Текст книги "Летние истории"

Раздался щелчок, лампа несколько раз мигнула, и кухню озарил свет. Все вокруг обрело четкость. Я будто заново увидела и себя, и Макико с Мидорико, которые вместе со мной стояли на тесном пятачке возле раковины.

За десять лет я так привыкла к этой кухне, что воспринимала ее как продолжение собственного тела. Но сейчас она показалась мне чужой. Я вдруг заметила, какая она обшарпанная. В белом свете люминесцентных ламп, равномерно заливающем каждый уголок, было отчетливо видно, как Макико щурит покрасневшие глаза. Мидорико неотрывно смотрела на шею матери, прижимая к бедрам стиснутые кулаки. Вдруг она сделала шумный вдох и в следующий момент… заговорила.

– Мама, – сказала она.

Да, изо рта у нее действительно вылетел этот сгусток звуков и смыслов, складывающийся в слово «мама». Я обернулась.

– Мама, – повторила Мидорико громко, хотя Макико стояла буквально в шаге от нее, в изумлении глядя на дочь.

Сжатые кулаки девочки мелко дрожали. Она была так напряжена, что казалось, стоит к ней прикоснуться и она взорвется.

– Мама, – с усилием проговорила девочка, – расскажи мне правду.

Каждое слово давалось ей с трудом. Она тяжело дышала, так что плечи с каждым вдохом вздымались вверх. Потом громко сглотнула, словно пытаясь пропихнуть обратно подкатившие к горлу слова.

– Расскажи правду, – повторила она снова, на этот раз уже тихим, еле различимым голосом.

Макико шумно вздохнула и залилась нарочитым смехом.

– Ох, умора… Какая еще правда? Ты о чем вообще, дочь? – Театрально покачав головой, она повернулась ко мне: – Нацуко, ты слышала? Какую такую ей надо правду? Ничего не понимаю! Может, переведешь?

Макико изо всех сил выдавливала смех. Это была ошибка – пытаться превратить свои и чужие переживания в комедию, – но я этого не сказала. Мидорико стояла молча, глядя в пол. Ее плечи все резче поднимались с каждым вдохом и опускались с выдохом. Сейчас заплачет, подумала я, но нет. Она резко подняла голову, в одно мгновение схватила из раковины упаковку яиц, которые я собиралась выбросить, и сорвала с нее крышку. Вынув из упаковки яйцо, Мидорико подняла его над головой.

Разобьет, успела подумать я, и тут из глаз девочки хлынули слезы. Настоящим фонтаном, как в комиксах. Продолжая рыдать, она с силой ударила яйцом себе по лбу.

Раздался неожиданный хлюпающий звук, по стенам брызнул желток. Мидорико отчаянно терла голову, пока волосы не склеились. Из них торчали осколки скорлупы, желток стекал по ушам и капал на пол. Рыдая, Мидорико потянулась за вторым яйцом. По щекам ее катились крупные слезы.

– Зачем, – отрывисто начала она, – зачем тебе эта операция… – С этими словами Мидорико разбила второе яйцо себе о голову. Белок и желток, смешиваясь, потекли по лбу, но девочка даже не пыталась вытереть лицо, а взяла в руку следующее яйцо. – Ну если это из-за того, что ты родила меня, так и что теперь… Зачем теперь?! – негромко воскликнула Мидорико, глядя матери в лицо. – Это же… это же больно… – И она стукнула себя по макушке очередным яйцом, еще яростней, чем прежде. – Я за тебя беспокоюсь, мама, но я… я не понимаю, и ты мне ничего не рассказываешь, а я тебя люблю, но не хочу быть как ты… нет, я не это хотела сказать. – Мидорико сделала вдох и продолжила: – Я так хочу скорее начать зарабатывать, чтобы у тебя были деньги, чтобы ты могла жить нормально, чтобы… Но мне страшно, я ничего не понимаю, у меня болят глаза, на них что-то давит… Почему я должна взрослеть? Это так тяжело… Может, лучше было бы мне вообще не рождаться? Может, лучше бы вообще никто не рождался? Тогда ничего бы не было, ничего! – выкрикнула она сквозь слезы и, взяв в обе руки по яйцу, расколотила их о голову.

