Текст книги "Не горюй!"

6

Мокро, ветрено, противно. Первые две недели моего пребывания в родительском доме дождь лил ежедневно. По-видимому, это был самый сырой февраль в истории. Каждую ночь я просыпалась от шума дождя, стучащего по крыше и бьющего в стекла.

Погода на всех нагоняла тоску.

К счастью, я и без дождя готова была покончить с собой. Более того, в такую погоду я даже чувствовала себя немного лучше. Создавалось впечатление, что судьба взялась привести к общему знаменателю мою разнесчастную жизнь и жизни более благополучных людей. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Анна и Хелен мрачно бродили по дому, с тоской всматриваясь в окна в надежде, что дождь когда-нибудь кончится. Мама поговаривала о том, что стоит построить ковчег.

Только мне ливень не мешал.

Мне было наплевать, выйду я когда-нибудь из дома или нет. Я часами валялась в постели, глядя в никуда. Кейт мирно лежала в корзинке рядом. А дождь все лил и лил, потоками стекая со стекол окон и превращая сад в болото.

Каждое утро мама бодро входила в мою комнату, раздвигала шторы и вопрошала:

– Какие планы на сегодня?

Я знала, она пытается меня встряхнуть. И я пыталась выглядеть веселой. Вот только постоянно чувствовала себя жутко усталой.

Мама предлагала приготовить мне завтрак, но как только она выходила из комнаты, я тащилась к окну и снова задергивала занавески.

Я не пренебрегала моими материнскими обязанностями. Честное слово. Хотя, может, и пренебрегала.

К моему стыду, в детскую поликлинику Кейт понесла мама. Мама же ездила в магазин, закупая горы подгузников и детского питания, присыпку, стерилизатор для бутылочек и все остальное, что требовалось Кейт.

Справедливости ради надо сказать, что я не забросила свою дочку полностью. Я все-таки заботилась о ней. Кормила, меняла пеленки, мыла… Я даже играла с ней. Но сделать что-то, для чего надо было выйти из дома, я была не в состоянии.

Если вы решите, что я ее не любила, то ошибетесь. Я любила ее больше, чем кого-либо в мире. Я бы сделала для нее все, что угодно (кроме, как я уже говорила, выхода из дома). Во мне просто не осталось ни капли энергии.

Одевание стало для меня таким тяжелым мероприятием, что я с ним никак не справлялась. В тех редких случаях, когда я покидала постель, я напяливала поверх ночной рубашки один из отцовских старых свитеров и толстые носки. Я, разумеется, собиралась одеться поприличнее. Но позже.

Например, после того, как покормлю Кейт.

Однако после кормления я чувствовала, что выбилась из сил, что мне надо немного полежать и почитать «Хелло». Это очень показательно, потому что раньше я бы не смогла жить в доме, где есть этот журнал. Впрочем, читать я все равно была не в состоянии. Я лишь проглядывала картинки, фотографии членов знатных семей и их роскошных особняков и думала о том, счастливы ли они.

И что такое счастье.

Затем я лениво прикидывала, можно ли быть счастливым, живя в доме с такими ужасными стульями в стиле барокко, древними гобеленами и старыми картинами. Или быть замужем за принцем таким-то – толстым, лысым, с вставными зубами, – который был примерно в двенадцать раз старше бывшей «исполнительницы экзотических танцев», на которой он женился. Ростом он доходил ей только до талии.

Полежав так немного, я отправлялась в ванную комнату. Чтобы собраться совершить это путешествие, мне требовалось не менее получаса. Мое тело казалось мне свинцовым.

После туалета у меня едва хватало сил добраться до постели. «Полежу минут пять, – обещала я себе, – и тогда как следует оденусь». Но тут наступало время снова кормить Кейт.

А потом снова требовалось прилечь хоть на пять минут…

Так до одевания дело никогда и не доходило.

Если бы у меня была возможность остаться одной и заснуть навечно, все было бы в порядке. Так я думала. Но люди продолжали меня дергать.

Однажды, когда я лежала в кровати, в комнату вошел молодой человек, похожий на неандертальца, с молотком в руке.

