Текст книги "Титус Гроан"

ФУКСИЯ

Пока его светлость безмолвно взирал на Доктора, появилось новое действующее лицо – девочка лет пятнадцати с длинными, немного взлохмаченными черными волосами. Движения ее были неловки, лицо, пожалуй, некрасиво, но сколь малая малость требовалась, чтобы обратить ее в красавицу! Угрюмые губы ее были полны и ярки, глаза светились тлеющим огнем.

Желтый шарф привольно свисал с шеи девочки. Бесформенное платье алело, как пламя.

При всей прямизне ее стана, она немного сутулилась во время ходьбы.

– Постой, – сказал лорд Гроан, когда девочка почти уже миновала его и Доктора.

– Да, отец, – хрипловато отозвалась она.

– Где ты была последние две недели, Фуксия?

– О, то там, то здесь, отец, – ответила девочка, глядя на свои туфли. Она встряхнула головой и длинные черные волосы колыхнулись на ее спине, точно пиратский флаг. Поза ее отличалась почти невообразимой нескладностью. Полное отсутствие женственности – такого ни одному мужчине не выдумать.

– То там, то здесь? – устало отозвался отец. – Что означает «то там, то здесь»? Ты где-то пряталась. Где же?

– В библиотеке, в оружейной, гуляла, – ответила леди Фуксия и угрюмые глаза ее сузились. – Я только что услышала глупые сплетни насчет матери. Говорят, у меня появился брат – идиоты! идиоты! Ненавижу их. Ведь нет никакого брата, правда? Или есть?

– Маленький братик, – встрял доктор Прюнскваллор. – Да, ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, крохотное, бесконечно малое, микроскопическое добавление к славному роду пребывает ныне за дверью спальни. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хе-хе! О да! Ха-ха! Чистая правда! Самая что ни на есть.

– Нет! – сказала Фуксия с такой силой, что Доктор зашелся отрывистым кашлем, а лорд Гроан отступил на шаг и брови его сошлись, а рот скорбно изогнулся книзу. – Неправда! – крикнула Фуксия, отворачиваясь от них и наматывая, наматывая на запястье толстую прядь черных волос. – Я не верю! Дайте мне выйти отсюда! Пустите!

Поскольку никто ее не держал, восклицания эти были бессмысленны, и она повернулась и со странной скованностью движений побежала по коридору, уходящему от площадки. Перед тем как Стирпайк потерял девочку из виду, до него долетели издали ее выкрики: «О, как я вас всех ненавижу! ненавижу! ненавижу! Как я ненавижу людей! Как ненавижу людей!»

Все это время господин Флэй вперялся взором в узкое окно восьмиугольной комнаты, размышляя о наилучшем способе, каким можно было б уведомить лорда Гроана, что он, Флэй, сорок лет состоящий в слугах, с неодобрением относится к тому, что его, так сказать, отодвинули в сторону в тот самый миг, когда у лорда родился сын, – в тот самый миг, когда его, Флэя, помощь могла оказаться бесценной. В общем и целом, господина Флэя все это несколько обижало, и ему очень хотелось, чтобы лорд Гроан узнал о его обиде, а в то же время трудновато было сыскать способ тактично сообщить о своих претензиях человеку, такому же замкнутому, как он сам. Господин Флэй хмуро грыз ногти. Он простоял у окна много дольше, чем намеревался, а когда обернулся, втянув голову в плечи – обычная его повадка, – то увидел юного Стирпайка, о котором совершенно забыл. Тогда он прошествовал к юноше и, ухватив его за фалды, рывком выволок на середину комнаты. Огромная картина, качнувшись, закрыла глазок.

– А ну-ка, – сказал он, – назад! Ты видел ее дверь, Свелтеров сопляк?

Стирпайку, до этой минуты затерянному в ошеломившем его мире, что лежал за дубовой перегородкой, понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя.

– Назад, к этому отвратному повару? – воскликнул он наконец, – о нет! ни за что!

– Слишком занят возиться с тобой, – сказал Флэй, – слишком занят, ждать не могу.

– Он урод, – яростно произнес Стирпайк.

– Кто? – сказал Флэй. – А ну, говори дальше.

– Он совершенный урод. Так сказал лорд Гроан. И Доктор тоже. Тьфу! Уродина.