На пол посыпалась скорлупа, к вороту футболки Мидорико пристал белок, на груди и плечах расплылись пятна желтка. Стоя посреди кухни, с ног до головы измазанная в яйце, Мидорико рыдала так, как я не слышала за всю свою жизнь.

Макико молча наблюдала за ней. И вдруг вздрогнула, будто пришла в себя, позвала ее:

– Мидорико!

Она взяла девочку за перепачканные плечи. Но та дернула плечами, и руки матери повисли в воздухе. Она смотрела на дочь, в мокрых яичных пятнах, и не могла ни дотронуться до нее, ни даже шагнуть к ней ближе. А потом тоже взяла из упаковки яйцо и стукнула им по собственной голове. Только, видимо, не под тем углом – яйцо не раскололось, а упало и покатилось по полу, и Макико пришлось его ловить. Когда яйцо наконец остановилось, она опустилась рядом с ним на четвереньки, расколола его головой и принялась тереться лбом о пол, залитый яичной массой. Когда все ее лицо было перемазано в желтке и осколках скорлупы, Макико поднялась на ноги, подошла к дочери, взяла еще одно яйцо и разбила о свой лоб. Мидорико стояла с широко распахнутыми глазами, из которых все еще текли слезы. Она тоже взяла яйцо и с размаху впечатала его себе в висок. По лицу девочки и по кухонному гарнитуру потекло блестящее месиво, посыпалась скорлупа, а Макико тем временем достала из упаковки два последних яйца и разбила их о свою голову одно за другим. Вся мокрая, она повернулась ко мне и спросила:

– У тебя есть еще яйца?

– Ну, вообще в холодильнике есть… – отозвалась я.

Открыв холодильник, моя сестра вытащила из дверцы оставшиеся яйца и продолжила расправляться с ними тем же способом. В свете ламп головы обеих сверкали белым. Под ногами трещала скорлупа. По полу расплывалась вязкая лужа из прозрачных белков и золотистых желтков.

– Мидорико, о какой правде ты говоришь? Какую правду ты хочешь знать? – тихо спросила Макико у съежившейся возле раковины дочери.

Но Мидорико продолжала плакать и только мотала головой. Яйца стекали по лицам, плечам и одежде обеих, застывая там, где им удалось удержаться. Мидорико удалось выдавить лишь почти неслышное:

– Правду…

Макико покачала головой.

– Мидорико, дочь, послушай меня… – все так же негромко проговорила она, – ты, наверное, думаешь, что всегда и везде обязательно есть правда. Да мы все так думаем… нам хочется верить, что в любой ситуации можно найти правду – абсолютную, настоящую. Но знаешь, бывает и так, что нет никакой правды. Вот просто нет, и все тут… – И добавила что-то неразборчиво.

Мидорико замотала головой, подняв взгляд на мать.

– Нет, нет, ты не понимаешь, – повторяла она. – Все это, все это, все…

Тут она повалилась ничком на пол и снова зашлась в бессильных рыданиях. Макико присела рядом. Запустив ладонь в волосы Мидорико, она попыталась отчистить их от яиц. Несколько раз бережно убрала ее непослушные пряди за уши, чтобы не мешали. А потом просто замерла рядом с дочерью, ничего не говоря, только поглаживая ее по спине, и сидела так еще долго.

Мама сказала, что в августе, когда у меня будут летние каникулы, она может взять на работе пару выходных, и мы поедем к тете Нацу! Я еще ни разу не была в Токио, так что в принципе я не против. Да что там, честно говоря, я просто в восторге! Первый раз поеду куда-то на синкансэне[6]6
  Синкансэн – высокоскоростной поезд в Японии.


[Закрыть]… и еще встречусь с тетей Нацу, мы же с ней сто лет не виделись!

Мидорико

Вчера я проснулась посреди ночи от маминого голоса. Она снова разговаривала во сне. Я прислушалась – думала, она скажет что-нибудь смешное. Но она закричала: «ПРИНЕСИТЕ ПИВА, ПОЖАЛУЙСТА!» Я сначала удивилась, а потом почему-то слезы накатили, и я так и не смогла больше уснуть. Когда кто-то страдает, неважно кто, это всегда очень грустно. Вот бы никому больше не приходилось страдать, вообще никому на этом свете… Мне так жалко маму. На самом деле мне всегда было ее жалко.