Моей первой реакцией была мысль, что я свихнулась и у меня галлюцинации.

Но тут в комнату ворвалась возбужденная мама.

Оказалось, что молодой человек пришел установить детскую систему сигнализации, которой предстояло соединить мою комнату с гостиной. Мама не спускала с него глаз, пока он работал внизу, но когда ей пришлось отойти к телефону, он поднялся в мою комнату.

Мама ринулась вперед и силой заставила меня встать с постели. У меня до сих пор синяки на руке.

Понимаете, она полагала, что у молодого человека могут возникнуть дурные мысли, если он будет работать рядом с кроватью, на которой валяюсь я. Поэтому она и стремилась меня побыстрее переместить.

Еще меня постоянно донимала Хелен. Каждое утро она возникала в дверях и, гладя на мое распростертое тело, рявкала:

– Завтрак готов. И кто придет последним, тот грязная свинья!

Она исчезала, с грохотом спускаясь по лестнице в кухню, и я не успевала сказать ей, что я и так толстая, как свинья, так что таким способом меня не возьмешь.

Я действительно была большой и толстой, тут уж не поспоришь. Арбузообразная, так сказать. По крайней мере, я была такой, когда приехала в Дублин. Сейчас я не знала, какая я. потому что не смотрелась в зеркало и не пыталась примерить какую-то одежду с того самого лня, как уехала из Лондона.

Вне сомнения, от меня пованивало: вымыть голову меня можно было заставить с таким же успехом, как взобраться на Эверест. Иногда я принимала ванну, но только под давлением мамы – и с большой неохотой.

Хотя, возможно, я все-таки не была свиньей: я честно не могла припомнить, когда в последний раз ела. Я не испытывала голода. Сама мысль о еде приводила меня в отчаяние. Я вся закоченела внутри, и казалось, что я не смогу проглотить ни кусочка.

Поверить невозможно, что все это происходило со мной! Ведь я всегда отличалась отменным аппетитом. Особенно много я ела во время беременности. В юности мне безумно хотелось быть худосочной. Я не понимала, что те, кто страдает анорексией, больные, несчастные создания. Я считала, что им жутко повезло, потому что у них торчат берцовые кости, бедра узкие и такой вид, будто их вот-вот сдует ветром.

Что бы ни случалось, аппетита я не теряла. Экзамены, собеседования для получения работы, суета свадебного дня – ничто не могло заставить меня перестать есть, как лошадь. Если я встречала худую женщину, которая говорила: «Надо же, я опять забыла поесть», я смотрела на нее с изумлением и завистью. У меня всегда был здоровый аппетит, как ни печально в этом признаться.

Даже когда придет конец света, мы все покинем свои бренные тела и окажемся на небесах, когда время перестанет существовать, наш дух очистится и мы будем жить вечно, даже тогда мне потребуется плотный завтрак в одиннадцать часов утра.

Обычно я утешала себя мыслью, что тощие люди наверняка безбожно врут: они либо пьют таблетки, либо отсасывают жир каждую пятницу.

Теперь же, впервые в жизни, я не была голодна. Более того, одна мысль о пище вызывала у меня отвращение.

Мне было на все наплевать. Я ни от чего не получала удовольствия. Вот если бы я так себя чувствовала, когда мне было семнадцать! Я бы тогда считала себя одной из избранных. Сейчас же я была слишком уставшей и несчастной, чтобы думать об этом.

День тянулся за днем. Иногда я сползала с постели и несла Кейт вниз, в гостиную, чтобы вместе с мамой посмотреть австралийскую мыльную оперу. Выпивала с ней чашку чая и возвращалась к себе.

К сожалению, Хелен продолжала меня донимать. Через три дня после установки сигнализации она на цыпочках вошла в мою спальню.

– Эта штука работает? – шепотом спросила она.

– Что? – сердито отозвалась я, поднимая взор от журнала. – Нет, разумеется, она не включена. Зачем, черт побери? Кейт здесь, и я тоже.

– Прекрасно, – сказала она. – расчудесно! – И она аж согнулась от хохота. Даже слезы бежали по щекам.

