Текст книги "Как остановить время"

Небоскребы

Мне

Нравится

Как ты с наклоном

Пишешь

Стихи

Они

Напоминают

Миниатюры

Далеких

Городов

Давно ушедших

Эпох.

Небоскребы

Выстроенные

Из

Слов.

Лес

Я хочу, чтобы ты

Замедлил шаг;

Я просто хочу,

Чтобы все вокруг

Замедлилось.

Я хочу вырастить лес

Из одного мгновенья

И в этом лесу

Навсегда поселиться,

Пока ты со мной.

Сент-Олбанс, Англия, 1891

Джеремайя Картрайт посмотрел на небо и мрачно, без тени улыбки, объявил, что собирается дождь, но, пока сухо, ему надо ехать за железным ломом. И что вернется он через час, не раньше. Я остался один и, стоя возле горна, наблюдал, как металл, накаляясь, из красного становился оранжевым. Правило «куй железо, пока горячо» верно – и для жизни вообще, – но не всякий жар годится для ковки. Надо дождаться, чтобы оранжевый цвет посветлел, превратился в яркий розово-желто-оранжевый. Вот это и есть ковочный жар. Преображающий жар. Желтый быстро белеет, и, как только он достигнет белизны, все пропало; надо смотреть в оба и не упустить нужный момент.

Я взял заготовку, положил ее на наковальню и уже приготовился ударить, когда заметил, что рядом кто-то стоит.

Женщина. Очень странного вида.

Я до сих пор вижу ее как наяву.

Лет сорока. В черной блузке и длинной черной юбке, лица не видно из-под широкополой шляпы. Что-то слишком тепло одета – июнь идет к концу, а про адский жар в кузнице и говорить нечего. Из-за тени, падавшей на лицо незнакомки, я не сразу разглядел черную шелковую повязку у нее на левом глазу.

– Здрасте. Чем я могу вам помочь?

– Все наоборот, и скоро вы в этом убедитесь.

– В каком смысле?

Она покачала головой. Слегка поморщилась от кузнечного жара.

– Никаких вопросов. Сейчас не время. Смею вас уверить, ваше любопытство будет удовлетворено. Вы должны пойти со мной.

– Что?

– Вам нельзя здесь оставаться.

– Что?

– Я же сказала: никаких вопросов.

И тут я увидел в ее руке небольшой, отделанный деревом пистолет, нацеленный мне в грудь.

– Какого черта! Вы что, спятили?

– Вы открылись научному сообществу. Есть один институт… Мне некогда давать вам подробные разъяснения. Но если вы останетесь здесь, вас убьют.

Жара в кузнице частенько приводит к временным помутнениям рассудка, горячечным видениям. На мгновение мне показалось, что я сплю наяву.

– Доктор Хатчинсон мертв, – сообщила она спокойным и непререкаемым тоном, не просто сообщая некий факт, но подчеркивая его неотвратимость.

– Доктор Хатчинсон?!

– Убит.

Короткое слово повисло в тишине, нарушаемой лишь ревом пламени в горне.

– Убит? Но кем?

Она протянула мне вырезку из «Таймс».

«В Темзе обнаружено тело врача».

Я пробежал заметку глазами.

– Вы совершили ошибку. Ни в коем случае не следовало ходить к нему и советоваться по поводу особенностей вашего организма. Он написал о вас статью. О вашем особом случае. И дал ему название. Анагерия. Статья, весьма вероятно, пошла бы в печать. Этого нельзя было допустить. Ни при каких обстоятельствах. Так что, боюсь, у Общества не было иного выхода. Он был обречен.

– Вы убили его?

Ее лицо блестело от жара.

– Да, я убила его, чтобы спасти множество других жизней. А теперь идемте со мной. На улице ждет коляска. Она доставит нас в Плимут.

– Плимут?

– Не волнуйтесь, не для того, чтобы предаваться воспоминаниям.

– Ничего не понимаю. Кто вы?

– Меня зовут Агнес.

Она открыла сумочку и достала туго набитый синий конверт. Протянула мне. Я опустил молот и взял конверт. На нем не было ни имени, ни адреса.

– Что здесь?

– Ваш билет. И документы, удостоверяющие личность.

– Что?! – ошалело воскликнул я.

