Текст книги "Темные тропы"

Трое устремились по правой мостовой, и только один выбрал левую сторону. Чану не оставалось другого выхода, кроме как дать им обнаружить себя, выстрелив в направлении ближайшего врага. Его стрела мгновенно остановила атаку противника. Острие с сухим треском угодило под его нижнюю губу и разворотило ему практически всю нижнюю часть лица. Он затрясся и в свою очередь опрокинулся в канал.

Трое его товарищей уже пересекали световую границу, когда вдруг поняли, что лучник находится на другом берегу. Двоим из них посчастливилось нырнуть в воду еще живыми. Третьему это не удалось, и он с пробитым сердцем покатился по мостовой.

Чан утратил ощущение обычной реальности.

Его сознание перешло в некое измерение, где каждая мелочь определяла последовательность логических и жизненно важных движений. Он действовал с лихорадочной точностью, экономя дыхание и до предела сузив глаза. Лишь верхняя часть его тела была в движении, реагируя на перемещение мишеней, схваченных его взглядом.

– Загасите факелы! Гасите их! – завопил солдат, прижавшийся к кривой стене ротонды.

Чан не обратил на это внимания, он сфокусировал его на двух ветеранах, которые пытались выбраться на противоположный берег канала. В отличие от них у него было время привыкнуть к темноте. Их белые лица на поверхности черной воды блестели, как зыбкие мишени.

Одна стрела, потом еще две.

Черепа взорвались плотным розовым нимбом, но Черный Лучник уже повернулся в сторону ротонды.

Солдаты хватали факелы и бежали с ними к воде. Он заметил в канале священнослужителей, уносимых течением, и внимание сосредоточил на ветеранах.

Один из них только что забросил в канал свой факел, который с шипением лег на воду, затрещал и погас в клубах дыма. Чан прицелился в солдата, собиравшегося сделать то же самое. Капли пота проступали у него на лбу и стекали на веки. Он спустил стрелу в тот самый миг, когда факел отрывался от руки бросающего. Факел завертелся вокруг своей оси и рухнул на согнутое пополам тело солдата, который обеими руками схватился за стрелу, врезавшуюся в его живот. Яркое пламя ударило его в спину и запалило куртку, надетую под кольчугу. Он с воплем выпрямился и рванулся к каналу. Его неуправляемые движения бросили его в объятия другого солдата, хотя тот и пытался увернуться.

Яростные и слепые языки пламени перекинулись и на него.

– В атаку, черт вас дери, в атаку! – крикнул один из оставшихся ветеранов, который, с мечом в руке, привел еще двух солдат и рвался к невидимому врагу.

На заднем плане Чан заметил священнослужителей, уплывавших прочь. Коварная улыбка осветила его лицо. Тесно прижавшиеся друг к другу жрецы не заметили, как драконийка, одетая в черное, внезапно и беззвучно всплыла рядом с ними. Ее меч сверкнул на секунду в отсвете факела и с беспощадной яростью обрушился на беглецов.

Чан позволил себе отвлечься лишь на краткий миг. У него оставалось пять стрел, и две из них он предназначил ветерану, который пытался возглавить решающую атаку. Этот человек не лишен был мужества, он приближался зигзагами, покрикивая на своих товарищей.

Черный Лучник знал, что он не имеет права промахнуться по этой мишени. Точность его попаданий посеяла ужас в рядах противника. Следовало сделать на это ставку. Он подождал последнего момента, чтобы опередить действия ветерана и выстрелить наверняка.

Он не хотел убивать его сразу. Его первая стрела ударила ветерана в лодыжку и фактически оторвала ему ступню. Увлеченный инерцией бега, он какое-то время прыгал, волоча за собой развороченную ступню. Сжав зубы от боли и ярости, он наконец увидел лучника и завопил:

– Он тут один! А ну давайте…

Его последние слова унесла стрела, спущенная почти в упор. Прямое попадание откинуло его голову назад, стрела со зловещим треском пробила ему затылок. Он завалился назад и больше не двигался.