Мидорико

Когда сестра с племянницей наконец уснули, я открыла рюкзак Мидорико и вытащила оттуда блокнот – тот, что побольше. Включила лампу на кухне над раковиной, встала там и принялась за чтение. Записей в блокноте было много, а кое-где между ними попадались и рисунки, составленные из маленьких прямоугольничков и квадратиков. Под сероватым, неярким светом маленькой лампы иероглифы в блокноте слегка подрагивали – по крайней мере, мне так казалось. Но чем больше я вглядывалась в них, тем сложнее было понять: это у меня дрожит в глазах или мерцает свет, падающий на страницы блокнота. Я простояла так минут двадцать и, дойдя до конца, перечитала все еще раз, с самой первой записи. Потом вернулась в комнату и убрала блокнот обратно в рюкзак.

С фейерверками у нас так и не сложилось. На следующее утро мои гостьи уехали обратно в Осаку.

– Может, останетесь у меня до завтра? – предложила я на всякий случай, но Макико, как я и думала, отказалась:

– Нет, не получится… мне сегодня вечером на работу.

Немного подумав, сестра повернулась к Мидорико.

– А ты? – спросила она. – Если хочешь, можешь побыть тут еще. У тебя же каникулы.

Но Мидорико сказала, что поедет домой вместе с ней.

Пока они собирали вещи, я смотрела в окно. На парковке стояли те же машины, что обычно. Вдаль тянулась гладко-серая дорога, прямая как стрела. Я вспомнила, как позавчера по ней шла Мидорико. Да, точно, возвращалась с прогулки, придерживая сумочку на поясе, а я наблюдала за ней из этого самого окна. Как она шла прямо сюда, не сворачивая. Ноги тоненькие, как палочки. Мне вдруг подумалось, что я часто буду вспоминать эту вроде бы ничем не примечательную картину. Мы все еще были здесь, втроем – Мидорико, Макико и я, – но и это уже казалось мне воспоминанием. Я отвернулась от окна и увидела, что Мидорико сражается со своими волосами, безуспешно пытаясь завязать их в аккуратный хвост.

– Что ж ты не попросишь Маки тебе помочь? – удивилась я, но Мидорико, еще сильнее стиснув в зубах черную резинку, промычала, что должна научиться делать это сама.

Я взяла дорожную сумку Макико, Мидорико надела рюкзак, и мы спустились вниз. На улице стояла жара, такая же, как двумя днями раньше, когда я вела сестру с племянницей к себе домой. Минуя прохожих, прокладывая себе дорогу сквозь знойный, тяжелый воздух и звуки утреннего города, мы добрались до станции, а там, уже окончательно вспотевшие, сели на электричку. Одна пересадка – и вот он, Токийский вокзал.

На лице Макико был такой же толстый слой макияжа, как во время нашей первой встречи на платформе. До отбытия поезда еще оставалось довольно много времени, поэтому мы посмотрели сувениры, полистали журналы в киоске, а потом сели на лавочку, с которой было видно электронное табло. Расположившись там, мы рассеянно наблюдали за нескончаемым потоком людей, текущим в нашу сторону сквозь турникеты. Здесь все было так же, как и два дня назад.

– Маки, соевое молоко! – вдруг вспомнила я.

– Соевое молоко?

– Да. Надо пить соевое молоко. Говорят, оно полезно для… ну, знаешь, для женского организма.

– Никогда его не пробовала, – улыбнулась Макико.

– И я. Но обязательно попробую и буду пить. И тебе, Мидорико, тоже не помешает.

Когда до синкансэна осталось пять минут, я спохватилась, вытащила из кошелька купюру в пять тысяч иен и протянула ее племяннице:

– Держи, Мидорико. Купишь себе что-нибудь.

Девочка широко распахнула глаза от удивления, а Макико беспокойно замотала головой со словами:

– Ну ты чего, не надо так много, и вообще не стоило!

– Да ладно, все в порядке, – улыбнулась я. – А будет вообще отлично! Мы прорвемся, слышите?

– Будет, конечно. – Макико пристально посмотрела на меня, выпятив губы, и изобразила, будто пишет невидимой ручкой в воздухе. – Пиши свою книжку! – Она сморщила нос и засмеялась.

