Текст книги "Туман"

VI

«Мне нужно собраться с духом, – думал Аугусто, прогуливаясь против дома номер 58 на проспекте Аламеда, – так дальше продолжаться не может».

В этот момент распахнулась балконная дверь на втором этаже, где жила Эухения, и появилась какая-то седая худощавая сеньора с клеткой в руке. Она собиралась вынести на солнышко свою канарейку, но едва повесила клетку, как та сорвалась с крючка и полетела вниз. Сеньора отчаянно вскрикнула: «Ой, мой Пичин!» Аугусто успел поймать клетку. Внутри металась несчастная канарейка.

Аугусто поднялся в дом. В клетке билась канарейка, в груди билось сердце. Сеньора вышла ему навстречу:

– О, спасибо, спасибо вам, кабальеро!

– Нет стоит благодарности, сеньора.

– Пичин мой! Пичинчик! Ну, ну, успокойся!.. Не хотите ли зайти, кабальеро?

– С превеликим удовольствием, сеньора.

Аугусто вошел в дом. Его провели в гостиную и оставили одного: «Подождите немного, я отнесу Пичина».

Тут в гостиную вошел пожилой кабальеро в темных очках – несомненно, дядя Эухении. На голове у него красовалась феска. Он подсел к Аугусто и обратился к нему так:

– (Здесь фраза на эсперанто, означающая: «Согласны ли вы со мной, что благодаря эсперанто скоро наступит мир во всем мире?»)

Аугусто подмывало сбежать, но любовь к Эухении победила. Собеседник его продолжал болтать, и все на эсперанто.

Наконец Аугусто решился:

– Я не понимаю ни единого слова, кабальеро.

– Разумеется, потому что он говорит с вами на этом проклятом жаргоне, что зовется эсперанто, – вмешалась тетя, которая как раз вернулась в гостиную. – И добавила, обращаясь к мужу: – Фермин, это тот сеньор с канарейкой.

– Я, когда говорю на эсперанто, тоже тебя не понимаю! – ответил ей супруг.

– Этот сеньор поймал моего Пичина, бедняжку, когда тот выпал с балкона, и был настолько любезен, что принес его обратно. А вас, – добавила она, обернувшись к Аугусто, – как зовут, простите?

– Сеньора, я Аугусто Перес, сын покойной вдовы Ровиры Переса, которого вы, может статься, знали.

– Доньи Соледад?

– Именно. Доньи Соледад.

– Эту достойную сеньору я отлично знала. Она была образцовой матерью и примерной вдовой. Повезло вам с матерью.

– А еще мне повезло, что счастливый случай с канарейкой свел нас…

– Счастливый?! Вы его называете счастливым?

– Для меня – да.

– Благодарю, кабальеро, – сказал дон Фермин и добавил: – Людьми и их жизнью правят загадочные законы, которые, однако, можно и разгадать. У меня, сеньор, есть особое мнение практически обо всем…

– Будет тебе, – воскликнула тетя. – А как вам удалось так стремительно кинуться на помощь моему Пичину?

– Буду откровенен с вами, сеньора, открою свою душу. Я бродил вокруг вашего дома.

– Вокруг нашего?

– Да, сеньора. У вас очаровательная племянница.

– Понимаю, кабальеро. Вот, значит, почему для вас это везение. Вижу, что бывают судьбоносные канарейки.

– Кому ведомы пути Судьбы? – вопросил дон Фермин.

– Мне они ведомы, дорогой, мне! – воскликнула его супруга. И, обернувшись к Аугусто, сказала: – Двери этого дома открыты для вас… А как же иначе? Вы ведь сын доньи Соледад. Что бы там ни было, вы поможете мне избавить эту девчонку от каприза, который она вбила себе в голову…

– А как же свобода? – вставил дон Фермин.

– Да успокойся уже, дорогой, со своим анархизмом!

– Анархизмом? – воскликнул Аугусто.

