Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 3"

Это полотно стало объектом весьма напряженных торгов между Метрополитен-музеем и Рокфеллером[80]80
  Szarkowski and Elderfield, The Museum of Modern Art at Mid-Century, 75, 77; Tibor de Nagy Gallery Files, Box 28, Folder 1, AAA-SI. Грейс продала «Городскую жизнь» Нельсону Рокфеллеру за две тысячи долларов. А в следующем месяце, в июле 1956 года, Метрополитен-музей приобрел за полторы тысячи долларов другую ее картину, «Витрина».


[Закрыть]. Холст размером два на почти два с половиной метра представлял собой что-то вроде мгновенного снимка происходящего за окном художницы на Эссекс-стрит: живописные навесы, шумные уличные торговцы, пестрый поток покупателей. Грейс черпала вдохновение не в идиллии внутри или снаружи себя, а в самой жизни: фрукты, платья, соленья, горшки. Представители поп-культуры еще раньше фетишизировали банальное, а Грейс взяла знакомое и привычное и превратила его в искусство[81]81
  “Grace Hartigan, Painting from Popular Culture, Three Decades”, Susquehanna Art Museum; Michael Kimmelman, “Review/Art; Explosive Painting: The Path to Pop”, New York Times, July 9, 1993, http://www.nytimes.com/1993/07/09/arts/review-art-explosive-painting-the-path-to-pop.html?pagewanted=all. In the exhibition and catalog Hand-Painted Pop: American Art in Transition, 1955–1962. Куратор (Лос-Анджелесского музея современного искусства) Пол Шиммель писал, что Грейс и Ларри стали мостом между абстрактными экспрессионистами и поп-артом.


[Закрыть].

После той выставки Грейс получила письмо с восторженными отзывами от какого-то заключенного – члена банды из Флориды (к нему каким-то образом попал экземпляр каталога «Двенадцать американцев»)[82]82
  Letter from prison inmate to Grace Hartigan, c/o Dorothy Miller, Twelve Americans Show, Dorothy C. Miller Papers, I.9.b, MOMA.


[Закрыть]. Однако рецензии профессиональных критиков были весьма неоднозначными. Дороти ожидала чего-то подобного и говорила, к примеру, об Эмили Дженауэр из Gerald Tribune: «Она меня ненавидит, и у нее есть только два варианта реакции на организованные мной выставки – разнести в пух и прах или проигнорировать»[83]83
  Szarkowski and Elderfield, The Museum of Modern Art at Mid-Century, 77.


[Закрыть].

Но понравились новые работы критикам или нет, не имело ни малейшего значения. Важно было, что той весной юность смело заявила о себе: новые таланты, свежие стили и направления, прогноз на будущее. Дороти Миллер в тот период курировала также выставку «Молодые американцы» и отобрала на нее две работы Элен. Художница хоть и была неотъемлемым элементом сцены «первого поколения», но с точки зрения эстетики гораздо больше ассоциировалась со «вторым». «Старое поколение едва успело вписать свое имя в анналы истории искусства, как журналы внезапно наполнились новостями о новом», – писала Дори Эштон[84]84
  “Month in Review, In the Galleries”, Arts 30, no. 9 (June 1956): 49; Ashton, The Life and Times of the New York School, 212; “Young Americans, 1956”, Dorothy C. Miller Papers, I.12, MOMA.


[Закрыть].

Галереи тоже начали постепенно понимать ценность нового подхода к творчеству. Весной Марта Джексон организовала выставку «Новые таланты США»[85]85
  “Month in Review, In the Galleries”, Arts 30, no. 9 (June 1956): 49.


[Закрыть]. Даже Сидни Дженис, один из главных арт-дилеров «первого поколения», открыл в конце апреля выставку «Четыре американца», где выставлялись Майкл Голдберг, Боб Гуднаф, Пол Брач и Джоан Митчелл. В сущности, эта выставка открылась в основном благодаря Джоан, встретившейся незадолго до этого в Париже с сыном Джениса, но чувствовалась также и рука Лео Кастелли[86]86
  Albers, Joan Mitchell, 237.


[Закрыть].

Он в тот момент был кем-то вроде разведчика для галереи Джениса и начиная с 1951 года энергично способствовал выставочной карьере Джоан – это именно он притащил ее картину на выставку на Девятой улице[87]87
  De Coppet and Jones, The Art Dealers, 85–86; Philip Guston, interview by Jack Taylor.


[Закрыть].

Из Парижа Джоан вернулась в Нью-Йорк примерно в том же состоянии, в каком покидала его: в разгар личной драмы и на пике творческого взлета. В Европе она много писала, в некоторых случаях, по собственному мнению, вполне успешно, но только вернувшись в мастерскую на площади Святого Марка, она сумела выплеснуть на холст все образы, которые копила в памяти месяцы пребывания за границей.

Главным итогом этого периода стала ярость. Все до единого полотна той зимы, написанные Джоан, были бурей. Ее кисть бешено скользила по холсту, краска стекала, скапливалась в сгустки, сдерживавшие дальнейшее свободное движение масла. Цвет стал для художницы менее важным. «Городской пейзаж», написанный годом ранее, был истинным разноцветьем. В картинах 1956 года главным элементом стала скорость. Когда смотришь на работы этого периода, например на «Чистоту», кажется, что автор просто не успевает достаточно быстро передать все свои многочисленные воспоминания, зафиксировать их.

Личная жизнь Джоан была не менее хаотичной. Оставшийся в Париже Жан-Поль Риопель умолял ее вернуться, потому что никто в мире не понимает его лучше нее, – ее место во Франции. Еще был Майк, который все еще оставался в жизни Джоан в качестве любовника, друга и коллеги, но влияние которого во всех этих областях, кроме последней, было для нее губительным.

