Текст книги "Франкенштейн"

3

Поднявшись к себе, я обнаружил на столе письмо от отца, принесенное в мое отсутствие привратником. Вот что он писал:

«Дорогой Виктор, поначалу я хотел написать тебе всего несколько строк, чтобы только указать день, когда мы тебя ожидаем. Но теперь это было бы жестоко по отношению к тебе. Каково тебе вместо радостной и долго ожидаемой встречи было бы найти дома одно лишь отчаяние, горе и слезы! Не нахожу слов, чтобы поведать тебе о нашем несчастье. Я хотел было так или иначе подготовить тебя к ужасному известию, но это просто невозможно, поэтому говорю прямо: нашего Уильяма, нашего веселого и милого мальчика, согревавшего своей улыбкой мое старое сердце, больше нет с нами. Виктор! Он жестоко убит!

Не стану утешать тебя, просто расскажу, как было дело.

В прошлый четверг, то есть седьмого мая, я, Элиза и оба твоих брата отправились на прогулку в Пленпале, известный тебе женевский пригород. Вечер был необыкновенно теплый и тихий, и мы зашли довольно далеко. Уже стемнело, когда мы спохватились и стали подумывать о том, чтобы вернуться в город, но тут выяснилось, что Уильям и Эрнест, которые шли впереди, исчезли из виду. Ожидая их, мы уселись на скамью. Вскоре вернулся Эрнест и тут же спросил, не появлялся ли его младший брат. Они забавлялись, играя вдвоем в прятки, Уильям побежал прятаться в заросли, и Эрнест никак не мог его отыскать. Он подождал его некоторое время, но тот все не показывался, и тогда Эрнест вернулся к нам.

Мы встревожились и сразу же пустились на поиски, которые продолжались до наступления ночи. Элиза даже предположила, что наш малыш вернулся домой, но и дома его не оказалось. Собрав всех слуг, мы снова отправились искать Уильяма при свете факелов. От одной мысли, что наш мальчик заблудился и теперь зябнет от ночного холода и сырости, мне становилось не по себе. Элиза, полная тревоги, даже не помышляла о сне и отдыхе. И вот, около пяти часов утра я обнаружил свое дитя распростертым на траве у края заросшей кустарником низины. Еще накануне здоровый и цветущий, он был бледен и недвижим, сердце не билось, а на хрупкой шее темнели кровоподтеки – следы рук убийцы.

Уильяма принесли домой, и то, что прочла на моем лице Элиза, мгновенно объяснило ей, какое несчастье нас постигло. А взглянув на тело твоего брата, в особенности на его шею, она в отчаянии заломила руки и воскликнула: «Боже праведный! Это я погубила невинного ребенка!»

После этих слов Элиза потеряла сознание, и лишь с большим трудом ее удалось привести в себя. Едва очнувшись, она зарыдала. Немного успокоившись, Элиза поведала мне, что перед прогулкой Уильям потребовал, чтобы ему разрешили надеть на шею золотой медальон с портретом его матери. Теперь этой вещи при нем не было. Она-то, судя по всему, и соблазнила убийцу. Найти его все еще не удается, хотя мы прилагаем все усилия и не теряем надежды наказать негодяя. Однако никакие наказания уже не воскресят моего Уильяма!

Приезжай скорее, дорогой Виктор, только ты способен утешить Элизу. Она без конца плачет, обвиняя себя в гибели малыша; ее слова буквально разрывают мне сердце… Твоя бедная мать! Какое горе! И сейчас я благодарю Бога за то, что ей не суждено было дожить до этого ужасного дня и увидеть страшную гибель своей обожаемой крошки.

Возвращайся, но не с жаждой мести, а с любовью в душе. Лишь она одна способна исцелить нашу рану. Твой дом полон скорби, сын мой, но не ненависти к тем, кто не ведает, что творит…

Твой убитый горем

отец Альфонс Франкенштейн»

Анри Клерваль, следивший за мной, пока я читал письмо, увидел, как мимолетная радость на моем лице внезапно сменилась глубоким отчаянием. Я бросил письмо на стол и закрыл лицо руками.

