позднее напишет он одной девочке из Петоски – «с тех пор, как я воспротивился тому, что она выбросила две или три тысячи семечек на строительство нового дома для себя, когда Джек должен был отправить детей в колледж». Пустяки, что в 1920 году никто из «детей» не был готов к колледжу; так лучше звучало, чем когда он жаловался, а жаловаться он будет все чаще и чаще на то, что мать помешала ему поступить в колледж своим «эгоистичным» поступком.

Что случилось после того, как летние неприятности закончились, неясно, поскольку других писем между членами семьи до следующего лета 1920 года не сохранилось. Тогда вновь выяснится, что Рут и Грейс в разлуке: «Судя по твоему письму, Мав, боюсь, ты опять в одиночестве, – начинала письмо Рут. – Помни, дорогая, «каждый человек одинок». И я одинока для тебя. Как много радости ждет меня там… Не унывай, маленькая Мав, – когда я приеду, то не позволю тебе быть одинокой… Как бы я хотела обвить тебя руками и поцеловать на ночь». Похоже, они приняли решение, что Рут не поедет тем летом на озеро, пока там находится доктор: «Думаю, д-р скоро отправится на север… Если он останется на все лето, то ладно. Мое сердце будет разбито, если я не поеду, – но лучше так, дорогая, чем какие-то разговоры – помни, он важнее всего». Предыдущим летом обитатели Оак-Парка, которых Грейс называла «бригадой в креслах-качалках», судачили все лето, и никто не хотел, чтобы это повторилось.

Годы спустя Грейс Хемингуэй рассказала об отношениях с Рут Арнольд, когда Рут передала ей сплетни, которые две жительницы Петоски, «мисс Марджори Андри и миссис Клара Хэвелл», распускали о событиях лета 1919 года. Она жаловалась на «повторение старой и подлой истории (о том, что Рут разлучила доктора Хемингуэя с женой)»:

Во-первых, у Рут никогда не было таких мыслей, и во‑вторых, доктор Хемингуэй и его жена никогда не разлучались. Они любили друг друга и желали друг другу добра каждый день своей жизни. Без взаимопонимания люди не смогли бы прожить вместе 32 года и в горе и радости. Доктор Хемингуэй испытывал душевные терзания из-за ужасной болезни, диабета [диагноз был поставлен ему в конце 1920-х годов]; но Бог не даровал ни одной женщине лучшего мужа, чем мне. Что касается Рут; я знала ее и любила ее почти 30 лет, и она всегда была предана и верна семье Хемингуэев.

До смерти Грейс в 1951 году семья Хемингуэев сохраняла почти полное молчание по поводу Рут Арнольд. В 1926 году Рут вышла замуж[14]14
  Кэрол Хемингуэй Гарднер не знала или не захотела рассказать интервьюеру, что после смерти мужа Рут Арнольд жила с ее матерью.


[Закрыть], но ее муж умер вскоре после свадьбы, и в 1932 году Рут с четырехлетней дочерью Кэрол (чьей крестной матерью стала Кэрол Хемингуэй) переехала жить с Грейс в небольшой домик в соседний Ривер-Форест, куда Грейс перебралась после самоубийства Эда Хемингуэя в 1928 году.

Похоже, что Грейс не упоминала Рут ни в одном из писем к детям на протяжении многих лет (хотя она написала Эрнесту, когда муж Рут умер). Такое молчание трудно примирить с присутствием дочери Рут, выросшей в доме, который делили две женщины.

Невозможно сказать, что думали члены семьи Хемингуэев об отношениях между Грейс Хемингуэй и Рут Арнольд. Ясно, что Эрнест считал постройку «Коттеджа Грейс» предательством матерью отца и семьи, хотя свое внимание он сосредоточил на деньгах, в которые ей обошлось строительство, – деньгах, которые, по его мнению, лучше было потратить или отложить для него самого или младших детей. Мы просто не знаем, считал ли Эрнест (или его брат и сестры) отношения между двумя женщинами лесбийскими – хотя Эд Хемингуэй, без сомнений, именно так и думал.