В его орбите Джоан оказывалась наиболее склонной к саморазрушению: за несколько дней до выставки у Джениса, одной из важнейших в карьере и довольно необычной для Сидни (он прежде никогда не выставлял женщин), она сделала все возможное, чтобы саботировать это мероприятие. Накануне дня, когда картины необходимо было доставить в галерею, Джоан с Майком страшно напились у нее в мастерской, ему досталась бутылка бурбона, ей – бутылка скотча. Последовавшую далее драму парочка разыгрывала много раз, и почти всегда дело заканчивалось насилием. И та ночь не стала исключением.

Вдруг решив, что одна из работ, приготовленных на выставку, ей просто ненавистна, пьяная Джоан бросилась на холст с бритвой в руке. Майк пытался ее остановить и оттолкнул, Джоан рвалась к полотну – завязалась настоящая драка, и Майку пришлось просто вырубить подругу хорошим ударом. Остаток ночи он пытался устранить ущерб, который художница успела нанести своему произведению, – Дженис не должен был заметить порезы на картине.

У Майка ничего не вышло, и утром Сидни отказался принять эту работу. Джоан в темных очках (чтобы самый благовоспитанный и авторитетный галерист в городе не заметил фингал) заменила порезанную картину другой[88]88
  Albers, Joan Mitchell, 237.


[Закрыть]. Огорчило ли ее, что важный арт-дилер Сидни Дженис стал свидетелем хаоса и грязи в ее личной жизни? Возможно – Джоан не дождалась результатов выставки и стала собираться в Европу. В галерее Пьера Матисса скоро должна была открыться выставка Риопеля, к тому же во Франции ее ждала явно менее разрушительная и, возможно, более богатая жизнь[89]89
  “Month in Review, In the Galleries”, Arts 30, no. 9 (June 1956): 50.


[Закрыть].

В последующие годы Джоан разочаруется в Париже[90]90
  Oral history interview with Joan Mitchell, April 16, 1986, AAA-SI; oral history interview with Joan Mitchell, May 21, 1965, AAA-SI; Joan Mitchell to Barney and Loly Rosset, May 18, 1955, 150 Avenue Emile Zola, JMFA003, JMF; Joan Mitchell to Barney and Loly Rosset, September 17, 1955, Paris to New York, JMFA003, JMF; Joan Mitchell to Barney Rosset, October 1948, November 3, 1948, July 22, 1948, July 16, 1948, Paris to New York, JMFA003, JMF.


[Закрыть]. Художница ненавидела проявлять и показывать себя истинную в чем-либо, кроме своих произведений, на прямые вопросы о своей жизни отвечала, как правило, загадками или насмешками, что не сочеталось с шармом Парижа. Но этот город все равно манил Джоан – и сам по себе, и своей ролью в истории мирового искусства. А еще были мужчины, которых она там знала, и то, какой женщиной она могла быть в их компании.

Когда-то совсем молоденькая Джоан смотрела с улицы в окна кафе на бульваре Сен-Жермен, обмирая от одной мысли о возможности вступить в разговор с сидящими за столиками известными писателями и прочими интеллектуалами[91]91
  Moutet, “An American in Paris”, 74.


[Закрыть]. Теперь же она стала одной из них. Почти каждый день Джоан встречалась с Беккетом в кафе на бульваре Монпарнас – они выпивали и болтали о том о сем. Иногда к ним присоединялись Альберто Джакометти или друг Беккета художник Брам ван Вельде, ну и, конечно же, Жан-Поль[92]92
  Bair, Samuel Beckett, 488.


[Закрыть].

«Риопеля, личность крайне неспокойную и импульсивную, их беседы часто выводили из себя; они казались ему намеренно депрессивными, и он в ярости выскакивал через вращающуюся дверь в парижскую ночь», – писала биограф Беккета Дейрдре Баир.

Однажды Митчелл попыталась его остановить. Беккет тоже побежал к двери, но был слишком пьян, чтобы выбраться из вращающихся створок. Дверь описывала круг за кругом с ним посередине; Джакометти сидел и смотрел на все это молча, словно какая-то гигантская задумчивая жаба с выпученными глазами, а туристы показывали пальцами на поэта пустоты и отчаяния [в ловушке вращающейся двери][93]93
  Bair, Samuel Beckett, 488.


[Закрыть].

Образ жизни Джоан в Париже, как и в Нью-Йорке, предполагал постоянное пьянство, однако тут оно хотя бы необязательно заканчивалось драмой. Но, судя по всему, именно в этом она и нуждалась. Очевидно, по этой причине она немедленно отбыла во Францию сразу же после вечеринки по поводу открытия выставки в галерее Джениса[94]94
  Albers, Joan Mitchell, 239.


[Закрыть].

Хелен Франкенталер тоже отправилась в Европу. Эта поездка должна была завершить потрясающую в творческом плане зиму. Впервые для коллекции Музея современного искусства купили картину Хелен – «Троянские ворота»[95]95
  Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, February 25, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1.


[Закрыть]. Как и Джоан, она сумела пробиться в важную галерею в аптауне, ранее отказывавшуюся сотрудничать с женщинами. Через Кутца Хелен получила заказ на гобелен для синагоги в Миннеаполисе, который в том же году будет выставлен[96]96
  Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, Tuesday evening April 17, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 2; Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, February 2, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1; Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, January 23, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1.


[Закрыть]. Перспектива работы с незнакомым материалом очень заинтересовала художницу как вероятный источник новых возможностей[97]97
  Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, Tuesday evening April 17, 1956, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 2; Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, February 2, 1956, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1.


