Текст книги "Последнее волшебство. Недобрый день. Принц и паломница (сборник)"

Исчез волшебник, и все тут, а от них только требовалось доложить начальству и ждать, когда он соизволит возвратиться.

То был долгий-долгий сон. Начала его я совсем не помню; по-видимому обретя в бреду какие-то новые силы, я сполз со своего ложа и побрел в лес по бесшумным мхам, где-то свалился и прямо там остался лежать, то ли между кочек, то ли в чащобе, где солдату было меня не найти. Со временем я, должно быть, немного опомнился и сумел заползти в какое-то укрытие, где прятался от непогоды, сумел добывать пищу и даже, наверно, развел огонь, у которого обогревался, когда наступили холода, но этого я ничего не помню. В памяти у меня сохранились лишь отдельные последовательные картины, подобные ярким немым сновидениям, и я переплывал из одной в другую, точно бесплотный, невесомый дух, держащийся на воздухе, как держится на воде то, что имеет вес. Картины эти сохранились в памяти ясно, но как бы уменьшенные равнодушным расстоянием, словно принадлежащие иному, безразличному мне миру. Так, иногда представляется мне, глядят умершие на мир, который они покинули.

Я влачил существование в глубокой чаще леса, словно бестелесный клок осеннего тумана. Теперь, напрягая память, я снова различаю отдельные образы. Вот редкие ряды буков, щедро унизанных орехами, у корней роются в земле вепри и барсуки, меж стволов сшибаются рогами гордые олени, воинственно трубя и даже не взглядывая в мою сторону. И волки тоже: места там зовутся Волчьей тропой, но, хоть я и был бы легкой добычей, волки сыто прожили лето и меня не трогали. Потом настали первые зимние холода, по утреннему морозу засверкал иней, черный тростник хрупко топорщился из скованных льдом болот, и лес опустел, спрятался в норы барсук, олень спустился в долины, а дикие гуси улетели, и безмолвствовали небеса.

А потом – снег. Промелькнуло видение: вихрится белым глухой воздух, оттаяв после мороза; лес теряется в белой мгле, забранный туманной пеленой; из нее вылетают, кружась, отдельные пушистые серые хлопья; и – холод, немой, невыносимый…

Пещера, пещерные запахи, торфяное пламя, и пряный вкус настойки из каких-то трав, и грубые, сиплые голоса, неразборчиво разговаривающие неподалеку на древнем языке. Кислый дух плохо выделанных волчьих шкур и жжение блошиных укусов под одеялами, а однажды мне примерещилось, будто я связан по рукам и ногам и сверху прижат чем-то тяжелым…

Здесь длинный темный разрыв, но по ту сторону – солнечный свет, свежая зелень, первая птичья песнь и яркая картина, как будто ребенок впервые видит весну: целый луг желтого первоцвета, как чеканное золотое блюдо. В лесу снова пробуждается жизнь, выходят на охоту оголодавшие лисы, дыбится почва над кротовыми ходами, изящно перебирая копытцами, бредут олени, безоружные и кроткие, и снова роет землю неутомимый вепрь. И несуразный, смутный сон – будто я нашел отбившегося от сородичей лесного поросенка с переломанной ножкой, еще полосатенького, покрытого вместо щетины шелковистой младенческой шерсткой.

А потом вдруг на серой заре весь лес наполнился звуками: дробь конских копыт, и звон мечей, и взмахи боевых топоров, рассекающих воздух, и клики, и вопли, и ржание раненых коней. Как прерывистый лихорадочный сон, целый день бушевало сражение, а когда оно кончилось, стало тихо – только стоны да запах крови и потоптанного папоротника.

И все это сменилось глубоким безмолвием и яблоневым духом, а вместе с тем и чувством горькой печали, которая приходит к человеку, когда он просыпается и вспоминает свою забытую во сне утрату.

– Мерлин! – позвал голос Артура у меня над ухом. – Мерлин!