* * *

Когда лето 1919 года закончилось, Эрнест остался в Северном Мичигане. Сначала он жил у Дилуортов в Петоски, а затем в небольшой комнате в пансионе на Стейт-стрит, где хозяйка часто удивляла его обедом и термосом с горячим какао. Он работал над своими рассказами и надеялся отослать кое-что, но расстроился из-за забастовки линотипистов, закрывшей большинство журналов. У него было начало «Пути итальянца», продуманное и переписанное и готовое к дальнейшей работе. Тем временем Эрнест много читал – Мопассана, Бальзака и исторические романы Мориса Хюлетта. В начале осени он проводил время с девочкой-школьницей, Марджори Бамп, флиртовал с ней и брал ее на рыбалку, но она вернулась в Чикаго, в школу, и он остался один.

Как-то раз Эрнест выступил с рассказом о герое, вернувшемся домой с войны, в «Женском обществе помощи» в Публичной библиотеке Петоски и привлек внимание Харриет Коннейбл из Торонто, чья мать проживала в этих краях. Дороти была женой Ральфа Коннейбла, руководителя торговой сети Ф. В. Вулворта в Канаде. Когда она рассказала мужу об Эрнесте, Коннейбл встретился с ним и сделал интересное предложение о работе. Коннейблы вместе со взрослой дочерью должны были провести зиму в Палм-Бич, но их девятнадцатилетний сын, Ральф-младший, ставший инвалидом при родах из-за высокого наложения щипцов, оставался в Торонто и ему нужно было ходить в школу. Коннейбл попросил Эрнеста составить компанию мальчику, посещать с ним культурные и спортивные мероприятия и заниматься с ним спортом, благодаря чему Ральф должен был стать увереннее в себе (Эрнест понял это как то, что он должен научить хромающего Ральфа боксу). Коннейбл обещался платить Эрнесту 50 долларов в месяц и покрывать расходы. Эрнест хвастался, что работа «похожа на оригинальные перуанские пончики» – этот термин, означавший отличную идею, впервые появился в популярных рассказах Гарри Леона Уилсона «Рагглз из Рэд-Гэпа». (Эрнест непомерно восхищался этим выражением и использовал его в рассказе «Наемники».) Ральф Коннейбл представил Эрнеста своему другу Артуру Дональдсону, подвизавшемуся в рекламном отделе «Торонто стар», и Эрнест питал некоторую надежду получить там работу.

Когда в начале января Эрнест приехал в Торонто, Коннейблы еще не уехали во Флориду. Он полюбил всю семью: Ральфа-старшего, с кем они играли в бильярд, его жену Харриет, которую он чрезвычайно расхваливал перед своей семьей, и двадцатишестилетнюю Дороти, выпускницу Уэллсли, ставшую ему хорошим другом. Эрнест давал ей советы насчет таких предметов, как игра в рулетку. Ему понравился и Ральф-младший, хотя в общем они так и не поладили. До того как Коннейблы уехали на юг, Ральф-старший привел Эрнеста в редакцию «Стар», где Артур Дональдсон познакомил Хемингуэя с Грегом Кларком, редактором отдела «Торонто стар уикли». Кларк признал в Эрнесте потенциально прекрасного журналиста и отметил его солидный опыт в отличной газете «Канзас-Сити стар».

Еженедельная «Торонто стар», под руководством владельца «Стар» Джозефа Аткинсона, подразумевалась развлекательным изданием. Это была первая канадская газета, в которой публиковались цветные американские комиксы, причем каждый выпуск сопровождался богатыми иллюстрациями. Дж. Герберт Крэнстон, редактор «Уикли», видел преимущество за газетными очерками, интересными широкой публике. Потом он скажет, что газета «стремится предложить людям то, что они хотят прочесть, а не то, что должны читать». Он отметил энергию Эрнеста и его определенно иронический стиль и, поскольку еженедельник зависел от внештатников, которым мог платить мало, предоставил ему свободу действий. «Хемингуэй, – сказал он позже, – мог писать хорошим, простым языком и обладал весьма ценным чувством юмора».

