Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 3"

Грейс не раз видела Джорджио в баре, но, судя по всему, именно у Ларри в Саутгемптоне он в конце концов привлек ее внимание по-настоящему. Будучи общительной болтушкой, она всегда предпочитала иметь в качестве любовников физически сильных и молчаливых мужчин. Джорджио был как раз таким. «Для Спавенты единственной компенсацией за полное отсутствие внимания со стороны мира искусства является горячее и пристальное внимание Грейс», – сказал как-то Ларри[319]319
  Rivers, What Did I Do?, 302.


[Закрыть]. Однажды Грейс и ее тихий мужчина устроили такой шум во время бурного секса, что соседи по «Ручьям» вызвали полицию[320]320
  Gaines, Philistines at the Hedgerow, 135.


[Закрыть].

Грейс тем летом много писала, а Джорджио с Фрэнком постоянно курсировали между ее коттеджем и городом. Грейс никогда не ждала возвращения Джорджио с таким же нетерпением, как ждала Фрэнка. Неважно, кого она пускала к себе постель, Фрэнк все равно оставался главным мужчиной в ее жизни. Их отношения за предыдущий год сильно укрепились, причем в этом нуждалась не столько она, сколько ее друг-поэт.

Свой 30-й день рождения в июне прошлого года Фрэнк отмечал у Грейс, но веселье получилось какое-то неубедительное. Дело в том, что Фрэнк фаталистически относился к старению, и в июле 1956 года этот фатализм усилился: совсем молодым, в 32 года, после долгих мучений умер Банни Лэнг. У него была болезнь Ходжкина[321]321
  Gooch, City Poet, 283–284; Lurie, V. R. Lang, 69.


[Закрыть]. Через две недели эта потеря вдохновила Фрэнка написать «В шаге от них» – трогательное стихотворение, в котором он спрашивал, ссылаясь на своих мертвых друзей: «Но так ли полна ими земля, как была ими полна жизнь?»[322]322
  Gooch, City Poet, 288; Allen, The Collected Poems of Frank O’Hara, 258.


[Закрыть].

Это стихотворение, возможно, стало первым в серии «Я делаю это, я делаю то». В ней поэт, по сути, копил свои мысли и действия и описывал разных людей и вещи – всех и всё, с чем приходилось взаимодействовать. Так, сохраняя для будущего все эти детали, он как бы декларировал: жизнь ценна в целом, во всех мелочах, ибо она настолько хрупка, что сама по себе является поэзией[323]323
  Gooch, City Poet, 288, 290.


[Закрыть].

В то ужасное лето потерь все взаимоотношения Фрэнка приобрели для него большую важность. Особенно дружба с Грейс[324]324
  Gooch, City Poet, 296.


[Закрыть]. Она отвергала само существование грусти, которая его окружала. У нее не было времени на печаль. В стихотворении под названием «Посвящается Грейс; после вечеринки» Фрэнк написал:

 
Ты не всегда знаешь, что я чувствую.
Вот прошлой ночью в теплом весеннем воздухе, когда я выдавал свою тираду против кого-то, кто мне совсем не интересен,
Эмоции мои зажигала любовь к тебе[325]325
  Allen, The Collected Poems of Frank O’Hara, 214.


[Закрыть].
 

Чувство Фрэнка к Грейс стало настолько сильным, что он даже «был готов постараться преодолеть ограничения своей гомосексуальности», – пишет биограф поэта Брэд Гуч[326]326
  Gooch, City Poet, 297.


[Закрыть]. Джо Лесер был свидетелем того, как однажды вечером в «Ручьях», когда Фрэнк видел «только Грейс», этот огонь вспыхнул со всей силой[327]327
  LeSueur, Digressions on Some Poems by Frank O’Hara, 105.


[Закрыть].

Народ начал собираться на боковую, и Фрэнк вдруг заявил Грейс: «Мы с тобой должны переспать»[328]328
  Gooch, City Poet, 297.


[Закрыть]. Она же, боясь, что секс убьет их потрясающие отношения, к тому времени пережившие бесчисленное множество партнеров с обеих сторон, сказала: «И разрушить все это? Да ни за что на свете!»[329]329
  Gooch, City Poet, 297.


[Закрыть] И Фрэнк согласился с мудростью отказа Грейс. «Это не стоило их дружбы», – объяснил Джо[330]330
  Gooch, City Poet.


[Закрыть]. Фрэнк поклялся Джо хранить тот случай в тайне, но сам же потом и увековечил этот момент. В следующем году он выбрал прекрасную работу, написанную тем летом, для самой важной выставки в жизни Грейс. Картина в насыщенных красных тонах называлась «Интерьер, “Ручьи”»[331]331
  Gooch, City Poet.


[Закрыть].

Лето 1957 года выдалось странным. Все по привычке искали взглядом Джексона Поллока. Он, бывало, мотался по этим улицам на своем «олдсмобиле», проникая в любую компанию; останавливался, чтобы помочь в том или ином деле, и при этом – в зависимости от уровня терпимости окружающих – либо выступал как хороший друг, либо создавал массу проблем и неприятностей. Всем было трудно привыкнуть к первому лету без него[332]332
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть]. А Ли было трудно привыкнуть к жизни без него.