– Виктор! – воскликнул Анри при виде моих слез. – Дорогой друг, скажи скорее, что случилось?

Я указал ему на разбросанные по столу листки, а сам в жестоком волнении стал мерить шагами комнату. Закончив чтение, Анри проговорил:

– Не буду утешать тебя, друг мой. Такое горе невозможно утешить. Но я хотел бы знать, что ты намерен предпринять?

– Не теряя ни часа, отправлюсь в Женеву. Поспешим, Анри, – нужно попытаться еще сегодня заказать лошадей и карету.

По пути к почтовой станции Клерваль сокрушенно проговорил:

– Бедняжка Уильям, милый мальчик… И что за кошмарная смерть! Каким мерзавцем надо быть, чтобы погубить ради золотой побрякушки невинное дитя! Лишь одно во всей этой истории утешает – страшный миг для малыша Уильяма уже позади и он успокоился навеки там, где нет ни горя, ни мучений. Ему не требуется наша жалость – она гораздо нужнее тем, кто пережил твоего несчастного младшего брата, Виктор…

Эти слова запечатлелись у меня в памяти, и я не раз вспоминал их впоследствии, оставаясь в одиночестве. Но сейчас, едва подали лошадей, я прыгнул в экипаж и торопливо простился со своим верным другом.

Тягостное это было путешествие. Поначалу я торопил кучера, желая как можно скорее увидеть близких и разделить с ними горе, но по мере того, как родные места становились все ближе, я попросил возницу умерить прыть лошадей. Разноречивые чувства нахлынули на меня. В этих краях я не был на протяжении шести лет. За это время здесь случилось одно ужасное событие, но сколько других, более мелких, но куда более многочисленных перемен должно было произойти!

Внезапный страх и тягостные предчувствия овладели мною. Я просто боялся ехать дальше, словно впереди мне грозили неведомые беды. Я не понимал, что все это означает, но испытывал самый неподдельный ужас.

В совершенно растерзанном состоянии я провел два дня в Лозанне. Здесь, на северном берегу Женевского озера, царил покой: озерные воды были тихи, как зеркало, а снеговые вершины, эти вечные дворцы природы, безмолвно возносились ввысь. Величественная красота природы постепенно успокоила меня, и я продолжал поездку в Женеву.

Однако, уже приближаясь к дому и различая вдали черные склоны Юры и сверкающую, как алмаз, вершину Монблана[23]23
  Монблан – кристаллический массив в Альпах, высшая точка Западной Европы (4810 м).


[Закрыть], я снова оказался во власти необъяснимого страха. Близилась ночь; и когда темные очертания горных хребтов стали едва различимы, душу мою окутал глубокий мрак. Весь мир представился мне громадной ареной, над которой властвуют силы зла, и смутный внутренний голос предрек, что мне суждено стать несчастнейшим из смертных.

Увы! Это был пророческий голос, и он не обманул меня. Лишь в одном я ошибся: все ужасы, на которые было способно мое воображение, не составляли и сотой доли того, что выпало мне испытать наяву.

Когда мой экипаж оказался в предместье Женевы, окончательно стемнело. Городские ворота оказались запертыми на ночь, и мне пришлось остановиться на ночлег в небольшой деревушке Сешерон, расположенной в миле от города. Ночь была тихой и ясной, о сне в том состоянии, в котором я находился, нечего было и думать, и я решил наведаться к тому месту, где погиб мой бедный братец.

Так как пройти через город я не мог, то раздобыл лодку и добрался до Пленпале по озеру. В течение этого недолгого переезда я видел, как молнии чертили странные зигзаги над вершиной Монблана. Стремительно приближалась гроза.

Причалив к берегу, я поднялся на невысокий холм, чтобы понаблюдать за происходящим. Вскоре тучи заволокли небо; первые редкие и тяжелые капли упали на землю, шумно пронесся порыв ветра, и сейчас же хлынул ливень.