Первая статья Эрнеста, опубликованная в «Уикли» 14 февраля 1920 года, рассказывала о схеме, разработанной группой видных жительниц Торонто: они намеревались размещать произведения искусства в своих домах, тем самым открывая избранной группе художников доступ к потенциальным богатым покупателям и одновременно за малую мзду картины служили бы декором в домах женщин. Однако женщина, контролировавшая схему, не сообщила Эрнесту имена художников или женщин, в чьих домах будут выставляться полотна, опасаясь, как она сказала, фатальной «заразы меркантилизма», потому что схема может привлечь недостойных людей и те попытаются к ней присоединиться. Эрнест раскрывал тему со свойственной ему иронией, писал якобы о циркуляционной схеме, но на самом деле – о снобизме торонтских матрон: «Что за радость иметь в доме пару ярких, веселых картин, если знаешь, что ими может завладеть любой другой платежеспособный субъект» и с сарказмом добавлял: «Вообразите, что élan [фр. творческий порыв. – Прим. пер.] лишится публичной библиотеки, если только с десяток граждан сможет им воспользоваться!» Вторая статья, появившаяся 6 марта, сообщала о бесплатном бритье в парикмахерской школе и других бесплатных услугах. Он напишет еще девять статей до середины мая, зарабатывая по пенсу за слово. Когда Коннейблы вернулись, они разрешили Эрнесту остаться, но к концу мая он затосковал по лету, рыбалке и охоте и литературной работе, которой он занимался в свободное время.

Сотрудничество Эрнеста со «Стар уикли» было неровным. Он написал несколько рассказов о рыбалке и жизни под открытым небом, опираясь на уже отточенный талант рассказывать, как делать что-нибудь самым лучшим способом, – мастерство, которое он перенесет в прозу. Но эти прекрасные статьи с описаниями, которые не уступали его будущим рассказам о Нике Адамсе, умаляли слишком бойкие и в высшей степени иронические комментарии на темы, бывшие основным рынком сбыта для отчаянных газетчиков: такими были статья о зуболечении, например, и еще одна, советовавшая канадцам, работавшим на американских военных заводах, задирать нос по возвращении в Канаду и выдавать себя за ветеранов, одеваясь точно так же, как они. Впрочем, он опробовал новые приемы, которые украсят его будущие произведения. Заметка о ветеранах, не видевших сражений, почти полностью написана в форме диалога, а в рассказе о вымогателях он прибегнул к лаконичному, упрощенному языку и ввел точку зрения посвященного члена банды. Те шесть месяцев стали прелюдией к четырехлетнему сотрудничеству с «Торонто стар»: Эрнест совершенствует мастерство и развивает иронический и циничный способ мышления, который в ближайшее десятилетие будет иногда обретать собственный голос. И он возненавидит журналистику, увидев в ней ловушку для молодого писателя – которым в это время он себя уже ощущал.

Глава 5

В двадцать лет Эрнест рвался в бой. Его новое «я» – прожженного журналиста-писателя, разбивающего женские сердца, пьющего в чикагских притонах, – а также его летний двойник, целеустремленный, но веселый рыбак, неизменно окруженный толпой последователей, – требовали, чтобы сейчас, в двадцать, он покинул семью раз и навсегда. Религиозность родителей, их глубокая вера в нравственную жизнь, консерватизм в вопросах секса и других важных вещах и главным образом их буржуазные ценности – все это требовало категорического отречения. Если Эрнесту хотелось нападать на мать, он обвинял ее в том, что она тратит время на «идиотскую литературу» и читает «Атлантик мансли» «только для того, чтобы кто-нибудь застал [ее] за этим занятием». То, что он теперь считал притязаниями матери, ее интерес к искусству, музыке и литературе, было легкой мишенью. Отец Эрнеста не имел сходных привычек, хотя и цитировал Библию и грубо щелкал хлыстом, когда нужно было заставить детей выполнять свои обязанности по дому. И это тоже вызывало неодобрение Эрнеста – хотя в целом отец избегнул громадной волны неприятия, от которого страдала Грейс.