В ужасе от ночей, наполненных воспоминаниями, она совершенно не могла спать одна в доме. Первое время после смерти Джексона у нее посменно оставался кто-то из подруг; эта группа даже окрестила себя «ночными дамами Ли». Потом список пополнился ее родственниками, или молодыми художниками, или даже детьми друзей[333]333
  Potter, To a Violent Grave, 264; Richard Howard, Paper Trail, 226; Dore Ashton, interview by author; John Lee Post, interview by author.


[Закрыть]. Альфонсо настолько беспокоило эмоциональное состояние Ли, что он пошел на поистине экстраординарный шаг: попросил выйти за него замуж.

О любви тут не шло и речи (он был влюблен в Теда), но Альфонсо всегда защищал Поллоков и счел, что наилучшим способом продолжать это делать будет брак с вдовой[334]334
  Levin, Lee Krasner, 339; Levin, “Extraordinary Interventions of Alfonso Ossorio”, 15; Ruby Jackson, interview by author.


[Закрыть]. Ли, однако, претила сама мысль, что какой-то мужчина думает, будто она нуждается в его защите, и ответила решительным отказом[335]335
  Levin, Lee Krasner, 339; Levin, “Extraordinary Interventions of Alfonso Ossorio”, 9.


[Закрыть]. Она могла сама позаботиться и о себе, и о наследии Джексона. Время Ли опять распределялось так, как всегда распределялось прежде: между своей и его работой. Только теперь она не могла с ним поговорить и на нее никто не орал.

После похорон мужа Ли столкнулась с весьма серьезным вопросом – сможет ли она продолжать писать? Проблема заключалась не только в том, что она пережила страшное горе[336]336
  Daw, “Lee Krasner, on Climbing a Mountain of Porcelain”, Series 2.4, Box 10, Folder 9, Lee Krasner Papers, AAA-SI, 27.


[Закрыть]. «Возможно, меня даже успокаивала мысль о том, что все внимание достается ему, – сказала она. – Мне было этого достаточно. А потом, когда он умер, пришло осознание, что я должна что-то делать сама; что мне надо самой справляться со своими делами»[337]337
  Wallach, “Lee Krasner’s Triumph”, 501.


[Закрыть]. Она, конечно, не думала, что будет существовать под таким же прессингом, какой испытывал на себе Джексон, но теперь в их доме остался только один художник, и это была она. И она не знала, под силу ли ей такой статус.

«Я была обязана – только так я могу выразить эту мысль, и это было очень нелегко», – признавалась она[338]338
  Oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA-SI.


[Закрыть]. Прежде всего ей нужно было вернуться к картине, которую она оставила повернутой к стене, когда уезжала в Европу. Таинственность «Пророчества» теперь напугала ее больше, чем когда она закончила эту работу. У нее не было желания даже смотреть на полотно, но она знала, что обязана двигаться вперед.

Однажды Ли с огромным трепетом перевернула холст лицом к себе и всмотрелась в изображение, запятнанное ужасами последних месяцев; ужасами, излитыми на холст той женщиной, какой она тогда была. И обнаружила, что что стала совсем другим человеком[339]339
  Oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA-SI.


[Закрыть]. И что она может продолжать работать. «Я по природе не самоубийца, – сказала она. – Все так, как оно есть, ты просто с этим остаешься. И продолжаешь идти вперед»[340]340
  Lee Krasner, interview by Barbara Cavaliere, AAA-SI, 25; oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA-SI.


[Закрыть].

Больше 10 лет Ли писала в маленькой тесной спальне на втором этаже. Теперь она переехала в просторный амбар Джексона и наконец смогла, работая, широко раскинуть руки, а вместе с ними и свое воображение[341]341
  Hobbs, Lee Krasner (1999), 15; Lee Krasner, a Conversation with Hermine Freed, videotape courtesy PKHSC; Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть]. Друзья знали, что она вернулась к живописи. Она вошла в своего рода цикл – писала практически непрерывно и почти ни с кем не общалась[342]342
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy PKHSC.


[Закрыть]. Через несколько месяцев тех немногих, кого художница все же допускала в свою мастерскую, ждало нечто поистине потрясающее.

В 1956 году, после смерти Джексона, Ли написала серию автобиографических картин: «Объятия», «Рождение» и «Три в двух». В полотнах опять преобладал телесный цвет и повторялся мотив глаза, который сделал таким угрожающе интригующим «Пророчество»; все три картины корчились в муках, ожидаемых от художника, который только что так много потерял.

Однако к началу лета 1957 года произведения, написанные Ли в бывшем амбаре Джексона, громко возвестили о возрождении художницы. Тон полотен стал ярким, формы – открытыми и свободными, мучительные ранее образы были вытеснены радостными. Теперь на холстах господствовал не человек, а природа, причем, как ни удивительно, природа женская. Груди, матки, цветы и виноград. «Когда на моем полотне появилась женская грудь, я удивилась больше всех», – признавалась Ли[343]343
  Hobbs, Lee Krasner (1993), 66.


[Закрыть].

Жизнь на картинах Ли была неудержима, экстатична и восторженна. Если раньше в рамках ее мощных коллажей была тюрьма, то в серии, которую она называла «Зелень Земли», художница изобразила побег и избавление – от своего прошлого, от Джексона. Ли позволила этим образам, которые зачастую сама не до конца понимала, вырасти – в буквальном смысле этого слова. Картина «Времена года», вошедшая в серию «Зелень Земли», была больше двух метров высоту и пяти – в ширину.