И в этот момент в ее улыбающемся лице соединилось столько родного, столько дорогого для меня. Лицо бабушки Коми. Лицо мамы. И все лица моей сестры: Макико, бегущая ко мне, едва завидев издалека; Макико в школьной форме; Макико на велосипеде; Макико, проплакавшая всю вечернюю службу накануне похорон; Макико, купившая мне на свою зарплату школьную сменку; Макико, одиноко сидящая на больничной койке после рождения дочери; Макико, которая всегда, всегда была рядом… Я сморгнула и сделала вид, что зеваю.

– Ну ладно, нам пора, – сказала Макико, взглянув на наручные часы.

– Берегите себя, – попросила я и отдала ей сумку.

Мидорико встала со скамейки, чуть подпрыгнула, поправляя рюкзак на спине.

– Кстати, Мидорико, мы же вчера так и не распаковали фейерверки. Я их сохраню до вашего следующего приезда, буду следить, чтобы не отсырели. Следующим летом обязательно позапускаем их!.. Хотя почему именно летом? Можно и зимой, и весной, и вообще когда захочешь. В любое время, – с улыбкой исправилась я.

Племянница улыбнулась в ответ.

– Давай тогда зимой, – сказала она, – когда будет холодно.

Оставалась всего пара минут, и Макико с Мидорико поспешно вставили билеты в турникет и побежали на платформу. Мидорико все время оборачивалась, чтобы помахать мне рукой на прощание. Несколько раз, когда мне уже казалось, что ее фигурка растворилась в толпе, девочка показывалась снова и махала, махала мне изо всех сил. Я тоже махала ей в ответ и не опускала руку, пока они с Макико совсем не пропали из виду.

По возвращении домой на меня навалилась сонливость. Пока я шла по улице, кожа и легкие раскалились от дыхания – хотелось как можно скорее принять холодный душ. Но когда я добралась до дома и включила кондиционер, не прошло и пяти минут, как пот высох и вся эта изнурительная жара показалась просто игрой воображения. На кресле-мешке все еще виднелась вмятина, оставленная Макико. В углу, где сидела Мидорико, осталось несколько книжек. Я подобрала их, расставила по полкам – а потом, прямо как Макико накануне вечером, плюхнулась сверху в кресло-мешок, накрыв его собой. Макико и Мидорико, перемазанные яйцами. Куча смятых бумажных салфеток, которыми мы втроем вытирали пол. Мидорико, которая все махала и махала мне рукой на вокзале. Смех Макико. Два удаляющихся силуэта. С каждой секундой мои веки тяжелели, руки и ноги наполнялись теплом. Отрешенно наблюдая за тем, как глубоко внутри, на изнанке мозга, кружатся в плавном танце лоскутки моего сознания, я и не заметила, как провалилась в сон.

Во сне я сидела в электричке, покачиваясь вместе с ней под мерный стук колес.

Не знаю, какие места мы проезжали. Пассажиров было немного. Ворс на сиденье покалывал мне голые ляжки. Я была в шортах и без сумки. Сидела и разглядывала свои руки, темные от загара. Если согнуть их, на внутренней стороне локтя образовывались глубокие, еще более темные складки. Голубая майка была мне немного велика. Если я нагнусь или подниму руки, то в профиль, наверное, будет видно грудь, подумала я и смутилась. Но потом сказала себе, что заморачиваться такими вещами незачем.

На каждой станции входят и выходят люди. Пассажиров в поезде становится все больше. Напротив меня села женщина: под глазами мешки, на скулах тени. Она уже не очень молода. Волосы – черные, на вид жесткие и упрямые, как у меня, заправлены за уши. Иногда женщина оборачивается, чтобы посмотреть в окно за спиной. Она – это тоже я, только тридцатилетняя. Она едет встречать Макико и Мидорико. Сидит неподвижно, сжавшись, чтобы не задевать плечами соседних пассажиров, и сложив руки поверх объемистой потрепанной сумки. Неестественно сжатые ноги, большие коленки. Я хорошо знаю эти коленки, их округлую форму. Они достались мне от бабушки Коми. Тридцатилетняя я вообще очень похожа на нее – прямо как на той фотографии, где она улыбается.