Я запахнул плащ, поглубже надвинул шляпу и зашагал дальше, хотя тьма стала совершенно непроницаемой, а гром гремел, казалось, прямо над моей головой. Громовые раскаты подхватывало эхо, отраженное от склонов Юры и Савойских Альп; вспышки молний слепили меня, на мгновение превращая озеро в полную огня гигантскую чашу. Затем все снова погружалось во тьму, пока глаза не привыкали к ней и не начинали различать контуры предметов сквозь пелену дождя.

Как это нередко бывает в Средней Швейцарии, гроза обрушилась словно со всех сторон одновременно, но сильнее всего гремело к северу от Женевы, над побережьем между мысом Бельрив и деревней Копэ. Вспышки молний изредка освещали Юру, а на востоке то скрывалась во тьме, то снова озарялась голубыми сполохами остроконечная гора Моль.

Наблюдая за буйством стихии, прекрасным и в то же время грозным, я торопливо шел вперед. Битва, разыгравшаяся в небесах, оживила меня. Я вскинул руки и во весь голос закричал: «Уильям, мальчик мой! Вот достойный погребальный звон по тебе!»

И в то же мгновение я различил в темноте человеческую фигуру, внезапно появившуюся из-за ближайшей купы деревьев. Я остановился и замер, пристально вглядываясь в сумрак. Наконец вспышка молнии осветила фигуру, и я ясно увидел, кто находится передо мной. Ошибки быть не могло: гигантский рост, тело, дышащее нечеловеческой мощью, и столь же нечеловеческое безобразие. Это он, омерзительный демон, которому я даровал жизнь!

Но как и с какой целью он здесь оказался? Что за странное совпадение? Внезапная мысль, подобно молнии, пронзила меня: уж не он ли стал убийцей моего брата? И как только эта догадка мелькнула в моем мозгу, как тут же окрепла и превратилась в уверенность. Ноги мои подкосились, и я был вынужден прислониться к стволу старого дерева. Так я и стоял, укрытый густой тенью, а тем временем чудовищное существо прошло мимо меня и затерялось в глубине леса.

Ни один человек, будь это даже закоренелый преступник, не способен убить прелестного ребенка. Если бы негодяю требовалась пожива – дорогой медальон, он мог бы просто отнять его у малыша и скрыться. Поэтому убийцей могло быть только существо иной, нечеловеческой природы, и это чудовище создал я сам, собственными руками и разумом!

Я хотел было пуститься вдогонку, но уже при следующей вспышке молнии понял, что это бессмысленно: чудовище с невероятной ловкостью карабкалось на почти отвесный склон скалистой горы Монсальви, примыкающей к Пленпале с юга. Вскоре оно достигло вершины и окончательно исчезло.

Я стоял неподвижно, словно пораженный громом. Гроза затихала, но ливень продолжался, и все вокруг было окутано влажным туманом и тьмой. Мысленно я снова переживал все, что так старался стереть из памяти: этапы моего открытия и безумный эксперимент, появление оживленного мною существа у моей постели и его бесследное исчезновение. С той ужасной ночи, когда я вдохнул в него жизнь, прошло около двух лет. И может быть, это не первое его жестокое преступление? Горе мне, безумцу! Я выпустил в мир кровожадное чудовище!

Никому не дано понять, какие муки я испытал в ту достопамятную ночь. Я провел ее под открытым небом, промок до костей и стучал зубами от холода. Но ничего этого я не замечал и не чувствовал. Страх, бешенство и безмерное отчаяние наполняли мою душу. В вихре мыслей, затопивших мой разум, родилось предположение, что существо, возникшее по моей воле и блуждающее ныне среди людей, есть не что иное, как злое начало, до поры таившееся в моей собственной душе, и теперь вырвавшееся на свободу, как спящий вампир, восставший из гроба. И его единственная цель – уничтожить все, что было мне дорого.

Едва забрезжил рассвет, как я направился в город. Стража уже отворила городские ворота, и я чуть ли не бегом бросился к родному дому. Первое, что мне пришло в голову: поведать властям все, что мне известно об убийце Уильяма, и немедленно снарядить вооруженную погоню. Однако я спохватился, вспомнив, о каких подробностях мне пришлось бы говорить при этом.