Так и представляешь себе Ли перед ней, широко раскинувшую руки; энергичный водоворот ее уверенных движений, в результате которых по всей длине огромного холста возникают сладострастные формы женского тела. Критик New York Times Джон Рассел назвал «Времена года» «одним из самых заметных произведений американской живописи на данный момент»[344]344
  Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 165; Rose, Lee Krasner, 114, 157; Hobbs, Lee Krasner (1993), 67.


[Закрыть].

Джексон когда-то сказал: «Я сам природа». Той своей картиной Ли тоже открыто признавала, что природа и внутри нас, и без нас, и перед нами, и после нас. Как некий континуум. Как религия. И человечество является ее неотъемлемой частью, но далеко не такой важной и значительной, как ему представляется. «Природа – мой Бог», – часто говорила Ли[345]345
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy PKHSC; Lee Krasner, interview by Emily Wasserman, AAA-SI, 10.


[Закрыть]. Она будет служить источником вдохновения художницы до конца ее долгой жизни.

Можно было бы предположить, что, работая в просторной мастерской, залитой солнечным светом, среди брызжущих восторгом картин, Ли полностью оправилась от травм. Но нет. «Я была в депрессии, в такой депрессии, в какой только может быть человек», – вспоминала она потом об этом периоде своей жизни[346]346
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy PKHSC.


[Закрыть]. «Когда я писала картину “Слушай” [1957 год], полотно в очень светлых, ярких тонах, я почти не видела холста, потому что слезы буквально текли из глаз»[347]347
  “Conversation between Lee Krasner and Richard Howard, Lee Krasner Paintings, 1959–1962”, The Pace Gallery, February 3–March 10, 1979.


[Закрыть].

По словам Ли, ее произведения далеко не всегда «координировались с эмоциями»[348]348
  Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 163.


[Закрыть]. Но она всегда распознавала и принимала «магию», когда та проявлялась в ее творчестве. Она свято верила, что истинным искусством является то, что становится сюрпризом даже для художника, который создал произведение[349]349
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy PKHSC.


[Закрыть].

К середине лета сезон на острове был в самом разгаре. К этому времени туда перебрались все художники и связанные с ними персонажи, которые приезжали и раньше. «Если тебе надо было найти Гарольда Розенберга, ты в половине пятого шел на пляж в Луис-Пойнте», – рассказывала Дори Эштон. Билла часто можно было видеть катящим по городку на велосипеде[350]350
  Harrison, “East Hampton Avant-Garde”, 10.


[Закрыть]. Элен и ее подруга писательница Роуз Сливка любили полежать на пляже Джорджика-бич[351]351
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть]. Вечером художники садились в авто и катили по лесным дорогам в окрестностях Хэмптонса до тех пор, пока не находили подъездную дорожку, заполненную автомобилями или ярко освещенную светом, льющимся из близлежащего бунгало[352]352
  Harrison, “East Hampton Avant-Garde”, 9; Ernestine Lassaw, interview by author.


[Закрыть]. И то и другое означало вечеринку.

Конкурентный настрой подогревался бейсбольными матчами. Обычный пикник на пляже часто превращался в массовое мероприятие с участием десятков людей. Дори описала светскую жизнь того лета как «неформальную, клановую и красочную»[353]353
  Harrison, “East Hampton Avant-Garde”, 9.


[Закрыть].

Нагляднее всего продемонстрировало, как сильно изменилось и выросло здешнее художественное сообщество, открытие галереи «Сигна» на главной улице Ист-Хэмптона. Оно состоялось 13 июля. На нем присутствовало не менее пяти сотен человек, в том числе Грейс, худая и ослепительно яркая в своем шикарном черном платье с глубоким вырезом, и Мэри Эбботт с неизменной сигаретой в мундштуке между пальцами, с обнаженными плечами в вечернем платье без бретелек[354]354
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.; Harrison, “East Hampton Avant-Garde”, 10.


[Закрыть].

Теперь все выглядело совсем не так, как пять лет назад, когда художники и скульпторы считались на Лонг-Айленде своего рода социальными изгоями, когда многие из них ютились в развалинах без водопровода и сантехники. Теперь они были востребованы, о них писали в прессе и в некоторых кварталах Лонг-Айленда к ним относились как к звездам. Конечно, сами художники отлично знали, кто они на самом деле. Но вся атмосфера стала такой странной и чужой, что порой наводила на серьезные раздумья.

В мае того года Ларри Риверс дебютировал на популярнейшем общенациональном телешоу CBS The $64,000 Challenge («Кто хочет стать обладателем 64 тысяч долларов?»)[355]355
  Rivers, What Did I Do?, 323.


[Закрыть]. Шоу стало американской сенсацией с первой передачи – ведь раньше ни на одной телеигре победителям не предлагали столь щедрого вознаграждения[356]356
  Halberstam, The Fifties, 645.


[Закрыть]. Суть викторины заключалась в том, чтобы обычные люди с огромными запасами знаний состязались друг с другом, отвечая на вопросы возрастающей сложности; за правильный ответ им полагалась все большая сумма наличными.