Я открыл глаза. Я лежал в постели, надо мною уходили ввысь своды потолка. В окно сквозил яркий солнечный свет утра и падал на беленые каменные стены, которые выгибались округло, и это означало башню. За окном вровень с облаком качались верхушки деревьев. В стылых стенах сильно дуло, но вблизи моего ложа стояла горячая жаровня, и под несколькими одеялами, на тонком белье, пропитанном кедровым ароматом, мне было тепло и покойно. Угли в жаровне были присыпаны благовониями, тонкая струйка дыма пахла свежестью и смолой. Стены были голы, но пол устилали пышные темно-серые овчины, а над изножьем у меня висел простой крест, сбитый из двух оливковых прутиков. Я находился в христианском доме, и притом зажиточном: у моего ложа на позолоченной деревянной подставке стоял самосский глиняный кувшин с кубком и таз чеканного серебра. А дальше был табурет на скрещенных ножках, предназначенный, как видно, для слуги, смотревшего за мною, но сейчас слуга не сидел, а стоял, прижавшись спиной к стене, и смотрел не на меня, его глаза были устремлены на короля.

Артур шумно перевел дух, румянец прихлынул к его лицу. Таким я его никогда не видел. Глаза затуманены усталостью, щеки провалились, выступили скулы. Последние следы юности сошли, на меня смотрел муж, закаленный в тяжелых походах и обладающий железной волей, которая стремит его самого и его присных вперед до предела и дальше.

Он стоял у моего ложа на коленях. Я скосил на него глаза, и его рука в быстром пожатии сдавила мне запястье. Я ощутил мозоли на его ладони.

– Мерлин! Ты узнаешь меня? Говорить можешь?

Я попытался произнести слово, но не смог. Губы пересохли, растрескались. Ум был ясен, но тело не подчинялось. Рука короля обвила мои плечи, приподняла меня, по знаку короля слуга приблизился и наполнил кубок. Артур взял кубок у него из рук и поднес к моим губам. Это была настойка, крепкая и сладкая. Король взял у слуги платок, отер мне губы, а затем бережно опустил меня обратно на подушки.

Я улыбнулся ему, а на самом деле, должно быть, лишь слабо скривил губы. Потом попробовал выговорить его имя: «Эмрис». Но звука слышно не было. Только слабый выдох, не более того.

Его рука снова прикрыла мою.

– Не пытайся ничего говорить. Это я по глупости. Ты жив, остальное не важно. Отдыхай.

Мой взгляд, скользнув мимо его плеча, упал на какой-то предмет. Арфа, моя арфа на стуле у стены. Я сказал все так же беззвучно: «Ты нашел мою арфу» – и ощутил облегчение и радость, словно каким-то образом удостоверился, что теперь все будет благополучно.

Он оглянулся, следуя за моим взглядом.

– Да, мы ее нашли. Она целехонька. Отдыхай, мой друг. Все хорошо. В самом деле все хорошо…

Я еще раз попытался выговорить его имя, опять не смог и снова погрузился во тьму. Смутно, как веяния того света, мне запомнились торопливые тихие распоряжения, бегущие слуги, легкие шаги и шелест женских платьев, прохладные ладони, приглушенные голоса. И утешительное забытье.

Когда я снова проснулся, сознание полностью ко мне вернулось, словно после долгого освежающего сна. Ум мой работал ясно, тело, еще очень слабое, стало послушным. Я с удовольствием ощутил голод. Попробовал двинуть головой, пошевелить руками. Тяжелые, негибкие кисти медленно подчинились. Где бы я ни блуждал все это время, теперь я возвратился обратно. Я покинул королевство снов.

Судя по освещению, был вечер. У дверей в выжидательной позе стоял слуга, уже другой. Но одно оставалось как раньше, в комнате по-прежнему находился Артур. Он пододвинул к кровати табурет и сидел рядом со мною. Вот он повернул голову, увидел, что я на него смотрю, и лицо его преобразилось. Порывисто вытянув руку, он накрыл ладонью мое запястье – нежно и вопросительно, как врач, нащупывающий пульс больного.