В самом деле: существо, обязанное мне жизнью, я встретил в полночь в лесной чаще, окруженной неприступными горами. Моим близким известно, что совсем недавно я перенес нервную горячку. Поэтому не только всю предысторию создания монстра, но и эту встречу, скорее всего, сочтут горячечным бредом. Если смотреть на вещи трезво, я и сам, если бы кто-нибудь другой поведал мне нечто подобное, принял бы рассказчика за безумца. Не следовало также забывать, что монстр, судя по тому, что я видел ночью, способен ускользнуть от любой погони, просто взбираясь по отвесным скалам.

Все эти соображения убедили меня, что до поры мне следует молчать.

Около пяти утра я ступил на порог отчего дома. Мне открыл старый слуга, и я велел ему никого не тревожить, а сам прошел в библиотеку, чтобы дождаться обычного часа пробуждения моих близких.

Минуло шесть лет – и вот я вновь на том же месте, где в последний раз обнял престарелого отца, отправляясь в Ингольштадт. Я бросил взгляд на портрет матери, висевший над камином. Картина, написанная известным живописцем по заказу отца, была исполнена невыразимой красоты, покоя и достоинства. Тут же стоял миниатюрный портрет Уильяма; едва взглянув на него, я не сумел сдержать слез. Тем временем в библиотеку вошел Эрнест, слышавший сквозь сон, как я стучался в дом. Он приветствовал меня со сдержанной печалью.

– Добро пожаловать, милый брат, – сказал он. – С возвращением! Еще месяц-другой назад ты застал бы нас всех счастливыми и безмятежными. Только твое отсутствие и молчание доставляло нам беспокойство. А сейчас тебе придется разделить с нами глубокое горе. Дай Бог, чтобы твой приезд приободрил нашего отца – он тает на глазах. И только ты сможешь убедить бедняжку Элизу не терзать себя понапрасну мнимой виной. Бедный малыш Уильям! Мы так любили его и гордились им!..

От этих слов все во мне сжалось в комок от смертной тоски. Чтобы отвлечь брата от горестных мыслей, я стал расспрашивать его об отце и о той, которую называл кузиной.

– Элизе больше, чем кому-либо, нужны забота и утешение, – сказал Эрнест, – ведь она считает себя причиной гибели брата, и это ее просто убивает. Но теперь, когда преступник схвачен…

– Его нашли? Ты не ошибаешься? Кто же сумел его схватить? Ведь это все равно, что соломинкой запрудить горный поток! А кроме того… ведь еще сегодня ночью он был на свободе, я видел его своими глазами!

– Я не могу понять, о чем ты, Виктор, – в полном недоумении проговорил Эрнест. – Как бы там ни было, но нас это открытие окончательно убило. Поначалу никто не мог поверить, а Элиза – та не верит до сих пор, несмотря на то, что все улики налицо. Кто бы мог подумать, что Жюстина Мориц, добрая и преданная нашей семье, смогла совершить столь чудовищное злодеяние?

– Жюстина? Так вот кого вы обвиняете? Но ведь это полная чепуха и никто, конечно, в это не верит?

– Сначала действительно поверить в такое было трудно. Но вскоре обнаружились некоторые факты, которые говорят сами за себя. Да и сама Жюстина ведет себя так странно, что сомнений больше не остается, как ни горько это сознавать. Сегодня состоится заседание женевской судебной коллегии, и ты все увидишь и услышишь сам.

Затем брат сообщил мне, что в то утро, когда было обнаружено тело бедного Уильяма, Жюстина внезапно захворала и несколько дней подряд провела в постели. В это время одна из служанок взяла ее платье, чтобы почистить его, и обнаружила в одном из карманов тот самый медальон с миниатюрным портретом нашей матери, который был на нашем младшем брате в тот вечер, когда он был убит. Именно медальон, как полагают, соблазнил преступника. Служанка тотчас показала медальон другой служанке, а та, ничего не говоря нам, взяла и отнесла его в магистрат. На этом основании Жюстина была взята под стражу и заключена в городскую тюрьму. Когда же ей сообщили, в чем ее обвиняют, несчастная впала в такую растерянность и повела себя столь странно, что этим только усилила подозрения властей.