Продюсеры программы сначала предложили принять в ней участие Элен, но она отказалась, решив, что к ней могут перестать относиться как к серьезному художнику. И предложила для участия в шоу Ларри, которого подобные сомнения не терзали. Кроме того, он, по ее словам, был лучшим шоуменом из всех, кого она знала[357]357
  Helen Harrison, telephone interview by author; Gruen, The Party’s Over Now, 40. Художница Джейн Уилсон тоже участвовала в этом шоу и выиграла тысячу долларов и пожизненную поставку сигарет «Кент».


[Закрыть].

Ларри успешно прошел отбор, и ему выпало состязаться с участником-инкогнито в категории «Живопись 1850–1950-х годов». Разве он мог проиграть? Ларри знал об истории искусства всё. Но на всякий случай перед передачей они с Фрэнком проштудировали литературу в библиотеке Музея современного искусства. И вот в воскресенье вечером все, кто имел отношение к нью-йоркскому миру искусства, прильнули к телеэкранам, болея за Ларри[358]358
  Rivers, What Did I Do?, 323–324; Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, n.d. [ca. June 1957], Box 1, Folder 9, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 4; Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, May 18, 1957, Box 1, Folder 9, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton; Frank O’Hara to Barbara Guest, May 27, 1957, New York to Yaddo Artists Colony, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale; Helen Frankenthaler to Barbara Guest, June 10, 1957, West End Avenue to Yaddo Artists Colony, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale.


[Закрыть].

Первый вопрос стоил восемь тысяч долларов и оказался совсем легким: «Какой испанский художник, чье имя начинается на букву “П”, написал картину “Герника”?»[359]359
  Rivers, What Did I Do?, 323; Frank O’Hara to Barbara Guest, May 27, 1957, New York to Yaddo Artists Colony, Uncat ZA MS 271, Box 16, Barbara Guest Papers, Yale; “The $64,000 Challenge”, warholstars.org/abstractexpressionists/larryrivers.html.


[Закрыть] Ответив на него правильно, Ларри победил своего невидимого соперника, искусствоведа-самоучку. Так продолжалось неделя за неделей. Перед финальной игрой, запланированной на 16 июня, он сказал друзьям: «Если выиграю, ждите меня в “Кедровом баре”, а если проиграю – в “Файв спот”»[360]360
  Larry Rivers, interview by John Gruen, AAA-SI, 20.


[Закрыть].

Вопрос-джекпот звучал так: «Как французский художник Пьер Боннар подписывал свои гравюры?» Ларри знал ответ, но его знал и соперник: Боннар ставил на своих работах только инициалы[361]361
  Rivers, What Did I Do?, 325.


[Закрыть]. Джекпот разделили пополам, и вечером Ларри явился в «Кедровый бар» с чеком на 32 тысячи долларов. «Это было похоже на сцену из какого-то фильма, – рассказывал он о том дне. – Чек выхватили у меня из рук, и он обошел весь бар; каждый мог увидеть, что я действительно выиграл»[362]362
  Gooch, City Poet, 298–299; Rivers, What Did I Do?, 325; Larry Rivers with Carol Brightman, “The Cedar Bar”, 40.


[Закрыть].

На эти деньги Ларри купил восьмикомнатный дом в Саутгемптоне[363]363
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть]. Раньше о Ларри практически никто не слышал – теперь журнал Life назвал его «чудо-парнем»[364]364
  Harrison, Larry Rivers, 73; oral history interview with Larry Rivers, AAA-SI.


[Закрыть]. Какое-то время он оставался любимой знаменитостью коллег-художников, но потом его на этом пьедестале потеснило небесное существо – Мэрилин Монро[365]365
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.; Harrison and Denne, Hamptons Bohemia, 100.


[Закрыть]. Та самая, которую изображали на календарях, которой не могли не подражать остальные женщины, та, которую художники (Билл и Грейс среди них) прославляли в своих работах.

Мэрилин отдыхала в Амагансетте с новым мужем Артуром Миллером и однажды пришла в «Сигну», чтобы купить скульптуру[366]366
  Natalie Edgar, e-mail to author, April 26, 2016; Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.; Harrison and Denne, Hamptons Bohemia, 100.


[Закрыть]. Ее преподаватель актерского мастерства Стелла Адлер знала всех абстрактных экспрессионистов, и, скорее всего, именно она посоветовала Мэрилин познакомиться с некоторыми из них, раз уж та оказалась в этих краях.

В один прекрасный день ничего не подозревавший Филипп Павия, который арендовал дом Уилфрида Зогбаума в Спрингсе, услышал в телефонной трубке голос Мэрилин. Она спросила, нельзя ли ей привезти к нему своего бассет-хаунда, потому что их собаки из одного помета и собака Павии уже родила щенков. А еще она хотела взглянуть на работы Филиппа[367]367
  Natalie Edgar, e-mail to author; Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть].

Известие о невероятном предстоящем визите разлетелось среди художников. Когда Монро, Миллер и их собака подъехали по ухабистой дороге к дому Зогбаума, их уже ждала небольшая группа желающих познакомиться. Ник Кароне, Франц, Эл Лесли и художница Диана Пауэлл, которые жили в этом же поместье, горячо приветствовали новых друзей своих хозяев – «чету Миллеров». Словом, появись тут вдруг королева Англии, ситуация была бы менее неловкой.