[Закрыть].

Открытой и активной во всех отношениях стала социальная жизнь Хелен. Она возобновила дружбу с писателем Ральфом Эллисоном, много общалась со своим преподавателем из Беннингтонского колледжа поэтом Стэнли Кьюницем и активно включала в свой круг общения его друзей, в том числе Сола Беллоу[98]98
  Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, October 30, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 3.


[Закрыть]. Она начала проводить вечера с важными фигурами из мира изоискусства.

Одним из ее частых гостей той весной был лондонский арт-дилер Чарльз Гимпель. Видимо, в ответ на гостеприимство он пригласил ее во Францию – где-то через месяц после знакомства Хелен определилась с планами на лето[99]99
  Barbara Guest, Diary 1956, March 14 entry, Uncat Za MS 271, Box 26, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть]. В начале июня она решила отправиться в Европу, посетить открытие Венецианской биеннале, затем съездить на юг Франции к Чарльзу Гимпелю и его жене Кэй[100]100
  Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, Tuesday evening April 17, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1.


[Закрыть].

Свой кабриолет Хелен оставила Клему и Дженни (к маю они официально поженились), и на лайнер ее подкинула Барбара Гест. «Всё идет восхитительно, – написала Хелен ей уже с судна. – Я эксплуатирую морскую прогулку на полную: купаюсь, прогуливаюсь по палубе, пьянствую, сплю по десять часов. Это так здорово! Я провожу время приятно, но довольно спокойно»[101]101
  Van Horne, A Complicated Marriage, 70; Rubenfeld, Clement Greenberg, 200; Helen Frankenthaler to Barbara Guest, June 7, 1956, Southampton to New York, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть]. Хелен копила силы и энергию для потрясающего трехмесячного путешествия, которое, по ее расчетам, должно было занести ее далеко на восток, аж в Советский Союз[102]102
  Helen Frankenthaler to Barbara Guest, July 23, 1956, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale; Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, April 17, 1956, Box 1, Folder 8, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1.


[Закрыть].

Ли отнеслась к отъезду Хелен с интересом и легкой завистью. Нью-Йорк, казалось, зациклился на творчестве представителей «второго поколения», а европейская аудитория вдруг опять обратила внимание на «первое». На противоположном берегу Атлантики их произведения опять будоражили умы и порождали споры – не менее яростные, чем в США в 1948 году.

Будучи дальновидным и проницательным управляющим делами Поллока, Ли мечтала устроить показ его картин в Европе, поместив его творчество в центр этой острой дискуссии. Будучи настоящим художником, она жаждала этой атмосферы открытия новых горизонтов. Ли спросила Джексона, готов ли он поехать в Европу. Но он совсем не был в этом уверен[103]103
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 779.


[Закрыть]. Той весной у него стало скверно со здоровьем – как говорил Милтон, «его печени пришел конец»[104]104
  Dorfman, Out of the Picture, 61; oral history interview with Dorothy C. Miller, AAA-SI.


[Закрыть]. А еще Джейсон был истощен эмоционально.

Его вроде бы оживил роман с Рут – и из-за всеобщего внимания, и из-за возбуждения, обычно сопровождающего вкушение запретного плода[105]105
  Potter, To a Violent Grave, 230–231.


[Закрыть]. В феврале композитор Мортон Фельдман пригласил Ли и Джексона на концерт, который он давал вместе с Джоном Кейджем. Ли пришла одна. После концерта и последовавшего ужина Морти высадил Ли у отеля «Эрл», где Поллоки всегда останавливались, а сам отправился в «Кедровый бар».

И там он увидел Джексона и Рут – они уже уходили. «Поллок выглядел таким счастливым», – вспоминал Фельдман, и сам счастливый тем, что его обычно страдающий друг наконец-то так доволен жизнью[106]106
  Friedman, Energy Made Visible, 232–233.


[Закрыть]. Ли, давно привыкшая к исчезновениям Джексона во время их пребывания в городе, даже не подозревала о том, что тут замешана другая женщина. Все из их круга всё знали; все видели, как он хвастается молодой любовницей, но никто не осмеливался рассказать об этом Ли[107]107
  Hobbs, Lee Krasner (1999), 14; Rubenfeld, Clement Greenberg, 200.


[Закрыть]. И, стоит признать, правильно делали – к весне Джексон расстался с Рут.

Для него всё это было слишком. Поллок не писал, он окончательно потерял себя. «От него исходило какое-то зловоние, – сказал его сосед Джеффри Поттер. – Казалось, его рот всегда мокр от последнего глотка алкоголя, а из глаз в любую минуту готовы потечь слезы»[108]108
  Potter, To a Violent Grave, 232.


[Закрыть].

Примерно в это же время Джексон попросил Ибрама Лассоу обучить его сварке[109]109
  Ernestine Lassaw, interview by author.


[Закрыть]. В детстве он мечтал стать скульптором, и, возможно, теперь, почувствовав, что ничего больше не может сказать в живописи, надеялся найти способ самовыразиться в металле. Но Рут не была намерена позволять «своему гению» выскользнуть из ее рук и вернуться в мастерскую и в жизнь с Ли на Фэйрплейс-роуд.

Рут нашла на лето работу в художественной школе в Саг-Харбор и последовала за Джексоном на Лонг-Айленд (впоследствии она утверждала, будто и понятия не имела, что это совсем рядом со Спрингсом)[110]110
  Kligman, Love Affair, 72, 79.


[Закрыть]. И ее настойчивость вновь окупилась – Джексон возобновил их отношения. Для мужчины и художника, у которого практически не осталось сил жить и работать, это был самый приятный путь наименьшего сопротивления. Его мастерская стояла запертой[111]111
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 778–779.