Я сидела на кровати и смотрела на нее с плохо скрываемым отвращением.

– Извини, – сказала она, утирая слезы и стараясь взять себя в руки. – Извини, пожалуйста.

– Что происходит? – спросила я у сестры, когда она немного успокоилась.

– Сейчас покажу, – пообещала она. – Но ты должна быть тихой, как мышка.

Она подошла к переговорному устройство сигнальной системы, включила его и начала нараспев приговаривать:

– Анна! Ооо, Аааанна!

Я удивленно смотрела на нее.

– Что ты такое творишь, черт побери?

– Заткнись! – прошипела она и выключила переговорное устройство. – Разве не видишь, я знакомлю Анну с духами.

– В каком смысле? – спросила я, сбитая с толку.

– Эта дуреха Анна сейчас одна в гостиной. Она ничего не знает про переговорное устройство, вот и подумает, что слышит голоса, – с досадой пояснила Хелен. – А теперь, пожалуйста, заткнись.

Хелен снова начала завывать; сообщила Анне, что она – ее духовный наставник, что она должна особенно тепло относиться к своей сестре Хелен и тому подобное. Она провела добрые полчаса на коленях, шепча в микрофон.

Еще несколько дней подряд, когда кто-нибудь оказывался один в гостиной, Хелен мчалась в мою комнату. где часами докладывала этому человеку, что она – его подсознательный повелитель или ангел-хранитель и что он должен относиться особенно хорошо к своей сестре – дочери – подруге Хелен.

Она продолжала это занятие и после того, как все уже догадались, что бестелесный голос принадлежит ей, и не обращали на нее внимания.

А бедная Анна едва не умерла от разочарования.

Между тем дождь все лил. Канал вышел из берегов, по дорогам нельзя было проехать, всюду стояли брошенные машины. Я слышала об этом от других: сама я никогда не выходила из дома.

Я все время думала о Джеймсе. Видела его во сне. Самыми приятными были сны, в которых мы все еще были вместе. Просыпаясь, я на несколько минут забывала, где я и что со мной случилось, и купалась в теплом, ласковом облаке счастья. Но тут же все вспоминала. Такое впечатление, будто получаешь пинок в живот.

Джеймс не давал о себе знать. Ни звука. Я полагала, что через неделю-две он свяжется со мной – хотя бы узнать, как я и, по крайней мере, как Кейт. Я не соглашалась верить, что дочь ему совершенно неинтересна.

Самое печальное – он даже не знал, что ее зовут Кейт!

Через пять дней после моего появления в Дублине я позвонила Джуди. Спросила, знает ли Джеймс, где я, и затаила дыхание в ожидании ответа: надеялась, она скажет, что нет, не знает. Это бы, по крайней мере, объяснило его молчание. Но она печально сказала, что Джеймс знает. Помимо своей воли я спросила, все ли еще он с Дениз. И снова она сказала «да».

Я ощущала себя так, будто истекаю кровью изнутри, будто вот-вот умру.

Я поблагодарила Джуди, извинилась за то, что ставлю ее в такое двусмысленное положение, и повесила трубку. Мои руки тряслись, пот стекал со лба. Болело сердце.

Случались моменты, когда я чувствовала, что Джеймс рано или поздно вернется. Ведь он так сильно любил меня, не может же он вот так взять и сразу перестать любить. Надо только подождать, и он, жалкий и виноватый, появится на пороге, чтобы забрать жену и ребенка, удивляясь, что не сделал этого раньше. Предвидя такую возможность, неплохо было бы вылезти из кровати и надеть что-нибудь приличное. Но я тут же вспоминала, какая зловредная особа судьба. Чем хуже я выгляжу, тем больше шансов, что Джеймс внезапно появится.

Поэтому я продолжала ходить в ночной рубашке, отцовском свитере и толстых носках. Я напрочь забыла, что такое губная помада.