– Это кто уродина, кухонное отродье? – осведомился Флэй, нелепо прянув вперед головой.

– Как кто? – откликнулся Стирпайк. – Младенец. Новорожденный. Оба так и сказали. Жуткий-прежуткий.

– Это еще что? – вскричал Флэй. – Что за вранье? Чьей болтовни ты наслушался? Я тебе уши оборву, никчемная тварь! С чего ты это взял? Подойди!

Стирпайк, давно задумавший сбежать из Великой Кухни, теперь твердо решил подыскать себе место в жилой части замка, где он сможет совать нос в дела тех, кто стоит выше него.

– Если я вернусь к Свелтеру, я расскажу ему, всем расскажу о словах его светлости и тогда…

– Подойди! – повторил сквозь зубы Флэй, – подойди или я тебе кости переломаю. Рот разевать надумал? Я тебя утихомирю.

Широко шагая, Флэй выволок Стирпайка в узкий коридор и, пройдя половину его, остановился у некоей двери. Он отпер ее одним из своих ключей и, швырнув Стирпайка внутрь, замкнул за юношей дверь.

«СВЕЧНОЕ САЛО И ПТИЧЬЕ СЕМЯ»

Подобная гигантскому пауку, висящему на металлической нити, люстра парила над комнатой в девяти футах от дощатого пола. С раскинутых ею железных лап капля за каплей, капля за каплей вытягивались вниз бледные наплывы восковых сталактитов. Под железным пауком покоился грубо сколоченный стол с наполовину выдвинутым, полным птичьего корма ящиком, повернутый так, что на одном его углу подрастал понемногу конус свечного сала – мерцающая пирамида высотою со шляпу.

Беспорядок, царивший в комнате, граничил с хаосом. Всякая вещь казалась только что отброшенной в сторону. Даже кровать стояла под нелепым углом, словно она отпрыгнула от стены и теперь вопила, требуя, чтобы ее придвинули назад, вплотную к красным обоям. Свечи оплывали и вспыхивали, и тени раскачивались по стене из стороны в сторону или вверх-вниз, а за кроватью мотались по обоям теневые профили четырех птиц. Между ними колебалась огромная голова. Эту тень отбрасывала ее светлость, семьдесят шестая графиня Гроанская. Она лежала, откинувшись на подушки и обернув черной шалью плечи. Волосы ее, сиявшие темной, почти что черной рыжиной, выглядели так, словно кто-то затеял свивать на макушке огромный узел, да не закончив, бросил. Плотные завитки падали ей на плечи и сплетались на подушках, точно горящие змеи.

Глаза у Графини были бледно-зеленого, частого у кошек оттенка. Очень большие, они все же казались маленькими в сравнении с бледной ширью ее лица. Нос был достаточно крупен, чтобы таким и выглядеть, несмотря на облегавший его простор. Графиня оставляла впечатление существа очень массивного, хотя поверх покрывала виднелись лишь руки ее, плечи, шея и голова.

По левой руке, лежавшей на покрывале ладонью кверху, бочком сновала туда-сюда сорока, выклевывая по зернышку из холмика насыпанной на ладонь пшеницы. На плечах Графини сидели черноголовый чекан и здоровенный ворон, этот спал. Спинку кровати украшали собою два скворца, деряба и небольшая сова. Время от времени между прутьями решетки в высоко сидящем оконце, почти никакого света не пропускавшем, появлялась новая птица. Плющ, пробившийся сквозь оконце снаружи, уже распустил усики снутри по стене, по ее красным обоям. И хотя этот плющ придушил и ту малость света, какую пропускало оконце, сил его не хватало, чтобы помешать птицам во всякий час дня и ночи проникать в комнату и навещать леди Гертруду.

– Ну будет, будет, будет! – глубоким, хриплым голосом проговорила Графиня, обращаясь к сороке. – Хватит с тебя на сегодня, моя дорогая!

Сорока подскочила на несколько дюймов, вновь опустилась на запястье Графини и встопорщила перья, постукивая длинным хвостом по стеганому одеялу.

Леди Гроан метнула остатки зерна через комнату, и черноголовый чекан, спрыгнув со спинки кровати ей на голову, забил крыльями, снялся с этой странноватой взлетной площадки, дважды облетел комнату, пройдя на втором круге между сталактитами светящегося воска, и опустился на пол – там, где упало зерно.