Однако Мэрилин давно стала экспертом в деле общения с поклонниками. Она завела с Дианой и Филиппом непринужденную беседу – о домашних животных, об искусстве. И вот уже Мэрилин в своих белоснежных брючках сидит на полу и играет с собаками – «фантастически красивая», без намека на макияж[368]368
  Natalie Edgar, e-mail to author; Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть]. Когда Монро и Миллер уехали, компания какое-то время сидела молча, глядя на кресло, откуда только что поднялась дива. А потом Франц пересел со стула в это кресло, заявив, что оно еще теплое[369]369
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть]. Значит, это все-таки не было сном.

Жесткая конкуренция, да еще в непосредственной близости, чрезвычайно нервировала Грейс. «Она хотела стать настоящей звездой», – вспоминал художник Пол Брач.

Как-то мы пришли в супермаркет, и она все ныла и жаловалась Мими [Шапиро], что никто из нас не стал по-настоящему знаменитым… То лето было летом Мэрилин Монро, и ее слава никак не шла из головы Грейс. Вдруг какая-то молодая женщина прямо в магазине подошла к Грейс и спросила: «Вы Грейс Хартиган?» Грейс призналась, что да. «А вы могли бы дать мне автограф?» Грейс дала автограф и величественно проплыла через кассу к выходу[370]370
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть].

Деньги, слава… Все это было смешно и сбивало с толку. Это был конец. Чистота ушла. «Я четко прочувствовала изменение климата, произошедшее в результате финансового бума в мире искусства, – признавалась Мерседес. – Теперь уже никто не принимал бедность и безвестность как должное, все конкурировали за место в лучах славы. В “Кедровом баре” стало привычно слышать, как люди говорят за рюмкой бурбона о галереях и заработках точно так же, как раньше говорили за бокалом дешевого пива об искусстве».

Художники перешли из сферы чистого искусства в сферу развлечений, они начали продавать себя и свой талант за клочок бумаги, за всемогущий доллар, совсем недавно украшенный новым девизом «На Бога уповаем». Пол Брач сказал, что 1957 год был последним, когда одни художники создавали репутацию другим[371]371
  Landau et al., Mercedes Matter, 76n116; Miller and Nowak, The Fifties, 89; Summer of ’57, videotape courtesy LTV, Inc.


[Закрыть].

Впоследствии этим занималась система под названием «учреждения культуры и искусства». «Карьера, заклятый враг нашего прошлого, прокралась в нашу жизнь, в жизнь каждого из нас», – говорил Ларри[372]372
  Rivers, What Did I Do?, 466.


[Закрыть]. Это было похоже на вирус; на что-то, что было в каждом из них, но чего все они предпочли бы не иметь. По крайней мере, в абстрактном искусстве.

Как я теперь вижу, именно осознание моего первого сильного желания выбирать самой, решать за себя, найти себя и двигаться в выбранном направлении дало мне чувство победы не над кем-то другим, а прежде всего над самой собой; и чувство это было не даровано свыше, а приобретено мной самостоятельно.

Нина Берберова[373]373
  Rose, The Norton Book of Women’s Lives, 69.


[Закрыть]

Вернувшись в город в конце июля, Грейс, Ларри, Майкл Голдберг, Фрэнк, Джо Лесер и Элен по заведенной традиции встретились в «Файв спот». «Время было уже нерабочее, – рассказывала Элен. – Алкоголь уже не подавали, ансамбль играл просто отвратительно, все были какие-то уставшие и вялые»[374]374
  Elaine de Kooning, interview by Arthur Tobier, 21.


[Закрыть]. Стены бара, все в пятнах от сигаретного дыма над убогой деревянной вагонкой, были сплошь записаны уведомлениями об открытии выставок и строками из стихов, пьес и театральных представлений.

Те, кому хотелось поговорить, садились подальше от музыкантов[375]375
  Myers, The Poets of the New York School, 14; Kaplan, 1959, 208; Rivers, What Did I Do?, 342–143; LeSueur, Digressions, 194.


[Закрыть]. Те, кто хотел быть поближе к музыке, устраивались за маленькими столиками в паре метров от пианиста – в том месяце в баре начал играть 39-летний Телониус Монк в сопровождении тенор-саксофона Джона Колтрейна[376]376
  Wakefield, New York in the Fifties, 310; Kaplan, 1959, 208; Magee, “Tribes of New York”, 704, 713; Wakefield, New York in the Fifties, 307–308.


[Закрыть]. Когда художники начали зависать в этом баре, Джо и Игги Термини нанимали в основном белых музыкантов, которые играли как чернокожие джазмены. Ларри был одним из них, но считал для себя позором, что великим в поисках работы приходилось соглашаться на второе или третье место[377]377
  Kaplan, 1959, 207–208; Rivers, What Did I Do?, 342; Magee, “Tribes of New York”, 713.


[Закрыть].

Монк же как раз тогда лишился карты кабаре, необходимой каждому американскому музыканту для выступления в ночных клубах, – он спас друга-наркомана от большого тюремного срока, взяв на себя его вину. «И тут по чрезвычайно длинному и извилистому пути сарафанного радио до Монка дошли слухи, что при желании он может получить трехмесячный контракт на выступления прямо здесь, в Нью-Йорке», – рассказывал Ларри[378]378
  Rivers, What Did I Do?, 342; Kaplan, 1959, 208.


