Текст книги "Титус Гроан"

«ПЛЮЩ И ПЫЛЬ»

Все это он увидел, отыскивая одно и только одно – возможность проникнуть в замок. Он прошел, не забывая о своей слабости, сотней мысленных маршрутов, но каждый вел к пустой, неприступной стене или краю крыши. Он выбирал одно окно за другим, пытаясь подобраться к нему, и всякий раз натыкался на неодолимую преграду. И лишь по прошествии часа путь, который он распутывал взглядом, завершился высоким окном в Западном крыле. Он проделал этот путь еще раз, от места, на котором сидел, до крошечного окошка в стене, и понял, что одолеет его, если достанет сил и если улыбнется удача.

Было уже два часа пополудни, солнце пекло нещадно. Он стянул с себя куртку и, забросив ее за спину, начал, пошатываясь, свое путешествие.

Следующие три часа заставили его пожалеть о покинутой кухне. Представься ему случай неким волшебством вернуться под огромное крыло Свелтера, изнемогший юноша ухватился бы за него. Когда снова стал меркнуть свет – через двадцать четыре часа после того, как он выбрался из своей темницы на сланцевый скат, – Стирпайк достиг подножия высокой стены, в самом верху которой виднелось окно, выбранное три часа назад. Здесь он присел отдохнуть. Он находился примерно на одинаковом расстоянии от земли, лежавшей двумя сотнями футов внизу, и от окна. Он не ошибся, решив, что вся эта стена покрыта сплошной порослью старого плюща. Сидя у стены и ощущая спиной гигантскую, волосистую, толщиною в древесный ствол ветку, листья которой нависали вокруг, далеко выдаваясь вперед, он задрал голову и увидел запутанный, пыльный лабиринт. Он понял, что вверх придется лезть в темноте, столь плотно сплеталась грубая, однородная листва; однако побеги раскидистого растения были толсты и крепки, значит, он сможет, время от времени приваливаясь к ним, отдыхать. Сознавая, что с каждой минутой слабость его возрастает, он не стал дожидаться, пока выровнится дыхание, но протиснулся, дернув ртом, насколько смог ближе к стене и, окунувшись в дохнувшую пылью мглу, приступил к новому восхождению.

Как долго взбирался Стирпайк в едко пахнущей тьме, как долго вдыхал он гниловатый, сухой, наполненный пылью воздух – все это не имело значения в сравненьи с бесконечным кошмаром, бушевавшим в его голове. Только кошмар и остался реальным и, уже приближаясь к окну, Стирпайк сознавал лишь, что, сколько он себя помнит, он полз среди черной листвы, среди грубых на ощупь, сухих, ворсистых побегов плюща, и горькие листья источали едкий, предательский смрад.

Порою он примечал на них отблески жаркого вечера, но почти все время приходилось барахтаться в темноте, колени и внешние сгибы пальцев кровоточили, ободранные, руки, раздвигавшие жилистую поросль, отдиравшие ее усики от лица и одежды, истомились неимоверно.

Он не знал, что окно уже близко. Расстояние, в еще большей мере, чем время, утратило для него всякий смысл, но вот он обнаружил, что листья редеют, что вокруг ложатся, переливаясь, пятнышки света. Он припомнил, что еще снизу заметил, как скудеет и теснее приникает к стене плющ, приближаясь к окну. Теперь косматые ветви стали не так надежны, то одна, то другая ломалась под его весом, приходилось держаться за один из главных, пыльно льнущих к стене побегов. Слой плюща за его спиной истоньшился до фута-другого, лишь частью заслоняя ее от солнца. Еще миг, и солнечный свет окатил Стирпайка. Пальцы его уже с трудом находили зацепки. Натужно протискивая их между стеной и плющом, он дюйм за дюймом подвигался вверх. Ему казалось, что восхождение длится всю его жизнь. Всю жизнь он мучился, томясь дурнотою. Всю жизнь испытывал ужас, и какие-то красные комья кружили пред глазами. Били молоты, пот заливал глазницы.

Сомнительные боги, спустившие ветку плюща с крыши над его темницей, когда ему грозила такая же, как и ныне, опасность, снова пришли Стирпайку на помощь, ибо рука его, протянутая вверх, натолкнулась на каменный выступ. То было основание подоконника. Стирпайк всхлипнул, дернулся вверх и, на миг оторвав руки от побегов плюща, перебросил их за подоконник. Он еще повисел немного, судорожно, словно деревянное изваяние, раскинув руки, ноги его качались в пустоте. Затем, слабо извиваясь, он наконец перевалился через каменную плиту, потерял равновесие и в закружившейся вихрем тьме рухнул на деревянный пол принадлежащего Фуксии потаенного чердака.

