Текст книги "Титус Гроан"

ПРИГОТОВЛЯЯСЬ К СХВАТКЕ

Двенадцатимесячный цикл завершился. Титус вступил во второй свой год – еще не оперившийся год, которому, однако ж, предстояло столь скоро разразиться насилием. Нечто болезненное сгущалось в воздухе Замка.

Мальчик ничего не знал о тревогах и предчувствиях этих дней, он не сохранит воспоминаний о них. И все же отзвуки всего, что случилось в младенчестве Титуса, вскоре настигнут и его.

Госпожа Шлакк недовольно глядит на дитя, покачивающееся, стараясь удержать равновесие, ибо Титус почти уже научился ходить.

– Почему он не улыбается? – поскуливает она. – Почему его маленькая светлость никогда не улыбается?

Стук Баркентинова костыля разносится по пустым коридорам. Сухая нога старика влачится следом за костылем, лохмотья багровой дерюги колышутся в ответ на безудержные вспышки его раздражительности. Распоряжения свои он выпаливает, точно ругательства.

Безотрадный ритуал катит себе все дальше, точно на диво смазанное колесо. В этих стенах любое душевное волнение осмеивается каждой из их дремотных теней. Вспышки страстей, не превышающие размахом свечного пламени, мерцают и гаснут при всяком зевке Времени, ибо Горменгаст, огромный, расплывчатый, все перемалывает в прах. Лето выдалось гнетущее, некая серовато-сизая, мягкая тяжесть висела в небе – и даже не в небе, поскольку казалось, что никакого неба и нет на свете, есть только воздух, неосязаемое иссера-сизое вещество, обремененное собственными зноем и цветом. Солнце, сколь бы ярко ни отражала его земля скалами, водами и полями, во все это лето оставалось лишенным блеска кружком, мревшим в душном, горячем воздухе – больным пятном, ничуть не живительным, отчужденным.

Осень с зимою, их ветра и хлесткие ливни, самый холод этой поры при всем их диком неистовстве дышали хандрой, легко овладевавшей сердцами людей. Но необузданность стихий оставалась чуждой страстям человека, а восклицания их – человеческим восклицаниям.

Впрочем, все было иначе в рыхлой мякоти лета, в этом медленно влачащемся зное, с день за днем однообразно купавшимся в нем безразличным желтым зраком.

На речном мелководье смердела вода, стада насекомых туманом сплывали над нечистотою ее, испуская тонкие, как игольное острие, крики о давних, забытых мирах.

Жабы рыгали в зеленой тине. Отражения самых высоких утесов Горы Горменгаст висли в лоне реки, как сталактиты, еле приметное движение вод, казалось, крошило их – никогда, однако ж, не размалывая и не умаляя. За рекой между низкими кремневыми стенами лежало, как оглушенное, длинное поле реденькой серо-зеленой травы и иссиза-серой пыли.

Облачка этой тонкой пыли поднимались при каждом шаге чубарой лошадки, на спине которой трясся человек в коротком плаще с капюшоном.

На каждом пятом шаге, сделанном левой ногой лошаденки, ездок привставал на стременах и опускал голову к лошадиным ушам. За спиною его вилась река, струились и блекли размытые зноем поля. Чубарая лошаденка и всадник в плаще подвигались вперед. Они были такие маленькие. К северу от них, на самом горизонте, вставала Кремнистая Башня, похожая на стоящую торчком целлулоидную линейку или еще на акварельный набросок башни, который оставили под открытым небом, отчего краски его почти бесследно смыла ласка дождя.

Куда ни взгляни, повсюду раскатывался простор, внушая мысль об отдаленности, чуждости. Все, чего могла бы коснуться протянутая рука, равно отодвигалось вдаль, скрадывалось серо-сизой пыльценосной массой воздуха, меж тем как вверху плыл бесчувственный диск. Лето лежало на кровлях Горменгаста. Лежало недвижно, будто больной. Члены его были раскинуты. Оно принимало форму того, что душило. Пугающе безмолвную каменную кладку покрывала испарина. Каштаны, белея от пыли, свесили мириады огромных своих рук со сломанным на каждой запястьем.