Дон Фермин расплылся в улыбке и сообщил сладчайшим из голосов:

– Да, сеньор мой, я анархист, анархист-мистик, но поймите меня правильно: теоретически, чисто теоретически. Не бойтесь, друг мой, – с этими словами он дружески похлопал Аугусто по колену, – бомбами я не швыряюсь. Мой анархизм исключительно духовного свойства. Ибо я, друг мой, почти на все имею собственное мнение…

– А вы, стало быть, тоже анархистка? – поинтересовался Аугусто у тети, чтобы что-то сказать.

– Я? Да ну что вы! Разве может быть, чтобы никто никем не управлял? Если никто не правит, то никто и не подчиняется! Вы ведь понимаете, что это невозможно?

– Маловеры, что вы называете невозможным… – начал дон Фермин.

Тетя прервала его:

– Что ж, сеньор мой Аугусто, значит, договорились. Вы мне представляетесь замечательным претендентом: образованный, из хорошей семьи, и рента у вас выше обыкновенного… Нет, нет, отныне я болею за вас.

– Такая честь, сеньора…

– Да. Нужно привести в чувство эту девчонку. Она не злая, просто капризная. Балованная с детства, что уж там!.. Когда-то ужасное несчастье постигло моего бедного брата…

– Несчастье? – переспросил Аугусто.

– Да. Поскольку дело всем известное, мне не следует скрывать от вас. Отец Эухении покончил с собой после одной неудачной биржевой операции и оставил ее практически в нищете. Она унаследовала дом, но тот заложен, вся рента уходит на погашение долга. Бедная девочка решила уроками заработать на выкуп закладной. Только представьте себе! Да так можно еще шестьдесят лет уроки музыки давать!

Аугусто мгновенно осенила идея, щедрая и героическая.

– Девушка она неплохая, – продолжала тетя, – но понять ее трудно.

– А вот выучили бы вы эсперанто… – начал дон Фермин.

– Забудь ты об универсальных языках! Мы на своем-то родном не можем договориться, а ты на чужом предлагаешь?

– Не кажется ли вам, сеньора, – спросил Аугусто, – что было бы лучше, если бы все говорили на одном языке?

– Вот, вот! – возликовал дон Фермин.

– Да, сеньор, – твердо сказала тетя, – на одном, а именно на классическом испанском. А с бестолковыми служанками – на астурийском.

Тетка Эухении была родом из Астурии и держала служанку-астурийку, которую бранила на родном наречии.

– В общем, если говорить теоретически, – добавила она, – неплохо было бы всем говорить на одном языке. Теоретически мой супруг и против брака выступает!

– Сеньоры, – сказал Аугусто, поднимаясь на ноги, – не буду больше навязывать свое общество…

– Ничего вы не навязываете, кабальеро, – ответила тетка. – Вы просто обязаны снова к нам заглянуть. Как вам уже известно, я болею за вас.

Проводить его пошел дон Фермин и у дверей шепнул на ухо: «И думать об этом забудьте!» – «Почему же?» – поинтересовался Аугусто. «Предчувствие, кабальеро, предчувствие…»

Последнее, что тетка сказала Аугусто, было: «Как вам известно, я болею за вас». А вот первое, что тетя сказала Эухении, когда та вернулась домой:

– Знаешь, Эухения, кто к нам заходил? Дон Аугусто Перес.

– Аугусто Перес… Аугусто Перес… Ах да! И кто его привел?

– Пичин, моя канарейка.

– А зачем он приходил?

– Что за вопрос! Ради тебя.

– Пришел ради меня, но привела его канарейка? Что-то я не понимаю. Может, тебе тоже перейти на эсперанто, как дядя Фермин?

– Он приходил ради тебя. Молодой, приятной наружности, представительный. Хорошо образован, воспитан, а ко всему прочему еще и богат, девочка! Еще и богат.

– Ну так пусть и остается со своим богатством, я же работаю и не продаюсь.

– А кто тебя продавать собрался, злючка?

– Ладно, ладно, тетя, не будем ссориться.

– Вот увидишь его, девочка, и сразу поменяешь свое мнение.

– Вряд ли…

– Не зарекайся.

– Неисповедимы пути Провидения! – воскликнул дон Фермин. – Господь…

– Скажи мне, супруг мой, – перебила жена, – как у тебя Господь сочетается с анархизмом? Я тебе уже миллион раз говорила. Если никто не должен править, то как же Бог?