Все это выглядело поразительно и очень странно, однако моя уверенность в невиновности девушки была непоколебима. Я сказал:

– Все это – страшная ошибка; я доподлинно знаю, кто убийца. Бедная Жюстина не имеет к преступлению ни малейшего отношения.

В это мгновение в комнату вошел наш отец. Горе наложило на его лицо и осанку неизгладимый отпечаток, но ради встречи со мной он старался держаться прямо и сохранять бодрость. Обняв меня, отец заговорил было о вещах незначительных, чтобы хотя бы на время не возвращаться к нашим несчастьям, но Эрнест перебил отца, воскликнув:

– Бог мой, папа! Виктор только что сказал мне, что ему известно, кто убил нашего Уильяма.

– К несчастью, и нам тоже, – ответил отец. – А лучше бы во веки вечные оставаться в неведении, чем столкнуться с такой глубокой испорченностью в человеке, которому доверял и которого ценил так высоко!

– Вы заблуждаетесь, отец. Жюстина не имеет отношения к смерти Уильяма.

– Если так, не приведи Бог, чтобы она была неправедно осуждена. Суд состоится сегодня, и я всем сердцем желаю, чтобы ее оправдали.

Его слова меня немного успокоили. Я был твердо уверен, что не только Жюстина, но и никакой другой человек не причастен к этому преступлению. Поэтому я и не опасался, что она будет осуждена только на основании косвенных улик, которые можно истолковать по-разному. В любом случае свои показания я не смог бы огласить на суде – они были бы сочтены болезненным бредом законченного безумца. Да и кто, кроме меня самого, мог бы поверить в существование монстра, которого моя самонадеянность и жажда славы и великих свершений в науке выпустили на свет?

Не прошло и четверти часа, как из своей комнаты появилась Элиза. Эти годы изменили и ее, моя возлюбленная была уже иной, чем тогда, когда я видел ее в последний раз. Время наделило ее особой, почти величественной красотой, затмив ее прежнюю полудетскую прелесть. Та же чистота и легкость во всем, но выражение ее лица теперь свидетельствовало и о глубоком уме, и о сильных чувствах. Элиза, сияя нежной улыбкой, обратилась ко мне:

– Твой приезд, любезный кузен, возвращает мне надежду на лучшее. Возможно, хотя бы тебе удастся спасти ни в чем не повинную Жюстину, схваченную по ложному обвинению. Уж если ее считать преступницей, то все мы здесь преступники и злодеи. Сердце говорит мне, что она виновна не более, чем ты, Виктор, или я. И нельзя допустить, чтобы наши несчастья удвоились: мы потеряли нашего милого Уильяма, а теперь все идет к тому, что потеряем и бедную Жюстину, которую я люблю как сестру и которую ожидает еще более ужасная участь, если ее осудят. Но я убеждена, что Бог этого не допустит.

– Жюстина невиновна, – сказал я, – и это будет доказано. Ничего не бойся, Элиза, и твердо верь, что ее оправдают.

– Я знала, что ты великодушен, как никто! Все, все вокруг уверовали в ее вину, это-то меня и мучит. Ведь я знаю, что она чиста и добра, и никогда не смогла бы поднять руку на дитя. Но люди сами убедили себя в ее виновности, и от этого поневоле можно прийти в отчаяние…

Элиза умолкла на полуслове и расплакалась.

– Дорогая племянница, – промолвил мой отец, – не стоит лить слезы. Если девушка непричастна к преступлению, следует положиться на точность и справедливость законов нашей страны. А я со своей стороны сделаю все, чтобы судьи действовали без малейшего пристрастия и предубежденности.

4

Заседание суда было назначено на одиннадцать часов. Отец и все остальные члены нашей семьи, участвовавшие в трагически завершившейся прогулке, обязаны были присутствовать на нем в качестве свидетелей, и я решил сопровождать их.