«ТЕЛО У ОКНА»

Под вечер дня, последовавшего за рождением брата, Фуксия стояла у окна своей спальни. Она плакала, слезы одна за другой стекали по горящим щекам, и сквозь жгучую их пелену девочка смотрела на Гору Горменгаст. Госпожа Шлакк, не понимавшая, что происходит, попыталась утешить ее, но безуспешно. Не было в этот раз ни взаимных объятий, ни общих рыданий, и в глазах Нянюшки застыло беспомощное, сокрушенное выражение. Она стискивала маленькие, морщинистые ладошки.

– Ну в чем же дело, проказница моя? Что с тобой, лапочка моя неказистая? Расскажи мне! Расскажи сию же минуту. Поделись своим маленьким горем со старенькой няней. Ох, бедное мое сердце, да расскажи же, наконец! Ну давай же, скрытница моя, рассказывай.

Однако Фуксия казалась словно вырезанной из темного мрамора. Только слезы, струившиеся по щекам, и оставались единственным признаком жизни.

Наконец, старушка, пообещав принести своей причуднице булку с коринкой и посетовав напоследок, что никто ей не отвечает, а у нее вон как спина-то болит, покинула спальню.

Фуксия послушала, как она топочет по коридору, сорвалась с места, пронеслась темным проходом, стиснула старую няньку в объятиях и, путаясь в подоле кроваво-красного платья, плещущем, точно вихрь, вокруг ее ног, полетела прочь – чередой длинных лестниц и мрачных зал, – пока не вырвалась на вольный воздух, за тени замковых стен. Она бежала, облитая вечерним солнцем. Наконец, прорезав сад Пятидесятника и взлетев по крутому откосу к опушке сосновой рощи, девочка прервала бег и, оступаясь, торопливо сошла по заросшему папоротником пологому склону к неподвижному озеру. Лебедей здесь не было. Не было диких цапель. Ни одного птичьего голоса не долетало из крон отраженных в воде древес.

Ничком рухнув на землю, Фуксия сорвала и сунула в рот травину. В глазах ее, глядевших на озеро, еще ощущалась жгучая резь.

– Ненавижу! Все ненавижу! Все-все, до последней мелочи! Ненавижу весь свет, – громко сказала Фуксия и приподнялась, опираясь на локти, обратив лицо к небу. – Одна буду жить. Всегда одна. В доме или на дереве. – Выплюнув изжеванную травинку, она сорвала другую, посвежей. – Если я буду одна, кто-нибудь ко мне да придет. Кто-нибудь из другого мира – из нового, не из этого, – кто-нибудь непохожий, и он полюбит меня, потому что я одна, потому что я не такая, как все другие скоты, заселившие этот мир, придет и будет счастлив со мной, потому что я – гордая. – Снова хлынули слезы… – И он будет высокий, выше, чем Флэй, и сильный, как лев, и с золотистыми, как у льва, волосами, только кудрявыми; и у него будут большие, сильные ноги, потому что у меня тоже большие, но рядом с его они не покажутся такими уж большими; и еще он будет умнее, чем Доктор, и будет носить длинный черный плащ, и от этого мои платья станут казаться еще более яркими, и он мне скажет: «Леди Фуксия», а я отвечу: «Кто это?»

Она села и утерла ладонью нос.

Озеро потемнело, и пока она сидела, глядя на неподвижные воды, Стирпайк приступил к последнему восхождению.

Госпожа Шлакк рассказывала Киде о своих горестях, стараясь сохранить достоинство, приличествующее, как она считала, ей – главной няне прямого и единственного наследника Горменгаста, – и жаждая, в то же время, облегчить душу средствами более естественными. Флэй драил чрезмерно изукрашенный шлем, который в этот вечер, первый после пришествия наследника, предстояло надеть лорду Гроану; Свелтер правил на точиле мясницкий секач. Согнутый над камнем, точно заевшее лезвие складного ножа, он трудился, стараясь довести свое оружие до невиданной остроты. Сталь косо скользила по плоско кружащему камню, резкий, песчанистый свист ее, видимо, доставлял господину Свелтеру удовольствие, ибо комья плоти перемещались по лицу его, создавая подобье улыбки.