Двери вагона разъезжаются в стороны. Входит отец в сером рабочем комбинезоне. Он подсаживается ко мне и тихонько говорит: «Мы уже почти на месте». Сегодня наш с ним день. Макико и мама остались дома, а мы с отцом едем куда-то на электричке. Хочу спросить у него куда, но не могу – только молча сижу рядом. Входит много людей, целая толпа. Они везде, даже между моих коленок протиснулись мужские ноги. Вагон раздувается от людей, и каждый из пассажиров тоже будто раздувается, заполняя собой все больше пространства. Наконец электричка снова останавливается. Отец берет меня на руки и сажает себе на плечи. Встает, поднимая меня вверх, хотя он выше меня всего на несколько сантиметров. Я впервые касаюсь его. Отец медленно пробирается сквозь толпу. Он делает шаг за шагом, крепко держа меня за запястья, чтобы я не свалилась с его худых, маленьких плеч. Огромные незнакомцы не замечают нас, а отец идет и идет вперед – по пути он натыкается на кого-то, останавливается, потом ему наступают на ногу, но он все равно продолжает идти. Двери закрываются. Кто-то улыбается и машет рукой. Отец, все еще придерживая меня на плечах, легко запрыгивает в кабинку колеса обозрения, проплывающую перед нами. Кабинка беззвучно устремляется ввысь, в небо, разливающееся густой синевой. Внизу сквозь сумеречную дымку виднеются крошечные силуэты людей, деревьев, переливаются загорающиеся огоньки. Я зачарованно смотрю на них с отцовских плеч, боясь пропустить хоть одну маленькую деталь, забывая даже моргать.

Проснулась я от холода – вся комната будто застыла, скованная перестуженным воздухом.

Кондиционер показывал двадцать один градус. Я поднялась и выключила его. Кажется, я видела сон, но, пока я моргала и приходила в себя, он бесследно выветрился из памяти. Едва отверстия для выхода воздуха с вялым жужжанием закрылись, откуда-то нахлынуло тепло. Занавески сияли, принимая на себя солнечные лучи. С улицы доносился пронзительный детский смех и гул проезжающих машин.

Я пошла в ванную, разделась и, отлепив от трусов прокладку, уставилась на нее. Крови почти не было. Замотав прокладку в салфетку и выбросив в мусорное ведерко, я приклеила новую и положила трусы на банное полотенце. Затем встала под горячий душ.

Вода брызнула из бесчисленных дырочек, будто над моей головой кто-то вдруг резко раскрыл зонтик. Замерзшие пальцы ног заныли от тепла, в плечи словно впились изнутри тысячи иголок. Бедра и руки покрылись гусиной кожей. Горячие струи врезались в тело, согревая и постепенно стирая границу между мной и тесным пространством ванной. Зеркало было обработано средством от запотевания, поэтому, даже когда все вокруг утонуло в белых клубах пара, я отчетливо видела в нем свое тело.

Выпрямившись и вытянув шею, я встала перед зеркалом. Немного покрутилась, чтобы найти угол, при котором в нем будет видно все, кроме головы, а затем внимательно вгляделась в отражение.

Посередине зеркала оказались мои груди – два небольших бугорка, почти как у Макико, с торчащими коричневыми сосками. Ниже – чуть округлые бедра, немного жира вокруг пупка и легкие волнистые линии растяжек. Я была внутри собственных очертаний, и я же смотрела на них снаружи. Так продолжалось целую вечность, пока этот образ, непонятно откуда взявшийся и непонятно куда устремленный, покачивался в зеркале в перекрестье лучей предзакатного солнца из окошка, которое я ни разу не открывала, и тусклой лампы.

II
Лето 2016 – лето 2019

8
Тебе не хватает амбиций

– Представьте, что у ваших мужей начались проблемы с почками, какая-нибудь там почечная недостаточность. Допустим, если вы не отдадите мужу почку, то он умрет. Как вы поступите? Отдадите или нет?

Об этом спросила Ая, когда мы уже доели десерт, а лед в стаканах успел растаять. Если бы не ее вопрос, все бы начали расходиться.