– Мой анархизм, женушка, мистического свойства. Я тебе это тоже миллион раз говорил. Мистический он у меня. Господь управляет не так, как это делают люди. Господь тоже анархист, Господь не управляет, а…

– …повинуется, что ли?

– В точку попала. Сам Господь тебя просветил. Иди ко мне!

Он обнял жену, заглянул ей в лицо, сдул со лба седые завитки и добавил:

– Сам Господь вдохновил тебя. Бог повинуется… повинуется…

– Да, теоретически! А ты, Эухенита, оставь свои глупости, он для тебя прекрасная партия.

– А я тоже анархистка, тетя, только не мистическая, как дядя Фермин.

– Ну, посмотрим! – оборвала ее та.

VII

«Эй, Орфей! – мысленно обратился Аугусто, вернувшись домой и налив псу молока. – Эй, Орфей! Я сделал большой шаг, решающий шаг: вошел в ее дом, вошел в святая святых. Знаешь, что такое решающий шаг? Веют ветры фортуны, и все наши поступки – решающие. Наши? А наши ли они? Мы идем, Орфей мой, по дикой чаще, не разбирая дороги. Дорогу протаптываем мы сами, шагая куда глаза глядят. Иные следуют за своей звездой, я же доверяюсь звездам-близнецам. И они суть небесная проекция нашего пути, проекция случайности.

Решающий шаг! А скажи мне, Орфей, разве обязательно должны существовать Бог, мир и все остальное? Почему все существует? Не кажется ли тебе, что идея необходимости – не что иное, как превосходная форма, которую принимает у нас в уме случайность?

Откуда взялась Эухения? Она мое творение или наоборот? Или же мы взаимно сотворили друг друга, она меня, а я – ее? Разве общее не сотворено частным, а частное – общим? И что есть творение? Что ты такое, Орфей? И что такое я?

Мне, Орфей, не раз приходило в голову, что меня не существует. И я шатался по улицам, воображая, будто люди меня не видят. А еще бывало, мне мерещилось, что люди видят меня не так, как вижу себя я сам, и в то время, как мне кажется, будто я иду чинно, степенно, в действительности я, сам того не зная, веду себя как клоун, и надо мной все потешаются. С тобой такого не бывало, Орфей? Впрочем, ты еще молод, жизненного опыта у тебя нет. К тому же ты собака.

Однако скажи мне, Орфей! Вы, собаки, никогда не представляете себя людьми? Ведь люди иногда воображают себя собаками?

Что за жизнь, Орфей, что за жизнь у меня! Особенно после того, как умерла мама! Каждый новый час подгоняет предыдущий, ведь будущее от меня закрыто. Сейчас, когда я начинаю смутно различать его, оно начинает превращаться в прошлое. Эухения почти что стала для меня воспоминанием. Эти дни, которые проходят… этот день, этот бесконечный день, который проходит, растворяясь в тумане скуки. Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Гляди, Орфей, гляди – вот пепел, который мой отец оставил в той пепельнице…

Так открывается вечность, Орфей, ужасная вечность. Когда человек остается наедине с собой и отворачивается от будущего, от своей мечты, перед ним распахивается пугающая бездна вечности. Вечность – это не будущее. Когда мы умираем, смерть обращает вспять нашу орбиту, и мы начинаем двигаться в обратную сторону, навстречу прошлому, навстречу тому, что ушло. Так мы бесконечно разматываем нить судьбы, распуская все бесконечное, что создало нас в вечности, в нескончаемом стремлении к пустоте, которую никогда нельзя достичь, ибо она никогда не существовала.

Под этим потоком нашего существования, в глубине его, сокрыт иной поток, встречный первому; здесь мы движемся из вчера в завтра, там – из завтра во вчера. Полотно нашей судьбы ткут и распускают одновременно. Порой нас настигает сквознячок, аромат или даже таинственные звуки того, другого мира, нашего внутреннего мира. В недрах истории – история наоборот, это обратный процесс. Подземная река течет из моря к истоку.