Графиня Гроанская зарылась локтями в подпирающие ее подушки, ставшие плоскими и неудобными, и приподняла свое массивное тело на сильных, грузных руках. Затем она вновь обмякла, раскинув руки влево и вправо вдоль изголовья, так что ладони ее свисли с краев ложа. Складка рта ее не казалась ни грустной, ни радостной, Графиня отсутствующе вглядывалась в подрастающую на столе восковую пирамиду. Она провожала взглядом каждую каплю, падавшую на тупую вершинку конуса и вяло стекавшую в неровной его стороне, обращаясь в длинный мякотный лепесток.

Задумалась ли Графиня или погрузилась в пустую дремоту, об этом догадаться было невозможно. Громада ее неподвижного тела отвалилась назад, руки простерлись вдоль спинки кровати, и тут пропахшее воском безмолвие комнаты нарушилось внезапным стрепетом и скрябом, и Графиня, не повернув головы, скосила взгляд к маячившему в четырнадцати футах над полом заросшему оконцу и увидела, как листья плюща разошлись и с виноватым видом из них вылезла голова, а следом и плечи грача-альбиноса.

– А-га, – произнесла Графиня медленно, словно придя к какому-то выводу, – вот и ты, не так ли? Наш побродяжка вернулся. И где же он жил-поживал? Что поделывал? На каких сиживал деревьях? Через какие пролетал облака? Каков красавец! Какой роскошный пук белых перьев! Какой пук всевозможных пороков!

Белый грач, измахреный со всех сторон листвою плюща, сидел, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, слушая ее или делая вид, что слушает, с большим интересом и несколько нарочитым смущением, ибо, если судить по его движениям, время от времени выдаваемым плющом, грач явно переступал с ноги на ногу.

– Три недели, – продолжала Графиня, – три недели его со мной не было. Выходит, я недостаточно хороша для него, о нет, для кого угодно, только не для господина Альбастра, однако же вот он, вернулся и жаждет прощения! О да! Теперь его старому тяжкому клюву требуется целое дерево прощения, а оперению – отпущенье грехов, совершенных за месяц.

Графиня снова приподнялась на постели, закрутила на длинном указательном пальце длинную прядь темных волос и, не отводя взгляда от птицы, обратила лицо к двери и произнесла почти неслышно, словно обращаясь к себе самой:

– Ну заходи уж.

Плющ вновь зашуршал, и звук этот еще не успел затихнуть, как кровать дрогнула от внезапно опустившейся на нее белой птицы.

Белый грач стоял на спинке изножья, вцепившись в нее когтями и глядя на леди Гроан. Миг-другой пробыв в неподвижности, он, твердо ступая, прошелся по спинке взад-вперед, а после спорхнул на покрывало, к ногам ее светлости, свернул голову назад и зарылся клювом в собственный хвост, при этом перья на его шее, жесткие, как плоеный воротник, встали торчком. Так, поклевывая свой хвост, он продвигался по холмистой постели, пока не оказался в нескольких дюймах от лица ее светлости, и только тогда закинул по-грачиному голову и каркнул.

– Значит, прощения просишь, так? – спросила леди Гроан. – И думаешь, им все и кончится? И не будет больше вопросов о том, где ты таскался, где пролетал три этих долгих недели? Вот, значит, как, господин Альбастр? Хочешь, чтобы я простила тебя во имя нашего прошлого? Явился и трешься своим старым клювом о мою руку? Ну, иди ко мне, мой беленький, иди ко мне, ладно. Иди.

Ворон, сидевший на плече леди Гроан, пробудился и сонно поднял на дюйм-другой эфиопское крыло. Затем уставил неодобрительный взгляд на белого грача. Теперь он проснулся окончательно и стоял с лежащей между его ногами прядью темно-красных волос. Сова, словно заступая на покинутый вороном пост, немедля заснула. Один из скворцов в три медленных шага повернулся клювом к стене. Деряба не шелохнулась, зато замерцала оплывшая свеча и жутковатая тень, отделясь от высокого буфета, поползла по доскам пола, вскарабкалась на кровать и успела докрасться до середины стеганого одеяла, прежде чем отступить тем же путем, снова свернуться в клубок и задремать под буфетом.