[Закрыть]. Монк возможностью воспользовался.

И вот теперь Телониус Монк, модный маэстро в плаще и солнцезащитных очках, выступал перед благодарной аудиторией, состоявшей в основном из отбросов общества и художников-авангардистов. Он играл так же, как эти художники писали. Каждый вечер, входя в бар, музыкант знал, чего хочет от своей музыки, но понятия не имел, по каким именно клавишам будет ударять, чтобы достигнуть цели, и смогут ли люди, которые будут играть вместе с ним, уловить его идею и следовать за ним[379]379
  Magee, “Tribes of New York”, 704n11, 713–714; Wakefield, New York in the Fifties, 310.


[Закрыть].

«С Монком всегда надо было быть начеку, потому что, если не держать постоянно ушки на макушке, в какой-то момент непременно почувствуешь себя так, будто летишь в пустую шахту лифта», – говорил Колтрейн[380]380
  Magee, “Tribes of New York”, 704.


[Закрыть]. Иногда они оба ловили ритм, а потом Монк переставал играть и давал Колтрейну свинговать соло, пока все его большое тело пританцовывало, приходя в состояние абсолютного экстаза[381]381
  Wakefield, New York in the Fifties, 310.


[Закрыть].

Присутствовавшие художники сидели, словно загипнотизированные. Никто из них не слышал такой музыки раньше и, возможно, больше никогда не услышит. Они одновременно были свидетелями и рождения, и смерти этих импровизаций. Они сами писали картины-импровизации, но те оставались на холстах, а чудесная музыка Монка, затихая, зачастую уходила навсегда. Ее не записывали ни на нотную бумагу, ни на магнитофон; она проносилась мимо, словно прохладный ветерок, который наполняет жаркую ночь и оставляет сладкие воспоминания.

Вскоре в джазовом сообществе 52-й улицы распространились слухи о новой классной пивнухе в Даунтауне. Здесь начали появляться и играть люди, которым на роду было написано стать легендами джаза. Одним из первых был Сесил Тейлор, затем Чарльз Мингус и Майлз Дэвис, а позже Орнетт Коулман, который сравнивал свою музыку «с картинами Джексона Поллока»[382]382
  Kaplan, 1959, 207–208; Wakefield, New York in the Fifties, 307; Rivers, What Did I Do?, 342; Magee, “Tribes of New York”, 713.


[Закрыть]. Со временем не только исполнители, но и посетители бара представляли собой этакий расовый микс, и это во времена, когда расовый вопрос во всех остальных частях страны достиг точки кипения[383]383
  Halberstam, The Fifties, 678–687; Stone, The Haunted Fifties, 111; Brogan, The Penguin History of the United States, 626.


[Закрыть]. «Файв спот» стал творческим и социальным убежищем, надежно защищенным от вмешательства остального мира своей откровенной внешней непривлекательностью.

Итак, в первые часы июльского вечера 1957 года, когда Элен, Грейс и компания сидели в своем обычном углу полупустого бара, туда прибыл 30-летний музыкант Мэл Уолдрон с певицей, которой он недавно начал аккомпанировать на фортепиано[384]384
  LeSueur, Digressions on Some Poems by Frank O’Hara, 194; Donald Clarke, Wishing on the Moon, 403–404.


[Закрыть]. «Я помню, и весьма отчетливо, волну волнения, пробежавшую по всему залу, когда распространилась весть о том, что в наш бар только что вошла сама Билли Холидей, – рассказывал Джо Лесер. – Столик, за которым она сидела с Мэлом Уолдроном, находился совсем недалеко от нашего»[385]385
  LeSueur, Digressions on Some Poems by Frank O’Hara, 194.


[Закрыть].

Среди современников нашлось бы немного людей, которых художники-завсегдатаи этого бара уважали больше, чем Билли Холидей. В ту июньскую ночь Джоан, Майк и Фрэнк не спали до трех часов, чтобы услышать, как она поет в кинотеатре неподалеку[386]386
  LeSueur, Digressions on Some Poems by Frank O’Hara, 193; Wakefield, New York in the Fifties, 314–315; Gooch, City Poet, 327.


[Закрыть]. Билли олицетворяла борьбу творческой личности за свои права. За талант певица платила очень дорого начиная с самого детства. Ситуацию Холидей усугубляло то, что она была чернокожей женщиной.

В свои 42, после лет, наполненных тяжелым трудом, скверными мужчинами, еще более скверными наркотиками и жестокой гендерной и расовой дискриминацией, здоровье и финансовое положение певицы оставляли желать лучшего. Но она сумела сохранить человеческое достоинство. Леди Дей выглядела величественно. Высокая и стройная, волосы убраны с лица и стянуты на затылке в тугой узел, глаза большие и усталые – казалось, боль делает ее только красивее.

В какой-то момент Фрэнк, утверждавший, что Билли «лучше, чем Пикассо», направился в сторону подиума для музыкантов – в туалет. Но замер, не дойдя до двери[387]387
  Magee, “Tribes of New York”, 710; LeSueur, Digressions on Some Poems by Frank O’Hara, 195.