То, что осталось во рву от воды, походило на суп. Крыса, барахтаясь, пересекала его, где вплавь, где пешком. Там, где лапки ее пробивали поверхность покрытой нездоровой зеленой пеной воды, оставались коричневатые пятна.

Прямоугольные дворики устилала мягкая пыль. Она же оседала на ветках ближних деревьев. Ноги идущего тонули в ней, глубокие следы ожидали, когда их затянет порывами иссохшего ветра. Здесь можно было б измерить длины шага разных людей – Доктора, Фуксии, Графини, Свелтера, – пути которых пересекались словно бы одновременно, меж тем как их разделяли часы, дни и недели.

Ночами нетопыри, эти баснословные крылатые мыши, рыскали и парили в горячем мраке, резко меняя курс.

Титус рос.

С Сумрачного Завтрака прошло четыре дня. Год и четыре дня прошли с часа его рождения в комнате, полной свечей и птичьего семени. Графиня никому не показывалась на глаза. С рассвета и до заката ворочала и ворочала она, словно валуны, свои мысли. Она выстраивала их в длинные цепочки. Изменяя их порядок, она размышляла о Пожаре. Из своего окна она наблюдала за теми, кто проходил внизу. Она тяжело перебирала впечатления. Она обдумывала каждого, кого видела в окне. По временам там мелькал Стирпайк. Муж ее лишился рассудка. Она никогда не любила его, не любила и теперь, нежность пробуждали в ее сердце лишь птицы да белые коты. Но хоть она и не любила его самого, с минуты, в которую она узнала о болезни мужа, неосмысленное, глубоко укоренившееся уважение к традиции, которую он олицетворял, молчаливая гордость его родовитостью наполнили ее душу.

Флэй, повинуясь приказу Графини, покинул пределы огромных стен. Он ушел, и хоть помыслить о том, чтобы вернуть его, было для нее так же невозможно, как перестать ухаживать за обиженным им котом, она сознавала, что вырвала с корнем некую часть Горменгаста – как если бы рухнула одна из замковых башен, давно и привычно заслоняющих небо. Он ушел, но не вполне. Пока еще не навсегда.

В те пять ночей, что прошли со дня его изгнания – с первого дня рождения Титуса, – Флэй при наступлении темноты тайком возвращался в замок.

Точно колющее насекомое продвигался он в серой, истыканной звездами ночи и, зная каждую бухту, каждый фиорд и мыс огромного каменного острова Гроанов, все его отвесные скалы, все выходы его крошащихся пород, Флэй без колебаний пролагал свой зигзагообразный путь. Ему довольно было лишь прислониться к камню, чтобы пропасть из виду. Пять последних ночей приходил он после долгого, душного ожидания на опушке Извитого Леса, проникая в Западное крыло сквозь брешь в замковой стене. Изгнание поселило в нем чувство отверженности, какое томит отрубленную руку, понимающую, что она уже не часть тела, которому когда-то служила, в котором все еще бьется сердце. И все же кошмар отверженности обрушился на старого слугу слишком недавно, чтобы его можно было постичь – лишь кратер пустоты зиял пока в душе Флэя. Этот зияющий провал еще не успел зарасти жгучей крапивой. То было одиночество без муки.

Преданность замку, слишком глубокая, чтобы он мог в ней усомниться, вот что составляло подоплеку его духовной жизни: верность всему, что подразумевал ломаный силуэт башен. Сидя с поджатыми к подбородку коленями среди деревьев, росших у подножия скал, он вглядывался в этот силуэт. Рядом лежал на земле заточенный длинный меч. Солнце садилось. Еще три часа и пора в путь – в шестой раз со дня изгнания – в путь к галереям, знакомым ему с детства. К галереям, средь северных теней которых находится дверь, ведущая на лестничную площадку, общую для винных погребов и для Кухни. С одними лишь этими галереями Флэя связывали тысячи воспоминаний. Неожиданные события – зарождение мысли, принесшей затем плоды или увядшей при первом прикосновении к ней – память о юности, даже о раннем детстве, ибо в темной его голове время от времени всплывала яркая, красочная виньетка: алая, серая, золотая. Что за человек вел тогда его за руку, Флэй не помнил, но помнил, как он и его попечитель остановились между двумя южными арками, как солнце пронизало воздух, как великан – ибо таким он должен был показаться ребенку, – как великан, весь в золоте, дал ему яблоко, алый шар, навсегда запечатлевшийся в памяти вместе с длинными седыми волосами, спадавшими на чело и на плечи первого его воспоминания.