А теперь мне сияют в небе моего одиночества глаза Эухении. Сияют, сверкая, точно материнские слезы. И убеждают меня в том, что я существую: блаженная иллюзия! Amo, ergo sum![7]7
  Я люблю, следовательно, существую (лат.).


[Закрыть] Эта любовь, Орфей, похожа на благословенный дождь, под которым то рассеивается, то густеет туман бытия. Благодаря любви я ощущаю собственную душу, прикасаюсь к ней. От любви у меня начинает болеть душа, там, в самых глубинах, Орфей. И сама душа – что она, как не любовь, как не воплощенная боль?

Дни приходят и уходят, а любовь остается. Очень глубоко, в недрах мироздания, соприкасается и смешивается поток этого мира со встречным потоком мира иного, и из смешения рождается печальнейшая и сладчайшая боль на свете: боль бытия.

Гляди, Орфей: вот рама и основа ткацкого станка, смотри, как снует туда-сюда челнок, как играют нити. Но скажи мне, где то веретенце, на которое наматывается нить нашей жизни, где же оно?»

Орфей никогда прежде не видел ткацких станков, и вряд ли он понимал своего хозяина. Зато, пока тот говорил, пес заглядывал ему в глаза и угадывал чувства.

VIII

Аугусто трясло. В кресле он чувствовал себя точно на эшафоте. Ему отчаянно хотелось вскочить, заметаться по гостиной, крича и размахивая руками, отколоть какой-нибудь номер, забыть о собственном существовании. Ни донья Эрмелинда, тетя Эухении, ни дон Фермин, ее муж, мистик и анархист-теоретик, не могли вернуть его к реальности.

– Я полагаю, дон Аугусто, – говорила донья Эрмелинда, – что вам следует ее подождать, она вернется с минуты на минуту. Я ее позову, вы посмотрите друг на друга, познакомитесь, и это будет первый шаг. Все отношения такого рода начинаются со знакомства, верно?

– Действительно, сеньора, – ответил Аугусто замогильным тоном, – сначала надо познакомиться…

– Я так думаю: как только вы узнаете друг друга, она… да тут дело решенное!

– Не совсем, – возразил дон Фермин. – Пути Провидения всегда неисповедимы… А что для женитьбы надо или хотя бы желательно сначала узнать друг друга, сомневаюсь я… сомневаюсь! Люди по-настоящему узнают друг друга post nuptias[8]8
  После свадьбы (лат.).


[Закрыть]. Я тебе уже говорил, супруга моя, что на языке Библии означало «познать». И поверь мне, не существует познания более насущного и глубокого, чем эта проникновенная близость…

– Замолчи уж, не мели глупостей!

– Знакомство, Эрмелинда…

В дверь позвонили.

– Она! – таинственным тоном воскликнул дядя.

Аугусто ощутил, как огненная волна прокатилась по телу от пяток до макушки и ушла ввысь. Сердце заколотилось в груди.

Послышался стук открывающейся двери, шум быстрых, ровных шагов. И Аугусто, к собственному удивлению, вдруг успокоился.

– Я ее позову, – предложил дон Фермин, порываясь встать.

– Нет, ни в коем случае! – воскликнула донья Эрмелинда и позвонила. Появилась горничная. – Скажите сеньорите Эухении, чтобы зашла!

Повисло молчание. Все трое как воды в рот набрали. Аугусто размышлял: «Выдержу ли я? Не стану ли красный как мак или белый как лилия, когда ее взгляд затмит дверной проем? Вдруг у меня сердце разорвется?»

Послышался легкий шорох – так вспархивает голубка, – затем короткое обрывистое «ах!», и глаза Эухении на сияющем свежестью лице, взгляд над невесомой фигурой, которая, казалось, едва касается земли, точно некий новый, таинственный духовный свет. И Аугусто стало спокойно, немыслимо спокойно. Он прирос к креслу, как растение врастает в землю, забыл себя, растворился в таинственном духовном свете, который излучали эти глаза. И лишь услышав, как донья Эрмелинда говорит племяннице: «В гости заглянул наш друг, дон Аугусто Перес…», он пришел в себя и поднялся, принужденно улыбаясь.