К лету 1920 года почва для большого конфликта была почти подготовлена. Финансовое положение семьи пошатнулось, и доктор Хемингуэй, заглянув всего на две недели в «Уиндмир» в июле, остался на лето в Оак-Парке (Рут Арнольд отложила поездку в «Лонгфилд» и «Коттедж Грейс» до тех пор, пока не окончится отпуск доктора). Грейс крайне нуждалась в помощи с тяжелой работой по дому, которую обычно выполнял Эд Хемингуэй: нужно было рыть ямы для мусора, забивать и ощипывать домашнюю птицу, отстреливать кроликов, которые разрушали сад, и вытащить причал на озеро и закрепить его. Между тем Эрнест, который намеревался в полной мере насладиться летом на севере, оставался в соседнем Хортон-Бэе. Это могло быть его последнее лето на озере, поскольку следующей зимой он собирался отправиться из Сан-Франциско в Индию, Китай и Японию в компании Теда Брамбэка. Он хотел проводить свободное время на рыбалке и за письменным столом, а не помогая с работой в «Уиндмире».

Кроме того, до Хемингуэев дошли слухи, что их сын водит дружбу с очень юными местными девушками. После возвращения с войны он болтался вместе с подругами сестер. Летом и осенью 1919 года он играл в отношения с девочками из Петоски, в том числе Грейс Куинлан и сестрами Марджори и Джорджианой Бамп. Невозможно сказать, насколько серьезными (в смысле, сексуальными) были эти отношения, в особенности потому, что позже, в своих произведениях, Эрнест будет описывать сексуальное посвящение Ника Адамса либо местных девушек на севере. Несколько писем, которые Эрнест написал тринадцатилетней Грейс, если и не были любовными, то, конечно, были весьма игривыми посланиями, он поддразнивал ее одобрением и напоминал о своей «любви», если она как-то плохо себя вела – например, не слишком часто писала или обменивалась «грубыми» сплетнями о нем. В характерном письме, написанном по случаю четырнадцатого дня рождения Грейс в сентябре 1920 года, Эрнест говорит о том, как ему больно было слышать «ты не любишь меня, как раньше. И поскольку я любил тебя больше, чем кого-то еще, мне было больно слышать, что ты говорила обо мне за моей спиной». Подростковый тон писем и незрелость отношений с девочкой – все свидетельствовало о том, что Эрнест сожалел о неопытности с девушками своего возраста в Оак-Парке и школе Ривер-Форест. И конечно, он сожалел о том, что был отвергнут Агнес. Этот отказ, вместе с неопытностью, возможно, заставил его повернуться к более юным девушкам, чтобы раскрыть зарождающуюся сексуальность. Однако, что бы там ни было, все это слишком сильно подействовало на Грейс Хемингуэй, которая бурно возражала против отношений Эрнеста с девочками.

Напряженную ситуацию, сложившуюся летом 1920 года, усугубил и отказ Эрнеста найти настоящую работу – вместо этого, как считали родители, он шатался по Петоски и окрестностям, безработный, и не желал помогать матери. В июле Эрнесту исполнялся двадцать один год, и Грейс с Эдом страдали оттого, что у него, на их взгляд, нет ни трудолюбия (творчество было не в счет), ни чувства долга. Эд Хемингуэй писал Грейс из Оак-Парка все лето и признавался, что молится за то, «чтобы [Эрнест] взращивал в себе чувство большей ответственности». И поскольку Эрнест оставался непреклонным все лето, Эд отчаялся найти «средства смягчить железное сердце эгоиста». Родители признали, что открытый конфликт неизбежен. Эд писал Грейс: «Мне кажется, Эрнест старается вывести нас из себя, чтобы иметь свидетеля [в лице Теда Брамбэка], который услышит, что мы будем рады, если он уйдет и не вернется». Родители, каждый сам по себе, решили выгнать его из дома.