– Вы давно живете на свете. У вас прекрасный инстинкт самосохранения. Но теперь вам надо уехать. Следуйте за мной. Коляска ждет. Из Плимута мы поплывем в Америку. Там и получите ответы на все вопросы.

Не сказав больше ни слова, она вышла из кузницы.

Атлантический океан, 1891

Корабли теперь другие.

Я и прежде ходил в море, но нынешнее морское путешествие оказалось совсем иным.

Судя по всему, мерой человеческого прогресса стало расстояние, на которое мы отдалились от природы. Теперь, находясь на борту парохода вроде «Этрурии», уже пересекшего половину Атлантики, ты ощущаешь себя сидящим в ресторане в лондонском квартале Мейфэр.

Плыли мы первым классом. В те годы первый класс был действительно первоклассным, и мне следовало соответствовать, чтобы не ударить лицом в грязь.

Та женщина, Агнес, захватила для меня чемодан, набитый новой одеждой, и в ресторан я пришел в элегантной саржевой тройке с широким шелковым галстуком. Разумеется, я был безупречно выбрит. Она меня брила сама, опасной бритвой, а я тем временем всерьез размышлял о том, не собирается ли она перерезать мне горло.

Из окон ресторана открывался вид на нижние палубы, где толпились пассажиры второго и третьего класса в поношенной одежде – я сам носил такую всего неделю назад; одни бродили взад-вперед, другие, опершись на перила, глядели вдаль, желая поскорее узреть остров Эллис и предвкушая начало осуществления Великой американской мечты.

Из всех людей, с которыми сводила меня жизнь, мне, пожалуй, труднее всего описать Агнес. В ней поразительным образом уживались прямота характера, отсутствие нравственных устоев и сдержанные манеры. Ах да, еще она была способна убить человека.

Она по-прежнему была в траурно-черных одеждах, в стиле королевы Виктории, и полностью соответствовала образу дамы из высшего общества. Даже повязка на глазу выглядела изысканной. Из общего стиля выбивался лишь выбор напитка – она пила виски.

Звали ее в ту пору Джиллиан Шилдс, хотя от рождения она носила имя Агнес Уэйд.

– Про себя называй меня Агнес. Я же Агнес Уэйд. Никогда не произноси это имя вслух, но мысленно называй меня только так. Агнес Уэйд.

– А ты мысленно называй меня Том Хазард.

Родилась она в Йорке в 1407 году, то есть была больше чем на сто лет старше меня. Это обстоятельство меня и напрягало, и успокаивало. Я еще не успел расспросить Агнес о ее многочисленных прошлых личинах, но один свой секрет она мне все же раскрыла: в середине восемнадцатого века она была Флорой Берн – знаменитой морской разбойницей, промышлявшей у побережья Америки.

Она заказала фрикасе из цыпленка, я – жареного луфаря.

– У тебя есть женщина?

Я медлил с ответом, и она, кажется, поняла, что допустила бестактность.

– Не волнуйся. В этом плане ты меня не интересуешь. Слишком уж ты серьезен. Мне нравятся серьезные женщины, но мужчин – если до этого доходит – я предпочитаю легкомысленных, как птички. Я спросила из чистого любопытства. Наверняка у тебя кто-то был. Невозможно прожить столько лет, и чтобы при этом у тебя никого не было.

– Была одна. Давным-давно.

– Имя-то у нее было?

– Было. Да. Имя было. – Больше я не хотел сообщать ей ничего.

– И с тех пор – никого?

– В общем, да. Да. Да. С тех пор никого.

– Почему?

– Так вышло.

– Ты пытался залечить сердечную рану?

– Любовь – это боль. Не стоит и пытаться.

Она кивнула в знак согласия и сглотнула, словно пробуя мои слова на вкус, потом устремила взгляд за окно.

– Да. Верно. Любовь – это боль.

– Слушай, – напомнил я, – ты собиралась рассказать мне, почему убила доктора Хатчинсона.

Она окинула взглядом ресторан; вокруг ужинали роскошно одетые люди с прямыми негнущимися спинами – достойные представители высшего класса.

– Сделай милость, воздержись от прилюдных обвинений в убийстве, да еще в ресторане. Тебе пора научиться быть незаметным. Говорить о чем-либо, не называя вслух предмета беседы. Правда – это прямая линия, но порой ее приходится слегка искривлять. Ты уже должен бы это знать. Диву даюсь, что ты до сих пор жив.