Трое солдат, неохотно следовавших за ним, оцепенели, стоя перед телом. Они отказывались верить, что один-единственный лучник мог быть ответствен за эту бойню, унесшую семерых из них. Впереди виднелась лишь одна темная фигура, но они не нуждались уже ни в каких аргументах, чтобы сложить оружие. Первый поднял свой меч над головой и бросил его в воды канала. Двое других последовали его примеру.

Чан согласился опустить свой лук, когда последние из оставшихся в живых побросали свое оружие и встали тесной группой вокруг ветерана с факелом. Он поднялся на затекших ногах и приблизился к ним.

То же самое сделала Шенда. Насквозь промокшая и напоминающая лохмотья туника облегала точеное тело, измочаленные пряди волос повисли вокруг мертвенно-бледного лица, на котором сверкали огромные фиолетовые глаза. Солдаты отпрянули, увидев внезапно возникшую из темноты воительницу с мечом, обагренным кровью жрецов, чьи тела медленно дрейфовали в канале.

Взгляд, которым обменялись наемники, был отмечен печатью соучастия, молчаливого и вечного. Они улыбнулись друг другу и начали выстраивать оставшихся в живых в один ряд вдоль стены. Большинство смотрело на Черного Лучника с оттенком страха и уважения. Чан не собирался никого оставлять в живых за своей спиной, но его захватила возможность возродить легенду. Ему хотелось, чтобы Миропоток узнал, что он вернулся и что отныне его рука больше не дрогнет.

Он указал на металлический люк в центре свода и спросил:

– Как к нему подступиться? – затем ткнул пальцем в сторону ветерана: – Ты, отвечай!

– Я этого не знаю. Они… Нас поставили охранять этот проход.

Чан принюхался и ногой спихнул в канал почерневший скрюченный труп солдата, опаленного огнем факела. В ротонде стоял запах горелой плоти, перекрывавший залах нечистот.

Шенда поморщилась. Очевидно было, что она на пределе. Чан молча выразил согласие. Он искал быстрое решение и смутно догадывался, что есть лишь один способ добраться до люка.

– Ты и ты, – приказал он двоим, самым высоким, – выйти из ряда. Ступайте в воду.

Двое мужчин обменялись вопросительным взглядом.

– Я не намерен вас казнить, – уточнил Черный Лучник с язвительной улыбкой. – Идите и встаньте точно под этим люком. А ты, – добавил он, указав на третьего солдата, – ты взберешься на них. Вас троих должно быть достаточно.

С заметным облегчением трое ветеранов поспешили ему повиноваться. Несколько секунд спустя Шенда первая поднялась на колеблющуюся пирамиду из трех солдат, чтобы добраться до трапа. Чан стоял на мостовой, с натянутым луком.

– Стучи, пока не отзовутся, – велел он ей.

Сохраняя шаткое равновесие, драконника подчинилась и несколько раз стукнула концом своего меча. Они подождали мгновение и внезапно услышали скрежет. Люк пришел в движение, подняв облако пыли, и сдвинулся на пять дюймов.

– Кто идет? – раздался суровый голос.

– Шенда и Чан. Откройте!

Драконийка пыталась узнать своего собеседника, склонившегося в амбразуре люка. Когда диск снова пришел в движение, она вздохнула и улыбнулась, разглядев бирюзовое лицо мэтра Фареля.

ГЛАВА 8

Последние лучи солнца окрашивали в алый цвет снежные вершины Каладрии. В течение почти четырех дней не переставая шел снег, отчего единственная тропинка, что вела в монастырь, стала непроходимой.

Шестэн жил в скромной монастырской гостинице, куда монахи селили тех, кто не пребывал в симбиозе с Каладром. Ему было тридцать четыре года, он родился в селении, расположенном на северном побережье, и с раннего детства обладал очень своеобразным даром.

Он понимал язык птиц.