Когда Фуксия поднялась и тронулась в обратный путь по папоротниковому холму, Стирпайк, которому оставалось пролезть до ее окна еще сорок футов, отдирал старые, грязные воробьиные гнезда, во множестве преграждавшие дорогу наверх. Вернувшись в замок, Фуксия прошла прямиком к себе, закрыла дверь, заложила ее засовом, приблизилась к стоявшей в углу старой картонной коробке и, порывшись в ней, отыскала кусок мягкого угля. Она подошла к стене и постояла немного, оглядывая штукатурку. Затем изобразила на ней сердце и написала вокруг: «Я Фуксия. Я должна быть всегда. Я – это я. Не бойся. Потерпи и увидишь».

И тут ей вдруг страх как захотелось заглянуть в свою книгу с картинками и стихами. Она зажгла свечу, оттянула кровать от стены и, протиснувшись в дверцу, направилась по винтовой лестнице к своему сумрачному святилищу.

Не часто случалось ей взбираться сюда поздним вечером, и тьма, царившая в первой из комнат, заставила ее ненадолго замереть на последних ступенях. Пока она проходила узкой лощиной, отблески свечного пламени судорожно метались по жутковатым украшениям стен, и, очутившись в пустоте своей театральной комнаты, Фуксия замедлила шаг, ступая в окружавшем ее бледном облаке света.

Она вспомнила, что несколько недель тому оставила на третьем своем, особенном, чердаке запас красно-зеленых восковых свечечек, которые откопала некогда в хламе, отложила, а после и думать о них забыла. Спустя какое-то время, она снова наткнулась на них. Три таких свечки прекраснейшим образом осветят комнату – окно Фуксия намеревалась закрыть. Взобравшись по лесенке на балкон, она толкнула висевшую на одной петле дверь и вошла, охваченная приливом смутной любви к этому месту.

Длинные цветные свечи были спрятаны прямо за дверью, и Фуксия сразу засветила одну от белого огарка, который держала в руке. Она повернулась к столу, чтобы поставить свечу, и сердце ее замерло, ибо на другом конце комнаты, под окном, грудой лежало неподвижное тело.

Стирпайк провалялся в беспамятстве немалое время, затем сознание стало понемногу возвращаться к нему. Полумрак опустился на Горменгаст. Далекие, размытые очертания, окружавшие юношу, начали придвигаться к нему в сумерках его разума, обретая определенность и объем, и придвигались, пока не сделались узнаваемыми.

Он пролежал так еще несколько минут. Сравнительная прохлада, стоявшая в комнате, и неподвижность его тела в конце концов вновь вернули ум юноши в состоянье пытливости. Он не мог припомнить ни самой этой комнаты, что было только естественно, ни того, как он в ней очутился. Он сознавал лишь, что горло его спеклось от жажды, а под поясным ремнем некий тигр рвет когтями желудок. Долгое время он вглядывался в кривого, карикатурного призрака, вздымавшегося в центре комнаты. Если б Стирпайк только-только пробудился от сна и увидел, как это чудище мреет перед ним, он, без сомнения, испугался бы, но обморок лишил его потребных для страха сил, и Стирпайк ощущал одну только слабость. Да и странно было бы, если бы в тусклом сумеречном свете он признал фантастический Корень, принесенный Фуксией из Извитого Леса.

Оторвавшись от Корня, взгляд Стирпайка прошелся по комнате и зацепился за темные картины на стенах, однако свет был слишком мутен, чтобы юноша смог различить, что на них изображено.

Взгляд его рыскал туда и сюда, обретая прежнюю остроту, но косное тело оставалось лежать на полу, пока он, наконец, не заставил себя приподняться, опираясь на локоть.

Над ним возвышался стол, и Стирпайк, с трудом утвердясь на коленях, вцепился в его край и стал кое-как подниматься. Комната поплыла перед ним, картины съежились до размеров почтовых марок и бешено замотались на стенах. Руки, цеплявшиеся за кромку столешницы, не принадлежали ему. То были чужие руки, в которых он смутным, почти сверхъестественным образом чуял отдаленные признаки сознания. Однако пальцы держались, независимо от тела и мозга, и юноша ждал, пока глаза его не прояснились и он не увидел на столе зачерствелые остатки еды, утром прошлого дня принесенной Фуксией на чердак.

Объедки в беспорядке валялись по столу и каждый из них казался беспощадным в своей материальности.

И пока юноша вглядывался в разбросанные по столу, образовавшие подобие натюрморта съестные припасы, расплывчатая несвязность их преображалась в его мозгу в пугающую близость.