На протяжении всего заседания я испытывал только горечь и невыносимые муки совести. Из-за меня, моих необдуманных опытов и легкомысленной жажды славы и научного первенства оказались приговоренными к смерти два человеческих существа: невинный ребенок и юная девушка, которую ждали вечный позор, клеймо преступницы и ужасная казнь. Жюстина была доброй, прелестной и достойной девушкой, и она могла бы прожить долгую и счастливую жизнь, а теперь ее предадут позорной смерти, и виновником этого стал я! В ходе суда я не раз был совсем готов вскочить и объявить во всеуслышание, что именно я являюсь причиной смерти младшего брата. Останавливало меня только одно: такое заявление было бы сочтено бредом безумца и нисколько не помогло бы несчастной Жюстине.

Все то время, пока продолжался этот фарс[24]24
  Фарс – здесь: нечто лицемерное, циничное и лживое.


[Закрыть], настоящая насмешка над правосудием, девушка держалась с большим достоинством. Жюстина была в трауре; ее измученное лицо было отмечено печатью какой-то особой красоты. Она сохраняла полное спокойствие, так как не чувствовала за собой ни малейшей вины, тогда как сотни глаз смотрели на нее с ненавистью и презрением. Однако это спокойствие давалось ей с огромным трудом. Едва войдя в зал суда, она обвела его быстрым взглядом, увидела нас в первом ряду, и ее глаза затуманились слезами. Затем она овладела собой и лишь время от времени смотрела на нас с глубокой печалью и любовью, лишний раз подтверждавшими ее невиновность.

В начале судебного заседания выступил с речью обвинитель. После того как было оглашено обвинение, выступило несколько свидетелей. Из их слов вырисовывалось странное и необъяснимое стечение обстоятельств, в котором каждый факт непреложно свидетельствовал о причастности девушки к преступлению. Любой человек, который, в отличие от меня, не знал, кто на самом деле является убийцей, был бы совершенно убежден в виновности Жюстины.

Дело обстояло так. Служанки подтвердили, что в ночь убийства ее не было дома. Ранним утром какая-то женщина, торговавшая зеленью на рынке, видела Жюстину поблизости от места, где позднее был обнаружен труп Уильяма. Зеленщица спросила ее, что она здесь делает, но та странно взглянула на нее и пробормотала что-то невразумительное. Домой Жюстина вернулась около восьми утра и на вопрос, где она была, ответила, что ходила искать малыша. Затем девушка с тревогой спросила, удалось ли его найти. Когда же ей показали тело мальчика, с ней случился жестокий припадок и она слегла на несколько дней.

Затем судьи предъявили свидетелям медальон, обнаруженный служанкой в кармане платья Жюстины; и когда Элиза дрожащим голосом заявила, что опознает в нем ту самую вещь, которую она сама надела на шею ребенка за два часа до его исчезновения, в зале послышался глухой гул негодования и ужаса.

Жюстину спросили, что она может сказать в свое оправдание. Надо сказать, что пока шло разбирательство дела, лицо девушки заметно переменилось – теперь оно выражало изумление и неподдельный ужас. Возможно, она впервые осознала, насколько крепка цепь случайных улик, которая неудержимо ведет ее к приговору и гибели. С трудом сдерживая слезы, девушка собрала все свое мужество и заговорила – ясно и внятно, хотя голос ее временами и срывался.

– Видит праведный Господь, – произнесла она, – на мне нет никакой вины. Но я также понимаю, что одних моих слов мало, чтобы это доказать. Я хотела бы объяснить все факты, которые судьи считают изобличающими меня. И надеюсь, что они, хорошо зная всю мою прежнюю жизнь, истолкуют в мою пользу то, что сейчас кажется суду таким странным и подозрительным.