Биографы Хемингуэя придумали большую часть того, что последовало далее. Младший брат Эрнеста, Лестер, в пять лет едва ли понимавший, что происходило, несет значительную долю ответственности за изобретение предпочтенной Эрнестом версии случившегося; Лестер первым написал об этом в своей книге «Мой брат, Эрнест Хемингуэй», опубликованной через год после смерти писателя. По этой легенде, Грейс Хемингуэй выгнала Эрнеста из «Уиндмира» в вечер праздничного ужина по случаю его двадцать первого дня рождения. Она вручила ему письмо, которое в резких тонах приказывало покинуть дом. Письмо было настолько хорошим – Эд назвал его «шедевром», – что именно эта версия событий одержала верх. В письме Грейс сравнивала любовь матери с банковским счетом. Младенец тянет много денег со счета, но потом средства снимаются со счета все реже и реже, ребенок растет, учится заботиться о себе и, самое главное, начинает сам класть деньги на счет, принося матери открытки или цветы – она вспоминала о белой лилии, которую Эрнест принес ей той весной, – и пытается облегчить бремя матери.

А вот с Эрнестом, несмотря на лилию, и его «банковским счетом» любви к матери, все не так:

Пока ты, мой сын Эрнест, не образумишься, не прекратишь ленивое безделье и поиски легкой жизни, не перестанешь одалживать без мысли все вернуть, пытаться жить за счет всех и каждого… не прекратишь торговать красивым лицом, чтобы дурачить маленьких легковерных девочек и пренебрегать своими обязанностями перед Богом и Спасителем Нашим Иисусом Христом; другими словами, пока ты не повзрослеешь, впереди тебя нет ничего, кроме банкротства – ты превысил кредит.

Вслед за звучным упреком матери – это было выдающееся письмо по семейным меркам Хемингуэев, которые вообще мастерски писали письма[15]15
  Через много лет Грейс написала своему сыну о том, что его родственники по ее линии умели талантливо писать письма: «Твоя мать, как и Абба Холл, всегда умела мастерски написать письмо, когда того требовало дело». Маловероятно, чтобы Эрнесту требовалось напоминание о способностях матери в этом смысле.


[Закрыть], – пришло письмо от Эда Хемингуэя, которое и стало настоящим поводом к уходу Эрнеста из дома и являлось лишь бледным подражанием первого. Эд с большим пафосом отправил это письмо Грейс, чтобы она прочитала его и передала Эрнесту. На самом деле, он передал Эрнесту через Грейс не одно, а два письма с приказом покинуть дом; одно было написано в середине июля, после того как Эд вернулся в Оак-Парк с озера, а второе вскоре после этого. Эд описал каждое письмо в письмах к Грейс, которые он отправил наряду с теми письмами. «Я написал Эрнесту, – сообщал он Грейс 18 июля, – и посоветовал ему отправиться с Тедом в Траверс-Сити и поработать за хорошие деньги и хотя бы сократить свои расходы на проживание». Очевидно, письма были настолько маловыразительными, что Эд, в нехарактерной для него манере, не сделал копий, хотя письмо Грейс к Эрнесту о «банковском счете» сохранилось во многих черновиках и копиях среди ее бумаг в Центре Гарри Рэнсома во Техасском университете. Подобным же образом биографы Хемингуэя приняли решение согласиться с версией Лестера – точнее, самого Эрнеста – о том, что Грейс Хемингуэй передала свое вдохновенное письмо сыну в вечер его дня рождения.

Во всей этой кутерьме, умело обрисованной Максом Уэстбруком, исследователем творчества Хемингуэя, изгнание Эрнеста из семейного дома объясняется единственным инцидентом. Урсула, которой тогда было восемнадцать лет, и шестнадцатилетняя Санни сговорились с двумя соседскими детьми, Бобом и Элизабет Лумис, устроить полуночный пикник на озере, на который они пригласили Эрнеста и Теда Брамбэка. Когда миссис Лумис обнаружила, что ее отпрыски и их друзья, бывшие у них в гостях, отсутствуют посреди ночи, она направилась в «Уиндмир». Кровати Урсулы и Санни тоже пустовали. В письме к Эду с описанием этого инцидента Грейс утверждала, что миссис Лумис клялась забрать семью обратно в Оак-Парк, «если только мы не сделаем что-нибудь, чтобы отвадить взрослых мужчин, слоняющихся рядом с детьми». Все это звучит подозрительно похоже на жалобы Грейс, сетующей на неблаговидность отношений взрослого Эрнеста и девочек. Она признавала, что в пикнике «не было ничего дурного, кроме обмана» и «в целом вседозволенности, которую Эрнест прививает мальчикам и девочкам. Он несомненно представляет угрозу молодежи», – драматически писала Грейс.