Две морщинистых груши, половинка булки с тмином, девять фиг в потрепанной белой картонной коробке, кувшинчик с вином из одуванчиков. Рядом – большая, расписанная от руки книга, раскрытая там, где несколько строф на одной странице, сменялись на противоположной лиловой с серым картинкой. Стирпайку в его теперешнем, непривычном состоянии казалось, будто эта картинка и есть истинный мир, случайно попавшийся на глаза ему, обитателю смежных с этим миром призрачных областей.

Он сам был призраком, а лиловато-серая страница – истинной и непреложной реальностью.

Там, внизу под ним стояли люди. В серых одеждах, с лиловыми цветами в темных спутанных волосах. За спинами их лежал выморочный ландшафт, обильный старыми железными мостами, люди же тесно стояли на печальном челе небольшого холма. Руки и босые ступни их отличались редким изяществом, казалось, что люди эти вслушиваются в некую странную музыку, ибо взгляды их устремлялись за пределы страницы, к чему-то, не достижимому для Стирпайка, все вдаль и вдаль, за великий холм Горменгаста, за пределы Извитого Леса.

Столь же реальными были для юноши и простые сероваточерные буквы, из которых составлялись слова и смыслы стихов на противоположной странице. Непреклонная, бьющая в глаза нагота всего, лежащего на столе, заставила его на минуту забыть о голоде, и хоть обычно стихи и картинки его не занимали, Стирпайк, со странной обстоятельностью, с неспешной пристальностью прочел написанное на белой странице тремя стариками из серо-лилового мира.

 
Тусклые, тайные, тихие
Мы
Одни, на далеких холмах
Тьмы,
Сладким овеян безумием
Наш наряд,
Мы причудливы и приветливы —
Так говорят
Те, чей затерян в небе
Свет,
След,
В ночь пляски Деревьев, которых
Уж нет.
 
 
Теплые, тайные, тихие…
Теплые, тайные, тихие…
 
 
Тусклых, тайных и тихих
Нас
Примет пурпурное море
В должный час,
Сладким овеян безумием
Наш убор,
Мы причудливы и приветливы
До сих пор.
В ночь всех ночей
Струится свет
Нам вослед,
Клубясь средь Деревьев, которых
Уж нет.
 
 
Теплые, тайные, тихие…
Теплые, тайные, тихие…
 

На полях Стирпайк различил отметины чьих-то некрупных ногтей. Они показались ему не менее важными, чем стихи и картинка. Все стало одинаково важным, потому что теперь обрело реальность, все, бывшее прежде размытым. Ладони, лежавшие на столе, снова принадлежали ему. Он мгновенно забыл значение прочитанных слов, но сам рукописный шрифт остался с ним, округлый и черный.

Стирпайк протянул руку и взял одну из сморщенных груш. Поднося ее ко рту, он заметил, что кто-то уже надкусил грушу с одного бока.

Воспользовавшись миниатюрным, желобчатым уступом в твердой, беловато-бесцветной плоти, на котором зубы Фуксии оставили параллельные проточины, Стирпайк с жадностью впился в него, верхние зубы продрали морщинистую кожуру, зубы нижние вгрызлись в бледный крутой скат, поднявшись почти до его середины, – и сошлись в тайном и темном центре плода, в тусклой абактинальной области, где с давнего мига, в который июньский ветерок разметал лепестки грушевого цвета, день и ночь шло скрытое, непостижимое вызревание.

Вгрызаясь в грушу вторично, Стирпайк ощутил, как слабость вновь наполняет его словно бы разреженным воздухом, и осторожно склонился и припал лицом к столу, ожидая, когда силы его восстановятся достаточно, чтобы можно было продолжить скрытную вечерю. Подняв же голову, он заметил длинную, изящных очертаний козетку. Он пересыпал финики из картонной коробки в карман и, взяв булку в одну руку, а кувшинчик с вином в другую, осторожно прошел вдоль края стола, в несколько спотыкливых шагов достиг козетки, и плюхнулся на винно-красную кожу ее обивки, уложив одну пыльную ногу поверх другой.