Затем Жюстина поведала, что, получив разрешение Элизы, провела весь вечер накануне трагедии в доме своей тетки в деревне Шен, расположенной вблизи Женевы. Возвращаясь оттуда около девяти часов, она встретила неизвестного ей человека, который спросил, не встречала ли она по пути заблудившегося ребенка, и назвал имя мальчика. Это ее поразило и встревожило, и в течение нескольких часов она искала Уильяма в окрестностях, а когда спохватилась и направилась в город, городские ворота оказались запертыми на ночь. Остаток ночи ей пришлось провести в сенном сарае неподалеку от дома крестьянина, где ее хорошо знали; однако будить хозяев среди ночи она не решилась. Тревожные мысли не давали ей уснуть, и только к утру она ненадолго забылась. Разбудили ее чьи-то тяжелые шаги, но самого человека она не успела увидеть – он уже скрылся. Когда совсем рассвело, она покинула свое убежище и опять принялась за поиски, и, если при этом оказалась поблизости от того места, где позже было обнаружено тело, это произошло совершенно случайно. Когда же проходившая мимо торговка-зеленщица обратилась к ней с вопросом, девушка и в самом деле могла показаться растерянной – но причиной этого были бессонная ночь и тревога за мальчика. О том, как оказался в ее кармане медальон с миниатюрой, она не имела представления.

– Мне известно, – продолжала Жюстина, – что эта вещь – решающая и страшная улика, но теряюсь в догадках, как она попала ко мне. Врагов у меня нет; и вряд ли кому-то могло прийти в голову погубить меня таким образом. Может быть, ее подбросил настоящий убийца? Но когда он мог бы это сделать? И если это его рук дело, зачем ему было идти на жестокое преступление, чтобы тут же расстаться с добычей? Я надеюсь только на здравый смысл и справедливость суда. Прошу лишь об одном: пусть допросят свидетелей, которые знают меня. Если же и после этого меня сочтут способной на столь жестокое злодеяние, я готова принять наказание. Но клянусь спасением души – я не знаю за собой никакой вины!

Суд опросил нескольких свидетелей, знавших Жюстину многие годы. Все они отзывались о ней хорошо, но держались скованно и говорили скупо и неохотно. То ли отвращение к гнусному преступлению, то ли молва, сразу обвинившая девушку, оказывали на них свое действие. Поняв, что последняя надежда обвиняемой – ее незапятнанная репутация – под угрозой, Элиза взволнованно попросила слова.

– Я могу считаться родственницей несчастного ребенка, – заговорила она, – почти что старшей сестрой, так как выросла и получила воспитание в доме его родителей. Кое-кто наверняка сочтет, что у меня нет права выступать в этом суде. Но я не могу промолчать, так как вижу, что честная девушка оказалась на краю гибели из-за малодушия своих мнимых друзей и знакомых. Да будет мне позволено изложить здесь все, что известно о подсудимой. Я знаю ее так же хорошо, как самое себя. Я прожила с Жюстиной Мориц более семи лет под одним кровом, и все это время знала ее как на редкость доброе и кроткое создание. Она с большой самоотверженностью и любовью до самой смерти ухаживала за моей тетушкой, госпожой Франкенштейн, а затем взяла на себя заботу о своей престарелой матери, хворавшей долго и тяжко. И все это она делала с такой простотой и бескорыстием, что вызывала только восхищение окружающих. В доме моего дяди не было человека, который не любил бы ее, а сама она была сердечно привязана к погибшему Уильяму и относилась к нему, как самая нежная мать. Несмотря на все улики, я без малейших колебаний готова утверждать, что твердо верю в ее невиновность. Улики уликами, но суд должен принять во внимание то обстоятельство, что у Жюстины не было ни единого мотива для совершения преступления. Что же касается безделушки, ради которой, как многие здесь уверены, она решилась на убийство, то стоило ей пожелать – и я охотно подарила бы ее подсудимой, потому что высоко ценю ее человеческие достоинства и испытываю к ней глубокое уважение.

Эта простая и полная горячего чувства речь встретила одобрение публики. К несчастью, одобрение это не имело отношения к ее содержанию и к бедной Жюстине. Собравшиеся в зале суда оценили великодушие Элизы, но прониклись еще большей ненавистью к «преступнице», будто бы проявившей черную неблагодарность.

В течение всего того времени, пока Элиза говорила, Жюстина плакала, но не прибавила ни слова в свою защиту.