[Закрыть]. Как-то Джексон поинтересовался у Милтона, как бы тот отнесся к идее Поллока поехать в Париж.

«А почему ты спрашиваешь об этом меня?» – поинтересовался Милтон.

«Ну ты же бывал в Париже».

«Да, и мне там не понравилось. А тебе зачем Париж? Что ты собираешься там делать?»

Ответа у Поллока не оказалось – это была просто безумная идея. Продолжать тему он не стал, пробурчал только: «Ненавижу искусство»[112]112
  Dorfman, Out of the Picture, 61.


[Закрыть].

Когда Ли в очередной раз спросила мужа, не съездить ли им в Европу, он уже не колебался и наотрез отказался[113]113
  Potter, To a Violent Grave, 223.


[Закрыть].

К концу июня Джексон проводил с Рут по две-три ночи в неделю. Он фантазировал, что мог бы жить с обеими женщинами; что в мастерской Ли, которую он планировал построить на их участке, можно было бы обустроить и жилье, а с Рут он стал бы жить в главном доме[114]114
  Kligman, Love Affair, 83; Potter, To a Violent Grave, 230–232; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 780.


[Закрыть]. Он всерьез собирался познакомить Рут с Ли, возможно, думая, что Ли примет ее, как Элен приняла Джоан Уорд. Он даже начал рассказывать, что Рут от него беременна (но это было неправдой)[115]115
  Kligman, Love Affair, 90; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 780.


[Закрыть]. Словом, он буквально бредил по многим вопросам, но особенно в отношении своей жены.

А Ли той весной отдалась творчеству. Ее живопись стала одновременно захватывающей и пугающей, потому что некоторые выраставшие из ее подсознания образы выглядели довольно шокирующе и неожиданно, особенно одна фигуративная картина, которую она назвала «Пророчество». «Когда я ее закончила, она напугала меня саму. Мне пришлось учиться с этим жить и принять это», – признавалась потом Ли[116]116
  Oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964 April 11, 1968, AAA-SI; Levin, Lee Krasner, 305.


[Закрыть].

Картина чем-то напоминала одну из работ Поллока 1953 года – «Пасха и тотем», но в сравнении с ней полотно Ли было более декоративным. На холсте доминировала большая центральная фигура или несколько фигур телесного цвета, но это скорее были тела животных, нежели человеческие. Самым жутким был глаз, который художница нацарапала в верхнем правом углу. Он жил какой-то отдельной жизнью – будто его написал кто-то другой, а не автор данной картины.

Джексон, увидев работу, посоветовал Ли убрать глаз. Она совет проигнорировала[117]117
  Oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964 April 11, 1968, AAA-SI; Levin, Lee Krasner, 305; Lee Krasner, interview by Robert Coe, videotape courtesy PKHSC.


[Закрыть]. Ли приветствовала появление в ее работах именно таких образов: она сама не могла их объяснить, но благодаря им могла учиться чему-то новому, открывать новые горизонты.

Вполне вероятно, именно абсолютная погруженность Ли в работу мешала ей заметить, что в жизни мужа что-то изменилось. Но однажды она нашла в кабриолете Джексона шарфик Рут. И он признался, что у него есть любовница. Ли потребовала от мужа сделать выбор. Но для такого выбора мужчине нужно куда больше сил, чем было у Джексона. Он решил переложить эту непосильную задачу на плечи женщин и повез Рут на Фэйрплейс-роуд знакомиться с женой.

Однако до дома они не добрались – остановились неподалеку. Джексон был так пьян, что не мог вести авто дальше, а Рут наотрез отказалась выходить из машины и идти пешком. Тогда Поллок предложил любовнице переночевать в его амбаре[118]118
  Kligman, Love Affair, 89–90, 92.


[Закрыть]. Утром любовники пытались убраться оттуда, не потревожив Ли. Рут так описывала их отступление:

Мы, взявшись за руки, бежали через поле, через сладкий воздух и сияющие лучи солнца.

На полпути к машине мы заметили на заднем крыльце Ли. Я никогда не видела ее раньше, как и она меня. Меня сильно удивила ее внешность и ее настроение. Она была в халате, накинутом на ночную рубашку. Стояла, совершенно белая от ярости. Ее лицо было искажено гневом, все тело дрожало. Она уставилась на меня, пытаясь произнести что-нибудь связное, а затем, заикаясь и задыхаясь, прокричала: «Убери эту женщину с моего участка, иначе я звоню в полицию!»

Джексон расхохотался: «Во-первых, это не твой участок, а мой, а во-вторых, перестань делать из себя полную дуру»…

И мы опять побежали к машине, смеясь, как двое детей, которых только что отчитала сердитая мать. Это была такая смешная сцена, Ли выставила себя полным посмешищем; мы истерически хохотали вплоть до самого Саг-Харбора[119]119
  Kligman, Love Affair, 95–96.


[Закрыть].

Можно только представить себе, какую боль пережила Ли. До сих пор их дом был местом борьбы за благородные цели. Теперь эта пошлая сцена угрожала бросить уродливую тень на все самые светлые воспоминания. И, возможно, даже разрушить их жизнь в этом доме.

Вернувшись через какое-то время домой, Поллок нашел Ли такой же злой, какой и оставил. Она опять сказала, что ему придется выбрать. И Джексон опять не смог это сделать[120]120
  Kligman, Love Affair, 96.


[Закрыть]. Ли отправилась в Нью-Йорк к Клему. Тот посоветовал ей уехать в Европу, в Париж – убежать от Джексона[121]121
  Van Horne, A Complicated Marriage, 76; Rubenfeld, Clement Greenberg, 200.