– Клянусь богом, – проговорил он, – ну и перепугал же ты нас! Что с тобой было? Нет-нет, не рассказывай, забудь. Потом когда-нибудь расскажешь, что помнишь. А пока довольно того, что ты жив и в безопасности. Вид у тебя уже лучше. А как ты себя чувствуешь?

– Мне снились сны, – произнес голос, который показался мне не моим, он точно пришел откуда-то извне, из воздуха, и мне почти не подчинялся. Был он такой слабый, как визг недавно рожденного лесного поросенка, когда я вправлял ему сломанную ножку. – Я был болен, должно быть.

– Болен? – Он засмеялся хриплым невеселым смехом. – Да ты был совершенно не в себе, мой дорогой королевский прорицатель! Я уж думал, что ты окончательно помешался и никогда больше к нам не вернешься.

– Верно, лихорадка какая-то. И я не помню почти ничего… – Я насупил брови, стараясь припомнить прошедшее. – Да. Я ехал в Галаву с двумя воинами Урбгена. Мы устроились на ночлег в лесу, у Волчьей тропы и… А где я сейчас?

– В Галаве. Это замок Эктора. Ты дома.

Это Артур был дома, а не я. Я из соображений безопасности сам никогда не жил у Эктора в замке, но все те тайные годы прожил на холмах в лесу, и домом моим была Зеленая часовня. Но когда я повернул голову к окну и вдохнул знакомые запахи хвои и озерной воды и густой аромат возделанной тучной земли, идущий от огорода Друзиллы у подножия башни, я обрадовался им, как знакомому огоньку, забрезжившему в тумане.

– А сражение, которое я видел? – спросил я. – Оно в самом деле было или только померещилось мне?

– Да нет, сражение было настоящее. Только не будем пока о нем говорить. Поверь мне, все хорошо. А теперь отдыхай. Что ты сейчас чувствуешь?

– Голод.

Тут снова поднялась суматоха. Слуги принесли хлеб, и мясной отвар, и укрепляющие настойки, и сама графиня Друзилла кормила меня, а потом своими руками уложила обратно на подушки, и я с радостью погрузился в здоровый сон без сновидений.

Снова утро, и тот же яркий солнечный свет, что и при первом моем пробуждении. Я еще слаб, но во всем отдаю себе ясный отчет. Король распорядился, чтобы за ним послали, как только я очнусь, но я не велел его беспокоить, прежде чем меня не умыли, не побрили и не накормили.

Наконец он пришел, и вид у него был уже совсем другой. Из взгляда ушло напряжение, на щеках под смуглой обветренной кожей затеплился румянец. И вернулось что-то, что было в нем особенного, необыкновенного: молодая сила, от которой, как из живительного источника, пили другие.

Сначала понадобилось убедить его, что я действительно поправляюсь, но потом он устроился на табурете у моего ложа и приготовился отвечать на мои расспросы.

– Последнее, что я слышал о тебе, – это что ты направился в Элмет… Только, как я понимаю, это уже дело давнее. Что там было, они нарушили перемирие? Я видел какое-то сражение, должно быть где-то в здешних краях, в Каледонском лесу. Кто в нем участвовал?

Он посмотрел на меня, как мне показалось, с недоумением, но ответил:

– Меня призвал Урбген. Враги прорвались посуху в Стрэтклайд, и Кау не смог преградить им путь. Они стремились пробиться через лес на дорогу. Но я двинулся им навстречу, разбил их и отогнал обратно. Те, кто остался в живых, бежали. Я должен был их преследовать, но тут нашли тебя, и пришлось задержаться… Не мог же я тебя оставить, пока не убедился, что ты дома и окружен заботой.

– Стало быть, я действительно видел сражение? Я думал, может быть, это тоже сон.