[Закрыть]. Мэл Уолдрон сидел за роялем. «Мы услышали этот шепчущий голос, – вспоминала Элен. – Это была Билли Холидей – после того, как ей сказали, что она больше не сможет петь. И она просто шептала песню»[388]388
  Elaine de Kooning, interview by Arthur Tobier, 21.


[Закрыть].

То действо никто из них никогда не забудет, а многие другие будут заявлять, что тоже были его свидетелями. Волшебство продолжалось до утра, пока восходящее солнце не прочертило линию вдоль горизонта[389]389
  Clarke, Wishing on the Moon, 411.


[Закрыть]. Билли пела, Мэл играл, а присутствовавшие слушали, затаив дыхание. Возвышенность этого момента прочувствовали все. Ребенок из Восточного Гарлема, которому дали послушать пение по телефону в телефонной будке, потому что он был слишком мал, чтобы сидеть в баре. Поэты, писатели и музыканты, которые сидели плечом к плечу, колено к колену вокруг маленьких столиков, заставленных пустыми пивными кружками и переполненными пепельницами[390]390
  Wakefield, New York in the Fifties, 311.


[Закрыть]. Местные пьяницы, в жизни которых было очень мало того, что можно было бы отнести к разряду прекрасного. Ее пение ободряло и вселяло в слушателей смелость. К рассвету их вера в себя была восстановлена.

Элен в этом тоже очень нуждалась. Казалось, буквально каждый аспект ее жизни требовал серьезных изменений. Алкоголь давно стал для нее чем-то большим, нежели просто способом провести вечер с друзьями или скоротать день в мастерской. Она начала лить крепкие напитки в утренний кофе и потом продолжала пить весь день – до тех пор, пока ее обычно умные мысли не превращались в невнятную чепуху[391]391
  Hall, Elaine and Bill, 178.


[Закрыть]. Вполне ожидаемо, что в близком окружении художницы не нашлось ни одного человека, который был бы достаточно трезв, чтобы обратить на это внимание. Зависимость от алкоголя вообще считалась в их среде нормой.

Однажды поздно вечером Элен с Францем сидели вдвоем в «Кедровом баре». К ним подошел официант за последним заказом – бар скоро закрывался. «Будьте добры, нам шестнадцать скотчей и содовую, пожалуйста», – произнес Франц, сымитировав выговор и позу истинного английского джентльмена. «Шестнадцать?» – переспросил официант, оглядев зал, в котором, кроме Франца и Элен, больше никого не было. «Именно, – подтвердил Франц, – по восемь на рыло».

Элен и Франц, конечно же, приняли бы все шестнадцать порций, но вовремя подоспели Джоан и Фрэнк. Компании хватило нескольких минут, чтобы справиться до крика бармена: «Все, время вышло, мы закрываемся!» По четыре порции виски на человека – вполне умеренная выпивка[392]392
  Gruen, The Party’s Over Now, 219; oral history interview with John Chamberlain, AAA-SI.


[Закрыть].

Такого рода дикие истории случались достаточно редко, и называть их традицией было бы преувеличением, однако ситуация наглядно демонстрирует, как плохо Элен и другие художники понимали, насколько разрушительно влияние алкоголя и в какой мере они от него зависимы. «Мы все тогда так себя вели, – рассказывала потом Элен. – Я совсем не считала себя алкоголичкой и на самом деле не знала, что склонна к алкоголизму. Но я действительно пристрастилась к алкоголю, как, впрочем, практически все, кто окружал меня в то время»[393]393
  Hall, Elaine and Bill, 178.


[Закрыть]. Эта зависимость делала художников еще более легкой добычей для злых людей.

Их любимый Гринвич-Виллидж им больше не принадлежал. Художнице стало небезопасно, пошатываясь, одной возвращаться по Бродвею из бара в свою мастерскую. Однажды утром Элен оказалась на шаг от большой беды. Какой-то мужчина следовал за ней от «Кедрового бара», а когда она остановилась у дома, чтобы достать ключи, протиснулся в подъезд вместе с ней. Он зажал Элен рот, а второй рукой схватил за горло и начал бить головой о лестницу. Элен указала на свою шею и прошептала «ларингит». Так она старалась убедить нападавшего в том, что в любом случае не станет кричать. Тот убрал руку, и она отдала ему свою сумочку, которую он алчно схватил.

Один из соседей-художников, услышав внизу звуки драки, спросил сверху, все ли у Элен в порядке. Она прокричала, что все нормально, просто не может найти ключи. А потом эта сердобольная женщина, когда-то пытавшаяся оживить мышь, которую ненароком отравила, пошатываясь, сказала только что напавшему на нее парню: «Ты, кажется, очень замерз. Давай поднимемся наверх, я сделаю тебе кофе». И он последовал за ней на ее чердак.

«Это был просто бедный забитый наркоша, которому нужны были деньги для поправки здоровья», – заключила она. После той первой встречи парень изредка заглядывал к Элен. «Он очень интересовался искусством», – рассказывала она[394]394
  Hall, Elaine and Bill, 193–194; Doris Aach, interview by author; “Elaine de Kooning Portraits”, The Art Gallery, Brooklyn College, 13.


[Закрыть]. Типичная для Элен реакция. «Она была совершенно необыкновенной, – вспоминала ее подруга Дорис Аах. – Она явилась в этот мир не для того, чтобы судить кого-то. Она никогда никого не осуждала за его недостатки»[395]395
  Doris Aach, interview by author.