Уже в пять лет он, охваченный волнением, мог усесться на корточки под деревом и слушать ночи напролет, что рассказывает сова о себе подобных и обо всем лесе. Дар с возрастом расцвел, и мало-помалу Шестэн стал отдаляться от мира людей, отдавая предпочтение миру природы. В деревне его ославили никчемным или слабоумным, причем последнее утверждалось чаще. Он жил в безграничной вселенной, прислушиваясь к голосам природы, заранее знал о предстоящих солнцестояниях, от перелетных птиц слышал рассказы об их странствиях.

Отчаявшийся отец в поисках выхода доверился своим близким, соседям и, на всякий случай, дальнему кузену. Трубадур по призванию, этот человек в свою очередь упомянул о ребенке в одном монастыре, где ему дали приют. Услышав об этом, старый монах тотчас схватил свой посох и пешком направился в деревню, чтобы взять этого ребенка под защиту.

В разных частях страны были и другие, такие как Шестэн; и с давних пор монахи принимали этот подарок Каладров, чтобы послужить делу странноприимства, бывшему душой их земли. Над колыбелью таких мальчиков и девочек склонялись Хранители и, в силу неких мистических причин, наделяли их этим даром. Шестэн не знал закона Хранителей, но охотно признавал его необходимость. По правде говоря, он никогда не испытывал разочарования, и с недавних пор уже другие дети приходили к нему учиться, в свой черед овладевать этим даром.

Шестэн поднялся до рассвета. Он никогда не ощущал тесноты четырех стен своей кельи, одной и той же вот уже почти двадцать лет. Он любил ее простоту и в конечном счете ничем не дорожил, кроме большого кованого ларя, в котором он хранил свой письменный прибор. Поскольку, несмотря на царивший снаружи ледяной холод, в его комнате сохранялось приятное и мягкое тепло, он спал раздетым. Не набросив на себя одежды, он подошел к слуховому окну, выходившему на обитель. Сквозь просвечивающую ткань занавески он заметил бледные силуэты нескольких монахов, собравшихся в углу двора. Это были те, кто оканчивал долгую и трудную ночь дежурства у изголовья пациентов лепрозория.

Он направился к своему ларю и бережно извлек из него письменный прибор черного дерева. Шестэн был скриптором монастыря, и эта работа наполняла его гордостью. Как поклонник совершенства, влюбленный в тонкости возвышенного языка Хранителей, он любил это долгое сумерничание в компании монахов и белых птиц, пристроившихся у них на плечах. Склонившись над своим пергаментом, он слушал и тонким почерком записывал щебетание птиц. Ему необходимо было с наивозможной точностью переложить мысли монахов, давших обет молчания и уже выражавшихся не иначе как передав свои мысли птице, с которой они делили хлеб насущный.

Шестэну был открыт доступ к самым сокровенным тайнам монастыря. Но даже если бы он захотел проникнуть в них, его совесть требовала ничего не предпринимать и оставаться на пороге этих загадок. Он научился захлопывать невидимую дверь между собой и узлами интриг, возникавших под крышей монастырской галереи, и никогда не смешивать свое существование с ролью переписчика. Инстинкт предупредил его: пожелав проникнуть в мысли Хранителей, он погубит согласие, установившееся у него с местными птицами, которые порхают на свободе вокруг монастыря и делят с ним свои простые и мирные заботы.

Шестэну не хотелось обменять эту полноту жизни на монастырское существование. По этой причине он отказался жить внутри монастыря и не собирался менять свое решение. Эта независимость давала ему возможность каждое утро совершать долгую безмолвную прогулку по заснеженной дорожке, огибавшей крепостную стену монастыря, и поддерживать с пролетающими мимо птицами сердечный и часто откровенный разговор.

С недавних пор он завел обыкновение встречаться со старым беркутом, который усаживался на карнизе задней стены монастыря. Еще одеваясь, Шестэн надеялся, что птица в очередной раз прилетит на свидание и воскресит в памяти свои величественные полеты вокруг каладрийских вершин.

Он закончил свои приготовления, надев широкий плащ, подбитый мехом горностая. Это был подарок умирающего, последнюю волю которого он принял; одеяние с широкими рукавами предохраняло его от холода, а когда дул сильный ветер, позволяло защитить лицо накинув капюшон.

