Текст книги "Хизер превыше всего"

Мэтью Вайнер
Хизер превыше всего

Matthew Weiner

Heather, The Totality

© 2017 by Matthew Weiner

© Sindbad Publishers Ltd., 2019

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2019

* * *

Посвящается Линде

1

Марк и Карен Брейкстоун поженились, когда ощутимая часть их жизни осталась позади. Карен было около сорока, и она поставила крест на вероятности найти кого-то столь же привлекательного, как ее отец, а отношения с бывшим преподавателем живописи, которые начались сразу после колледжа и длились семь лет, перестали ее устраивать. На самом деле накануне она едва не отменила первое свидание с Марком, поскольку единственным его заметным достоинством была чисто теоретическая возможность со временем разбогатеть. Об иных достоинствах приятельница Карен, сама давно замужняя и ожидающая третьего ребенка, не упоминала. Дело в том, что подруги Карен, которые повыходили замуж молоденькими, теперь, похоже, угрызались, что в свое время недооценили роль денежного фактора для постоянных отношений. С годами он заботил их все больше, а мысли о будущем зачастую лишали сна. Но Карен по-прежнему хотелось кого-нибудь красивого. Перспектива ежедневно видеть перед собой квазимодо и все время беспокоиться о прикусе у будущих детей представлялась ей неприемлемой.

Толком Марка не знал никто. Приятельницам было известно, что у него хорошая работа и он не с Манхэттена. Карен могла бы порасспросить мужа одной из подруг, знакомого с Марком, но заниматься этим следовало еще до начала электронной и СМС-переписки. Теперь у Марка уже имелся ее номер, а включать автоответчик Карен не собиралась. Голос в трубке оказался довольно приятным и говорил чуть сбивчиво, – на серийного соблазнителя вроде не похоже. Поэтому Карен, хотя и думала о свидании без всякого энтузиазма и дважды переносила его, все-таки согласилась выпить с Марком, – что могло бы иметь определенные эротические последствия, не назначь она встречу на вечер воскресенья.

В приглушенном свете бара Марк казался не то чтобы некрасивым, но заурядным – девушек с подобной внешностью называют дурнушками. Лицо его не портила ни одна черта, но вместе им недоставало гармонии. Оно было пухлое и выглядело по меньшей мере моложаво: нос круглый, щеки круглые, – а тело при этом худощавое: в общем, мимо такого пройдешь и не заметишь.

По ходу обсуждения, не выпить ли еще, Марк сообщил, что кто-то на работе стащил из холодильника его обед и съел. Неважно кто, хотя есть некоторые соображения: на рукаве у одного из рецепционистов он заметил горчицу. Большинство парней, объяснил он Карен, говорят, будто обедают с клиентами, а на самом деле отправляются в спортбар и смотрят трансляции, попусту тратя и деньги, и время, тогда как он берет обед с собой и в результате обычно остается единственным, кого не сморило после еды. Она засмеялась, а он посмотрел на нее с некоторым удивлением и заметил: «Люди не всегда меня понимают». Карен это тронуло.

Возможно, они были созданы друг для друга: ей он показался очень забавным. Истории, которыми Марк делился, в основном происходили с ним самим, причем нередко он попадал в глупое положение. Себя он подавал как человека сильного и уверенного, которому порой приходится подыгрывать окружающим. Но его лицо говорило совсем о другом. Они стали встречаться, и три или четыре недели спустя занялись сексом – у него в квартире, на случай, если потом Карен захочется сразу же уйти. Но ей не захотелось. Его квартира была обставлена хорошо, но без шика, а руки держали ее талию так уверенно, что бедра у нее сладко заныли, а потом она с удовольствием расслабилась на пуховых подушках и гладких, как будто давно знакомых простынях, по-домашнему пахнущих лавандой. Потом у них снова был секс той же ночью, и Карен почувствовала, что он хочет ее по-настоящему. Это было очень приятно.

* * *

Отец Марка работал футбольным тренером в средней школе, а заодно был там администратором и преподавал основы гражданского права, – что в престижном пригороде Ньютона, штат Массачусетс, означало более высокий статус, нежели у простого спортсмена. Общаясь с другими преподавательскими семьями и их воспитанными, но непослушными детьми, Марк постепенно осознал свое место в иерархии: что-то вроде сына личного шофера. У него было все то же, что и у остальных детей, но пониже сортом: старомодный трехскоростной велосипед, некотирующиеся коллекционные карточки, редкие и скучные поездки на каникулы и кроссовки из корзины с уцененкой в супермаркете.