Память Флэя сохранила не много цветных картин. Ранние годы его были трудны, мучительны и монотонны. В воспоминаньях о них сквозили страхи, напасти, невзгоды. Он помнил, как под теми же арками, к которым ему вскоре предстояло направиться, его встречало суровое молчание, оскорбления, даже побои – ничуть не реже, чем радости. Там он стоял, прислонясь к четвертой колонне, в тот вечер, когда его неожиданно вызвали к лорду Сепулькревию и объявили о повышении, о том, что он избран в первые слуги Графа, что Граф отметил и оценил его молчаливость и сдержанность, и вот его награда. Он стоял, а сердце его громко билось, и теперь он внезапно вспомнил свою минутную слабость, вспыхнувшее внезапно желание, чтобы у него был друг, с которым он мог бы поделиться своим счастьем. Но все это дела минувшие. И Флэй, прищелкнув языком, воспоминания отогнал.

Вставала горбатая луна, землю и деревья вокруг испещрили, исполосовали медленно ползущие пятна черноты и жемчужной белизны. Светлый, похожий очертаниями на устрицу, блик скользнул по его голове. Флэй скосил взгляд на видневшуюся меж деревьев луну и нахмурился. Луна ему нынче ненадобна. Он выбранил ее – по-детски, при всей суровости его костлявого облика – и вытянул одну из подпиравших подбородок ног.

Большим пальцем Флэй провел по острию меча, потом развернул лежавший рядом бесформенный сверток. Он не забыл захватить с собою из замка немного еды и теперь, пять ночей спустя, съел все, что от нее осталось. Хлеб высох, но после целодневного воздержания все равно показался вкусным, особенно с сыром и ежевикой, собранной Флэем в лесу. Он не оставил ничего, лишь несколько крошек, упавших на черные штаны. Без всякой разумной на то причины он чувствовал, что между этой последней трапезой и следующей – где бы она ни случилась и как бы ему ни досталась – свершится нечто ужасное.

Возможно, дело было в луне. Пять предыдущих ночных походов в замок происходили в темноте. Плотные, хоть и не несшие дождя тучи превосходно скрывали Флэя. Привычный к разного рода напастям, он принял появленье луны за знак того, что час близок. И впрямь, не естественно ли, что и Природа тоже окажется против него?

Медленно поднявшись, Флэй вытащил из-под груды папоротниковых стеблей длиннющий кусок ткани и приступил к исполнению операции, более чем странной. Присев на корточки, он с детской сосредоточенностью начал обматывать колени, бесконечно обвивая и обвивая их, пока они не оказались спеленутыми слоями толщиной дюймов в пять, свободно облегавшими суставы, но все более уплотнявшимися вверху и внизу. Это занятие отняло у Флэя почти час, поскольку работал он добросовестно и несколько раз разматывал полотно и наматывал снова, добиваясь возможности легко преклонять колени.

Наконец, все было готово, Флэй встал, сделал шаг, за ним другой, и все казалось, что он прислушивается к чему-то. Слышал ли он хоть что-нибудь? Еще три шага, голова склонена, мышцы за ушами подергиваются. Что он услышал? Похоже на звук часов, приглушенно тикнувших три раза и вставших. Где-то далеко-далеко. У него еще оставалось немного ткани, Флэй и ее намотал на колени, утолщив на полдюйма обмотку. Когда он шагнул опять, тишина была полной.