– Ты, должно быть, наблюдал его от начала и до конца. Мы дрались, продвигаясь в лесных зарослях вдоль берега реки. Ты ведь знаешь, какие там места: хорошая открытая равнина и перелески, березняки и ольшаники, где так удобно устраивать конную засаду. У нас за спиной был склон холма, а их мы настигли у брода. Река там полноводная, наша кавалерия легко переправилась на тот берег, а их пешим ратникам пришлось плохо… Мы их гнали до вечера, а потом, когда вернулись, ко мне прибежали и говорят, что видели тебя. Ты бродил по полю битвы среди раненых и мертвых и давал наставления лекарям… Сначала никто тебя не узнал, но скоро пошли разговоры, что-де явился призрак Мерлина. – Он криво усмехнулся. – Однако наставления призрака, надо полагать, были довольно дельные. Но, понятно, разговоры породили страх, и какие-то глупцы вздумали отгонять тебя камнями. Потом уж один санитар по имени Павел признал тебя и положил конец всей этой болтовне о призраке. Он выследил, где ты жил, и послал сказать мне.

– Да-да, Павел. Помню. Толковый лекарь. Мне с ним не раз случалось работать бок о бок. А где же я жил?

– В разрушенной башне, окруженной одичавшим плодовым садом. Неужели ты не помнишь?

– Нет. Но что-то смутно всплывает. Бывшая башня, да-да, одни развалины, плющ и совы. И кажется, яблони?

– Да. Можно сказать, просто груда камней. Постель из папоротника, груда гнилых яблок, запасы орехов, какие-то тряпицы сушатся на яблоневых ветвях. – Он замолчал, что-то в горле мешало ему говорить. – Думали сначала, что ты пустынник, знаешь, из одичавших отшельников. И правду сказать, когда я тебя увидел… – губы его чуть покривились, – ты гораздо больше походил на настоящего лесного отшельника, чем в те времена, когда жил в Зеленой часовне.

– Представляю себе.

И действительно, борода моя, только сегодня наконец сбритая, отросла длинная, косматая и седая, руки, лежащие сейчас поверх цветного одеяла, выглядели старческими, высохшими – одни тонкие кости, связанные сетью узловатых жил.

– Мы привезли тебя сюда. Мне надо было скорее опять отправляться в поход. Мы настигли их под Каэр-Гвиннионом и завязали кровавую битву. Все шло хорошо, но потом прибыл гонец из Галавы с новыми известиями о тебе. Когда мы тебя нашли и доставили сюда, ты был еще достаточно силен, мог держаться на ногах, но рассудок у тебя помутился: ты никого не узнавал и говорил невесть что. Но, очутившись здесь, на руках у женщин, ты погрузился в безмолвие и сон. После битвы явился гонец и сообщил мне, что ты не просыпаешься. Сначала ты метался в жару, бормотал все какую-то дичь, но потом впал в беспамятство и так долго лежал безмолвный и недвижимый, что тебя уже сочли умершим и послали за мной. Я прискакал, как только смог.

Я смотрел на него, прищурив веки. Свет из окон был для меня слишком резок. Он это заметил и сделал знак слуге – тот задернул занавесь.

– Погоди, дай разобраться. Ты нашел меня в лесу и доставил в Галаву, после чего отправился на юг. И там произошла еще одна битва? Как давно я нахожусь здесь, Артур?

– Сюда тебя доставили три недели назад. Но с тех пор, как ты ушел в лес и потерялся, прошло полных семь месяцев. Ты пропадал всю зиму. Удивительно ли, что мы считали тебя погибшим?

Семь месяцев. Как врачу мне случалось давать подобные ответы больным, очнувшимся после долгой болезни, и всякий раз я наблюдал такое же недоверие и потрясение. Теперь я ощущал это сам. Представить себе, что целые полгода выпали из жизни, да еще такие полгода… Какие только беды не могли за это время обрушиться на мою раздираемую и осаждаемую родину! Что только не могло случиться с ее королем! Какие-то новые воспоминания, затерянные в тумане болезни, стали оживать у меня в голове.