Отец считал, что Марку недостает агрессивности, однако в какой-то момент перестал его дразнить, решив, что сын больше годится на девчоночью роль, – поддерживать настоящих бойцов. Впрочем, оказалось, Марк неплохо бегает кросс – вид спорта, требующий психологической дисциплины, но одиночный и не предполагающий командного взаимодействия, столь ценимого отцом. Уже в одиннадцатом классе Марк понял, что соревноваться предпочитает исподволь и не любит мужского общества, в котором ему неизменно отводятся вторые роли.

Женщины оставались для Марка загадкой. Мать была вечным чирлидером, а старшая и более способная сестра уже в начале пубертата втянула всю семью в драму своего пищевого поведения и в конце концов победила в битве со взрослением, когда в семнадцать лет, вернувшись после очередного курса лечения, умерла от сердечного приступа. К тому же Марк понял, что ему не досталось ни капли отцовской харизмы, а внешние данные, в первую очередь лицо, отнюдь не придавали уверенности в общении с женщинами.

После смерти сестры Марк оказался в центре внимания одноклассников, однако не увидел в этом ничего особенного, а за время ее болезни привык полагаться только на себя, так что ни одна девушка не могла даже представить себе, насколько он одинок. Уход сестры усугубил отчуждение между ним и родителями, которые теперь разговаривали с ним совсем редко, сконцентрировавшись на повседневном: уборке, покраске и ремонте дома, глубоко запущенного к моменту провала их многолетней миссии по спасению дочери. Когда он заканчивал школу, они переключились на палисадник, где проводили все время на коленях в грязи, уподобившись своим корнеплодам, что оставались гнить в корзинах, загромождающих тамбур. Марк не знал, чем унять их тихое и деловитое горе, и решил, что надо выжить и многого добиться – как ради них, так и затем, что финансовый успех и престижная работа позволят ему заново родиться в новом мире, где ничего из этого не произошло.

Карен понравилась Марку тем, что сама не осознавала, насколько она хороша собой. У нее были черные блестящие волосы и голубые глаза, а великолепное тело состояло из мягких изгибов. Когда он спросил коллегу, который их познакомил, как тот мог не упомянуть такую важную деталь, тот признался, что никогда этой женщины не видел. С ней была знакома его жена, она говорила, что когда-то Карен выглядела на восемь баллов, а теперь тянет на семь, – впрочем, коллега поостерегся сообщать это Марку, тем более когда тот уверенно оценил ее внешность на все десять. Коллега был доволен, но заинтригован, и наконец встретившись с Карен на рождественской вечеринке, признал, что она действительно очень красива, пусть и не на десять баллов, и к тому же у нее классная грудь.

Когда Марк и Карен впервые разделись на глазах друг у друга, он рассматривал ее, пока она брала халат и шла в ванную. Ночь была лунная, ясная, и в голубоватом свете ее соски казались почти фиолетовыми. Кожа молочная, бедра полные, а щиколотки очень тонкие. Марк подумал, что секс с ней никогда не наскучит. Он отнесся к этой мысли со всей серьезностью и в этот момент понял, что они поженятся.

* * *

Вам может показаться, что такой человек, как Марк, то есть не разбогатевший к сорока годам, никогда уже не станет богатым, однако он работал в сфере финансов, где всегда сохраняется вероятность сорвать большой куш. Вслед за помолвкой с Карен у Марка появилась возможность подняться по карьерной лестнице, что означало изрядную прибавку дохода. Став парой, они не только могли ужинать с другими семейными парами, а также иметь гарантированную компанию на Новый год и День святого Валентина, но и приобрели статус успешных людей. Планирование свадьбы проходило под знаком предполагаемого повышения по службе: оба прикидывали, насколько она будет роскошнее, чем они могут себе позволить, и одновременно беспокоились, а вдруг повышение не состоится и они погрязнут в таких долгах, что Марку, чего доброго, придется искать другую работу.