Он, однако ж, сохранил относительную свободу передвижения. Ноги Флэя были так длинны, что он привык переставлять их, точно ходули. Ноги отзывались потрескиваньем, лишь когда он сгибал, пусть даже немного, колени.

Лунный свет накрыл Извитой Лес саваном из белой кисеи. Воздух был тепл и душен, хоть стоял уже поздний час, когда Флэй выступил к замку. Чтобы добраться до галерей, требовался час спорой ходьбы. Длинный меч поблескивал в руке Флэя. Ежевика испятнала красным уголки его безгубого рта.

Деревья отвалили назад, а с ними и длинные склоны, поросшие можжевеловыми кустами, похожими в темноте на припавших к земле зверей или на фигуры калек. Он обогнул реку, на которой вязкий туман лежал, точно любовник, повторяя ее изгибы, обнимая ее хрипящее тело – это лягушки-быки полнили воздух ночи громким ором. Луна плыла в клубящихся испарениях, взбухая, как отражение в кривом зеркале. Воздух казался после дневной жары нездоровым, безжизненным, затхлым, словно его уже кто-то вдохнул, а после выдохнул в три приема. Только ногам Флэя, утопавшим по лодыжки в росе, и доставалось немного прохлады. Ему все чудилось, будто он бредет по им же пролитому поту.

С каждым шагом чувство, что расстояние между ним и чем-то страшным сжимается, становилось все острее. С каждым шагом галереи подскакивали поближе к нему, и сердце Флэя колотилось все пуще. Кожа между глазами его собралась в морщины. Он шел.

Внешние стены замка нависли над ним, крошась в лунном свете. Там, где к выщербленной их поверхности липли колонии ящерок, стены светились.

Он прошел под аркой. Обвивший ее безудержно разросшийся плющ почти уж сомкнулся в середине прохода, и Флэй, опустив голову, проник в узкую щель. Внутренность Горменгаста озлобленно легла перед ним с видом враждебной интимности – как будто давно знакомое лицо, многие годы обходившееся дюжиной привычных гримас, приобрело вдруг выражение, никогда на нем прежде не виданное.

Стараясь не покидать теней, Флэй быстро подвигался по неровной почве к крылу челядинцев. Теперь он ступал по запретной земле. Изгнанный Графиней, он каждым шагом своим совершал преступление.

Последнюю часть пути к галереям Флэй проделал с неловкой украдчивостью. Время от времени он останавливался и быстро приседал, раз, другой, – но нет, ни звука не слышно, и он шел дальше, выставив перед собою меч. И наконец, не успев даже понять, что случилось, Флэй вступил во двор челяди и, обогнув стену, попал в галерею. Минута, и Флэй слился с угольной тенью, отбрасываемой третьей колонной, у которой он провел в терпеливом ожидании последние пять ночей.

КРОВЬ В ПОЛУНОЧИ

Казалось, все вокруг ожило в эту ночь – проникнувшись жизнью, сделавшей еще более ощутимым оцепенение воздуха, мертвого летнего воздуха Горменгаста. Днем – жар убийственного света; ночью – рвотный душок больничной палаты. Деваться некуда. Такое уж время года.

Пока господин Флэй ждал, подпирая спиной каменную колонну, мысли его уплывали назад, ко дню Крещения, когда он хлестнул цепью по огромному, мякотному лицу – к ночи, в которую наблюдал за приготовлениями к собственному убийству – к ужасному мешку, который был им, – к дню пьяного разгула в Великой Кухне – к страшному уханью Графа на каминной доске – к сотням воспоминаний о своем мучителе, чье лицо воображение рисовало во тьме перед ним подобием некой толстой гнилушки.