Я снова увидел – и сердце мое сжалось, – как ввалились у Артура щеки, какими темными тенями легли под глазами бессонные ночи. Это Артур, который всегда ел, как молодой волк, и спал, как малое дитя, Артур – воплощенная сила и радость жизни. Он не понес поражения на поле брани, его боевая слава не затмилась. И беспокойство за меня тоже не могло произвести в нем столь разительной перемены. Значит, что-то не так в его доме.

– Эмрис, что у тебя случилось?

В здешних стенах его детское имя прозвучало и на этот раз вполне уместно. Я увидел, как лицо его исказилось болью воспоминания. Он потупил голову:

– Моя мать королева. Она умерла.

В памяти у меня что-то шевельнулось. Женщина на ложе, убранном богатыми полотнищами. Значит, я знал?

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Я узнал об этом перед самой битвой у Каэр-Гвинниона. Известие принес Лукан, и заодно – знак, который ты ему оставил. Ты помнишь? Пряжку с христианским символом. Ее смерть не была неожиданной. Мы были подготовлены. Но горе, должно быть, ускорило ее приход.

– Горе? Значит, что-то произошло?..

Я не договорил. Все вдруг отчетливо вспомнилось: ночь в лесу и фляга с вином, которую я откупорил, чтобы распить с двумя солдатами. И повод к этому. И снова возникло смутное видение – комната, залитая лунным светом, и женщина, спящая мертвым сном. Сдавило горло. Я с трудом выговорил:

– Гвиневера?

Он кивнул, не поднимая глаз.

Я спросил, предугадывая ответ:

– А дитя?

Он вскинул на меня глаза:

– Так ты знал? Ну да, конечно, ты должен был знать… Дитя не родилось. Врачи объявили, что она в тягости, но перед самым Рождеством она начала истекать кровью и под Новый год в мучениях умерла. Вот если бы ты был там…

Он замолчал и сглотнул комок в горле.

– Мне очень жаль, – второй раз сказал я.

А он продолжил рассказ таким твердым голосом, как будто сердился:

– Тебя мы тоже полагали умершим. А потом, после битвы, ты объявился, старый, грязный и безумный, но армейские лекари сказали, что ты можешь поправиться. Хоть это одно удалось вырвать у страшной минувшей зимы… Но потом мне пришлось оставить тебя и отправиться под Каэр-Гвиннион. Битву я выиграл, это правда, но потерял немало хороших воинов. А тут еще, сразу после боя, прибыл человек от Эктора с известием, что ты тоже умер, так и не проснувшись. Вчера на заре, когда я ехал сюда, я думал, что твое тело уже сожгли или зарыли.

Он замолчал и резко опустил голову лбом на сжатый кулак. Слуга, стоящий наготове у окна, послушался моего взгляда и тихо вышел. Немного погодя Артур снова поднял голову и сказал уже своим обычным голосом:

– Прости. Все время, пока я сюда ехал, у меня из головы не выходили твои слова о бесславной смерти. Это трудно было вынести.

– Однако вот он я, вымытый и невредимый и в ясном уме, и только жду, чтобы ты мне рассказал обо всем, что произошло за последние полгода. Сделай-ка милость, налей мне вон того вина, и давай, если ты не против, вернемся к тому времени, когда ты отправился в Элмет.

Он выполнил мою просьбу, и вскоре беседа наша потекла веселее. Он рассказал, как проехал через Пеннинский проход в Оликану и что там увидел, рассказал о своей встрече с королем Элмета, о том, как вернулся в Каэрлеон, и о болезни и смерти королевы. Теперь он был в состоянии отвечать на мои вопросы, и я хотя бы смог утешить его уверением, что был бы бессилен помочь молодой королеве, даже если бы находился подле нее. Придворные лекари хорошо разбирались в сонных снадобьях и избавили ее от страданий, а дальше того не простиралось и мое искусство. Дитя было обречено, ничто не могло спасти его и его мать.