Карен уже приготовилась оставить свою многолетнюю работу в издательском бизнесе – довольно нудную, с каждодневными сплетнями и редко выпадающими контактами с самими авторами. Да и бизнес был, строго говоря, не совсем издательский. Ради него в свое время она перебралась в Нью-Йорк, однако конкуренция там оказалась настолько непрошибаемой, что пришлось довольствоваться временными договорами, а затем сместиться в смежную сферу пиара, дававшую, в дополнение к умеренному гламуру кинопремьер и ресторанной критики, возможность приблизиться к манящему книжно-журнальному миру. Естественно, она всем представлялась как редактор, поскольку никто не понимал, чем занимается копирайтер, да еще на фрилансе. К тому же однажды ее, недослышав, сочли как раз-таки редактором и отреагировали довольно бурно. На самом деле Карен оставалась глубоко за кулисами, организуя для авторов и издателей поездки и выступления. После того как однажды она купила по просьбе шефа, которому нужно было извиниться за какое-то прегрешение, идеальный подарок – шоколад ручной работы и сыр в золе, – Карен начала составлять тематические подарочные корзинки по собственной инициативе, и они получались такими необычными и изысканными, что многие советовали ей открыть свое дело.

Неожиданный успех на этой случайной ниве дополнительно высветил отсутствие у нее как интереса, так и способностей к занятию, выбранному в качестве основного. В отличие от своего шефа она так и не сумела избавиться от провинциальных повадок и научиться очаровывать собеседника, небрежным жестом сдвигая солнечные очки на макушку. Поэтому, поняв, что Марк может потребовать от нее превращения в жену и мать, Карен ощутила приятное возбуждение. Ведь домохозяек в обычном смысле на Манхэттене нет, и можно будет полноценно самореализоваться, работая волонтером в школе, строя семейное гнездышко и руководя прислугой.

Когда за две недели до свадьбы повышение Марка отменили, потрясенная Карен даже подумывала, не отказаться ли от замужества. Усевшись среди ночи на кухне, чтобы расписать все доводы за и против, она вдруг с ужасом осознала, что, похоже, выходит замуж только ради денег. Но она же не настолько плохой человек! Она ведь знает, что такое любовь, и испытывает ее, когда Марк с нею рядом. И ребенка она хочет не потому, что потом будет поздно – она хочет ребенка именно от Марка. Это крайне важно; на самом деле это был единственный пункт, который она занесла в свой список. Но составлять список оказалось очень увлекательно: Карен сама удивилась, почему ей до сих пор не хватало духу изложить свои желания на бумаге.

* * *

Марк стал богатым по всем стандартам, кроме собственных. На работе он славился завидным талантом предсказывать, над каким активом нависла угроза. Он умел математически обосновать отсутствие добавленной стоимости у акций, бондов, недвижимости и особенно компаний, что делало такие активы уязвимыми, а его рекомендации помогали клиентам зарабатывать или, как минимум, стимулировали финансовые операции. Тем не менее разбогател он не поэтому: ему повезло войти в рабочую группу, получившую гигантские комиссионные за привлечение крупных средств для некоего университетского фонда. Так что и черт бы с ним, с этим дурацким повышением, едва не разрушившим его свадьбу, ведь он так и так оказался в нужное время в нужном месте, и в результате год у них был безумно удачным. А потом у них был еще один удачный год. И еще один, и он заработал не просто много, а очень много, и дальше уже можно было ни о чем не беспокоиться. Он не относился к числу самых богатых парней Нью-Йорка, но мог себе позволить все то же, что и они, разве что не мелькал на страницах глянцевых журналов.

Марк, конечно, желал большего, например, купить загородный дом или получить одну из тех премий, что дают за щедрую помощь добрым начинаниям, однако он был счастлив, что у Карен нет светских запросов, а богатство она воспринимает как нечто само собой разумеющееся, словно с ним родилась и не должна никому ничего доказывать. Ему это в ней нравилось, и он даже немножко завидовал ее врожденной скромности и однажды спросил напрямик, почему Карен совсем не тянет на публику. Как-то ночью, когда, выпив бутылку очень дорогого вина, они лежали, отдыхая после любовных объятий, Карен призналась, что никогда не соперничала с другими женщинами, предпочитая отступить в сторону и оставаться заинтересованным зрителем. Она никогда не понимала, сказала она Марку тихим голосом, глядя на него затуманившимися глазами, чем это плохо. Она отказывалась сплетничать, так как ей и самой довелось один раз стать объектом особо грязного слуха: будто бы она однажды приехала в некий загородный дом и гостила там, не будучи приглашенной. Этот слух затем плавно перетек в измышления насчет сделанной ею пластики то ли носа, то ли груди, и во всех сплетнях ее характеризовали как даму крайне озабоченную. С чего вдруг за нее взялись, осталось для Карен загадкой. Скорее всего, ее сочли идеальным объектом для переноса собственных комплексов, а природную застенчивость и молчаливость приняли за высокомерие. Она лежала, положив голову Марку на грудь, прижимаясь к нему всем своим обнаженным телом, и признавалась, что, как и он, страдала от групповой травли, но в конце концов осознала: человек не в состоянии увидеть себя глазами других людей и нет ничего страшного в том, чтобы существовать в изоляции – до тех пор, пока сам помнишь, что ты совсем не такой, каким тебя считают.