Он ухватил ремень футляра, в котором хранился его письменный прибор, перекинул его за спину и вышел из комнаты. В коридоре его ждали двое – наемники, которые днем следовали за ним повсюду, а ночью бодрствовали, охраняя его сон. Он сопротивлялся, когда монахи убеждали его принять эту личную стражу, но это была плата за то, чтобы жить вне ограды монастыря. В конце концов он привык к их присутствию или, скорее, привык забывать о них, настолько они умели быть незаметными.

Эти двое наемников, родом из Долин Пегасов, бы-. ли близнецами. У обоих был одинаково смуглый цвет лица, золотистые глаза и седеющие волосы, заплетенные в толстую косу. На своих массивных телах они носили кристаллические доспехи, разновидность кольчуги, сотканной снежным пауком. Эта тварь обычно располагалась на волосах своего хозяина, а ее лапы обвивались вокруг косы. Шестэн никогда не видел ее за работой и, несмотря на гадливость, которую ему внушали пауки, был бы не прочь поглядеть на их медленную работу на теле пегасинцев.

Шестэн сделал им знак рукой, на который они ответили легким кивком. Общение между скриптором и двумя его телохранителями сводилось к утреннему обмену приветствиями. Шестэн пробовал разбить этот лед, но оба наемника быстро дали ему понять, что их отношения никогда не выйдут за рамки служебных обязанностей. Он с этим охотно смирился, считая своим долгом сохранять независимость.

Более не уделяя им внимания, он прошел коридором в кухню, с наслаждением втягивая ноздрями знакомый запах слоеных пирожков.

Феодор, гостиничный повар, превосходно знал привычки своего постояльца и никогда не забывал приготовить лепешки, чтобы тот мог их жевать по дороге. Шестэн нашел его у плиты, где повар натренированной рукой отправлял их подрумяниваться в горячем масле. Скриптор поздоровался с ним и вытянул шею, чтобы заглянуть в печь.

– Грушевый мармелад, – сказал он, восхищенно втягивая носом аромат.

Феодор улыбнулся ему с видом заговорщика и выложил лепешку на белую салфетку.

– Тебе понравится, – сообщил он.

Ему еще не исполнилось двадцати лет, и у него было приветливое лицо, светлая бородка и прямой взгляд. Шестэн не заблуждался, считая его единственным другом, которого он мог найти себе в этих горах.

– Ты вернешься к ужину? – спросил Феодор, бросив рассеянный взгляд на пегасинцев.

– Не знаю. Я встречаюсь с архивариусом Драконов. Возможно, мы останемся в монастыре.

– Я думал, что дороги отрезаны, – возразил, нахмурившись, повар.

– Он пришел с пилигримами.

Феодор вспомнил о буре, которая шумела всю ночь, но предпочел не продолжать разговор. Думая о людях, которые способны отправиться в путь используя разряд молнии, он испытывал смешанное чувство, нечто между страхом и благоговением. Молнии пилигримов регулярно ударяли в окрестные горы. Порою он не засыпал до зари только ради того, чтобы не пропустить эту вспышку бледного света молний, прорезывающих горизонт. Он пробовал представить себя там, внутри, вообразить себе, как человеческое тело может уместиться в росчерке света.

Все это было выше его понимания. Он что-то буркнул себе в бороду и аккуратно завернул в салфетку обжигающе горячую выпечку.

– Спасибо, – сказал Шестэн, отправляя лепешку в широкий карман своего плаща.

– А им? – спросил повар, дернув подбородком в сторону двух наемников.

– Ничего… как обычно, – пробормотал Шестэн. Феодор ответил чем-то вроде сердитого урчания. Он не видел, чтобы эти два пегасинца хотя бы раз оказали честь его кухне или просто воспользовались его припасами. Как мог бы он доверять двум таким детинам, которые не едят вообще или прячутся, когда это делают?

– Следует остерегаться этих парней, – процедил он сквозь зубы, взяв под руку своего друга и увлекая его в сторону входной двери. Остановившись на пороге, он добавил серьезно: – Они едят только насекомых, если отыщут.