– Понимаю, но…

Агнес прикрыла веки.

– Тебе пора повзрослеть, ясно? Ты все еще ребенок. Ты, может, и выглядишь взрослым мужчиной, но на самом деле ты все еще маленький мальчик, который смотрит на мир широко открытыми глазами. Тебе необходимо срочно повзрослеть. Нам придется тебя цивилизовать.

Ее равнодушие к судьбе доктора Хатчинсона меня ужасало.

– Он ведь был хороший человек.

– Он был человек. Вот и все, что ты о нем знал, не так ли? Он был человек. Врач, стремившийся к славе, чтобы выбраться из нищеты. Все его научные достижения остались в прошлом. Вспомни, в первый раз он даже не пожелал тебя слушать и просто выгнал. Ему было шестьдесят восемь лет. Хилый старик. Ходячий скелет, облаченный в твид. В лучшем случае он протянул бы еще несколько лет. Останься он в живых и опубликуй свою статью, он получил бы признание как человек, открывший анагерию, а это привело бы к огромным бедам. К гибели тех, кому положено жить не годы, а столетия. Это называется выбрать меньшее зло, ты же наверняка это понимаешь. Потерять несколько жизней, чтобы спасти неизмеримо больше. Вот за что борется Общество.

– Общество, Общество, Общество… Ты постоянно твердишь об этом Обществе, но ничего о нем не рассказываешь. Я даже не знаю, как оно называется.

– Общество «Альбатрос».

– «Альбатрос»?

Нам принесли еду.

– Желаете что-нибудь еще? – спросил аккуратно одетый, с прилизанными волосами официант.

– Да, – улыбнулась Агнес. – Сделайте милость, исчезните.

Официант был явно ошеломлен; он пригладил усы, стараясь прийти в себя.

– Как вам будет угодно.

Я посмотрел на искусно приготовленную рыбу, и желудок мой издал голодное урчание: я уже больше ста лет не едал таких деликатесов.

– Считается, что альбатросы живут очень долго. И мы живем очень долго. Хендрик Петерсен основал наше Общество в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году, чтобы объединить и защитить нас – таких, как мы, «альбатросов», или «альб», – от внешних угроз.

– А кто такой Хендрик Петерсен?

– Очень старый и очень мудрый человек. Он родился во Фландрии, но живет в Америке с тех пор, как она стала Америкой. Свои первые деньги он заработал во время тюльпанной лихорадки в Нидерландах и приехал в Нью-Йорк, тогда еще Нью-Амстердам. Торговал мехами. Наращивал капитал. И в конце концов сколотил приличное состояние. Занялся недвижимостью. И другими вещами. Хендрик и есть Америка. Он основал Общество, чтобы спасти нас. Наш дар – это дар небес, Том.

Я рассмеялся:

– Дар небес. Дар? Скорее проклятие.

Она отхлебнула красного вина.

– Хендрик обязательно спросит, ценишь ли ты доставшийся тебе дар.

– Мне будет не так-то легко сказать «да».

– Если хочешь жить, скажешь.

– Я сам не знаю, Агнес, хочется ли мне долго жить.

– Не Агнес, – шепотом одернула она меня и оглядела ресторан. – Джиллиан.

Она достала из сумочки флакон. «Сироп, унимающий кашель». Влила немного в стакан с виски. Протянула мне. Я отрицательно мотнул головой.

– Ты хоть понимаешь, сколько в твоих словах эгоизма? Погляди вокруг. На людей в этом зале. А лучше вспомни эмигрантов, что путешествуют третьим классом. Большинство из них не дотянет и до шестидесяти. А как насчет разных ужасных болезней, от которых умирали наши родные и знакомые? Оспа, холера, тиф, даже чума – я знаю, ты долго живешь на свете и наверняка их помнишь.

– Помню.

– Нам это не грозит. Для таких, как мы, есть всего два варианта смерти. Мы умираем либо во сне от старости в возрасте примерно девятисот пятидесяти лет, либо от летальной раны в сердце или в голову, либо от огромной кровопотери. Все. То есть мы избавлены от многих человеческих страданий.

Мне вспомнилась Роуз: как она страдала от боли в последний день своей жизни, как дрожала от лихорадки. Вспомнилось, как мучительно тянулись для меня недели, месяцы, годы и десятилетия.