В сорок первый день рождения Марка Карен разбудила его, лаская губами под простыней. Потом, уже почистив зубы, она вернулась в постель, свернулась клубочком у него под боком и сообщила, что беременна. Марк пришел в восторг, несмотря на понятную вялость, и несколько приободрился, когда Карен серьезно и деловито заговорила о том, что им теперь понадобится квартира побольше. Всю прошедшую неделю она планировала, как сообщить ему эту новость, и теперь, когда его реакция оказалась вполне восторженной, у нее даже голова закружилась от облегчения.

Марк был на седьмом небе: он обеспечил красавице Карен жизнь, которой та хотела, у него есть семья, а теперь будет и наследник; но в окончательный восторг его привела способность Карен мгновенно переключиться с секса на чистую прагматику. Отчего он снова захотел ее, хотя и сомневался, не навредит ли ей это в ее положении. Карен только посмеялась над его опасениями. Она по-прежнему считала Марка забавным, а когда они занялись любовью, он заметил, что ее тело немного изменилось и что это ему нравится. Он догадался, что, кончая, она отпускает все свои страхи и словно растворяется в теплом ожидании.

Беременность Карен протекала спокойно, и за эти месяцы не произошло ничего, кроме их переезда в здание с десятью апартаментами на западной стороне Парк-авеню, в одном из действительно приличных районов Манхэттена. Квартира с тремя спальнями балкона не имела, зато помещалась всего этажом ниже пентхауса, и из нее открывался вид на крыши роскошных особняков из темно-коричневого песчаника, почти без единой послевоенной постройки, с сетевой кофейней на каждом углу, или с магазином оптики, или продуктовым магазином, напоминающим лавочки былых времен, с редкими высотками, в которых сохранились старинные лифты со сверкающими латунью дверями.

Правление кондоминиума оказалось жестким и несговорчивым, оно упиралось как могло, пока Марк не самоустранился, позволив животу и обаянию Карен пересилить их упертость. Дочка родилась в больнице Ленокс-Хилл в положенное время и в присутствии Марка, после чего водворилась в подобающим образом оборудованной детской, а Карен обзавелась несколькими подругами, как только стала ходить на курсы подготовки к родам и присматривать коляску. Дочку назвали Хизер. Марку понравилось, что это имя созвучно его шотландским корням[1]1
  Имя Хизер (Heather) буквально значит «вереск». – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть], что вообще-то явилось чистым совпадением: Карен наткнулась на него в какой-то книге и уверовала, будто никогда не встречала некрасивую Хизер.

В отличие от подруг Карен скоро уволила няню, поняв, что кормление грудью, бессонные ночи и наблюдение за развитием младенца ее совсем не тяготят. Наоборот, она с готовностью принимала любые капризы дочки, радуясь каждому контакту с ней, пусть и в три часа ночи, видя в этом восхитительную возможность дотронуться до дочки, услышать ее запах. Удовольствие, которое ей дарила Хизер, превосходило все остальные; девочка росла, а Карен, по-прежнему отказываясь от помощи прислуги, скрупулезно фиксировала каждый ее день, делая записи и иллюстрируя их фотографиями. Она никому их не показывала – ей хватало того, что первоисточник всегда рядом. Когда Хизер исполнилось четыре года и она наконец-то пошла в детский сад – самый продвинутый, хотя, возможно, и не самый престижный, – целый день проплакала не она, а Карен. Те несколько часов, которые Хизер ежедневно проводила в саду, ее мама, тоскуя, лежала в постели, оживая, только когда приходило время забирать дочку – то есть снова держать ее за руку, или печь вместе с ней печенье, или смотреть мультики, или просто гулять в парке.

* * *

Примерно за десять лет до первого свидания Марка и Карен у матери-одиночки в государственной больнице Ньюарка, штат Нью-Джерси, родился Роберт Класки. Бобби, как его чаще называли, был чудом, которое прозевала медицина в силу незнания персоналом того факта, что во время беременности, которую его мать, впрочем, едва ли заметила, питалась она почти исключительно пивом. При рождении он получил фамилию матери, так как его отцом мог оказаться практически любой обладатель таких же тускло-серых волос и голубых глаз.