Взгляд леди Гроан возвратился к подрастающей пирамиде свечного сала. Светлые глаза ее то беспощадно впивались в светящийся наплыв, то, казалось, становились незрячими, пустыми, содержащими еле приметный намек на что-то детское в них. Вот так, словно отсутствуя, она глядела на бледную пирамиду, а рука ее между тем, будто бы безотчетно, перебирала перья на груди, голове и горле белого грача.

Некоторое время в комнате стояла полная тишина, затем стук в дверь спальни вырвал леди Гроан из забытья, заставив ее вздрогнуть.

Глаза ее обрели сосредоточенное, напрочь лишенное любви, кошачье выражение.

Птицы встрепенулись, одновременно перепорхнули на изножную спинку и замерли, уравновесясь длинной неровной шеренгой, настороженно повернув головы к двери.

– Кто? – тяжким голосом спросила леди Гроан.

– Это я, госпожа, – донесся дрожащий голосок.

– Кто стучит в мою дверь?

– Это я, с его светлостью, – ответил голосок.

– Что? – крикнула леди Гроан. – Что тебе нужно? Зачем ты стучишься ко мне?

Тот, кто стоял за дверью, нервно возвысил голос и выкрикнул:

– Это я, нянюшка Шлакк. Я, госпожа моя, нянюшка Шлакк.

– Что тебе нужно? – устраиваясь поудобней, повторила ее светлость.

– Я с его светлостью, чтобы вы посмотрели, – прокричала, уже не так испуганно, нянюшка Шлакк.

– Ах, вот оно что, вот как? Еще и с его светлостью. Так ты хочешь войти, что ли? С его светлостью. – На миг повисло молчание. – А зачем? Зачем ты его привела?

– Чтобы вы посмотрели, если хотите, моя госпожа, – ответила нянюшка Шлакк. – Он только что искупался.

Леди Гроан, окончательно обмякнув, утонула в подушках.

– А, это ты о новом? – пробормотала она.

– Можно мне войти? – крикнула нянюшка Шлакк.

– Да, и поторопись! Пошевеливайся! Хватит скрестись у моей двери. Чего ты там дожидаешься?

Скрежет дверной ручки поверг в оцепенение выстроившихся на спинке кровати птиц, но едва дверь растворилась, как как все они разом взвились в воздух и сгинули, продравшись одна за другой сквозь неподатливую листву, забившую маленькое оконце.

ЗОЛОТОЕ КОЛЕЧКО ДЛЯ ТИТУСА

Вошла нянюшка Шлакк, неся на руках наследника многих миль каменного, скрепленного известковым раствором хаоса, Кремнистой Башни и затянутых ряской рвов, острых гор и лимонно-зеленой реки, из которой через дюжину лет Титусу предстояло выуживать уродливых рыб, также принадлежащих ему по праву наследования.

Она поднесла малыша к кровати и повернула маленьким личиком к матери, взглянувшей сквозь него и произнесшей:

– Где этот доктор? Где Прюнскваллор? Положи младенца и открой дверь.

Нянюшка Шлакк подчинилась, и едва она повернулась спиной к кровати, леди Гроан склонилась к ребенку, вглядываясь в него. Маленькие глазки туманил сон, отблеск свечей играл на лысой головке, вылепливая череп из передвижных теней.

– М-м, – сказала леди Гроан, – и что я, по-твоему, должна с ним делать?

Нянюшка Шлакк, совсем седая и старая, с глазками в красных ободах век, никогда особой сообразительностью не отличалась и потому смогла в ответ лишь бессмысленно вытаращиться на госпожу.

– Он искупался, – сказала она наконец. – Только что искупался, да благословят небеса душу его маленькой светлости.

– О чем это ты? – спросила леди Гроан.

Вместо ответа старая нянька проворно подхватила младенца и принялась нежно баюкать его.

– Прюнскваллор здесь? – повторила леди Гроан.

– Внизу, – прошептала Нянюшка, указав сморщенным пальчиком в пол, – в-внизу, да, наверное, все еще пунш пьет в Погребах. Да, маленький, и пусть благословят его небеса.