Уши Флэя напряженно вслушивались, мышцы ныли. Уже больше часа простоял он без движения, разве что голову поворачивал то в одну сторону, то в другую. И внезапно что-то переменилось вокруг – но что? На миг он закрыл глаза, а когда открыл – воздух, окружавший его, стал другим. Быть может, еще более душным? Драная рубаха Флэя липла к животу и плечам. Нет, что-то помимо того – да, тьма окутала все вокруг. Прямоугольный двор укрыла чернота, присущая теням, в которых таился Флэй. Тучи наползли на луну. Даже блестящий меч, выдвинутый им туда, где прежде был лунный свет, обратился теперь в невидимку.

Вот тут-то и началось. Свет, блеском превосходящий солнечный, – подобный бритве свет. Он не только выявил до последней мельчайшей подробности всю анатомию каменной кладки, колонн и башен, деревьев, травинок и камушков, он, как фокусник, извлек их из пустоты, сотворил из ничего. Только что их не существовало – лишь пустота, абактинальное отсутствие чего бы то ни было – и вдруг, струя электрического огня рассекла небо, и творение воцарилось во всем его призрачном, ослепительном великолепии.

Флэю этот миг показался вечностью наготы, но скоро жаркие черные вежды небес сомкнулись опять и удушающий воздух разодрали раскаты грома, столь безудержные, что у Флэя волосы встали дыбом даже на шее. Гром этот вырвался из Мамонтова чрева и, завершившись последней отрыжкой, понемногу затих в затяжной, озлобленной воркотне. Следом за тем колоссальная ночь утратила всякую власть над собой, распахнув наготу своего облачного тела от горизонта до горизонта, так что воздух затвердел от груза повалившей с неба воды, груза настолько тяжкого, что Флэй даже сквозь рев ее услышал, как трещат, ломаясь, ветви древес.

Укрытому от ливня кровлей галереи, ему не было больше нужды сохранять столь судорожно напряженную позу. Тот невеликий шум, который он мог произвести, никто не расслышал бы за шипением и барабанным боем дождя, хлещущего по массивной спине Горменгаста, низливающегося по бокам его, пузырясь и вскипая в каждой трещине камня, омывая каждую впадинку, которую так долго забивала белесая пыль.

Но и Флэю теперь приходилось вслушиваться еще внимательнее, стараясь различить звук близящихся шагов, хотя сама возможность выделить из барабанного фона поступь главного повара стала крайне сомнительной. Случилось, однако, то, чего он никак уж не ожидал – сердце Флэя застучало вразнобой, когда непроглядную тьму слева от него нарушил слабенький свет, а сразу за ним возник в ночи и источник этой блеклой эманации. То была вертикальная полоска, казалось, плывшая стойком по собственному произволу. Невидимый носитель восьмиугольного фонаря закрыл все его ставенки, кроме одной.

Флэй все крепче и крепче сжимал рукоять меча, между тем, фонарь поравнялся с ним и поплыл дальше, и через миг бледно-желтый ореол уже позволил различить в темноте силуэт верхней половины Свелтеровой туши. Выглядела она незатейливо – как плавно изогнутый черный купол. И похоже, лишенный головы. Голову Свелтер, надо думать, пригнул и выставил вперед, хотя представить, что подобную позу способно принять существо, у которого все пространство между подбородком и ключицами занимают складки желтоватого жира, было никак невозможно.

Отпустив от себя силуэт врага на добрых двенадцать шагов, Флэй двинулся следом – так начался первый из эпизодов той ночи, эпизод преследования. Гели на свете существовал когда-либо человек, который крался по пятам за другим человеком, так им был именно Флэй, кравшийся за Свелтером. Впрочем, всякий, кто увидел бы сейчас угловатые движения господина Флэя, усомнился бы, что в этом мире существует хоть кто-то, имеющий право сказать, что вот-де и он тоже когда-то за кем-то крался. Такому самозванцу пришлось бы, пожалуй, кабы ему приспичило красться, подыскать себе для этого занятия другой какой-нибудь мир.