Выслушав мои объяснения, он поверил мне и сам переменил тему. Ему не терпелось узнать, что происходило со мной, и, когда оказалось, что после свадебного пира я почти ничего не помню, он с досадой воскликнул:

– Неужели ты совсем не помнишь, каким образом попал в ту башню, где тебя нашли?

– Почти ничего. Но какие-то обрывки воспоминаний возвращаются. До зимы я бродил в лесу и каким-то образом поддерживал свое существование. Но потом, сдается мне, меня взяли к себе дикие жители горных лесов и ходили за мной. Иначе бы мне было не выжить среди снегов. Это могли быть люди Маба – древний народ гор, – но они бы дали знать тебе.

– Они и дали знать. Но когда весть дошла до меня, ты уже снова исчез. Древние, как обычно, просидели всю зиму в пещерах у себя в горах, отрезанные снегами от мира, и ты был у них. Но потом снега стаяли, и они вышли на охоту, а когда возвратились, тебя уже не было. Это от них до меня впервые дошло известие, что ты потерял рассудок. Они рассказывали, что тебя приходилось связывать, но потом, после припадков, ты бывал спокоен и очень слаб. В таком состоянии они тебя и оставили, когда отправились на охоту. Вернулись – а тебя нет.

– Да, я помню, как лежал связанный. Значит, я спустился вниз и в конце концов поселился в старой башне у брода. Должно быть, я в беспамятстве все время стремился в Галаву. Была весна, что-то такое мне словно бы видится. Потом я, верно, попал туда, где шло сражение, и там вы меня отыскали. Но этого я ничего не помню.

Он еще раз, с подробностями, рассказал, как меня, отощалого и грязного, с безумными речами, нашли в разрушенной башне, где у меня был сложен беличий запас желудей и буковых орехов, и лежала горка высушенной яблочной падалицы, и поросенок со щепкой, привязанной к ножке, делил со мной одиночество.

– Так это было в действительности! – улыбнулся я. – Помню только, как я его нашел и вправил ему ножку, а больше почти ничего. Если я так оголодал, как ты рассказываешь, с моей стороны было очень любезно не съесть господина поросенка. Что с ним сталось?

– Бегает у Эктора в свинарнике. – Он в первый раз весело усмехнулся. – И по-моему, на роду ему написана долгая и бесславная жизнь. Потому что ни один скотник не отважится тронуть личную свинью волшебника. Вырастет из него отличный боевой боров, король свинарника, как ему и подобает. Мерлин, ты рассказал мне все, что помнишь с того времени, как вы заночевали на Волчьей тропе, а вот что было раньше, до этого? Чем была вызвана твоя болезнь? Люди Урбгена говорили, что она накатила на тебя внезапно. Они подозревали отраву, и я того же мнения. Возможно ли, чтобы ведьма послала кого-то вслед за тобою после пира и ее пособники уволокли тебя в лес, как только твой проводник повернулся спиной? Хотя ведь тогда они бы тебя убили. Оба твоих проводника вне подозрений, это довереннейшие из людей Урбгена.

– Разумеется. Они добрые ребята, и я обязан им жизнью.

– По их рассказу выходит, что в тот вечер ты пил вино из своей собственной фляги. А они его пить не стали. И еще они говорили, что будто бы на свадебном пиру ты был пьян. Это ты, который ни разу в жизни не испытал пьянящего воздействия вина. А рядом с тобой сидела Моргауза. Как ты полагаешь, она не всыпала тебе отравы в вино?

Я открыл было рот, чтобы ответить, я по сей день готов поклясться, что собирался сказать «да». Ибо такова, по моим понятиям, была правда. Но, как видно, тут вмешалось некое божество, ибо мои губы, ослушавшись меня, произнесли вместо этого «нет».