– В моей жизни случались минуты, когда вместо наслаждения долгой жизнью мне хотелось пустить себе пулю в лоб.

Агнес легонько покачивала стакан со смесью виски и «сиропа, унимающего кашель».

– Ты прожил немало лет. Пора бы понять, что правда о нас опасна не только для нас.

– Спору нет. Взять хотя бы доктора Хатчинсона.

– Я не про доктора Хатчинсона, – мгновенно парировала она. – Я говорю о других людях. Хотя бы о твоих родителях. Что произошло с ними?

Я не спеша дожевал кусок рыбы, проглотил, промокнул салфеткой рот и наконец сказал:

– Мой отец был убит во Франции, потому что придерживался не той веры.

– Религиозные войны? Он был протестантом? Гугенотом?

Я трижды молча кивнул.

– А мать? – Агнес сверлила меня взглядом. Она чувствовала, что я у нее в руках. Думаю, так оно и было. Я рассказал ей правду.

– Вот видишь? Главный наш враг – невежество.

– В наши дни никого не убивают за колдовство.

– С течением времени невежество видоизменяется. Но никуда не исчезает и по-прежнему смертельно опасно. Да, доктор Хатчинсон умер. Но если бы он остался в живых, если бы вышла его статья, то за тобой пришли бы. И за другими.

– Пришли бы? Кто?

– Хендрик все тебе объяснит. Не волнуйся, Том. Ты не напрасно живешь на свете. У тебя есть предназначение.

Тут мне вспомнились слова матери о том, что я должен найти свое предназначение, и, доедая нежнейшую рыбу, я все думал, когда же оно мне откроется.

Нью-Йорк, 1891

– Погляди на нее хорошенько, – стоя рядом со мной на верхней палубе «Этрурии», сказала Агнес. – Свобода, освещающая мир.

Так я впервые увидел статую Свободы. Ее правая рука вздымала в небо факел. В ту пору она сияла медью и производила сильное впечатление. Когда «Этрурия» приблизилась к входу в гавань, статуя вспыхнула в лучах солнца. Она казалась громадной, монументальной и древней, под стать сфинксам и пирамидам. Сколько я себя помнил, мир постоянно уменьшался, приобретая все более скромные размеры. Но, взглянув на очертания Нью-Йорка, я почувствовал, что мир как будто вырос. У него прорезался голос. Появилась уверенность в себе. Я сунул руку в карман и сжал пальцами пенни Мэрион. И, как всегда, ощутил прилив бодрости.

– Я видела ее вблизи, – сказала Агнес. – Поначалу кажется, что она стоит на месте, но на самом деле она идет. Сбрасывает оковы прошлого. Оковы рабства. Оковы Гражданской войны. Она устремлена к свободе. Однако навеки застыла в настоящем мгновении. Видишь? Да не на факел смотри, посмотри на ее ноги. Она движется и в то же время не движется. Стремится к лучшему будущему, но пока до него не дошла. Как и ты, Том. Вот увидишь. Тебя ожидает новая жизнь.

Я смотрел на «Дакоту» – величественное, богато декорированное семиэтажное каменное здание кремового цвета с изящными балюстрадами и крутой двускатной крышей. У меня закружилась голова и возникло редкое, очень редкое чувство, что все вокруг пришло в движение, причем не только в моей жизни, но и во всем мире. Я пробыл в Нью-Йорке уже несколько часов, но это ощущение не ослабевало. Было что-то особенное в нью-йоркском воздухе в 1890-е годы. Что-то живительное. И настолько реальное, что казалось, это можно вдохнуть. Что-то такое, отчего ко мне вновь вернулась острота ощущений.

На мгновение я замер, не решаясь сделать шаг.

Что случилось бы, вздумай я убежать прочь? Если бы я оттолкнул Агнес и скрылся в парке или рванул бы по 72-й улице и удрал от нее? Но, видимо, я был слишком одурманен, опоен новизной этого города. Я уже чувствовал себя гораздо более живым, чем прежде. После многих лет пустого небытия.

Памятник американскому индейцу – Агнес назвала его «Индеец в дозоре» – важно взирал на нас сверху вниз. В 1980 году, работая в Сан-Паулу, я увижу на экране маленького цветного телевизора репортаж об убийстве Джона Леннона. Мне покажут тот самый дом, потому что именно там его убили. Меня тогда посетит мысль: а вдруг на доме лежите проклятие, поражающее любого, кто войдет в его двери.