На самом деле письма, порхавшие между родителями тем летом, свидетельствуют о почти комичном беспокойстве Хемингуэев по поводу растущей сексуальности дочерей и старшего сына, вылившемся с открытое противоборство, «комендантский час» и импровизированные наказания. Урсула и Санни тем летом сходили с ума по мальчикам, их поведение ужасало родителей настолько, что Грейс приняла решение возложить за все вину на «искушенного» старшего брата (который на самом деле к лету 1920 года едва ли имел какой-то сексуальный опыт). Доктор Хемингуэй возьмется за девочек, когда осенью они вернутся в Оак-Парк, сообщал он Грейс: «Они подчинятся правилам и будут вести себя как надо или пожалеют, что не сделали этого». В противном случае он выставит их из дома и они будут сами зарабатывать себе на жизнь. Он сочувствовал Грейс, что у нее такие неблагодарные дочери. По иронии, Марселина, с которой Эрнест был очень близок, начала проявлять ханжеские черты, за которые позже Эрнест будет критиковать ее почти так же сурово, как и мать. В каком-то смысле своим кокетливым поведением предыдущим летом она подала пример младшим сестрам. Когда ее отношения с мальчиком, которого одобрили родители, стали серьезными, Марселина превратилась в союзника Эда и Грейс и поддерживала их намерения держать в узде младших детей – настолько, что Эд приводил ее жене как счастливый пример: «Не беспокойся о девочках… Те же проблемы у меня были с дорогой старшей дочерью [Марселиной], а теперь она не может понять, как такое вообще было возможно».

После ночного пикника в июле 1920 года и открытого конфликта с матерью Эрнест, что теперь, в ретроспективе, становится понятно, «сказал, что больше никогда не откроет и не прочтет письма от па или ма», – писала Грейс Эду 28 июля. Она подробно рассказывала о его преступлениях и ясно давала понять, что не что иное, как необузданная и несомненно проснувшаяся сексуальность Эрнеста так раздражает ее. Миссис Дилуорт сообщила ей, писала она, что в Петоски есть люди, которые «раскусили его» и «испытали к нему отвращение – к тому, как он ведет себя, заигрывая с девочкой, пока она не начнет сходить по нему с ума, а потом уходит и бросает ее ради другой». Она добавляла: «О! Тяжело иметь такого сына».

Несколько недель спустя Грейс писала Эду, что планирует в воскресенье пикник с Лумисами для «целой толпы»; это говорило о том, что инцидент был исчерпан довольно быстро. На самом деле, по мере того как шли недели и Эрнесту разрешили вернуться домой, хотя и не простили, Эд стал беспокоиться, чувствуя, что семейная драма с ночным ужином и скандальное письмо Грейс скрывают истину. Письма от Эрнеста говорили о том, что полуночный пикник не только был невинным, но и что Эрнест и Тед выступали скорее в роли сопровождающих, а не участников преступного сговора. Эд убедил Грейс «попросить [прощения у Эрнеста], если она «возвела на него напраслину», даже если он виновен в других заблуждениях. «Поскольку ложные обвинения, – писал он, – со временем причиняют все больше боли и разделяют многих дорогих друзей и родственников». Эрнест, очевидно, убедил отца, что его ложно оклеветали, обвинили в бездельничании, хотя на самом деле он «выполнял работу «наемного рабочего». «Забудь обо всем, – советовал Эд Грейс, – если [Эрнест] теперь прекратит тебя раздражать». Отношения Хемингуэев со старшим сыном приобретали определенный характер, который будет отличать их общение с ним в дальнейшем, до смерти Эда в 1928 году. Эд будет поддерживать контакт с Эрнестом, даже когда Грейс, с глубокой обидой, напишет Эрнесту, что не одобряет его поведение, будь то сочинение рассказов на неприличные темы и неприличным языком или развод с первой женой. Эд будет морализировать и цитировать Эрнесту Библию, но при этом он скажет о гордости за сына. Летом 1920 года была подготовлена почва для другой, серьезной семейной драмы, в описании Эрнеста представленная следующим образом: как его грубая, сварливая мать ведет затюканного, наивного отца к самоубийству.