Обычная тусовка бывших коллег. Не то чтобы нас связывали особенно близкие отношения, просто однажды так получилось, что мы все снова собрались вместе – да, точно, несколько лет назад, на свадьбе Юко… Ая уже тогда была заводилой в компании – она-то и стала организовывать такие встречи несколько раз в год. Мы все примерно ровесницы, плюс-минус год, все работали в одном и том же книжном. Кажется, совсем недавно, но с тех пор прошло уже лет десять. Все это время мы не виделись и успели прилично измениться. Наши пути разошлись, так что со стороны, наверное, было непонятно, что может нас связывать. Но, как ни удивительно, несмотря на то что у каждой имелись свои более интересные дела, мы неизменно собирались в полном составе – впятером.

Теперь вопрос стоял, отдавать свою почку умирающему мужу или нет.

Похоже, что для всех, кроме меня, он звучал вполне актуально – они были замужем, а у некоторых еще и были дети. За столом вновь завязалась оживленная дискуссия.

«Ох, даже не знаю!»; «Это ведь такое дело…» – раздавалось с разных концов стола. Кто-то делал удивленные глаза, кто-то поддакивал. Заметив, что стаканы у всех собравшихся пусты, внимательная Юко предложила напоследок повторить. Предложение было принято, и все, кроме меня, заказали себе по бокалу. Я же в ответ на вопросительный взгляд Юко сказала, что воды мне достаточно.

Краем уха я слушала бывших коллег, но думала о съеденном обеде. Не знаю уж, чей это был выбор – пойти именно сюда, но в качестве основного блюда тут предлагали галету, и только ее. До этого дня я никогда не пробовала галеты и даже слова такого не знала. Оказалось, что это просто унылая плоская лепешка – не то закуска, не то десерт, но на главное блюдо точно не тянет. Как обидно потратить редкую и ценную возможность поесть вне дома на такое недоразумение. Это кафе специализировалось на галетах, так что выбора у меня не было. Но такими тонюсенькими лепешками, конечно, не наешься. Да и вообще, разве может считаться нормальным обедом что-то, что подают со взбитыми сливками?

– М-м… Я, наверное, все-таки отдам, – произнесла Ёсикава, сидевшая в торце стола.

Ей было тридцать восемь, как и мне, и у нее были молодой муж – он занимался чем-то вроде мануальной терапии – и маленький ребенок. Ёсикава обожала все натуральное: никогда не пользовалась косметикой, носила свободную одежду природных тонов, а с тех пор, как открыла для себя гомеопатию, стала при каждой встрече раздавать нам загадочные леденцы, способные, по ее словам, вылечить любую болезнь. Я так и не поняла, как именно эти леденцы работают, но, судя по всему, благодаря им ее семья больше не нуждается во врачах, в том числе, разумеется, в прививках для детей. И вот теперь она уверяет, что готова отдать мужу свою почку.

– Ну так-то да… – чуть не в унисон протянули все остальные.

– Дело не в том, что мы, как сказала Юко, все-таки семья, – заметила Ёсикава. – Просто мне надо, чтобы он продолжал работать. Если он умрет, мы с ребенком не сможем позволить себе жить так, как сейчас.

– Понимаю… – кивнула Ая.

Она, по-моему, проработала в книжном меньше всех – мы с ней пересеклись там всего на год. Мало кто оставался равнодушен к ее красоте. Помню, у нее была интрижка с молодым многообещающим писателем, который заглянул к нам в книжный по делу. Потом, когда у него вышел новый роман, Ая призналась, что образ главной героини был написан с нее. Через некоторое время у нее начались новые отношения, она забеременела, вышла замуж и стала домохозяйкой. Сейчас ее дочке уже два года. Муж Аи унаследовал от родителей риелторский бизнес, так что им приходилось жить вместе со всей его семьей в одном большом доме. Ая в красках описывала нам свои стычки со свекром и свекровью, которые помогают молодым деньгами, но зато считают себя вправе постоянно вмешиваться в их жизнь.

– Я, конечно, боюсь боли… Но, если муж умрет, это же придется дальше со всем справляться самой. Так что я бы, пожалуй, отдала почку. Но вообще, если он вдруг реально умрет, я немедленно съеду из этого жуткого дома, оформлю это, как его… Посмертный развод? Выжму из его родственников, что смогу, и порву с ними все связи.