[Закрыть].

Барни и Аннали Ньюман и Дэй Шнабель привезли Ли на пирс 12 июля 1956 года, чтобы посадить на «Королеву Елизавету». На полпути вверх по трапу Ли вдруг решила, что должна остаться. Со словами «Джексон во мне нуждается» она побежала искать телефон. Когда муж ответил, Ли сделала вид, будто звонит, потому что потеряла паспорт. Недолгий разговор еще продолжался, но она уже вспомнила, почему решила уехать. Ли «вдруг» нашла паспорт и попрощалась с Джексоном. Потом была еще одна попытка позвонить ему и уговорить присоединиться к ней. Но Поллок отказался[122]122
  Solomon, Jackson Pollock, 247; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 782.


[Закрыть].

Ли ужасала сама мысль о том, что Джексону придется выживать совершенно самостоятельно. Она же не знала, что он вовсе не собирался оставаться один. Едва «Королева Елизавета» отвалила от причала, Рут переехала на Фэйрплейс-роуд[123]123
  Potter, To a Violent Grave, 233; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 782.


[Закрыть]. Развесила в гардеробе Ли свои платья и продекламировала собственную версию девиза «жены-любовницы»: «Я должна всегда красиво выглядеть, приятно пахнуть и быть прекрасной каждую минуту каждого дня и всегда для него желанной. И он будет любить меня всегда, потому что я буду неотразима. И я буду всегда любить его»[124]124
  Potter, To a Violent Grave, 250; Kligman, Love Affair, 98.


[Закрыть].

«Всегда» оказалось очень коротким. Через какие-то две недели отношениям Джексона с Рут придет конец. А через месяц умрет и сам Джексон.

Умереть рано, раньше времени – самый удачный ход из возможных, ибо это увековечит не только творчество, но и боль утраты остальных людей.

Мортон Фельдман[125]125
  Friedman, Give My Regards to Eighth Street, 103.


[Закрыть]

В Париже Ли дожидались красные розы[126]126
  Lee Krasner to Jackson Pollock, Saturday July 21, 1956, Paris to Springs, Jackson Pollock and Lee Krasner Papers, AAA-SI. В этом письме Ли благодарит Джексона за розы и дает ему свой актуальный адрес, что означает, что он посылал цветы не в ее гостиничный номер, как часто описывают биографы, а, по всей вероятности, отправил их на адрес Дженкинсов, у которых Ли остановилась, когда приехала в Париж.


[Закрыть]. В океане у нее было семь дней, чтобы еще раз обдумать, правильно ли она поступает. Она сравнила мельчайшие детали потребностей своих и Поллока и решила, что ее более насущны и важны. Ей был необходим отдых от постоянного кризиса жизни с этим человеком.

«Мне нужно было побыть одной, наедине с собой!» – восклицала она потом, вспоминая о своих мучениях[127]127
  Wallach, “Lee Krasner’s Triumph”, 501; Rose, Lee Krasner: The Long View, videotape courtesy PKHSC.


[Закрыть]. К тому моменту, как Лена Ленор Ли Красснер Краснер, этот «вечный двигатель», некогда атаковавший нью-йоркскую арт-сцену, устроилась в каюте круизного судна «Королева Елизавета», выходившего из нью-йоркской гавани, она едва дышала. Ленор отдала Джексону все, что могла, и останься она и сейчас с ним, это убило бы ее. Но те розы прогнали прочь ее гнев и страх.

Цветы были прекрасным материальным воплощением памяти о счастливой жизни до осени 1950 года, когда началось ужасное падение Джексона в бездну, и напоминанием: та жизнь еще не кончилась. Розы были способом Поллока сказать: «Я люблю тебя», «Повеселись там». Может, даже: «Прости меня». В очередной раз.

Ли и Элен были совершенно разными, но их объединяли две общие черты: величайшая преданность искусству и своим несовершенным, но гениальным мужьям. Ли всегда прощала Джексону всё: оскорбления, неблагодарность, неспособность преодолеть порочное пристрастие к алкоголю, даже унижение и предательство, которые она пережила из-за его связи с Рут.

Пол Дженкинс и его жена Эстер помогли Ли сориентироваться в Париже и оставались с ней до тех пор, пока она не заселилась в номер отеля «Ки дю Вольтер» на берегу Сены, прямо напротив Лувра; эта гостиница вот уже более века служила излюбленным гнездом для людей искусства: Бодлера, Вагнера, Оскара Уайльда, Рильке[128]128
  Lee Krasner to Jackson Pollock, 1956, from Paris to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Box 1, Folder 46, AAA-SI; Hôtel du Quai Voltaire (en.parisinfo.com/paris-hotel-accommodation/69360/hôtel-du-quai-voltaire).


[Закрыть]…

Едва устроившись, Ли начала встречаться с владельцами галерей[129]129
  Lee Krasner to Jackson Pollock, Saturday July 21, 1956, from Paris to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Box 1, Folder 46, AAA-SI.


[Закрыть]. Она занималась этим прежде всего от имени и ради Джексона, но и для того, чтобы узнать новости современного искусства Парижа. Художница пришла к выводу: все «неописуемо плохо» – и отказалась от погони за прошлым. В первом письме Джексону из Парижа 21 июля она взволнованно написала:

Про Лувр могу сказать, что это потрясающе. Я скучаю по тебе, и мне очень хотелось бы, чтобы ты был рядом и тоже видел все это… Это похоже на сон – Дженкинсы, Пол и Эстер, были невероятно любезны; на самом деле, думаю, без них у меня не было бы тут никаких шансов. Вечер четверга закончился «глубоким погружением» в Латинском квартале в компании Бетти Парсонс, Дэвида, который работает в галерее Сидни, Хелен Франкенталер, Дженкинсов, [скульптора] Сидни Гайста и не помню кого еще. Все танцевали, как сумасшедшие… Вчера ходила на блошиный рынок с Джоном Грэмом.