Стирпайк полагал, что кувшинчик заполнен водой, поскольку не заглянул внутрь, когда поднял его и, прикидывая вес, покачал, и потому, ощутив на языке вкус вина, он выпрямился с внезапно воспрявшей силой, как будто одна только мысль о вине воскресила его. И впрямь, вино сотворило с ним чудо – через несколько минут, подкрепив его бодрящее действие хлебом, финиками и остатками второй груши, Стирпайк ожил настолько, что встал и, на странный свой манер подволакивая ноги, прошелся по комнате. Губами, втянутыми под сжатые зубы, он насвистывал, тонко, пронзительно, немелодично, то и дело прерываясь, когда взгляд его более, чем на миг, приковывала какая-то из картин.

Свет меркнул быстро, Стирпайк почти уже повернул ручку двери, чтобы, прежде чем вытянуться на ночь на козетке, поискать, пусть даже в сумраке, комнату поудобнее, когда услышал отчетливые шаги.

С мгновение он простоял неподвижно, еще протянув руку к двери, затем голова его склонилась налево – Стирпайк прислушивался. Да, сомнений нет, кто-то идет через смежную комнату или следующую за ней.

Беззвучно, как привидение, сделав еще шаг вперед, он повернул ручку и потянул к себе дверь, приоткрыв ее на мельчайшую долю целого, оказавшуюся, впрочем, достаточной, чтобы приникнуть глазом к щели и увидеть то, что заставило его замереть на вдохе.

И не без причины, поскольку малость комнаты, в которой он провел последний час с лишком, внушила ему мысль, будто дверь ведет в помещение примерно тех же размеров. Когда же он заглянул в щель между дверью и косяком, и понял, насколько ошибся в предположениях о величине смежной комнаты, то испытал потрясение, по силе своей уступавшее лишь изумлению, охватившему его при виде приближающейся фигуры.

Дело было не только в величине. Быть может, еще сильнее потрясло его открытие, что он находится выше соседней комнаты. Сквозь мрак он вглядывался в девочку со свечой, заливавшей багрецом лиф ее платья. Пол, по которому она медленно, но твердо ступала, казалось, тянулся за ее спиной в бесконечность, и не только за спиной – но и вправо, и влево. Девочка шла внизу, и балкончик, в нескольких футах от Стирпайка рассекавший пространство между ним и нею, представился ему такой неожиданностью, что ощущение нереальности, охватившее его, когда он только что пришел в себя после обморока, снова охватило его. Но звук шагов был вполне реальным да и свет, игравший на нижней губе девочки, заставил Стирпайка вернуться к действительности. И даже в том затруднительном положении, в которое он попал, юноша невольно гадал – где он ее уже видел? Тени, внезапно сместившиеся на лице ее, что-то пробудили в памяти Стирпайка. Мысли заскакали в его голове. Несомненно, к балкону ведут ступеньки. Девочка направляется сюда. И определенно знает, куда направляется. Она не колеблется. Не боится. Значит, это ее комната. Но зачем она здесь в такой час? Кто она? Стирпайк неслышно притворил дверь.

Где же он видел это красное платье? Где? Где? Совсем недавно. Он услышал, как девочка поднимается по ступеням. Оглядел комнату. Спрятаться некуда. На глаза ему попалась покоившаяся на столе книга. Ее книга. Он увидел крошки там, где лежала на скатерти булка. Приподнявшись на цыпочки, он полупробежкой метнулся к окну. Пустота опустившегося на башни темного воздуха наполнила его дурнотой, пробудив воспоминания о проделанном им восхождении. Он отвернулся от окна. Вслушиваясь в шаги на балконе, он все продолжал повторять себе: «Где? Где? Где я видел это красное платье?» – и в миг, когда девочка остановилась у двери, вспомнил и сразу мягко упал под окном на колени и локти. Приняв неудобную позу, он откинул в сторону обмякшую руку и закрыл глаза, подделав обморок, от которого так недавно оправился.

Он видел ее сквозь круглый глазок в стене Восьмиугольной Комнаты. Леди Фуксия Гроан, дочь властителя Горменгаста. Мысли перегоняли одна другую. В тот раз она пребывала в смятении. Ее разъярило рождение брата, она убежала от отца по коридору. От этой сочувствия не дождешься. Она застенчива, как и отец ее. Вот, открывает дверь. Воздух колеблет пламя свечи. Сквозь опущенные ресницы, Стирпайк увидел, что в комнате посветлело, девочка зажгла еще две длинных свечи. Он слышал, как она повернулась на каблуках, сделала шаг, затем наступила полная тишина.

Он лежал неподвижно, откинув голову на ковер, чуть выгнув шею.

Похоже, девочка замерла, так же, как он. В затянувшемся мертвом безмолвии Стирпайк услышал удары сердца. Не своего.