– Бедная Ая, я вижу, ты там уже на пределе… – заметила Юко. – Мой часто меня бесит, я уже столько раз думала: «Чтоб ты сдох!» Но он как-никак отец моего ребенка. Пусть живет. – Она рассмеялась. – В отношениях бывает всякое, но… если бы оказалось, что я связала жизнь с человеком, для которого мне даже почку жалко, я бы перестала уважать себя как женщину.

– Да, действительно, – кивнула Ёсикава. – Тогда ведь возникает вопрос, зачем я вообще от него рожала. И жизнь кажется прожитой зря… Ну и к тому же у нас ведь есть дети. Мы должны думать о том, что будет лучше для них.

Когда разговор о почках подошел к своему логическому завершению, Ая взяла счет и объявила, сколько с кого причитается. Я заплатила тысячу четыреста иен; те, кто заказывал дополнительные напитки, – по тысяче восемьсот; и мы вышли на улицу.

Переговариваясь в духе «Как тут все изменилось!» или «Интересно, что это за очередь вон там?», вся наша компания направилась к станции Сибуя. Возле огромного перекрестка перед станцией мы помахали друг другу, пообещали быть на связи и разошлись в разные стороны. Ая, Юко и Ёсикава отправились на линию Инокасира. Остались мы с Риэ – той самой Риэ, которая на наших встречах (и на этой тоже) сидела с краю, по большей части улыбалась и поддакивала. Нам обеим нужно было на линию Дэнъэнтоси, так что мы пошли на станцию вместе.

Стоял августовский день, половина третьего. Все вокруг горело под солнцем белым огнем. Небо между крышами высоток было синим, будто экран компьютера. От жары было некуда спрятаться: с каждым вдохом она обжигала ноздри, с каждым движением проникала сквозь кожу.

Как только включался зеленый свет, толпы по обе стороны перекрестка приходили в движение: два потока людей вырывались на «зебру», смешивались на ее середине и вновь разделялись, чтобы поменяться местами. То тут, то там взгляд натыкался на молодых белокожих девушек в светлых разлетающихся юбках и босоножках на огромной платформе – видимо, это был писк моды. У всех были ярко-розовые щеки, все носили линзы, в которых глаза кажутся больше.

– Слушай, Риэ, а тебе на какую станцию? – спросила я, вытирая лоб платком.

– На Мидзонокути.

– Понятно. Ты там всегда жила?

– Нет, года два. Переехали из-за работы мужа.

У Риэ вроде бы тоже есть ребенок, вспомнила я, еще маленький. Но три года назад она снова вышла на работу в книжный, правда, в другой. Кем работает ее муж, я не знала. Риэ была миниатюрная, на голову ниже меня. Тонкие брови домиком; клыки, чуть видневшиеся из-под верхней губы, как будто она все время слегка улыбается. Я впервые оказалась с ней наедине, пусть всего на несколько минут по дороге до станции. Мы хоть и виделись на наших посиделках, но друг с другом практически не разговаривали. Чтобы не молчать, я решила продолжить разговор о почках и мужьях, который так всех увлек под конец обеда.

– Ты, кажется, тоже готова отдать почку?

– Нет, – быстро взглянув на меня, сказала Риэ. – Я бы не отдала.

– Правда? – Я тоже посмотрела на нее.

– Правда.

– Даже если без почки он умрет?

– Ага, – ни на секунду не замешкавшись, ответила Риэ. – Отдать мужу свою почку? Да ни за что. Лучше уж на помойку выбросить.

Я понятия не имела, что на это можно ответить, поэтому на всякий случай изобразила понимание:

– Ну да, это же, в сущности, чужой человек…

– Чужой? Нет, не в этом дело, – покачала головой Риэ.

Мы наконец миновали перекресток, спустились в подземный переход и зашагали в сторону турникетов. Я чувствовала, как по спине и бокам струйками стекает пот.

– Тебе на Мидзонокути, а мне на Дзимботё… значит, нам в разные стороны, – заключила я. – Ладно, пока! Буду ждать очередного приглашения от Аи. Следующая встреча, кажется, зимой?

– Да. Но я, наверное, больше не приду.

– Не придешь?..

– Ага, – улыбнулась Риэ. – Потому что они полные дуры.

Я молчала.

– Да, они все – дуры, – со смехом добавила Риэ, – причем неисправимые.

После этого она помахала мне рукой, приложила карточку к турникету и растворилась в глубине станции.