Мне часто хотелось ему позвонить. Но такое случалось всегда среди ночи. Меня вдруг охватывала страшная паника от мысли, сколько же я потеряла. Но я не знала, как до него добраться. Мне не хотелось унижаться и просить Джуди достать мне номер телефона той квартиры, где он живет с Дениз. Я, конечно, могла бы позвонить ему на работу, но такое желание никогда не посещало меня днем. И я этому радовалась. Какая польза от такого звонка? Что я могу ему сказать? «Ты все еще меня не любишь? Ты любишь Дениз?» И он ответит «да» на оба вопроса…

Шло время. Медленно, очень медленно мои чувства начали изменяться. Но изменения были такими незначительными, что я их не замечала.

Не то чтобы тяжесть от потери стала легче. Но появилось нечто новое. Я стала чувствовать себя униженной.

Сначала это были небольшие уколы. Например, я стала задумываться, как долго Джуди знала, что Джеймс мне изменяет. Потом это чувство начало раздуваться, как воздушный шарик, и наконец я перестала ощущать все остальное – только унижение.

Интересно, кто знал, что Джеймс завел роман?

Знали ли об этом мои друзья, обсуждали ли они нас между собой? Очевидно, они просто не решались рассказать обо всем мне: «Нет, сейчас ей нельзя говорить. Она беременна», и смотрели на меня с жалостью. Благодаря господа за то, что уж они-то могут доверять своим мужьям и любовникам. Наверное, они говорили друг другу:

– Уж чего Дейв – Фрэнк – Уильям никогда не сделает, так это не заведет роман на стороне. Пусть он ничего не делает по дому – дает мне мало денег – никогда со мной ничего не обсуждает, но, по крайней мере, он мне верен.

И добавляли про себя:

– Я так рада, что это случилось с ней, а не со мной.

Я злилась. Мне хотелось крикнуть всему миру:

– Вы ошибаетесь! Я тоже думала, что могу доверять своему мужу! Я считала, что он, черт побери, слишком ленив, чтобы завести интрижку. Но он завел. И точно так же могут поступить Дейв – Фрэнк – Уильям. Может, они уже завели себе любовниц. Или у них были любовницы в прошлом. Кто знает, вполне вероятно, что когда твой муж ездил во Францию играть в регби, он трахался там с кем-нибудь. Ты этого не знаешь. Все возможно. Спроси, по ком звонит колокол, и позволь мне сказать тебе прямо: он звонит по тебе!

Когда я думала о Дениз, меня передергивало. Я вспоминала, как мы обменивались любезностями, беседовали о погоде, как я говорила ей комплименты по поводу ее внешности, рассказывала ей о своей беременности и думала, какая она милая и приятная, а она тем временем спала с моим мужем. В такие минуты мне хотелось отправиться назад в прошлое, схватить себя саму за шиворот и оттащить от Дениз и от этого разговора, наказать себя, как мать наказывает провинившегося ребенка:

– Не смей разговаривать с этой ужасной женщиной!

И еще мне хотелось добраться до Дениз и избить ее до полусмерти.

Меня угнетала и ужасала мысль о том, что все знали про Джеймса и Дениз, одна я находилась в благостном неведении. Я не желала, чтобы меня считали жертвой! Но при этом чувствовала себя жалкой, глупой и униженной.

Я начала дико злиться на Джеймса, и постепенно чувство унижения сменила ревность.

Поверить невозможно, что я начала ревновать только через три недели. Я всегда считала, что, если мужчина, которого я люблю, переспит с другой женщиной, ревность охватит меня сразу. Но в данном случае она плелась где-то позади за чувством потери, одиночества, безнадежности и унижения.

Я как-то мало думала о том, что Джеймс сейчас с Дениз. Меня больше волновало, что он не со мной.

Все изменилось за одну ночь.

Мы с мамой смотрели видеофильм. Предполагалось, что это фильм про любовь, но на самом деле он оказался откровенной порнухой. Мама не отрывала глаз от экрана и время от времени цокала языком. Я одним глазом поглядывала на экран, одновременно пытаясь накормить Кейт.

– С кем это он трахается? – спросила я. – С той женщиной из лифта?

– Нет, глупышка, – сказала мама. – Это дочь женщины из лифта.

– Но мне казалось, его застали в постели с женщиной из лифта, – заметила я, совсем запутавшись.