Мать Бобби оставалась в больнице, пока было можно, а потом вернулась в маленький дощатый домик в городке Гаррисон, где она провела большую часть своей несчастливой жизни. Некогда Гарри-сон наводнили польские эмигранты, и теперь это был все такой же бедный городишко, населенный, однако, преимущественно белыми, что необычно для этой части Нью-Джерси. Он мог бы даже выглядеть живописно, если бы не множество зримых знаков нищеты: хлипкие сетчатые двери, кучи мусора, разбросанный там и сям металлолом и черная сетка телефонных проводов, расчертившая небо до горизонта.

Появление Бобби не пошатнуло убежденность его матери в том, что героин – лучшее, что есть в жизни. У нее никогда не было намерения провести всю взрослую жизнь в Гаррисоне с его «быдлом», как она именовала местных. Несмотря на указанное отношение, она путалась с многочисленными гопниками – торчками и пьяницами, – которым нужна была только еда, угол да женщина. Бобби еще не было десяти, когда он попробовал и сигаретные бычки, и пиво, и он даже помогал материным дружкам и их знакомым колоться, когда те сами не могли справиться.

Бобби часто будили среди ночи и вытаскивали в гостиную, и он никогда не знал, сделают ли из него боксерскую грушу или придумают какую-нибудь дурацкую шутку. Мать выживала благодаря государственному пособию и воровству, особенно в тучные годы, когда строили стадион и стройматериалы валялись повсюду, но чаще она работала в местных салонах красоты, где выметала волосы, а иногда подвизалась в качестве нелегальной косметички, что ее вполне устраивало, поскольку позволяло смотреть мыльные сериалы, прикарманивать часть наличных и безапелляционно оценивать внешность других женщин.

Когда Бобби пошел в школу, и он, и мать испытали облегчение. Бобби в школе поначалу понравился четкий распорядок и то, что кормят не только сэндвичами с консервированным свиным фаршем, а вскоре он сообразил, что умнее всех остальных учеников и большинства учителей. Он понял, что может получить все, что захочет, просто рассказав правду о своей матери или о своей нищете, причем особенно хорошо это работало с молодыми училками: их глаза наполнялись слезами, и они тут же покупали ему фастфуд и обещали, что скоро все изменится. Ничего, естественно, не менялось. Худшее, что могло случиться, – это визит кого-то из благодетелей в дом Бобби, но смутить мать было невозможно, поскольку понятие стыда было ей неведомо, и приходивших чиновников или учителей она обычно встречала в растянутой не то майке, не то ночной рубашке или в старом халате.

Большую часть времени Бобби проводил в одиночестве. Тяжелее всего бывало летом, когда дом наводняли нарики, а телевизор можно было смотреть только с выключенным звуком. Тогда он спускался к реке, замусоренной сломанной бытовой техникой и старыми шинами, и думал о том, какой он одинокий и несчастный, потому что «тоже ощущал себя выкинутым на помойку», как однажды сказал ему тюремный психолог.

На самом деле его ничего не интересовало, кроме животных. Он воспринимал их как людей, считал такими же глупыми и беззащитными, в особенности сбитых машинами зверушек, которых собирал на дороге и прятал в гараже, чтобы потом повнимательнее рассмотреть. О собственном могуществе Бобби узнал по чистой случайности, когда увидел птицу, залетевшую в оконный вентилятор, включил его и стал наблюдать, словно завороженный, за тем, как лопасти рубят ее тельце, а капли крови разносятся воздушной струей.

Бобби бросил школу и нашел работу в большом магазине хозтоваров, где в его обязанности входило загружать фургоны, а позже, когда он научился управлять автопогрузчиком, еще и складывать штабелями палеты. Он по-прежнему жил дома, только приладил к двери своей комнаты большой висячий замок и в свободное от работы время смотрел телевизор, пил водку и слушал бессмысленные разговоры и взрывы смеха друзей и любовников матери во время их стихийных ночных сборищ.

Иногда у них завязывалась драка, и он тогда выходил на улицу, чтобы посидеть на крыльце или прикупить в угловом магазине еще пива. Часто на своем крыльце сидела и девушка из дома напротив, известная как Чичи[2]2
  В переводе с американского сленга – что-то вроде «классная телка».


[Закрыть], он считал, что она очень красивая и только ищет предлог с ним заговорить. Однажды особо пасмурным субботним днем он пересек мостовую, прошел совсем рядом с ней и сказал: «Славный солнечный денек, а?» Она улыбнулась в ответ, а он обрадовался, что смог произнести одну из тех фраз, которые обычно говорят люди.