Я же все это время испытывал адские муки. Для меня невиновность Жюстины была ясна, как летний день. Неужели же демон, убивший моего брата, в чем я ни минуты не сомневался, продолжал свою адскую забаву и обрек несчастную девушку на позорную смерть? Я больше не мог выносить весь этот ужас и, когда окончательно убедился, что общее мнение горожан еще до решения суда приговорило несчастную жертву и что судьи почти готовы признать ее вину, в отчаянии покинул суд. Мне приходилось, пожалуй, даже хуже, чем обвиняемой, – ее дух укрепляло сознание невиновности, меня же беспощадно терзали совесть и чувство собственной вины.

Всю ночь я пролежал без сна, а прямо с утра отправился в суд. Судейские чиновники догадались о цели моего прихода еще до того, как я решился задать вопрос, и сообщили, что голосование по вердикту[25]25
  Вердикт – решение присяжных заседателей в судебном процессе по вопросу о виновности или невиновности подсудимого.


[Закрыть] уже состоялось. Жюстина Мориц была единогласно приговорена к смерти.

Не берусь описать, что у меня было на душе в тот миг. В человеческом языке не найти слов, чтобы передать всю глубину моего отчаяния и чувства безысходности. Чиновник, который сообщил мне о приговоре, добавил, что Жюстина созналась в совершенном ею преступлении. «Да это и не требовалось, – заметил он, – дело и без того было решенным, но никто из судей не любит выносить приговор только на основании косвенных улик, какими бы серьезными они ни казались».

Это известие поразило меня: что же за ним стоит? Неужели глаза, разум и чувства обманули меня? Или я в самом деле стал тем безумцем, каким сочли бы меня, если б я заявил во всеуслышание, кого подозреваю? Я бросился домой, где с нетерпением ждала вестей из суда Элиза.

– Кузина, – сказал я, – все случилось именно так, как ты предполагала. Обычно судьи предпочитают осудить дюжину невинных, лишь бы не оправдать одного виновного. Но тут все по-иному: Жюстина дала признательные показания.

Такой удар для бедной Элизы, твердо верившей в невиновность девушки, оказался слишком жестоким.

– Праведный Господь! – воскликнула она. – Как же после этого верить людям? Жюстина, которую я любила как сестру, в которой была уверена, как в самой себе! Ее взгляд выражал только доброту и кротость, а она оказалась жестокой убийцей!

Однако вскоре до нас донеслась весть о том, что несчастная просит свидания с моей кузиной. Отец запротестовал было, но в конце концов сдался и предоставил самой Элизе решать, идти на это свидание или нет.

– Я все-таки отправлюсь туда, – сказала Элиза, – даже если она и виновна. Но и ты должен пойти со мной, Виктор. Одна я едва ли выдержу это.

Мысль о посещении тюрьмы, где содержали приговоренную, казалась мне чудовищной, но отказаться я не мог.

Едва войдя в полуподвальный полутемный каземат[26]26
  Каземат – помещение в крепости или тюрьме для одиночного содержания заключенных.


[Закрыть], мы увидели Жюстину. Девушка сидела в дальнем углу на охапке соломы; руки ее были скованы, цепь от кандалов тянулась к кольцу, вделанному в стену. Ее распущенные волосы затеняли лицо. При виде нас узница торопливо поднялась, а когда стража удалилась и нас оставили наедине с нею, пала к ногам Элизы, глухо рыдая. Заплакала и моя спутница.

– Ах, Жюстина, – вздохнула Элиза, – зачем же ты лишила меня последнего утешения? Я так верила в твою невиновность, и хоть горе мое безутешно, мне все-таки было бы чуть легче, чем в эту минуту.

– Неужели и вы считаете меня жестокой преступницей? Значит, вы вместе с моими врагами заклеймили меня как убийцу? – Голос девушки прервался, ее душили рыдания.

– Встань, Жюстина! – воскликнула Элиза. – Почему ты стоишь на коленях, если не знаешь за собой вины? Я не враг тебе и никогда им не была. Я до последнего мгновения верила в твою невиновность, несмотря ни на что, пока не узнала, что ты сама созналась. Значит, этот слух был ложным?