– Да, правильно, – пояснила мама. – Но он ей изменил с ее же дочерью.

– Бедная женщина из лифта, – печально сказала я.

Мама внимательно посмотрела на меня. Я знала, о чем она думает: «Сейчас начнет плакать. Почему я не поставила что-нибудь нейтральное вроде „Кошмара в Ами-тевилле“ или „Техасского маньяка“?»

Я следила за мужчиной и женщиной на экране, которые наслаждались, предавая ту женщину из лифта. И внезапно представила себе Джеймса и Дениз в постели.

«Они этим занимаются, сама знаешь!» – прошептал голос в моей голове.

Они вместе ложатся спать. Занимаются любовью. Их охватывает страсть друг к другу. Она до него дотрагивается, прикасается к его нежной коже и шелковистым волосам. Она спит рядом с его прекрасным телом и может, проснувшись, смотреть, как он спит, как его длинные ресницы отбрасывают тень на щеки.

Как они ведут себя, когда вместе? Как он с ней обращается? Какой он, когда с ней?

Неужели он так же ласково проводит своим слегка колючим подбородком по ее шеке по утрам, как он делал со мной, а потом, когда я возмущалась, смеялся, демонстрируя ровные белые зубы на смуглом лице?

Засыпает ли она, положив голову на его мускулистую грудь, ощущая тонкий запах его лосьона, как это делала я? Будит ли он ее по утрам, проводя ладонью по бедру, как он это делал со мной?

Неужели он так же прижимает ее руки к кровати, обхватывает ее ногами, ухмыляется, видя ее беспомощность, и начинает медленно двигаться, сводя ее с ума, как он это делал со мной? Целует ли он ее, взяв в рот кубик льда, отчего рту становится холодно, а телу жарко, как он это делал со мной? Покусывает ли он ласково ее шею и плечо, отчего по всему телу бегут мурашки похоти, как он это делал со мной?

Ну а она? О чем она думает в первую очередь, когда просыпается по утрам? Наверное, она думает: «Господи, как он красив, и он в постели со мной!» Потому что моей первой утренней мыслью была именно эта…

Я с ума сходила от ревности.

А может быть, они делают это как-то по-другому? Какая она в постели? Лучше меня? Какое у нее тело? Может, у нее меньше попка, больше сиськи, длиннее ноги и более плоский живот? Изобретательна ли она в постели, может ли довести его до экстаза?

Я раздумывала над всем этим, хотя на многие вопросы могла ответить самостоятельно. Меньше попка? Нет. Больше сиськи? Да. Более плоский живот? Вряд ли. Длиннее ноги? Трудно сказать, мы примерно одного роста.

Как бы то ни было, она никогда не вела себя как сексуальная кошечка. Она всегда казалась милой и… обыкновенной. Но теперь в моем представлении она превратилась в Елену Троянскую, в Мадонну, в Шарон Стоун.

Ревность раздирала меня на части.

В моей голове мелькали картинки: Джеймс и Дениз в постели. Я не могла вынести мысли, что он хотел ее. Она наполняла меня безудержной яростью. Я готова была убить обоих. Мне хотелось истерически рыдать. Я чувствовала, что ревность делает меня уродливой, бесформенной, позеленевшей, но ничего не могла с собой поделать.

Ревность – отвратительное чувство. И совершенно бессмысленное. Ничего с помощью ревности не добьешься.

Если вы теряете кого-то или что-то, то ощущаете потерю, затем понемногу дыра в вашей жизни становится все меньше и затягивается окончательно. Но с ревностью все иначе. И я сама, собственным воображением питала эту ревность, сама делала себе больно.

С эмоциональной точки зрения это было равносильно нанесению себе раны на руке, на животе или на ноге. Ревность – то же членовредительство. Такая же болезненная и бессмысленная.

Я испытывала боль не от того, что что-то со мной произошло, а из-за того, что со мной чего-то не случилось. Иначе почему то, что происходило между двумя другими людьми и никак не затрагивало меня, причиняло мне такую боль?

Черт возьми, я этого не знала.

Я только знала, что мне больно.