– Конечно… Впрочем, – сказал Шестэн с выражением полного согласия на лице, – мне определенно кажется, что их пауки каждое утро меняются.

Феодор сморщился, искоса взглянув на наемников.

– Ты шутишь? – прошептал он.

– Приглядись, – коварно посоветовал ему скриптор, запахивая полы своего плаща.

Царивший снаружи мороз ожег ему лицо. Он набрал полные легкие воздуху и прислушался, стараясь уловить неслышный говор окружающей природы. Он любил эту мелодическую звуковую мозаику, эту совершенную гармонию мира, оберегаемого и погруженного в дремоту под своим зимним покрывалом. В подобные минуты он чувствовал, как отступают любые тревоги, оставляя место лишь ощущению полноты жизни, не сравнимой ни с каким другим впечатлением. – Он подмигнул Феодору, который посторонился, пропуская двух наемников, тихо закрыл за ними дверь и, аккуратно ступая, пошел по дорожке, огибающей монастырь.

Тропинка мягко спускалась вниз, ограниченная справа старой каменной кладкой и слева высокими заснеженными соснами. Он шел, высоко подняв голову и заложив руки за спину, на дюжину локтей впереди телохранителей.

Сразу за поворотом ограды, у ее восточной стены, он остановился и поднял глаза. Он зажмурился, защищаясь от резких лучей солнца, затоплявшего соседние вершины, поморгал глазами и стал искать в небе беркута.

Птица появилась, паря с распростертыми крыльями, и с ликующим криком устремилась к скриптору. Шестэн вытащил еще горячий подарок от Феодора, положил на ладонь и отогнул другой рукой углы салфетки, приглашая своего друга разделить с ним завтрак. Поняв приглашение, беркут опустился на стену и пододвинулся к плечу Шестэна. Скриптор улыбнулся, разломил лепешку и поднес кусочек к клюву птицы. Беркут нагнул голову, чтобы ухватить его, и вдруг яростно забил крыльями. Шестэн вскрикнул от изумления и почувствовал за своей спиной бегущих к нему пегасинцев.

– Не подходите! – приказал он, подняв руку.

Наемники замерли на месте. Птица медленно помахивала крыльями, стараясь держаться над скриптором, но не издавала ни звука, вытянув голову к небу.

– Что происходит? – спросил Шестэн. – Что ты почуял?

– Падаль, – ответила птица. – Харония. Сердце у Шестэна сжалось, и он взглянул на наемников.

– Это невозможно, – сказал он. – Они не могут прийти в Каладрию, ты это хорошо знаешь.

– Падаль, – снова крикнула птица.

– Мессир Шестэн? – окликнул его один из наемников.

– Не беспокойтесь… – отозвался он. – Это странно. Он как будто почуял приближение Харонии.

В ответ на это пегасинцы вынули из чехлов кинжалы, выточенные из цельного кристалла, и встали по обе стороны от скриптора.

– Мессир Шестэн, стоило бы вернуться.

– Нет, подождите. Я хочу понять. Нет никаких оснований для…

Внезапно в ледяном воздухе раздался звон монастырского колокола. Все трое застыли. Потом они повернулись к стропилам колокольни, где колокол начинал свое медленное раскачивание, чтобы поднять по тревоге монахов.

– Да защитят нас Хранители, – прошептал скриптор.

В течение прошедшего года колокол звонил всего шестнадцать раз, и Шестэн точно знал почему.

– Возвращаемся, – сухо бросил он, поправляя ремешок своего письменного прибора.

Ему не удалось послать прощальный привет беркуту. Птица исчезла, напуганная запахом мертвечины.

Отцы настоятели монастыря собрались в самом центре обители. Что до монахов, те оставались в стороне, собравшись в молчаливые группы в крытых галереях.

Старейшин, в чьих руках была судьба монастыря, было легко узнать по прямоугольным патриаршим бородам. Восседая в высоких сердоликовых креслах, вкопанных в землю, они расположились вокруг центрального фонтана, держа на плече Каладров.