В этом письме Джексон наверняка узнал ту женщину, с которой познакомился в 1941 году: Ли на пике энергичности, силы и жизнелюбия. В самом конце письма, попросив мужа поцеловать за нее двух их собак, она пишет: «Было бы замечательно получить от тебя письмецо… Люблю, твоя Ли (ты там вообще как, Джексон?)»[130]130
  Lee Krasner to Jackson Pollock, Saturday July 21, 1956, from Paris to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Box 1, Folder 46, AAA-SI.


[Закрыть].

В «Ки дю Вольтер» вскоре после Ли поселилась и Хелен[131]131
  Helen Frankenthaler to Barbara Guest, n.d. 1956, Venice, Italy, to New York, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть]. Она провела в Европе уже несколько недель, часть этого времени – с Говардом Саклером, используя Париж как базу для путешествий в разных направлениях, в основном на юг[132]132
  Larry Rivers to Frank O’Hara, June 25, 1956, Larry Rivers Papers, MSS 293, Series I, Subseries A, Box 11, Folder 9, NYU.


[Закрыть]. Одна из ее поездок была в Венецию для встречи с Пегги Гуггенхайм. Теперь Хелен развлекала друзей увлекательными историями о катании на божественной гондоле Пегги, об обеде в ее доме на Гранд-канале, о вечерах в волшебном городе в компании некоего художника, у которого «самая красивая мастерская из всех, какие я когда-либо видела»; о танцах с потомками знатных венецианских семейств; о приглашении вышеупомянутых джентльменов поохотиться на тетеревов в Шотландии («от которого я отказалась») и посетить палаццо Мочениго («один из байроновских дворцов»), которое она приняла.

«Дорогая моя! – писала Хелен Барбаре Гест. – На самом деле я сама не верю тому, что рассказываю, но это всё действительно со мной происходит… Tante Bella Cose – как много прекрасного!»[133]133
  Helen Frankenthaler to Barbara Guest, n.d. 1956, Venice, Italy, to New York, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть] На 25 июля Хелен запланировала поездку к Кэй и Чарльзу Гимпелям в коммуну Менерб на юге Франции[134]134
  Helen Frankenthaler to Barbara Guest, July 23, 1956, Paris to Long Island, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть]. Через три дня туда же должна была приехать Ли[135]135
  Lee Krasner to Jackson Pollock, 1956, postcard from Paris to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Series 1, Box 1, Folder 46, AAA-SI.


[Закрыть].

Впервые с 1951 года, когда художницы работали в одной мастерской, им предстояло так долго общаться друг с другом без своих постоянных мужчин-партнеров. Их разделяло целых двадцать лет – тем летом, в 1956 году, Ли стукнуло 47, а Хелен было всего 27, но ненасытное любопытство и готовность без остатка отдаваться жизни сделало их на редкость подходящими спутницами.

Хелен и Ли совершенно не вписались в ленивую, размеренную жизнь Менерба, деревни с целительным климатом, ставшей родным домом для многих художников (в том числе Пикассо). Неугомонная парочка практически каждый день куда-нибудь отправлялась на машине: то в замок британского искусствоведа Дугласа Купера близ Авиньона, чтобы посмотреть его коллекцию современных европейских шедевров XX века; то в Экс-ан-Прованс, чтобы лицезреть пасторальную красоту, запечатленную Сезанном; то в Марсель, чтобы впитать буйные цвета средиземноморского портового города; то в Сен-Реми насладиться провинциальной противоположностью и восхититься видом из бывшей спальни Ван Гога, увековеченным им в полотне «Звездная ночь»[136]136
  Lee Krasner to Mr & Mrs Jenkins, July 30, 1956, Menerbes to Paris, Paul Jenkins Papers, 1932–2009, AAA-SI; Lee Krasner to Jackson Pollock, n.d. [1956], postcard from Menerbes to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Series 1, Box 1, Folder 46, AAA-SI; Postcard from Lee Pollock to Mr. and Mrs. Clement Greenberg, n.d. [1956], Menerbes to East Hampton, Clement Greenberg Papers, 1937–1983, AAA-SI.


[Закрыть].

«Эта страна невероятно красива, – писала Ли Джексону. – Со мной ежедневно случается так много всего, что я порой даже представить себе не могу, как утром можно начать очередной день»[137]137
  Lee Krasner to Jackson Pollock, n.d. [1956], postcard Menerbes to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Series 1, Box 1, Folder 46, AAA-SI.


[Закрыть]. До отъезда из Нью-Йорка Ли более года страдала от серьезной болезни, которая лишала ее энергии, заставляя порой силой перетаскивать с места на место отяжелевшее тело, но теперь, во Франции, она чувствовала мощный прилив сил. К концу недели, проведенной у Гимпелей, лицо Ли загорело и покрылось веснушками, спина выпрямилась, настроение стало куда более оптимистичным. В открытке Клему она написала: «На несколько дней заеду к Пегги, затем возвращаюсь в Париж»[138]138
  Lee Pollock to Mr. and Mrs. Clement Greenberg, n.d. [1956], postcard Menerbes to East Hampton, Clement Greenberg Papers, 1937–1983, AAA-SI.


[Закрыть]. Рассказы Хелен о Венеции разожгли у Ли аппетит для поездки в Италию.