Эрнест написал о ночном пикнике и своем изгнании из дома в августовском письме к тринадцатилетней Грейс Куинлан. Он представил случившееся в контексте, раскрывавшем архитектуру истории, придуманной им для себя – о предательстве матерью семьи, – и закладывал тем самым фундамент для обвинений ее в том, что он не смог получить высшее образование, и далее в том, какую роль она сыграла в смерти отца. Эрнест явно выстраивал связь между поступками Грейс Хемингуэй этим и прошлым летом, когда, переступив через яростные возражения мужа, она построила «Коттедж Грейс» для себя и Рут Арнольд и истратила деньги, которые необходимо было потратить на его учебу в колледже. Он намекал на скандал, связанный с «Коттеджем Грейс»: «Это другая история, – говорил он. – История приживалки. У всех приживалок есть скелет в шкафу. Ну, может быть, у Куинланов их нет – но у Штейнов [Хемингуэев] уйма».

* * *

Теперь, по прошествии времени, мы могли бы сказать, что жизнь Эрнеста после возвращения с войны в 1919 году была бесцельной, если не пустой, однако так жили многие молодые люди в его обстоятельствах. Он задержался на севере до осени ради утиного сезона, но остался без денег. Он неопределенно говорил о том, что собирается поработать на нефтяных месторождениях в Гудзоновом заливе, но его планы были такими же нечеткими, как и разговоры о плавании на грузовом судне на Дальний Восток. Своему другу Хауэллу Дженкинсу Эрнест похвастал, что получил предложение о работе из «Канзас-Сити стар», которое позволит ему назвать свою цену; с этими деньгами, помимо платы за статьи в «Торонто стар», которые он мог писать между делом, он надеялся скопить много «джексонов». По какой-то причине Эрнест так и не уехал в Канзас-Сити. Затем пришло письмо от Билла Хорна, его товарища по службе в «Скорой помощи», который писал, что собирается переехать в Чикаго и что у него достаточно денег, чтобы снять комнату и искать работу. Эрнест ухватился за возможность составить Биллу компанию. Он так отчаянно хотел найти квартиру, чтобы не жить с родителями в Оак-Парке, что переехал в меблированную комнату, которую снял Билл на четвертом этаже в доме без лифта на Норт-Стейт-стрит. Вечером они отправлялись в греческую кофейню «Китсос» на углу Стейт-стрит и Дивижн-стрит, где за 65 центов могли сытно поужинать.

Эрнест перебирал в уме различные схемы зарабатывания денег, о чем свидетельствуют два письма с вопросами о работе, которые он отправил в «Чикаго дейли трибьюн» осенью 1920 года. Одно из них было откликом на открытую вакансию журналиста, которому требовалась работа в журнале; Эрнест подготовил ответ, где утверждал, что он занимается газетной работой с 1916 года (когда писал для школьной газеты). Другим письмом он отвечал на объявление о составителе рекламных текстов. Эрнест отписался в своей циничной манере и сообщал, что вместо того, чтобы писать умное и запоминающееся письмо, он просто перечислит свои характеристики (в том числе свои двадцать четыре года) и таким образом «преодолеет апатию потребителя». И хотя нет доказательств, что он отправил это письмо, подыскивая репортерскую работу, похоже, что он немного серьезнее относился к рекламной работе, которая тогда, как теперь принято считать, была верным способом для писателя заработать много денег и закончить свой «настоящий» труд.