Каждый Хранитель искрился в свете зари, и Шестэн замер, восхищенный излучаемым ими благородством. Похожие на дождевестников, они отличались от них величиной – около пяти локтей, – длинной тонкой шеей и в особенности змеевидным хвостом. Широко открытый чешуйчатый зев касался рта настоятелей. Этот хвост, бывший продолжением тела Хранителя, обвивался вокруг шеи своего хозяина, прежде чем приникнуть к его губам. Многих посетителей приводило в смущение это столь противоестественное лобзание. И это чувство еще усиливалось, когда они узнавали, что змеи слиты с губами отцов настоятелей навсегда. Человек и его Хранитель составляли единое целое, и от этого зрелища собеседникам часто становилось не по себе.

Что до Шестэна, то он к этому привык. Он бесконечно уважал этих старцев, о ежедневном самопожертвовании которых он имел возможность судить не понаслышке. Каждый день эти люди сражались со смертью, чтобы заставить ее отступить, чтобы отодвинуть ее границы: они спасали тех, кого опасная болезнь выбрасывала на дороги, тех, кого держали за запертой дверью, чтобы не видеть признаков их разложения, тех, кого безжалостная природа изувечила или лишила рассудка. Они были воплощением вечной борьбы за жизнь и благодаря этому поддерживали от века нерасторжимую дружбу с Волнами. Шестэн восхищался ими, несмотря на желание держаться в стороне от тайн монастыря. Он очень старался подавить свою любознательность, однако мало-помалу начинал уступать ей, ибо понимал, что природа и Волны неразъединимы. В настоящий момент он должен был зафиксировать волю отцов, которые выразят ее через Хранителей. Колокол все еще звучал со стропил. Скриптор Равился в сад, пройдя через окружавшие его галереи, на которых теснились монахи. У него были свои привычки, и отцы никогда не заставляли его занимать специально отведенное место. Поэтому он пристроился все у того же дерева, драгоценной мушмулы, тонкие и изящные ветви которой приняли форму сферы. Несколько мушмул, насыщаемых невидимым дыханием Волны, питавшей фонтан, росли в монастырском саду. Их ветви подчинялись желаниям Хранителей и порою раскрывались, как лепестки цветка, чтобы Каладр мог расположиться внутри как в гнезде.

Шестэн прислонился спиной к стволу и разложил свой письменный прибор на коленях. Он отвинтил крышки чернильниц, проверил, не высохли ли в какой-нибудь из них чернила, потом взял свое перо и подул на его кончик, чтобы стряхнуть соринки. Он поднял глаза к кругу священнослужителей, улавливая вибрацию воздуха. Это был трепет напряжения, означавший отпор вероломным излучениям Харонии. Каладрия в своих нерушимых со времен Истоков границах сопротивлялась прикосновению этой невидимой субстанции, которая растекалась над садом после долгого путешествия.

Мысль…

Она прошла сквозь черные стены королевской крепости, проскользнула по улицам огромного города, замерла в нерешительности на берегах реки Пепла и в конце концов перелетела через нее, убедив Фениксов возродиться на один миг и пропустить ее. Это путешествие измотало мысль, и она, растерянная, медленно собирала себя заново в ледяном воздухе этого монастыря.

Ее не видел никто, кроме отцов настоятелей. Как и монахи, собравшиеся за аркадами, Шестэн воспринимал лишь это едва уловимое колебание воздуха, будто он смотрел на сцену при свете яркого пламени. В действительности же Волна, омывавшая эту местность, была в тревоге и старалась прийти к согласию со своей невидимой гостьей.

Колокол перестал звонить в тот самый момент, когда пришла в движение вода в фонтане. Каладры зашевелились на плечах своих хозяев, молодые монахи инстинктивно попятились в тень галерей, и Шестэн увидел, как на поверхности воды медленно образуется вал. Скриптор сжал перо в своих пальцах. Ему была известна природа волшебства, которое совершалось перед его глазами. Мысль, пришедшая из Харонии, покорялась Волне, совершая полный круг очищения. Небольшой вал постепенно утратил свой блеск и начал чернеть. На полпути он стал черен, как безлунная ночь, и казалось, он пройдет бассейн до конца, так и не очистившись. Лишь один раз наблюдал Шестэн полную неудачу ритуала и обратное втягивание мысли миром Харонии, поскольку ее не приняла Волна фонтана.