Должно быть, я выговорил это слово как-то странно, потому что он взглянул на меня вопрошающе, прищурив глаза. Под его проницательным взглядом я поторопился добавить:

– Конечно, точно я сказать не могу. Но думаю, что нет. Тебе я признался, что сила моя меня покинула, однако откуда было ведьме это знать? Она меня по-прежнему боится. Дважды она уже пыталась уловить меня в свои женские сети. И оба раза потерпела неудачу. Не думаю, чтобы она отважилась на третью попытку.

Он помолчал. Потом хмуро сказал:

– Когда умерла моя королева, были разговоры об отраве. Я не знаю…

Тут я мог возразить, не кривя душой:

– Разговоры всегда бывают, но, прошу тебя, не прислушивайся к ним! Из твоего рассказа я вижу, что ничего такого не было. Да и каким образом она могла? – добавил я как мог убедительно. – Поверь мне, Артур. Разве я стал бы выгораживать перед тобой Моргаузу?

Он глядел с сомнением, но спорить дальше не стал.

– Ну что ж, – только сказал он. – Теперь у нее крылышки будут подрезаны. Она опять у себя на Оркнеях, и Лота нет больше в живых.

Я промолчал, не выразив ни словом своего изумления. Всего несколько месяцев – и столько перемен!

– Как это случилось? – поинтересовался я. – И когда?

– В лесном сражении. Не могу сказать, чтобы я оплакивал его, вот только жаль, некому теперь будет держать за горло этого негодяя Агвизеля, так что я жду теперь бед с той стороны.

Я медленно произнес:

– Я сейчас вспоминаю… Во время сражения в лесу я слышал, как ратники кричали друг другу: «Король убит!» И я ощутил тогда бесконечное горе. Потому что для меня король был только один… Но, должно быть, это говорилось о Лоте. Во всяком случае, Лот был известное зло. А теперь на северо-востоке будет заправлять Уриен и с ним его приспешник Агвизель… Впрочем, это потом. А пока – что Моргауза? На пиру в Лугуваллиуме она была в тягости и теперь должна была уже родить. Кто у нее, мальчик?

– Двое. Близнецы, родились в Дунпелдире. Она приехала туда к Лоту после свадьбы Морганы. Ведьма или не ведьма, – с легкой горечью заключил он, – но она безотказно производит на свет сыновей. Когда Лот присоединился к нам в Регеде, он похвалялся, что оставил свою королеву опять в ожидании. – Он поглядел себе на ладонь. – Ты беседовал с нею на пиру. Удалось тебе узнать что-нибудь о том ребенке?

О каком ребенке он говорит, не было нужды спрашивать. Он просто не мог произнести слова «мой сын».

– Только – что жив.

Он сразу поднял голову и взглянул мне в глаза. В его взгляде зажглось некое чувство, хотя он его тут же подавил. Но это была радость, я не мог ошибиться. А ведь еще недавно он искал ее ребенка только для того, чтобы убить.

Я сказал, стараясь не выдать голосом досаду:

– Она уверяла меня, что не знает его местонахождения. Может быть, лжет, я не знаю. Но что она спрятала его от Лотова гнева, я думаю, правда. Теперь она может и объявиться с ним. Со смертью Лота ей больше некого опасаться – кроме разве что тебя?

Он снова разглядывал свои ладони.

– По этому поводу ей нет нужды меня опасаться, – проговорил он глухо и твердо.

Вот и все, что я запомнил из того разговора. Чей-то голос шепотом произнес, и слова отразились эхом от округлых стен башни (или же они прозвучали только у меня в голове?): «Моргауза – лживейшая из живущих на земле женщин, но она должна вырастить четырех сыновей короля Оркнейского, и они будут твоими преданнейшими слугами и храбрейшими из твоего рыцарского братства».

Тут я, должно быть, смежил веки, ибо усталость захлестнула меня, как волна. Когда я вновь очнулся, было темно, Артура рядом не оказалось, а перед моим ложем стоял коленопреклоненный слуга, протягивая мне чашку супа.