Последнее относилось, видимо, к Титусу, а не к доктору Прюнскваллору. Леди Гроан приподнялась на постели и, вперясь яростным взглядом в дверь, взревела так низко и громко, как только смогла:

– СКВАЛЛОР!

Слово это эхом заухало в коридорах и покатило по лестницам вниз, пролезло под дверь, пронеслось по черным рогожам Погребов и, вскарабкавшись по телу доктора Прюнскваллора, ухитрилось протиснуться в оба его уха сразу, властное, хоть слегка и помятое. Помятое ли, нет ли, оно тем не менее заставило Прюнскваллора мигом вскочить на ноги. Рыбьи глаза его, поплавав за очками, всплыли к самому лбу, придав Доктору вид фанатичного мученика. Длинными, на удивление изящными пальцами он взъерошил седую копну своих волос, в один глоток прикончил стакан с пуншем и ринулся к выходу, сбивая с сюртука крохотные круглые капельки.

Еще не достигнув Графининой спальни, Доктор принялся репетировать предположительный разговор, подчеркивая невыносимым смехом главную суть каждой второй фразы.

– Моя госпожа, – сказал он, дойдя до двери спальни и, прежде чем войти, предъявил леди Гроан и нянюшке Шлакк одну лишь свою, как бы отсеченную, голову, выставив ее из-за дверного косяка. – Госпожа моя, ха-ха-хе-хе-ха-хе, я услышал ваш голос внизу, пока я там э-э-э…

– Надирались, – сказала леди Гроан.

– Ха-ха – как верно, как замечательно верно, ха-ха-ха-хе, пока я там, ха-ха, надирался, по образному выражению вашему. До самого низу дошел он, ха-ха, до самого низу.

– Кто дошел? – грянула, прерывая его трепотню, леди Гроан.

– Ваш голос, – сказал Прюнскваллор, воздевая правую руку и неторопливо сводя кончики большого и указательного пальцев, – ваш голос настиг меня в Погребах. Вот именно, настиг!

Графиня смерила его тяжелым взглядом и поглубже зарыла локти в подушки.

Нянюшка Шлакк укачивала младенца.

Доктор Прюнскваллор легко постучал длинным пальцем по свечному сталактиту и страшновато улыбнулся.

– Я позвала вас, – сказала Графиня, – желая сообщить вам, Прюнскваллор, что завтра утром я встану.

– О, хе-ха-ха, о госпожа моя, о, ха-ха, госпожа моя, – завтра?

– Завтра, – сказала Графиня, – почему бы и нет?

– Говоря профессионально… – начал доктор Прюнскваллор.

– Почему бы и нет? – повторила Графиня, вновь прерывая его.

– Ха-ха, весьма необычно, весьма неестественно, ха-ха, совершенно неслыханно, слишком, слишком скоро.

– Стало быть, вы собирались запереть меня здесь надолго, Прюнскваллор? Я так и думала, я догадалась. Я встану завтра – завтра на заре.

Доктор Прюнскваллор пожал узкими плечиками и возвел глаза горе. Затем, сложив крышей кончики пальцев и обратившись к темному потолку, сообщил:

– Я лишь советую, но никогда не приказываю. – Тон его свидетельствовал о том, что он мог бы и приказать, и как еще, сочти он это необходимым. – Ха-ха-ха, о нет! Только советую.

– Чушь, – ответила Графиня.

– Я так не думаю, – отозвался доктор Прюнскваллор, по-прежнему глядя вверх. – Ха-ха-ха, о нет! вовсе нет.

При последних словах глаза его переметнулись с потолка на лежащую в постели Графиню, пробежались по ней и с еще большей скоростью заметались за стеклами. Увиденное встревожило Доктора, ибо лицо Графини выражало неприязнь столь сгущенную, что, еще не оторвав от нее взгляда, Доктор обнаружил: ноги его сами собой переступают назад и, не успев даже надумать, как ему поступить, оказался у двери. Отвесив торопливый поклон, Доктор убрался из спальни.

– Ну разве он не сладенький, разве не самая сладкая крошечка сахарку на свете? – пропела нянюшка Шлакк.

– Кто? – рявкнула Графиня так громко, что череда свечей зашаталась в дрогнувшем свете.

– Его маленькая светлость, – тихо проскулила Нянюшка, – его миленькая маленькая светлость.