С Пегги Гуггенхайм Ли не виделась с 1947 года. Им было необходимо обсудить новости и сплетни, накопившиеся почти за десять лет. На самом деле, информации хватило бы на несколько жизней, ведь за это время в Нью-Йорке слишком многое изменилось. А еще Ли очень хотелось увидеть коллекцию Пегги. В 1945 году Ли и Пегги заключили сделку. Галеристка предоставила Джексону стипендию и средства на покупку дома, получив взамен права на более чем два десятка его ранних работ. Ли очень давно не видела эти полотна, а ведь они были для нее символом ее лучших лет с Джексоном. Каждое из них было об их взаимной любви и успехах, и Ли мечтала хотя бы таким образом вернуться в те счастливые времена.

Пегги, однако, не пожелала увидеться со старой знакомой. О том, что Ли собирается к ней заехать, Пегги узнала от Кэй Гимпель. И старые обиды, таившиеся в душе Пегги, ожили и усилились. Пегги давно убедила себя в том, что ее подло изгнали из истории абстрактного экспрессионизма; что в большинстве научных работ, посвященных нью-йоркским художникам и опубликованных после ее отъезда в Европу, ее существенный ранний вклад незаслуженно игнорируется. И что Джексон Поллок забыл о том, какую важную роль она сыграла в его карьере. Она считала его неблагодарным, и когда Ли позвонила ей и попросила снять для нее номер в Венеции, Пегги ответила, что свободных номеров нет[139]139
  Guggenheim, Out of This Century, 336, 346–347.


[Закрыть].

Разочарованная (хоть и не слишком удивленная, ибо хорошо знала Пегги) Ли написала Джексону, что планирует вернуться в Париж уже в воскресенье, 5 августа, добавив: «Ты можешь связаться со мной через Пола Дженкинса. Пожалуйста, напиши»[140]140
  Diamonstein-Spielvogel, Inside New York’s Art World, 208; Lee Krasner to Jackson Pollock, 1956, from Menerbes to East Hampton, Jackson Pollock Papers, Box 1, Folder 46, AAA-SI.


[Закрыть].

За годы жизни с Джексоном Ли часто снились сны, которые она запомнила на всю оставшуюся жизнь. Один из них художница описала так:

Мы с Джексоном стоим на вершине мира. Земля представляет собой сферу с полюсом, проходящим через ее центр, и я держусь за этот столб правой рукой, а в левой держу руку Джексона. Затем я вдруг отпускаю столб, но продолжаю держать Джексона, и мы оба уплываем в космос. Нас ничто не удерживает на Земле[141]141
  Rose, Lee Krasner, 98.


[Закрыть].

Именно в этом состоянии они прожили лучшие годы, но в последние несколько лет постепенно по шею погрузились в грязь и мерзость жизни. «Наш брак был чрезвычайно трудным. Ну так и что ж, – признавалась Ли. – Я была влюблена в Поллока, а он был влюблен в меня. Он дал мне очень много. Ну и, конечно, очень много взял»[142]142
  Levin, Lee Krasner, 315.


[Закрыть]. В разлуке Ли страшно хотелось снова схватить Джексона за руку, чтобы они могли вместе улететь в стратосферу, туда, где живет чистое искусство. Оставшееся время в Париже свелось у Ли к постепенному сворачиванию дел до конца августа, до того дня, когда можно будет наконец сесть на теплоход и отправиться в Нью-Йорк, к Джексону.

У Хелен после Менерба оставалась еще масса энергии, и, простившись с Гимпелями, она побывала в Вене, Мюнхене, Амстердаме и Гааге, а Ли тем временем одна вернулась в Париж[143]143
  Helen Frankenthaler to Clem and Jenny Greenberg, August 3, 1956, postcard Amsterdam to New York, Series 3, Box 3, Folder 38, Clement Greenberg Papers, 1937–1983, AAA-SI; Elderfield, “Painted on 21st Street”, 91.


[Закрыть]. У нее возникли трудности с гостиницей, и Дженкинсы предложили ей диван в своей мастерской на Монпарнасе. «Мы были рады принять ее у себя», – вспоминал потом Пол[144]144
  Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 11; Solomon, Jackson Pollock, 248.


[Закрыть]. Он знал всех художников в Париже, особенно экспатриантов, с которыми тесно общалась Джоан. Ли познакомила его с представителями своего поколения – людьми вроде Джона Грэма – и рассказывала о пьянящих днях зарождения мира искусства Нью-Йорка[145]145
  Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 12.


[Закрыть].

Во время этих бесед Пола не покидало ощущение, будто «Джексон в каком-то странном чувственном смысле всегда присутствует рядом с ней; абсолютно очевидно, что она все время о нем думала; все, что она видела, она видела и оценивала с точки зрения того, как потом будет рассказывать об этом ему»[146]146
  Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 13.


[Закрыть]. Однажды Ли и Пол сидели с друзьями в кафе, и Ли, неожиданно рассмеявшись, сказала: «Боже, вот сейчас Джексон точно учудил бы что-нибудь совершенно возмутительное, например сломал бы стул!»[147]147
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 783-84.


[Закрыть]. Жизнь без него казалась ей предсказуемой.

Воскресным утром 12 августа Дженкинсов разбудил телефонный звонок. Трубку взяла Эстер. Это был Клем, он попросил к аппарату Пола. «Постарайся сохранять спокойствие», – попросил Клем и сообщил: Джексон погиб в автомобильной аварии, еще и забрав жизнь молодой женщины. «Ли все сразу поняла по тону разговора, – рассказывал Пол. – Она вдруг закричала: “Джексон мертв!”… А потом, наверное, с полчаса – время в моменты кризиса так обманчиво – пребывала в состоянии неуправляемого, безумного горя. Я просто обхватил ее руками и не отпускал. Мы ведь жили на верхнем этаже в квартире с балконом. Все было так странно»[148]148
  Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 13–14.