7

Следующий период в нашем доме до сих пор называют Большим террором. Даже сейчас Хелен иногда говорит:

– Помнишь время, когда ты вела себя, как Адольф Гитлер? Мы все тебя боялись и мечтали, чтобы ты уехала в Лондон.

Во мне произошла ужасная перемена. Как будто кто-то щелкнул выключателем. Из печальной, одинокой и несчастной женщины я превратилась в бешеную фурию, зациклившуюся на ревности и желании отомстить Дениз и Джеймсу. Я с наслаждением придумывала несчастья, которые могли случиться с ними.

Когда я лежала целыми днями в постели, не в состоянии даже говорить, я не проявляла агрессивности. Разумеется, я нагоняла на всех тоску и ничего не делала по дому, но больше меня не в чем было упрекнуть. Теперь же я превратилась в буйную сумасшедшую, которую по ошибке выпустили из дурдома. Во мне накопилось столько ярости и гнева, а человека, на которого это все можно было заслуженно излить – то есть Джеймса, – не было под рукой. Поэтому моя семья, абсолютно ни в чем не виноватая, а, наоборот, пытающаяся помочь мне, оказалась на линии огня. Вместо Джеймса я орала на них и хлопала дверями им в лицо.

Когда я вернулась из Лондона, в моем горе было какое-то достоинство. Я чувствовала себя женщиной Викторианской эпохи, разочаровавшейся в любви, у которой нет иного выхода, как повернуться лицом к стене и умереть. Но умереть красиво, в окружении нюхательных солей – как Мишель Пфайффер в «Опасных связях».

Теперь же я больше напоминала Кристофера Уокена из «Охотника за оленями». Я стала психопаткой. Сумасшедшей. Опасной для себя и других. Я бродила по дому с диким выражением в глазах, и все испуганно замолкали, стоило мне войти. Мама с папой с тревогой следили за мной, Анна и Хелен сразу же уходили, едва я появлялась.

Я не носила камуфляжной формы, не перепоясывалась патронташем, не имела при себе страшного автомата и гранаты в кармане. Но я чувствовала себя такой сильной, будто все это у меня есть, да и реагировали все на меня с соответствующим ужасом.

Великий террор наступил с того дня, как я посмотрела с мамой видеофильм. Не стану рассказывать, что тогда произошло.

Слишком стыдно за себя. К счастью, магазин видеопроката не стал выдвигать обвинения. Управляющий магазина сказал правду: они лишь складируют видеокассеты, к его собственному мнению и моральным принципам они никакою отношения не имеют.

Великий террор продолжался несколько дней. Любая мелочь могла завести меня – особенно любовные сцены на экране телевизора. В моей голове постоянно прокручивался видеофильм с Джеймсом и Дениз в постели. Когда я видела на экране другие пары влюбленных, я приходила в ярость.

К счастью, в жизни мне наблюдать любящие пары не доводилось. Мама с папой не вели себя, как влюбленные. Самое романтичное, что мой отец творил моей матери в конце недели, было:

– Может быть, съездим в суббогу в супермаркет?

Хелен постоянно приводила в дом поклонников, но она лишь издевалась над ними, и это даже доставляло мне мрачное удовольствие. Что касается Анны, то это совсем другая история, о ней я расскажу в другой раз.

Еще я очень много материлась в этот период. И швырялась вещами. Например, я могла швырнуть книгой в телевизор, если видела на экране целующуюся пару, или запустить туфлей в стену или бутылочкой Кейт в окно. Вообще всем, что попадалось под руку. Я ругалась, как базарная торговка, и вылетала из комнаты, с такой силой хлопая дверью, что с крыши, должно быть, слетала черепица. Дело дошло до того, что стоило мне войти в гостиную, любой, кто там находился, поспешно переключал канал и останавливался на чем-то нейтральном, вроде Открытой университетской программы по прикладной физике или документальном фильме про холодильники.

– Что показывают? – ворчливо спрашивала я.

– Ну… вот только это, – нервно отвечали они, макая в сторону телевизора дрожащей рукой.