– Шлакк, – сказала Графиня, – убирайся отсюда! Когда мальчишке исполнится шесть, принесешь его мне, посмотреть. Найди ему кормилицу в Наружных Жилищах. Сшей зеленый костюмчик из бархатных штор. Возьми вот это золотое колечко. Приделай к нему цепочку. Пусть носит на своей кривенькой шейке. Назовешь его Титусом. Иди, и оставь дверь приоткрытой ровно на шесть дюймов.

Графиня сунула руку под подушку, вытянула оттуда дудочку, приложила ее к огромному рту и дунула. Две долгих, сладостных ноты поплыли по темному воздуху. Услышав их, нянюшка Шлакк сгребла золотое колечко, которое Графиня швырнула на одеяло, и со всей быстротой, на какую были способны ее старые ноги, выкатилась из спальни с таким видом, будто вурдалак гнался за ней по пятам. Леди Гроан откинулась на подушки, глаза ее распахнулись, как у ребенка, в радостном, взволнованном предвкушении. Не отрывая их от двери, она вцепилась в края подушек и замерла.

Рокот, все нараставший, поплыл издали и плыл, приближаясь, пока не заполнил собою всю спальню, и тогда, внезапно, сквозь узкую прорезь двери в мглистую комнату хлынула белизна, и через миг в ней не осталось ни тени, не выбеленной котами.

СЕПУЛЬКРЕВИЙ

Каждое утро, между девятью и десятью часами, его можно лицезреть сидящим в Каменной Зале. Именно здесь, за длинным столом, он завтракает. Стол стоит на помосте и оттуда, где сидит Сепулькревий, ему видна вся серая трапезная. По обеим ее сторонам, во всю длину, огромные колонны подпирают расписной потолок, на котором херувимы гоняют друг друга по просторам отслаивающегося неба. Всего их там, сплетающихся средь облаков, не менее тысячи, пухлые конечности шалунов пребывают в непрестанном движении и все-таки никогда никуда не сдвигаются по причине анатомического их неустройства. Краски, некогда ослепительные, ныне выцвели и пооблезли, и потолок приобрел тона нежнейшие – серости, липовой зелени, старых роз, серебра.

Наверное, лорд Сепулькревий пригляделся к херувимам уже очень давно. Вероятно, он еще ребенком не единожды пытался их сосчитать, как пытался его отец, и как еще предстоит попытаться Титусу; так оно или не так, но лорд Сепулькревий уже многие годы не поднимал глаз к нарисованному небу. Как мог он любить это место? Он составлял с ним единое целое. Он не умел вообразить никакого внешнего мира, так что мысль о любви к Горменгасту повергла б его в ужас. Спрашивать его о чувствах, которые он питает к своему родовому дому – все равно, что спрашивать человека, какие чувства испытывает он к своей руке или горлу. Разумеется, лорд Сепулькревий не забыл о существовании херувимов. Их написал его прадед, которому с воодушевлением помогал слуга, в конце концов свалившийся с подмостьев и, пролетев семьдесят футов, разбившийся насмерть. Но похоже, единственным, что еще способно было вызвать у лорда Сепулькревия хоть какой-нибудь интерес, остались книги его библиотеки да нефритовый набалдашник серебряного жезла, который Граф мог разглядывать часы напролет.

Приходя сюда, как то было заведено, ровно в девять часов каждого утра, он вступал в длинную залу и с меланхоличнейшим выражением шел меж рядами длинных столов, вдоль которых, ожидая его, стояли со склоненными головами слуги всех, какие были учреждены в замке, разрядов.

Он всходил на помост, огибал его, направляясь к дальнему краю стола, туда, где висел тяжелый бронзовый колокол. Ударял в него. Слуги немедля садились и приступали к завтраку, состоявшему из хлеба, рисового вина и сладкого пирога.