Стоя на тротуаре, я нервничал. Зато я хоть что-то чувствовал. А в последнее время такое со мной случалось нечасто.

– Он будет тебя испытывать, даже без намерения тебя испытать. Это непременная часть знакомства. – Мы пошли вверх по лестнице. – Я знавала многих людей, но никто, кроме него, не способен по мимике и жестам выведать всю подноготную человека. За долгие годы Хендрик, по-видимому, развил в себе какую-то нечеловеческую способность.

– Способность к чему?

Агнес пожала плечами:

– Он называет это просто «способностью». Способность раскусить человека. Понять его. Предположительно, когда тебе стукнет лет пятьсот-шестьсот, способности твоего мозга возрастут настолько, что выйдут за рамки обычных человеческих возможностей. За свою жизнь Хендрик имел дело с абсолютно немыслимым числом людей, принадлежащих к самым разным культурам, и теперь может с изумительной точностью читать язык мимики и жестов. Он всегда точно знает, стоит доверять собеседнику или нет.

Мы поднялись на верхний этаж «Дакоты» и вошли во французскую квартиру – в ту пору слово «апартаменты» еще не было в ходу; под нами раскинулся Центральный парк.

– Стараюсь делать вид, что это мой сад, – произнес стоявший у окна высокий худощавый лысый человек в элегантном костюме. В руке он крепко сжимал трость. Скорее для импозантности, нежели из-за артрита, которым он пока не страдал.

– Потрясающе, – откликнулся я.

– Верно. Дома здесь растут что ни день. Садитесь, пожалуйста.

Все вокруг было воплощенная элегантность. Элегантный рояль «Стейнвей», элегантный и дорогой кожаный диван. Торшеры, письменный стол красного дерева, роскошная люстра. Агнес устроилась на диване, жестом указав мне на стул возле письменного стола. Хендрик стоял на прежнем месте и смотрел в окно. Агнес решительно кивнула головой, давая мне понять, что я должен не мешкая сесть.

Хендрик все стоял, не отрывая взгляда от Центрального парка.

– Так как же вы выжили, Том? – обратился он ко мне. И я понял, что он – старик. Будь он обычным человеком – «однодневкой», по выражению невозмутимой Агнес, – вы дали бы ему лет семьдесят. В наше время, учитывая увеличившуюся продолжительность жизни, можно было бы дать и больше. Восемьдесят с хвостиком. То есть тогда он выглядел старше, чем за все время нашего знакомства.

– Вы живете уже очень долго. Причем, как я слышал, обстоятельства вам не слишком благоприятствовали. Что же удержало вас от прыжка с моста? Что вами движет?

Я взглянул на него в упор. Обвисшие щеки, набрякшие мешки под глазами – он был похож на оплывшую свечу.

Мне не хотелось называть истинную причину. Если Мэрион еще жива, я не собирался рассказывать о ней Хендрику. Я никому не доверял.

– Перестаньте, мы здесь для того, чтобы вам помочь. Вы родились в замке. Вы были созданы для роскоши, Том. Мы вернем вас в ту жизнь. И вашу дочь тоже вернем.

Мне почудилось, что окружающие предметы придвинулись ко мне вплотную, зажав в тиски.

– Мою дочь?

– Я читал отчет доктора Хатчинсона. Насчет Мэрион. Не волнуйтесь, мы ее разыщем. Даю вам слово, мы ее найдем. Если она жива – найдем. Мы разыщем всех наших. И когда появятся новые поколения, отыщем и их.

Я испугался и в то же время обрадовался: выходит, я могу рассчитывать на помощь в поисках Мэрион. Внезапно я почувствовал, что уже не так одинок, как прежде.

На письменном столе стоял графин виски. Рядом – три стакана. Хендрик, не спрашивая, налил нам. Мне и впрямь захотелось выпить, чтобы снять напряжение.

– Надо же! – удивился Хендрик, разглядывая этикетку: – «Вексфорд. Старый ирландский солодовый виски. Вкус прошлого!» Вкус прошлого! Во времена моей юности виски и в помине не было. – Акцент у него был какой-то странный. Не американский. – А ведь я куда старше вас.