Отворив дверь кафе на одной из укромных улочек Дзимботё, я сразу заметила у окна силуэт Рёко Сэнгавы. Она тоже обернулась ко мне и подняла ладонь в знак приветствия.

– Ну и жара, – жизнерадостно произнесла Сэнгава. – Вы сегодня прямо из дома?

– Нет, встречалась с приятельницами на Сибуе, – ответила я, присев напротив нее, и снова достала платок, чтобы промокнуть им виски и шею.

– Ого, не думала, что у вас есть приятельницы! – подколола меня Сэнгава и сама рассмеялась собственной шутке. – Как же давно мы с вами не виделись, Нацуко… В последний раз это, кажется, было еще до жары.

Рёко Сэнгава – редактор крупного издательства. Мы познакомились с ней два года назад и с тех пор иногда встречались вот так в кафе, чтобы поговорить о романе, который я сейчас пишу. Сэнгава на десять лет старше меня, ей сорок восемь. Сначала она занималась журналами, потом – детскими книгами, а четыре года назад ее перевели в отдел художественной литературы. Имена авторов, которых она курировала, были знакомы даже мне, хотя я плохо разбираюсь в современной литературе, а некоторые из книг, изданных под ее руководством, были удостоены крупных литературных премий. Стриглась Сэнгава коротко – так что волосы даже не прикрывали уши, а когда улыбалась, по всему лицу проступали мелкие морщинки, вызывавшие у меня необъяснимую симпатию. Сэнгава была не замужем и жила одна в своей квартире в районе Комадзава.

– Пишу, пишу, а конца все не видно… – завела я зачем-то разговор о романе, хотя меня о нем еще не спросили, и осушила стакан воды, поставленный на столик официанткой.

Сэнгава улыбнулась одними глазами и развернула ко мне меню, предлагая выбрать напиток. Я остановилась на чае со льдом, и моя собеседница заказала себе то же самое.

Мне было двадцать, когда я приехала в Токио, чтобы стать писателем. И только тринадцать лет спустя, когда мне было тридцать три, я наконец заняла призовое место на маленьком конкурсе, организованном таким же маленьким издательством. Это стало моим писательским дебютом. Впрочем, в итоге мое произведение даже не выпустили, что уж там говорить о популярности. Ко мне приставили редактора, и где-то два года я писала, отправляла ему, потом снова переписывала… Непростое было время.

Я старалась вкладывать душу в любую работу, будь то наброски для будущей книги или эссе для местного журнала, и мне даже казалось, что у меня получается неплохо. Но редактору откровенно не нравилось ни то, что я пишу, ни мой к этому подход.

Его любимые тезисы были: «непонятно, для какой аудитории ты пишешь», «в жизни так не поступают» и «ты понятия не имеешь, что такое настоящие проблемы». В таком ключе проходила каждая наша встреча. Сначала я принимала всерьез все его замечания – редактор плохого не посоветует, – но со временем стало понятно: это все ерунда. Особенно утомляла необходимость выслушивать его долгие обвинительные речи, никак не связанные с тем, что я пишу. Я перестала показывать ему свои тексты, начала игнорировать его письма, и мы постепенно перестали общаться. Последний наш разговор был телефонным: редактор вдруг позвонил мне поздно вечером и начал заплетающимся языком вещать о своей любви к литературе. Когда эта тема была исчерпана, он принялся за другую.

– Раз уж позвонил, скажу начистоту все, что я о тебе думаю, – заявил он. – У тебя нет одной очень важной вещи, которая необходима любому писателю. Тебе не хватает хороших, правильных амбиций. Поэтому ты не сможешь написать ни одного настоящего произведения и, уж конечно, не станешь настоящим писателем. Раньше я тебе об этом не говорил, но теперь скажу. У тебя просто не получится. Никогда. И вообще, ты в курсе, сколько тебе лет? Думаешь, для писательской карьеры возраст не принципиален? Может, и не принципиален, но значение все же имеет. Если к тридцати пяти или, там, к сорока человек не написал ничего достойного, есть ли у него шанс вдруг взять и выдать шедевр? Не думаю. По крайней мере, в твоем случае – точно нет. Мы, профессионалы, безошибочно определяем такие вещи, так и знай. Можешь считать это пророчеством!