Мы все молча сидели, делая вид, что смотрим эту передачу. От меня исходили пугающие флюиды, а мама, Анна и Хелен боялись выступить с предложением переключить канал и выжидали, когда будет прилично улизнуть и продолжить смотреть фильм по маленькому телевизору в маминой комнате.

Когда же они поднимались и тянулись к двери, я орала:

– Куда это вы идете? Не в состоянии находиться со мной в одной комнате? Мало того, что мой муж меня бросил, так еще и моя семья меня избегает.

Бедные жертвы останавливались в смущении, не решаясь уйти, но явно не желая оставаться. И ненавидя меня за это.

– Валяйте, уходите! – злобно цедила я. – Убирайтесь!

Я вела себя настолько ужасно, что никто, даже Хелен, не мог набраться храбрости и сказать мне, что я безумно эгоистична и вообще настоящая стерва. Вся семья была в заложниках у моего дикого нрава и непредсказуемых поступков.

Только к Кейт я относилась с некоторым уважением. И то не всегда.

Однажды, когда она заплакала, я резко крикнула:

– Заткнись, Кейт!

Случилось невероятное: девочка сразу замолчала. Но с той поры, сколько я ни старалась, я не могла воспроизвести этот тон. Я пробовала и так и сяк, но она продолжала голосить, вне сомнения думая: «Ха! Хоть ты один раз и напугала меня на долю секунды, но можешь быть уверена, черт побери, что это не повторится».

Меня переполняла энергия. Моего тела не хватало, чтобы вместить всю эту энергию, и я не знала, что с ней делать. Особенно после того, как я долгое время была лишена ее начисто. Мне казалось, что я вот-вот взорвусь. Или сойду с ума. Хуже всего, мне все еще не хотелось выходить из дома, хотя я чувствовала в себе достаточно сил, чтобы пробежать сто миль. Во мне скопилась сила десяти мужиков. Я смогла бы завоевать золотые медали на Олимпийских играх в любом виде спорта. Я чувствовала, что могу бегать быстрее, прыгать выше, кидать дальше, поднимать больше и ударять сильнее, чем кто-либо в мире.

В первую ночь, когда меня охватила ревность, я выпила полбутылки водки. Заставила Анну одолжить мне пятнадцать фунтов и послала Хелен в магазин, торгующий без лицензии.

Анна, конечно, тоже с удовольствием сбегала бы в магазин и вернулась бы с водкой. Вот только когда? Она могла появиться через неделю, рассказав путаную историю, как встретила в магазине людей, едущих в Стоунхендж, и решила, что будет неплохо к ним присоединиться. Или поведать, что с ней произошло нечто странное и она потеряла неделю. А я могла ответить ей, что в этом нет ничего странного. Если она отправилась на квартиру к своему дружку Шейну и там накурилась, то понятно, куда девалась неделя.

Нельзя сказать, что уговорить Хелен было легко.

– Я утону! – жаловалась она, поскольку погода продолжала оставаться мерзкой.

– Не утонешь, – мрачно уверяла я сквозь сжатые зубы, тон мой подразумевал, что это дело нетрудно и организовать.

– Это будет тебе дорого стоить, – меняла она тактику.

– Сколько?

– Пятерку.

– Дай ей еще пять фунтов, – приказывала я Анне.

– Теперь ты должна мне двадцать фунтов, – говорила Анна.

– Я когда-нибудь забывала отдать тебе долг? – холодно вопрошала я.

– Ну, нет… – соглашалась бедняжка, напуганная до такой степени, что даже не рисковала напомнить мне, что я все еще должна ей деньги за бутылку вина, которую я «взяла взаймы» у нее в день моего приезда домой.

– И куда ты пошла? – нетерпеливо спрашивала я Хелен.

– Наверх, переобуться.

Хелен вернулась много времени спустя, промокшая насквозь, и, громко ругаясь, протянула мне литровую бутылку водки в промокшем бумажном пакете. Сдачи с пятнадцати фунтов она мне не предложила, да я и не спросила. Когда я обнаружила, что бутылка открыта и больше четверти уже отсутствует, Хелен давно испарилась…

Как и ее шансы дожить до своего девятнадцатого дня рождения.