Сама протяженность и форма конечностей и сочленений Флэя, само устройство его головы, рук и ног словно и созданы были единственно для выполнения этой задачи. Совершенно не сознавая приобретенного им окончательного сходства с колющим насекомым, Флэй следовал за ползущей впереди куполовидной тварью. Ибо господин Свелтер и сам – так он, во всяком случае, думал – подкрадывался к своей жертве. Правда, жертва его находилась совсем не там, где он полагал – не двумя этажами выше, – но, тем не менее, Свелтер передвигался со всей, какая только возможна, осмотрительностью. Одолев первый лестничный марш, он осторожно поставил фонарь к стене, поскольку, начиная с этого места, в нишах ее, расположенных через примерно равные промежутки, горели свечи, отбрасывая круги блеклого света. Свелтер пополз дальше.

Если господин Флэй крался, то господин Свелтер подбирался, а лучше сказать – проницал. Он проницал пространство. Тело его понемногу перетекало, словно тело ищейки, из одного воздушного объема в другой, поочередно вползая в каждый, заполняя его и вытекая вовне: неспешное, оскорбительное брюхо предваряло пугающе обдуманное, полное затаенного проворства перемещение ниспадающих изгибов и складок плоти.

Ног Свелтера Флэй видеть не мог – только его куполообразные очертания, – но по тому, как повар продвигался вверх, Флэй мог сказать, что он всходит на одну ступеньку за раз, всегда ступая правой ногой, а после ставя левую ступню бок о бок с ее рыбовидной напарницей. Повар одолевал лестницу замедленными, беззвучными рывочками – как одолевают ее дети, калеки и страдающие ожирением женщины. Флэй подождал, когда он скроется за поворотом, взлетел на первую лестничную площадку и, не помедлив, последовал за врагом, перешагивая по пять ступенек сразу.

Добравшись до верха первой лестницы, он заглянул за угол – и тут же увидел не один только силуэт. Он увидел повара целиком, освещенного четою свечей. Проход был здесь узок, но дальше, футах в сорока-пятидесяти, расширялся, образуя подобие зальца, из которого вторая лестница поднималась к коридору лорда Сепулькревия.

Свелтер стоял неподвижно, двигались лишь его руки, казалось, он с кем-то беседует. Флэй не вполне понимал, чем занят повар, пока, наконец, не расслышал голос, произносивший следующее:

– Сейчас ты у меня станешь красненьким да мокреньким, радость моя.

И Флэй увидел, как неясная туша не без труда полуповоротилась в узком проходе, и уловил проблеск стали, а миг спустя разглядел часть рукояти и смертоносное лезвие двуручного секача. Господин Свелтер баюкал его на руках, будто грудью кормил.

– Уж таким красненьким да мокреньким, – снова донесся мшисто-шепотный голос, – а потом мы тебя вытрем досуха красивым, чистеньким носовым платком. Хочешь – шелковым, радость моя? Хочешь? Прежде чем отчистить тебя да спать уложить? Что, не отвечаешь? Но ты же понял, что сказал Папа, ведь так? Разумеется, понял – разве не он тебя всему-всему научил? А почему? А потому, что ты такой шустрый, такой вострый малыш – ах, какой ты у нас востренький.

И следом господину Флэю довелось услышать звук совсем уже омерзительный – такой, должно быть, сопровождает расстройство желудка, напавшее на какое-либо из низших животных. Господин Свелтер смеялся.

Флэй, хорошо знавший низкую сторону жизни, тем не менее не смог удержаться – торопливо пав на колени, он беззвучно облил рвотой каменную плиту.

Отерев лоб, он поднялся, снова выглянул из-за угла и увидел, что Свелтер уже добрался до подножья второй лестницы. Шум дождя, хоть и не такой громкий здесь, не прекращался. Даже сам этот шум, пусть и далекий, позволял судить о неестественной его мощи. Горменгаст претворился словно бы в череп, на который, спеша, вылили целую цистерну воды. Все канавы, все лощинистые рытвины замковых земель обратились в сумрачные озера, заполнявшиеся мгновенно, удваивающие и утраивающие свои размеры, когда расползающиеся берега их встречались. То был настоящий потоп.