Пройдя две трети пути, вал начал замедлять ход и светлеть. Чернота постепенно стала разреженной и окончательно исчезла, оставив лишь маленький кристаллический валик, который сразу утонул в том же месте бассейна, где и возник.

Воздух снова завибрировал. Вода в фонтане залокотала и стала подниматься тонкими прямыми струями с каждой стороны света. Струи вращались округ своей оси, подчиняясь древней воле, черпавшей свои силы во временах Истоков. Первобытные ручьи, что некогда напоили Миропоток, насыщали и эти четыре столбика, которые, склонившись, соединились в центре фонтана. Затем в месте их соединения струйки воды стали обтекать некую форму, остававшуюся до тех пор невидимой. Появилось лицо затем плечи, руки и, наконец, все тело целиком.

Над поверхностью бассейна парил Грезель-фениксиец, омываемый сверху донизу Волной через равные промежутки времени. Его истомленные руки и ноги наводили на мысль об объятиях Черных Терний. Лишь его лицо, изваянное водой, избежало наркотического расслабления. Внезапное облегчение отразилось в его чертах, и взволнованный Шестэн отметил, как он постарел со времени последней, состоявшейся здесь же, встречи. Несмотря на отсутствие красок, Волна в совершенстве воспроизводила особенности лица. Углы его рта были опущены, под глазами залегли глубокие круга. При мысли о том, какие мучения должен был терпеть этот человек, у Шестэна сжалось сердце. Две души сосуществовали в теле короля Харонии. Одна была целиком во власти Желчи, другая оживала только под воздействием Черных Терний. Невозможно было представить, какую жестокую внутреннюю борьбу претерпевал этот человек всякий раз, когда снадобье прогоняло Желчь и позволяло ему вернуть свои воспоминания, вновь стать Грезелем-фениксийцем…

Ему, которого Волны создали на заре их самопожертвования, с тем чтобы в один прекрасный день он послужил делу своего собственного сына.

Глубокая тишина опустилась на монастырский сад. Священнослужители были неподвижны в своих сердоликовых креслах, и глаза их были закрыты. Позади них молодые монахи почтительно созерцали парящий силуэт Грезеля. Когда первый Каладр взял слово, скриптор даже не осознал, что его рука уже водит пером по пергаменту. У него не было ни секунды передышки, чтобы сосредоточиться на своей работе или хотя бы убедиться в том, что буквы написаны разборчиво. Необходимо было все внимание направить на Каладров, на каждое слово, слетавшее с их длинного перламутрового клюва. Все говорили одновременно, и именно он, скриптор обители, должен был понять и записать с наибольшей точностью, какая только возможна, этот кажущийся хаотическим концерт.

– Грезель боится.

– Вы чувствуете его страх?

– Я его чувствую.

– Да, это страх.

– И усталость тоже.

– Одиночество в особенности.

– Одиночество питает его страх.

Фениксиец пока не был в состоянии передать сообщение.

Путешествие до монастыря притупило его рассудок, и отцы настоятели пользовались этой скрытой возможностью поставить точный диагноз его психического состояния. Шестэн был смущен этим строгим обследованием, но знал, насколько оно важно. Тончайшая нить, соединявшая Грезеля с монастырем, могла быть использована Харонией, чтобы получить доступ в Каладрию. Ри каждом контакте необходимо было убедиться, что кто еще не обнаружил фениксийца и что в тайнике его сознания не прячется Темная Тропа.

– Тоска.

– Я ее тоже вижу. Она его душит.

– Это, возможно, король?

Шестэна на миг охватило сомнение. Теоретически ему следовало дождаться ответа, прежде чем решить, что слово «король» означает черную душу Грезеля. Уступив своей интуиции, он так и записал.