«Месть моя будет ужасной, дайте мне только до нее добраться!»

Несмотря на выпитую водку, я не могла заснуть. Я бродила по дому из комнаты в комнату и искала место, где чувствовала бы себя в безопасности. Такое место, где эти ужасные картинки перестали бы мелькать в моей голове. Но ненависть и ревность не давали мне уснуть.

В отчаянии я подумала, что, если попробую лечь в другой комнате и в другую постель, сон придет ко мне.

Я пошла в бывшую комнату Рейчел – ту самую, куда поселят вас, если вы приедете поголодать недельку, зажгла свет.

У комнаты был такой же нежилой вид, как и у моей, когда я приехала из Лондона. Хотя в шкафу все еще висела одежда, а на стенах плакаты. Я наткнулась на тренировочный велосипед и машину для гребли, купленные отцом лет девять назад в результате энергичной, но короткой попытки привести себя в норму. Так они и стояли в комнате Рейчел, покрытые пылью и паутиной. Выглядели они устаревшими и скрипучими, совсем непохожими на те, что продают сегодня – с компьютерными программами, видеоэкранами и электронным счетчиком калорий.

Я с любовью посмотрела на эти доисторические сооружения, и на меня волнами нахлынули воспоминания. Сколько было восторгов, когда их привезли! Только мама не присоединилась к общей радости. Сказала, что не понимает, зачем все это нужно. Что ей ни к чему надрываться, что она уже достаточно потрудилась в жизни, будучи замужем за папой и воспитывая пятерых дочерей.

Мы же все были просто вне себя. С охами и ахами мы сгрудились вокруг машин, сверкающих хромированными деталями, и никуда не отходили, пока их не установили в оранжерее. Мы все возлагали на них большие надежды. Решили, что у нас будут фигуры, как у Джеми Ли Кертис (она тогда была очень популярна), после минимальных усилий. Поэтому от желающих не было отбоя.

Папа тоже сказал, что хочет такую же фигуру, как у Джеми Ли Кертис. Мама не разговаривала с ним целую неделю.

Вначале мы ссорились и спорили, чья очередь пользоваться машинами. Было пролито много слез и сказано много грубых слов.

Особенно нам нравился велосипед: Маргарет, Рейчел и я были крайне недовольны размерами наших поп и бедер. Машина для гребли не пользовалась такой популярностью – мы были молоды и еще не осознали, что у людей могут быть толстые руки.

Маргарет, Рейчел и я провели большую часть своей подростковой жизни, стоя спиной к высокому зеркалу и едва не вывихивая шеи, пытаясь разглядеть, как наши попки выглядят сзади. Каждая пара джинсов рассматривалась с точки зрения ее способности уменьшить зад. Каждый свитер и каждая рубашка подвергались такому же испытанию – прикрывают ли они наши зады?

Одержимость по поводу излишней величины зада можно сравнить только с одержимостью по поводу незначительной величины бюста.

Как обидно!

Ведь мы были прекрасны. У нас были такие замечательные фигуры. А мы этого не понимали.

Рейчел часто жалела, что не родилась раньше. То ecu в период голода в стране. Она однажды задумчиво сказала:

– Представляешь, какими бы мы тощими были, если бы несколько месяцев питались только травой и камнями!

Сейчас бы я заплатила крупную сумму, чтобы иметь такую фигуру, какую я имела тогда.

Тут мне в голову пришла страшная мысль. А вдруг на станет день, когда я вспомню, какой была сегодня, и пожалею, что фигура уже не та?

«Наверное, надо начинать получать удовольствие от того, что имеешь сейчас, – подумала я. – Потому что когда-нибудь мне захочется снова так выглядеть».

Естественно, энтузиазм насчет велосипеда и машины для гребли прошел быстро. Ожидания не оправдались, да к тому же случилось несчастье.

Хотя Хелен в то время было всего девять лет, она решила продемонстрировать нам, что только она знает, как работает машина для гребли. Для пущего впечатления она установила грузики слишком высоко и попыталась поднять их, предварительно не разогревшись. И тут же потянула грудную мышцу.