Он грустно вздохнул и уселся за громадный письменный стол.

– Чуднó, правда? Каких только новшеств не появилось на нашем веку! В моем случае всего и не перечислить: очки, печатный станок, газеты, ружья, компасы, телескоп… часы с маятником… фортепиано… импрессионизм… фотография… Наполеон… шампанское… точка с запятой… рекламные щиты… хот-доги…

Видимо заметив недоумение на моем лице, он спохватился:

– А, все понятно. Бедняга в жизни не видел хот-догов. Надо свозить его в Кони-Айленд. Таких, как там, во всем Нью-Йорке не найти.

– И правда, не найти, – подтвердила Агнес: в присутствии Хендрика она заметно смягчилась.

– Это что, еда такая? – спросил я.

– Да, – хмыкнул он. – Это сосиска. Но сосиска особенная. Похожа на таксу. Особая немецкая сосиска в булке. Райская вкуснятина. Вот к чему столько лет стремилась цивилизация. Я сызмалу рос во Фландрии – знал бы я тогда, что в один прекрасный день мне доведется отведать горячую собаку! Ну и ну!

Странно все это… Неужели меня везли через океан – оставив позади утопленника – только для того, чтобы непринужденно беседовать о сосисках?

– Вкуснятина. В этом же цель жизни, правда? Наслаждаться хорошими вещами… прекрасными вещами. Едой. Крепкими напитками. Искусством. Поэзией. Музыкой. Сигарами.

Он взял со стола сигару и хромированную зажигалку. – Хотите сигару?

– Я не ценитель табака.

Он был явно разочарован. Протянул сигару Агнес.

– Это очень полезно для легких.

– Мне и так хорошо, – сказал я и глотнул виски.

Он зажег обе сигары и продолжил:

– Изысканные вещи. Чувственные удовольствия. Без них, я понял, жизнь лишена смысла. Другого просто нет.

– А любовь? – спросил я.

– Что в ней такого?

Хендрик улыбнулся Агнес. Когда он повернулся ко мне, в его улыбке читалась угроза. Он сменил тему:

– Не понимаю, зачем вы решили обратиться к врачу по поводу вашего состояния. Может, сочли, что теперь, когда суеверия вроде колдовства уже не столь распространены, вам это ничем не грозит?

– Я подумал, что это поможет людям. Таким, как мы с вами. Получим медицинское объяснение.

– Агнес наверняка уже объяснила вам всю наивность вашего порыва.

– Да, в общих чертах.

– Суть в том, что теперь угроза куда страшнее, чем прежде. Нынешние достижения в науке и медицине, вроде микробной теории, микробиологии и иммунологии, вряд ли стоит приветствовать. В прошлом году была открыта вакцина против тифа. Но вы наверняка понятия не имеете, что результаты изобретатели вакцины получили, опираясь на работу Берлинского института экспериментальных исследований.

– Но ведь вакцина от тифа – безусловно, вещь хорошая?

– Нет, учитывая, что исследования проводились на нас. – Он даже стиснул челюсти, стараясь скрыть гнев. Суровое молчание Агнес обеспокоило меня еще больше. А вдруг у него в столе пистолет? Может быть, это своего рода испытание? Я его не выдержал, и теперь он всадит мне пулю в лоб?

– Ученые, – он произнес это слово так, словно от него воняло серой, – это новые охотники на ведьм. Вы ведь знаете, кто такие охотники на ведьм, не так ли? Я уверен, что знаете.

– Он знает, кто это такие, – заверила его Агнес, выпуская в сторону торшера тонкую струйку дыма.

– Но кое-чего вы точно не знаете. Например, того, что охота на ведьм не прекращалась никогда. Просто название изменилось. Мы для них подопытные лягушки. В институте о нас прекрасно знают. – Он нагнулся ко мне через стол, осыпав пеплом свежий номер «Нью-Йорк трибюн». Глаза его горели, как и кончик сигары. – Ясно вам? В научном мире есть те, кому хорошо известно о нашем существовании. – Он откинулся на спинку стула. – Их немного. Но они есть. В Берлине. Как человеческие существа мы для них интереса не представляем. Да они нас и не рассматривают в качестве человеческих существ. Двоих из нас уже захватили. Мужчину и женщину. Терзали их в лаборатории, где они держат морских свинок. Женщине удалось сбежать. Теперь она член нашего общества. Она по-прежнему живет в Германии, в деревушке в баварской глубинке, но мы обеспечили ей новую жизнь под новым именем. Она помогает нам по мере необходимости. А мы помогаем ей.