Иным было меню лорда Гроана. Сидя нынче утром в кресле с высокой спинкой, он видел перед собой – хоть мгла меланхолии застилала его мозг и сосала сердце, лишая оное силы, а тело здоровья, – он видел перед собой белоснежную скатерть. Стол был накрыт на двоих. Светилось серебро, на двух тарелках стояли салфетки, сложенные в виде сидящих павлинов. Упоительно пахло хлебом, вкусным и полезным. Он видел ярко раскрашенные яйца; пагодой сложенные тосты – ярус за ярусом и каждый был хрупок, как высохший лист; рыб с засунутыми во рты хвостами, лежавших на синих, точно море, тарелках. Он видел кофейник, имевший форму льва, из серебряных челюстей которого торчал носик. Он видел отливающие всевозможными красками фрукты, которые в этой темной зале выглядели странно тропическими. Он видел варенья и меды, желе, орехи и пряности, и удобно стоящую перед ним в окружении золотой столовой утвари Гроанов тарелку, с которой поедали свой завтрак все его предки. В середине стола помещалась маленькая жестяная ваза с одуванчиками и крапивой.

Лорд Сепулькревий сидел, безмолвствуя. Казалось, он не замечал расставленных перед ним яств, как не замечал, по временам поднимая голову, ни длинной, холодной трапезной, ни слуг за ее столами. Справа от него, на ближнем углу стола располагались серебряные приборы и глиняная посуда, предвещавшая появление человека, в обществе коего неизменно завтракает его светлость. Не отрывая глаз от нефритового набалдашника трости, которую он неторопливо поверчивал, уперев наконечником в пол, лорд Гроан еще раз ударил в бронзовый колокол, и в стене за его спиной растворилась дверь. Вошел Саурдуст, неся подмышкой огромные книги. Багровая дерюга облекала его. Черные и белые пряди всклокоченной бороды старика свалялись, завязавшись узлами. Лицо было покрыто таким множеством морщин, словно его изготовили из бурой оберточной бумаги, смятой чьей-то свирепой рукой, а после разглаженной и расстеленной по лицевым тканям. Глубоко сидящие глаза почти терялись в тени благородного чела, всем морщинам коего не удавалось укрыть округлую широту лобной кости.

Старик уселся в конце стола, стопкой сложил четыре тома вблизи фарфорового кувшина и, подняв на лорда Гроана глубоко сидящие глаза, слабым, дрожащим голосом, в котором присутствовало, впрочем, некое достоинство, как будто дело шло не только об исполнении ритуала, но и том, что сегодня, как и всегда, таковой исполнения достоин, – пробормотал следующие слова:

– Я, Саурдуст, распорядитель библиотеки, личный советник вашей светлости, девяностолетний старик и ученый исследователь мудрости Гроанов, приветствую вашу светлость в это темное утро, облаченный, как я есть, в лохмотья, изучающий, как тому и быть надлежит, эти тома, и девяностолетний, как то сталось со мною с течением лет.

Произнесено это было на одном дыхании, а следом старик неприятно закашлялся, прижимая руку к груди.

Лорд Гроан уткнул подбородок в костяшки сложенных на нефритовом набалдашнике ладоней. У него очень длинное, оливкового цвета лицо. Глаза большие, выразительные, взгляд отрешенный. Ноздри подвижные и чувствительные. Рот – тонкая линия. На голове его – железная корона Гроанов, прикрепленная застегнутым под подбородком кожаным ремешком. В короне четыре зубца, имеющих форму стрекала стрелы. Между зубцами свисают петельками цепочки. Поскольку право создания прецедента принадлежит только ему, Граф одет сегодня в темно-серый халат.

Казалось, он не услышал приветствия Саурдуста, – в первый за утро раз вглядевшись в стол, Граф отломил кусочек тоста и машинально отправил его в рот. Так он этот тост и поклевывал почти весь завтрак. Рыбы на блюде остыли. Саурдуст переложил к себе на тарелку одну из них, ломоть арбуза и зеленое, словно пламя, яйцо, все же прочее, что стояло на ритуальном столе, обречено было утратить и свежесть свою, и жар.

Под ними, в низу длинной залы стихнул лязг ножей. Кувшины с рисовым вином, проплыв вперед и назад вдоль стола, опустели. Слуги ждали знака, который позволит им возвратиться к исполнению привычных обязанностей.