– Да. Король нашел превосходный способ добраться до Янузля.

– Можем ли мы узнать об этом больше?

– Слишком глубоко упрятано.

– Но тоска очевидна, и она опасна.

– Грезель боится короля. Страх, что он уже не сможет его опередить.

– Надо будет успокоить и ободрить его.

– Это настоятельная необходимость.

– Вы видите мэтра Сокола?

– Уточните, я ничего не вижу.

– Этот человек занимает его мысли.

– Опасен?

– Нет, он видит в нем надежду.

– В таком случае он сам расскажет нам о нем. Отложите эту мысль.

На короткое время установилась тишина, пока отцы, подгоняемые временем, перекапывали глубины сознания Грезеля. Надо было успеть, пока он не проснется. Как только он овладеет своими мыслями, это обследование может его ранить.

– Меланхолия?

– Да, и я ее вижу.

– Смутная, но вполне реальная. Очень опасна.

– Уточните.

– Она толкает его к забвению.

– Забвению?

Шестэн заметил, что некоторые из отцов настоятелей зашевелились в своих креслах. Было очевидно, что обнаруженное чувство очень обеспокоило их.

– Желчь насторожилась. Желчь задается вопросом о его исчезновениях.

– И внушает ему меланхолию.

– Мы знали, что у Желчи есть основания увести его отсюда.

– Не так скоро…

– Осторожно, он просыпается.

– Отступите!

Шестэн подскочил и чуть не проткнул своим пером пергамент. Каладры умолкли, и вновь стало тихо. На лице Грезеля с едва уловимым всплеском поднялись веки. Шестэн положил перед собой чистый лист пергамента и стал ждать, когда фениксиец начнет говорить.

– Отцы…

Это первое слово было приветствием, но прозвучало как мольба. Он прошептал его одними губами и, казалось, был на грани обморока.

– Он страдает, – сказал один из Каладров.

– Чрезмерно.

– Тогда прервем контакт.

– Нет, он, возможно, последний.

Грезель скорчился от приступа неведомой боли. Его тело согнулось, его руки резко дернулись вверх.

– Он не выдержит…

– Напротив. Дадим ему время.

– Есть риск, что он больше не сможет вернуться в Харонию.

Вода, принявшая форму тела фениксийца, помутнела и на один миг стала темной, затем вернула себе свой первоначальный цвет. Шестэн украдкой взглянул на отцов и увидел, как то один из них, то другой поглаживает змею, обвившуюся вокруг его шеи. Субстанция Харонии приводила Хранителей в крайнее нервное возбуждение, и их смятение нередко выражалось в том, что они начинали сжимать шею хозяина, подобно тискам. В прошлом был случай, когда один из священнослужителей умер, задушенный своим Каладром.

Внезапно Грезель перестал двигаться. Его руки спокойно опустились, лицо разгладилось.

– Я должен говорить с вами, – сказал он прерывающимся голосом.

– Мы тебя слушаем.

– Это становится трудным… Терниям все труднее и труднее отталкивать Желчь. Я… я не могу оставаться долго.

– Говори, Грезель.

– Я узнал… Король поручил властителю Арнхему привести харонцев к Януэлю. Он будет действовать с их помощью…

Его губы исчезли, как если бы вода внезапно втянула их внутрь. Его лицо утратило силу сцепления и превратилось в бурлящий поток.

– Мы его теряем!

– Надо ему помочь.

– Нет, Харония может узнать тайну.

– Он сейчас исчезнет!

Фениксиец как будто услышал их, и вода заново смоделировала его лицо.

– Времени почти нет… – выдохнул он. – Не доверяйте наставникам… отыскать Сокола… Единственный, кто может сопровождать его сюда…

Его речь становилась бессвязной, и Шестэн усомнился, смогут ли отцы настоятели удержать ту нить, которая связывает их с Грезелем.

– Наставники… – повторил фениксиец слабым голосом. – Они все здесь… они обучали Януэля на полях сражений, для них он досягаем… Необходимо предупредить его!