– Я этого не знал.

– Откуда вам это знать?

Я обратил внимание на поваленные деревья, загромождавшие парк.

На подоконник села птица.

Я таких еще не видел. Здесь птицы совсем другие. Маленькое крепенькое желтое создание с тускло-серыми крылышками. Птичка резко повернула головку в сторону окна. Потом так же резко отвернулась. Мне никогда не надоедает следить за движениями сидящих птиц. Это скорее череда отдельных кадров, нежели одно непрерывное движение. Стаккато. Застывшие мгновения.

– Вашей дочери может грозить опасность. Как и нам всем. Нам нужно держаться вместе, понятно?

– Понятно.

Хендрик глотнул виски и сказал:

– Я должен задать вам последний вопрос.

– Пожалуйста, задавайте.

– Вы хотите выжить? Я говорю серьезно. Хотите остаться в живых?

Я много раз задавал себе этот вопрос. И отвечал на него утвердительно: я не хотел умирать, надеясь, что моя дочь жива; тем не менее мне стоило труда выдавить «да». Маятник выбора из двух вариантов качался еще со времен Роуз. Быть или не быть. Однако в этой роскошной квартире, где на подоконнике по-прежнему сидела желтая птичка, ответ виделся яснее. Глядя с высоты в ярко-синее небо и раскинувшийся подо мной бурлящий энергией город, я чувствовал, что теперь я ближе к Мэрион. Америка заставляет мыслить в будущем времени.

– Да. Да, я хочу выжить.

– Чтобы выжить, нам необходимо объединить усилия.

Птичка улетела прочь.

– Верно, – откликнулся я. – Объединить.

– Не стоит так волноваться. Мы не религиозная секта. Наша цель – остаться в живых, безусловно, однако при этом мы можем наслаждаться жизнью. Мы не поклоняемся никаким богам, разве что Афродите. И Дионису. – Его лицо на миг посерьезнело. – Агнес, ты едешь в Гарлем?

– Да. Хочу навестить старого приятеля. Потом приму снотворное, расслаблюсь и неделю просплю без просыпа.

В комнату проникли лучи солнца, и графин засверкал своими гранями, как драгоценный камень. Это чрезвычайно обрадовало Хендрика.

– Смотрите! Солнце выглянуло! – радостно воскликнул он. – Не прогуляться ли нам по парку?

Поперек дорожки лежал вывороченный с корнем клен.

– Это все ураган, – пояснил Хендрик. – Пару недель назад погибло несколько человек, в основном матросы. Парковые служащие что-то не торопятся навести порядок.

Я смотрел на ветви, раскинутые, словно щупальца.

– Свирепый, видать, был ураган.

Хендрик улыбнулся мне:

– То еще зрелище.

Он глянул под ноги: дорожка была усыпана листьями вперемешку с землей.

– Вот вам удел иммигрантов. Перед нами. Ни с того ни с сего налетает ветер, и земля уходит у вас из-под ног. И ваши вывернутые корни торчат у всех на виду как нечто странное и чужеродное. Но вас-то уже вырывали с корнями, не так ли? Или вы сами себя выкорчевывали. Наверняка такое случалось.

– Много раз, – кивнул я.

– Сразу видно.

Я попытался воспринять его реплику как комплимент. Это было непросто.

– Вся штука в том, чтобы держаться вертикально. Вы знаете, как двигаться вперед, не сгибаясь под ветром?

– Как?

– Надо самому сделаться под стать урагану. Самому превратиться в шторм. Надо…

Он смолк. Выбор метафор у него иссяк. Я обратил внимание, как блестят его туфли. Никогда таких не видел.

– Мы – другие, Том, – в конце концов сказал он. – Не такие, как прочие люди. Мы несем в себе свое прошлое. Мы видим его повсюду. Порой это бывает опасно, и нам приходится помогать друг другу. – Его рука теперь лежала у меня на плече, словно он передавал мне некое сокровенное знание. – Прошлое не уходит навсегда. Оно лишь прячется до поры до времени.

Мы медленно обошли клен.

Впереди вздымался Манхэттен, будто неподвластный ураганам лес.