Саурдуст, отерев старый рот салфеткой, повернулся к его светлости, уже сидевшему, откинувшись на спинку кресла и потягивая из стакана черный чай; глаза Графа, как обычно, ни на что не смотрели. Библиотекарь неотрывно следил за левой бровью его светлости. Часы на дальней стене залы показывали без двадцати одной минуты десять. Казалось, лорд Гроан смотрит сквозь эти часы. Минуло три четверти минуты, осталось десять секунд – пять секунд – три – одна – до без двадцати десять. Вот оно, без двадцати. Левая бровь лорда Гроана механически приподнялась и осталась приподнятой, накрытая тремя морщинами. Затем медленно опустилась. В тот же миг Саурдуст встал и топнул в пол тощей старой ногой. Багровая мешковина дрогнула на его теле, черно-белая борода замоталась туда-сюда, как одержимая.

Столы опустели мгновенно, спустя полминуты последний слуга покинул трапезную, а отведенную челяди дверь в дальнем конце залы закрыли и заперли на засов.

Саурдуст снова уселся, слегка отдуваясь, неприятно покашливая. Затем, перегнувшись через стол, вилкой поскреб белую салфетку, лежавшую перед лордом Гроаном.

Его светлость обратил к старому библиотекарю и советнику темный, влажный взгляд.

– Да, – отсутствующим тоном произнес он. – В чем дело, Саурдуст?

– Сегодня девятый день месяца, – сказал Саурдуст.

– А, – откликнулся его светлость.

Последовало молчание, которым Саурдуст воспользовался, чтобы распустить и снова завязать несколько узлов на своей бороде.

– Девятый, – повторил его светлость.

– Девятый, – пробормотал Саурдуст. Уставя на господина глубоко посаженные глаза, он повторил, словно эхо: – Тяжелый день, девятый… всегда тяжелый день.

Большая слеза покатилась по щеке Саурдуста, с трудом находя себе путь между морщин. Глаз, слишком глубоко утонувших в затененных глазницах, видно не было. Ни знаком, ни движением не выдал Саурдуст каких-либо горестных чувств, если они у него имелись. Да и крупные слезы, подобные этой, редко когда выползали из мрака, сгустившегося под его челом, – разве в такие вот минуты помышления о трудах, относящихся до традиций Замка. Пальцы Саурдуста обшаривали большие тома, лежавшие рядом с тарелкой. Его светлость, словно приняв после долгих раздумий некое решение, склонился вперед, положил трость на стол и поправил на голове железную корону. Затем, подперев ладонями длинный оливковый подбородок, он повернул лицо к старику:

– Продолжай.

Саурдуст, торопливо и тряско поддернув свою мешковину, встал, обошел кругом покинутое им кресло, на несколько дюймов придвинул его к столу и, протиснувшись между ним и столешницей, осторожно уселся снова, видимо, с пущим удобством, нежели прежде. Затем он с великим тщанием, склоняя над каждым предметом наморщенное чело, принялся раздвигать многообразные блюдца, графинчики, стекло, серебро и уже остывшие кушанья, образуя на белой скатерти правильный полукруг. И только образовав его, Саурдуст разложил перед собою три тома, до того лежавшие у его локтя. Он раскрывал их один за другим, тщательно уравновешивая на пергаменовых корешках, дабы книги сами распахивались на страницах, помеченных узорчатыми, вышитыми закладками.

На каждой левой странице стояла вверху дата, и в первом из трех томов за нею следовал список деяний, час за часом совершаемых в этот день его светлостью. Точное время, платье, в которое должно облачаться для каждого случая, символические жесты, кои следует произвести. Планы, начертанные на противоположной странице, в подробностях изъясняли пути, по которым его светлости надлежало проследовать к тем или иным театрам совершаемых им действий. Планы были расцвечены вручную.

Том второй, чисто символический, состоял из пустых страниц, зато третий содержал множество перекрестных ссылок. Если б, к примеру, его светлость лорд Сепулькревий, нынешний граф Гроанский, был на три дюйма ниже ростом, его одеяния, жесты и даже пути отличались бы от тех, что описывались в первом томе, и пришлось бы извлечь из огромной библиотеки том совершенно иной, пригодный в подобном случае. Будь кожа его светлее, будь он сам погрузнее, имей он глаза зеленые, карие либо голубые, а не черные, в это утро на столе для завтрака автоматически появился бы другой свод древних правил. Во всей полноте эту сложную систему понимал лишь один Саурдуст, – изучение ее технических тонкостей требовало целой жизни, исполненной неустанных трудов, – однако священный дух традиции, подразумеваемый ежедневным ее соблюдением, был внятен всякому в замке.