Новая, более тесная связь установилась теперь между всем, что укрылось в стенах замка – всем, что стояло, лежало, преклоняло колени, прислонялось к стене, припрятанным или выставленным на полки, готовым или не готовым к употреблению, живым и не живым. Своего рода невольное осознание близости одной вещи другой – одного человека другому, какие бы огромные стены их ни разделяли – близости к часам, к перилам, к колонне, к книге, к рукаву. Для Флэя то была страшная близость к себе самому – к своему плечу и руке. Потоки, излившиеся с континента небес, лишили свободы тех, кто был защищен от всего, кроме рева грозы, внушив им чувство потусторонней, надреальной близости.

Каждый из обитателей темного, гремучего замка лежал без сна, ибо никто не питал надежды заснуть, и не было среди них ни одного, кто хотя бы на миг не задумался о том, что не спит весь замок. В каждой постели лежало, не смыкая глаз, отдельное существо. И каждое видело всех остальных. Это осознание телесного, единоличного присутствия всех и каждого порождалось не только заточившим их в замке ливнем, но и общим духом подозрительности – пусть они и не знали, чем, собственно, вызваны их подозрения – разве что некими неясными переменами, переменами в мире, где всякое изменение равнозначно преступлению.

Флэю повезло – расчеты, построенные на немногословности Графини, оказались верны, она не сообщила о его изгнании ни единой душе, даром что причина изгнания по-прежнему отзывалась жгучей болью в ее необъятной груди.

Отсюда проистекало и неведение Свелтера, уже перевалившегося, точно груда холодной овсянки, на несколько шагов по скудно освещенному коридору лорда Сепулькревия, относительно того, что он приближается к темноте – ибо прямо под дверью Графа лежала непроглядная тень, – в которой нет никакого Флэя. Слева вверху буря распахнула окно, усеяв пол осколками стекла, тускло блестевшими у лестницы в свете свечи.

Господин Флэй, несмотря на почти невыносимое напряжение, почувствовал укол иронического удовлетворения, когда, поднявшись по второй лестнице, увидел спину врага, колыхавшуюся в темноте, якобы подбираясь к тому, кто на деле преследовал его самого.

В шедшем от лестницы проходе имелась неглубокая ниша – господин Флэй достиг ее в два шага. Отсюда он мог вглядываться в простиравшийся налево мрак. Бессмысленно было следовать за врагом к двери хозяина. Нужно подождать его возвращения. Как сможет повар нацелить удар в такой темноте? Ему придется тыкать перед собой секачом, пока тот не уткнется в доски двери. Затем осторожный шаг назад. Затем он занесет над головой свое здоровенное оружие и червь, извивающийся от блаженства в его мозгу, заставит его опустить двуручный секач, как нож гильотины – огромное лезвие с до визга наточенной кромкой. И по мере того, как эта картина высвечивалась в темной голове господина Флэя, враг его совершал именно такие движения. А едва только Флэй представил себе падение секача – тот упал.

Доска под ногой господина Флэя вздыбилась, деревянная зыбь пробежала из одного конца коридора в другой и там разбилась о штукатурный утес. Как ни странно, но лишь по трепету досок под ногами господин Флэй и понял, что повар нанес удар, ибо в тот же самый миг раскат грома заглушил все прочие звуки.