– Мы должны быть выше их. Понимаете? Ради нашего выживания мы должны стать эгоистами.

Мы прошли мимо парочки. Кутаясь в свои теплые пальто, они смеялись над какой-то им одним понятной шуткой.

– Ваша жизнь меняется. Мир меняется. Он принадлежит нам. А мы просто должны позаботиться, чтобы однодневки про нас не узнали.

Мне подумалось о выловленном из Темзы мертвом теле.

– Но убивать доктора Хатчинсона…

– Это война, Том. Невидимая, но война. Нам придется себя защищать.

Мимо нас проехали на черных велосипедах двое хорошо одетых мужчин с одинаковыми усами, и он понизил голос. Раньше я подобных велосипедов не видел: колеса у них были одного размера.

– Кто такой Омаи? – шепотом спросил Хендрик. Его брови взлетели на лоб, точно воробьиные крылья.

– Простите, вы о чем?

– Доктор Хатчинсон упомянул его в письме. С южных тихоокеанских островов. Кто он такой?

Я нервно хихикнул. Странно вдруг узнать, что кто-то посторонний в курсе твоих самых сокровенных тайн.

– Один давний приятель. Я познакомился с ним еще в прошлом веке. Он ненадолго заезжал в Лондон. Но вообще-то он ни с кем не хочет общаться. Мы с ним не виделись уже больше ста лет.

– Прекрасно, – сказал Хендрик. – Прекрасно.

Затем он расстегнул пиджак и извлек из внутреннего кармана два бежевого цвета билета и один протянул мне.

– Чайковский. Сегодня. В Мюзик-холле. Такой билет с руками оторвут. Вам надо расширять кругозор, Том. Столько лет живете, а ничего не видели. Ничего, это дело поправимое. Сделайте это. Хотя бы ради вашей дочери. Да и ради себя самого. Это необходимо, вы уж мне поверьте… – Он наклонился ко мне и осклабился. – А если не сделаете, можете вообще оказаться вне времени.

Мы расположились в красных бархатных креслах. Когда сидевшая рядом с нами женщина в экстравагантном бордовом платье – пышные рукава, высокий ворот, юбка-колокол, глубокое декольте, украшенное изысканной вышивкой, – встала и направилась в дамскую комнату, Хендрик наклонился ко мне и незаметно указал на одного из зрителей:

– Видите мужчину в первом ярусе? Вон, он о чем-то разговаривает со своей соседкой, дамой в зеленом платье. На него все смотрят, но делают вид, что не смотрят.

Я заметил добродушного румяного человека с круглым совиным лицом и аккуратно подстриженной седой бородкой.

– Это Эндрю Карнеги. Промышленный воротила. Он богаче Рокфеллера. И вдобавок щедрее… Но, сами видите, он уже старик. Сколько ему осталось? Лет десять? Чуть больше? Зато любая деталь, выплавленная из его стали, – а их на железных дорогах страны не счесть – намного его переживет. Он ляжет в могилу, а этот зал, построенный на болтавшуюся в его карманах мелочь, будет стоять как ни в чем не бывало. Для того он его и построил. Чтобы его имя жило в веках. Так поступают богачи. Едва они убедятся, что обеспечили себе и своим детям безбедное существование, как начинают заниматься своим наследием. Какой тоской веет от этого слова, правда? Наследие. Сущая бессмыслица. Столько усилий ради будущего, которого им не видать. И что такое наследие, мистер Хазард? Всего лишь пустейший, зауряднейший суррогат того, что мы имеем сейчас. Ни сталь, ни деньги, ни модный концертный зал не сделают тебя бессмертным.

– Мы сами не бессмертны.

Он улыбнулся:

– Взгляните на меня, Том. На вид мне столько же лет, сколько ему. А на самом деле я моложе младенца. И доживу даже до двухтысячного года.

Что, если слегка его подколоть?

– Но как вы на самом деле себя чувствуете? – решился я. – Меня всегда пугала перспектива прожить несколько жизней глубоким стариком.

На мгновение мне показалось, что все-таки я его задел. Пожалуй, я заступил за невидимую черту. Скорее всего, заступил, но он в ответ лишь улыбнулся и промолвил:

– Жизнь есть жизнь. Пока я слышу музыку и могу наслаждаться устрицами и шампанским…