Примерно в это же время двое членов семейства Смитов, его старинных друзей с озера, переехали в беспорядочную и довольно роскошную квартиру в доме под № 100 на Ист-Чикаго-стрит, которая находилась всего в квартале от гостиницы Хорна. Квартира была арендована у богатой горожанки миссис Дороти Олдис на имя Й.К. «Кенли» Смита и его жены Дудлс, пианистки. «Великодушный Й.К., – рассказывал коллега, – вскоре перевез всех друзей-нищебродов в квартиру». Приехали и Билл Хорн с Эрнестом, заняв вдвоем одну комнату, Кэти Смит, Кенли и младшая сестра Билла, которая пыталась громко заявить о себе рассказами для журналов и жила в одной комнате с писательницей Эдит Фоли. Еще в квартире жили Дон Райт, который, как и Кенли, был успешным рекламщиком, и иногда Бобби Раус, работавший в «Гэранти траст». Обитатели квартиры, похоже, фанатично предавались игре в бридж, вскоре ставшей повальным увлечением по всей стране. Вечерами они часто ходили в итальянские рестораны, например «Венецианское кафе», где могли купить красного вина, несмотря на введение сухого закона в январе, или в «Бирштубен» на Холстид-стрит, перестроенный под немецкий ресторан, где обычно пили пиво.

Эрнест продолжать искать работу через «Чикаго трибьюн» и, наконец, получил место. «Он сидел без работы и совершенно без денег, пока не подвернулась должность редактора», – рассказывал Билл Хорн. Журнал «Кооператив коммонуэлс» издавался Кооперативным обществом Америки, созданным бывшим руководителем «Трибьюн» Харрисоном Паркером. Члены общества жертвовали деньги под обещание высоких доходов с вложений; инвестиции позволяли инвесторам «воспользоваться преимуществами кооперации как долгожданным избавлением от недобросовестных спекуляций жадных торговцев». Эта схема была именно такой нечестной, как кажется на первый взгляд, и на самом деле Харрисон Паркер был уменьшенной копией жулика Чарльза Понци, который примерно в это же время занимался торговлей в Бостоне. Впрочем, жертвователей Паркера, похоже, одурачила кооператорская риторика. Журнал, редактором которого – и главным автором – был Хемингуэй, являлся основным ее рупором. Сам Эрнест поначалу был очарован и считал, что «кооперация – это правильно, потому что они сами пытались организовать сбыт яблок, когда я работал на ферме в Мичигане». Работа отнимала у него очень много времени, хотя он и работал по собственному распорядку и писал много материала после того, как обедал в квартире и возвращался в контору к четырем. И по мере приближения дедлайна нагрузка становилась еще тяжелее.

Эрнест работал с полной самоотдачей, но знал, что у этой работы нет будущего и вообще конец уже близко, если уж говорить о Харрисоне Паркере. Осенью 1921 года жертвователи предъявят мошеннику иск из-за существенных потерь. Помимо прочего выяснится, что его жена получала зарплату в размере пятисот долларов в неделю и, как сотрудник треста, собрала пожертвований на сумму более миллиона долларов. Когда перспективы Хемингуэя стали совсем мрачными, Кенли Смит привел его в рекламное агентство «Кричфилдс», где работали он сам и Дон Райт. Рой Дики, руководитель службы рекламных текстов, побеседовал с Эрнестом, обратив внимание на «его темные волосы, подстриженные до довольно длинных бачков, как у матадора» – такой стиль стрижки Эрнест будет предпочитать в двадцать лет. Хотя из встречи ничего и не вышло, реклама казалась Эрнесту и его друзьям легкой возможностью заработать. Ребята, у которых уже была работа, передоверяли некоторые задания (написать текст рекламного объявления о шинах «Файрстоун» или перчатках «Хансен») Эрнесту – по крайней мере, так он написал в письме к Грейс Куинлан, может быть, только для того, чтобы произвести на нее впечатление.