Свелтер обрушил холодное лезвие с наслаждением столь сгущенным, что мучительное счастье достижения цели на какое-то время притупило его разум, и лишь когда он попытался вытянуть застрявшее непонятно в чем стальное орудие, в голове его забрезжило чувство неладности происшедшего. Он ожидал, конечно, что лезвие пройдет сквозь того, кто «распростерт» перед ним (при всей костлявости оного), как сквозь масло, – но не с такой же легкостью – не с такой плавной легкостью. Или он заострил двуручный секач настолько, что тот приобрел способность порождать ощущение новое, в данном случае – убийства, совершаемого, так сказать, незаметно для себя самого, – подобное тому, какое создает, гуляя по высокой траве, гибельная коса? Он не стал пинать врага, надежности ради, ногой, поскольку ему и в голову не пришло, что тот, кто ночь за ночью лежал здесь вот уже больше двенадцати лет, может обретаться где-то еще. К тому же, пинки могли разбудить долговязого кощея. Но что же пошло не так? Миг оргазма, которого он ждал так долго, миновал. Секач застрял. Быть может, завязнул в ребрах? Полуприсев, согнувшись, отчего горячие просторы его безволосой плоти пошли новыми складками, он, дюйм за дюймом, повел ладонями по рукояти секача. Пальцы неотвратимо сползали вниз, потребность нащупать мертвое тело наполняла их невыносимым зудом. Вообще говоря, он уже должен бы коснуться досок пола, хотя, с другой стороны, известно ведь, насколько обманчивым становится в полной темноте ощущение расстояния. И вот наконец он нащупал лезвие. Алчно скользнув ладонями по стальным бокам его, повар издал громкое угрожающее шипение, резко поворотил свою тушу назад, словно испугавшись, что враг стоит у него за спиной, и окинул взглядом весь коридор, до самого бледного света у лестницы. Вроде бы, никого. С минуту повар пристально вглядывался во мрак, потом вытер ладони о бока и, повернувшись к секачу, выдрал его из досок.

Несколько времени он простоял, ощупывая разочарованное оружие, и это позволило господину Флэю обдумать и сделать следующий ход, а именно отступить по коридору на несколько ярдов, – туда, где имелось еще более удобное для засады место, принявшее вид обвисшего гобелена. Пока он перебегал в темноте, лежащей вне светового круга, опять ударила молния и синеватый свет хлынул сквозь разбитое окно, так что Свелтер и Флэй в один и тот же миг ясно увидели друг друга. Синеватый этот свет уплощил обоих, обратив их в подобия картонных фигур, что, если говорить о поваре, возымело эффект необычайный. Некий обладатель весьма неприятного ума вырезал этот огромный кусок из окрашенного в цвет электрик листа бумаги размером в простыню. Те несколько мигов, что просуществовала молния, пальцы повара выглядели совершенно как синие колбасы, накрученные на рукоять секача.

Флэй, создававший не менее иллюзорное впечатление полного отсутствия объема, вызвал в душе господина Свелтера не столько страх, сколько свежий всплеск злобы. То, что ему пришлось затупить столь восхитительно наточенное лезвие о доски лишенного Флэя пола, и то, что сам этот Флэй, которому полагалось сейчас валяться, разделанным на два куска мяса, нагло стоит перед ним, целехонький, залитый подобием сценического света, стоит, как воплощенное порицание сделанной им ошибки, все это окончательно вывело повара из себя, так что из всех его пор брызнул отвратительный пот.

Едва они углядели друг друга, как вокруг снова сомкнулась тьма. Как будто занавес упал, знаменуя окончание первого акта. Все изменилось. Одного лишь умения таиться и прятаться было уже недостаточно. Ловкость и хитрость – вот что вышло на первый план, теперь им предстояло помериться умами. Каждый из врагов полагал, что инициатива и преимущество внезапности на его стороне, ныне же – во всяком случае, на несколько секунд – они стали равны.

С самого начала Флэй задумал увести повара подальше от коридора и двери лорда Сепулькревия и, если получится, завлечь его этажом выше, в уставленную подпорками, ибо потолки ее прогнили, заваленную трухлявыми балками, покрытую плесенью Паучью Залу, в дальней стене которой имелся проем, выходивший на обширную террасную крышу с каменной оградой и башенками по краям. Теперь ему пришло в голову, что, если прихватить одну из горящих у лестницы свечей, он, возможно, сумеет заманить туда недруга, и когда пала тьма, Флэй совсем уж было собрался привести эту мысль в исполнение, как вдруг дверь, ведущая в спальню лорда Сепулькревия, растворилась и в коридор вышел со светильником в руке Граф. Впрочем, скорее, выплыл. Длинный, доходящий до щиколок плащ, не позволял с уверенностью заключить, что под ним находятся ноги. Не поворачивая головы ни вправо, ни влево, он поплыл – истинным символом скорби.