[Закрыть].

Сложная жизнь Элен, за которую она и сама наделала ошибок, привела ее практически к безграничному сочувствию другим людям[396]396
  Doris Aach, interview by author; Maud Fried Goodnight, telephone interview by author; Stephen Chinlund, interview by author.


[Закрыть]. В этом иррациональном мире она рассчитывала на здравомыслие, искренне полагая, что «люди, которые знают, что ты не причинишь им вреда, никогда не станут тебе вредить. Кроме того, я никогда не согласилась бы жить в страхе перед другими людьми»[397]397
  Hall, Elaine and Bill, 194.


[Закрыть]. Элен, по сути, коллекционировала неудачников, которые зачастую неправильно трактовали ее щедрость и отвечали на доброту предательством и обманом[398]398
  Clay Fried, interview by author.


[Закрыть].

Среди них был и Билл де Кунинг. Через год после смерти Поллока он казался одержимым покойным; он словно чувствовал какую-то странную потребность конкурировать с мертвецом, претендовал на статус знаменитости, которого достиг Джексон. Однажды на могиле Джексона, взглянув на 40-тонный валун, который Ли выбрала в качестве надгробия, Билл хвастливо сказал Францу: «Видишь этот камень? По сравнению с тем, который Элен поставит на моей могиле, этот будет выглядеть как жалкая галька»[399]399
  Sandler, A Sweeper Up After Artists, 190.


[Закрыть].

На улице и на выставках он вел себя как звезда, играя для многочисленных глаз в галереях роль этакого «одинокого гения»[400]400
  Stevens and Swan, De Kooning, 398–400.


[Закрыть]. Молодые женщины его обожали (в этом смысле он и правда обскакал Поллока). Билл действительно умел, когда надо, быть любезным и очаровательным. Критики, музейные кураторы и галеристы тоже его любили. В отличие от Джексона, он знал, как себя с ними вести[401]401
  Ibram and Ernestine Lassaw, interviews for article on Willem de Kooning, Charlotte Willard Papers, 1939–1970, AAA-SI.


[Закрыть].

Теперь, когда его работы хорошо продавались, Билл зарабатывал достаточно, чтобы отдавать около двух с половиной тысяч долларов в год Элен (в дополнение к деньгам на непредвиденные расходы) и вдвое больше – Джоан Уорд[402]402
  Elaine and Willem de Kooning records, 1957, Elaine and Willem de Kooning financial records, 1951–1969, AAA-SI. Ежемесячная сумма чеков, передаваемых Биллом Элен в 1957 году, в среднем составляла 250 долларов. Джоан Уорд он с января 1957 года по январь 1958 года в общей сложности дал 4510 долларов.


[Закрыть]. И у него оставалось еще достаточно на расходные материалы и выпивку[403]403
  Liquor store receipts, 1957, Elaine and Willem de Kooning financial records, 1951–1969, AAA-SI. В 1957 году Билл собрал около пятидесяти чеков из винного магазина на Десятой улице за джин и разные сорта виски, и это несмотря на то, что он практически все вечера проводил в баре.


[Закрыть].

Люди, входившие в круг друзей до того, как де Кунинг достиг своего статуса легенды, теперь столкнулись с человеком, который совершенно не знал, что делать со своим богатством и известностью. И пытались помочь ему по-своему, порой не слишком удачным способом. Иногда Билл заходил в мастерскую Джоан на площади Святого Марка, чтобы послушать Моцарта и съесть мороженое, которое она использовала в качестве противоядия от алкоголя[404]404
  Ibram and Ernestine Lassaw, interviews for article on Willem de Kooning, Charlotte Willard Papers, 1939–1970, AAA-SI; Lily Loew to Michael Loew, Spring 1957, Folder 3, Michael Loew Papers, 1930–1997, AAA-SI; Neil Weiss to Michael Loew, May 21, 1957, Folder 3, Michael Loew Papers, 1930–1997, AAA-SI; Dore Ashton, interview by author; Stevens and Swan, De Kooning, 505.


[Закрыть]. Искусствовед New York Times Дори Эштон вспоминает: «Я тогда часто встречала [Билла] на улице, обычно сильно пьяным». Однажды она обнаружила его сидящим на ступеньках его дома; он был так пьян, что не мог подняться по лестнице.

Я предложила ему помочь подняться и протащила на себе три пролета вверх. А когда мы добрались до нужного этажа, он вдруг как-то собрался, вытащил из кармана ключ, отпер дверь, быстро втолкнул меня внутрь, захлопнул за нами дверь, повернулся ко мне, посмотрел в упор и сказал: «Ты маленькая американская сучка»[405]405
  Dore Ashton, interview by author.


[Закрыть].

В другой раз Дори шла к Эстебану Висенте и, проходя мимо мастерской де Кунинга, услышала сильный шум. Джоан Уорд внутри страшно кричала на пьяного Билла, который схватил их маленькую дочку Лизу и вытянул на руках за окно. «Таков уж он был, Билл, – сказала Дори. – Пьяный он был страшен. Я была тогда совсем молодой, но кое-что все же понимала. Я почувствовала насилие в его характере и всегда старалась быть с ним очень осторожной»[406]406
  Dore Ashton, interview by author.


[Закрыть].