[Закрыть].

Когда первый шок превратился в осознание, а боль в вину, Ли сказала: «Мне надо возвращаться в Нью-Йорк»[149]149
  Hobbs, Lee Krasner (1999), 15; Rose, Lee Krasner, 95; Potter, To a Violent Grave, 262; Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins,13.


[Закрыть]. Пол позвонил американскому культурному атташе Дарту Шпейеру и попросил помочь в тот же вечер отправить Ли домой[150]150
  Suzanne D. Jenkins, interview by author; Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 13.


[Закрыть].

Хелен тем временем вернулась в Париж. Она планировала пробыть в «Ки дю Вольтер» еще некоторое время – во Францию приехала ее подруга Соня Рудикофф с мужем. Потом же в планах была двухнедельная поездка в Советский Союз (так Хелен амбициозно надеялась)[151]151
  Helen Frankenthaler to Barbara Guest, July 23, 1956, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть]. В воскресенье утром она поняла, что день у нее свободен, и позвонила Полу: «Привет, как дела?» Тот решил, что Хелен уже знает о гибели Джексона: «Делаем все, что положено, по мере наших сил»[152]152
  Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 13.


[Закрыть]. В обеих трубках повисла озадаченная тишина.

Пол быстро догадался, что звонок Хелен оказался просто «дичайшим совпадением». Она и понятия не имеет о случившемся, о том, что гиганта, чьи работы изменили мир искусства и послужили катализатором для ее собственных творческих открытий, более нет в живых[153]153
  Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 13.


[Закрыть].

Живопись всегда была для Хелен самым верным способом выражения чувств. Услышав новость, она открыла комод в гостиничном номере и вытащила бумагу, которой был застелен ящик. Маленького набора акварели, взятого в путешествие, художнице явно не хватило бы – слишком мало красного, и она достала из сумки лак для ногтей и помаду[154]154
  Maurice Poirier, “Helen Frankenthaler: Working Papers”, n.p.; Alison Rowley, Helen Frankenthaler, 110–112. Интервью с несколькими ближайшими соратниками Франкенталер и искусствоведами, которые работали с ней над несколькими крупными проектами, не позволяют установить четкой связи между этой картиной Хелен и смертью Поллока. Но Элисон Роули в своей книге Helen Frankenthaler: Painting History, Writing Painting проводит между ними четкую параллель. Элисон перед публикацией показывала Хелен свою рукопись для утверждения, и та не возражала против такой интерпретации Роули – что эта картина была реакцией на смерть Поллока. Хелен не возражала и против включения в текст заявления критика Мориса Пуарье, сделанного после интервью с ней, – о том, что эта картина была написана в состоянии «сильнейшего душевного потрясения» и что художница тогда чувствовала себя «обязанной выразить свои чувства в визуальной форме». Я думаю, разумно будет предположить, что известие о насильственной смерти художника, творчество которого сыграло решающую роль в том, что Хелен в свое время смогла найти собственное направление в творчестве и выработать собственный стиль, как она часто сама заявляла, вдохновило ее отреагировать картиной. Кстати, так поступили и другие художники, гораздо менее связанные с Поллоком в творческом плане, в том числе, например, Джоан Митчелл. Кроме того, Хелен, как известно, часто включала в свои работы биографические детали и увековечивала в них память о других художниках, которые были для нее важны и значимы. Но нужно признать, что кроме даты, указанной на картине – август 1956 года, – других указаний на то, когда Хелен ее написала, у нас нет. Я поместила рассказ об этой работе в тот день, когда художница узнала о смерти Джексона, потому что считаю, что эта шокирующая новость в любом случае способствовала ее созданию.


[Закрыть].

Хелен быстро набросала на золоченой бумаге линии, напоминающие окно, изобразила в раме сине-серые пятна – может воду, а может небо, – а затем «внутренность» комнаты, из которой художница смотрела на Сену. Она переносила на бумагу голые эмоции. Штрихи красной помады на пятнах розоватого лака для ногтей оставили следы, похожие на раны. Яростными мазками через поверхность пролегли синие и зеленые полосы, возможно, символизируя руку, сердито сметающую все со своего пути. Какой бы порядок ни существовал в этом живописном пространстве, теперь он разлетелся в клочья. Закончив, Хелен подписала картину: “Hôtel Quai du Voltaire, 8/56” (август 1956 года).

Сообщив Полу, что готова помочь чем только сможет, Хелен быстро добралась до Дженкинсов. Она принялась составлять телеграммы на своем не слишком хорошем французском, стала хвататься за разные бытовые вспомогательные задачи, слишком трудные для совершенно опустошенной Ли[155]155
  Paul Jenkins to Clement Greenberg, August 15, 1956, Series 3, Box 3, Folder 15, Clement Greenberg Papers, 1937–1983, AAA-SI.


[Закрыть]. Потом Хелен с Полом решили вывести вдову из мастерской, чтобы хоть как-то отвлечь ее на несколько долгих часов до самолета, который вернет ее домой[156]156
  Dodie Kazanjian, Notes from interview with Helen Frankenthaler, Project Artist Files, Dodie Kazanjian Papers, ca. 1980–2010, AAA-SI; Paul Jenkins, interview by Deborah Solomon, transcript courtesy of Suzanne D. Jenkins, © Estate of Paul Jenkins, 13.


[Закрыть]. «У меня была машина, и мы все колесили по округе; просто старались оставаться в движении», – вспоминал Пол.