– В гости заглянул наш друг, дон Аугусто Перес, который желает познакомиться с тобой…

– Значит, это вы? Тот юноша с канарейкой? – спросила Эухения.

– Да, я тот юноша с канарейкой, сеньорита, – отозвался Аугусто. Он подошел и протянул ей руку. Подумал: «Меня воспламенит ее касание!»

Но вышло иначе. Его ладони коснулась белая холодная ручка, белая как снег и как снег же холодная. И Аугусто ощутил, что безмятежность волной передалась всему его существу.

Эухения села.

– Этот кабальеро… – начала пианистка.

«Этот кабальеро… этот кабальеро… – пронеслось в голове у Аугусто, – этот кабальеро! Назвать меня кабальеро! Недобрый знак!»

– Этот кабальеро, дитя мое, по счастливой случайности…

– Да-да, канарейку спас.

– Неисповедимы пути Провидения! – провозгласил анархист.

– Я говорю, что этот кабальеро, – гнула свое тетя, – по счастливой случайности познакомился с нами и оказался сыном сеньоры, которую я немного знала и весьма уважала. Этот кабальеро, практически уже друг семьи, пожелал познакомиться с тобой, Эухения.

– Чтобы выразить вам свое восхищение, – добавил Аугусто.

– Восхищение? – воскликнула Эухения.

– Да – как пианисткой!

– Ах, бросьте!

– Мне известна, сеньорита, ваша большая любовь к искусству…

– К искусству? Какому же? К музыке?

– Разумеется!

– Ну, вас обманули, дон Аугусто!

«Дон Аугусто! Дон Аугусто! – подумал тот. – Дон!.. Ничего хорошего не предвещает этот ваш «дон»! Хуже только «кабальеро»!»

Вслух он сказал:

– Разве вам не нравится музыка?

– Ни капли, уверяю вас.

«Лидувина права, – подумал Аугусто. – Если муж сможет ее содержать, она после свадьбы не притронется к клавишам».

– Как гласит молва, вы замечательно преподаете…

– Я стараюсь как можно лучше выполнять свои профессиональные обязанности, ведь мне приходится зарабатывать себе на жизнь.

– Насчет нужды в заработке… – начал дон Фермин.

– Довольно, – прервала тетя, – сеньор Аугусто уже обо всем осведомлен.

– Обо всем? О чем же? – резко уточнила Эухения и сделала легкое движение, словно собираясь встать.

– Да вот о закладной…

– Что?! – воскликнула племянница, вскочив на ноги. – Что все это означает, к чему этот визит?

– Я же тебе говорила, что этот сеньор желает с тобой познакомиться. Не волнуйся ты так…

– Подобные вещи…

– Простите вашу тетушку, сеньорита, – взмолился Аугусто и тоже встал. Примеру его последовали и дядя с тетей. – Я всего лишь хотел познакомиться. Что до вашего долга, самоотверженности и трудолюбия, я не выпытывал у вашей тети такие интересные подробности, я…

– Да, вы всего лишь принесли канарейку. Через несколько дней после того, как написали мне письмо…

– Действительно. Не отрицаю.

– Что ж, кабальеро, на письмо я вам отвечу, когда сочту нужным, без понуканий. А теперь мне лучше уйти.

– Отлично, просто отлично! – вскричал дон Фермин. – Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин с боем берут, друг мой, с боем!

– Сеньорита!.. – взмолился Аугусто, подойдя к ней.

– Вы правы, – сказала Эухения и подала ему на прощание руку, столь же белую и холодную, как и прежде, – как снег.

Едва она повернулась к нему спиной и ее глаза, лучащиеся таинственным духовным светом, погасли, Аугусто снова ощутил, как огненная волна прокатилась по телу; сердце тревожно стучало, голову сдавило как тисками.

– Вам дурно? – спросил его дон Фермин.

– Что за девчонка, Бог мой, что за девчонка! – восклицала донья Эрмелинда.

– Восхитительная! Великолепная! Героическая! Женщина, истинная женщина! – повторял Аугусто.

– Вот и я так думаю, – вставил дядя.

– Простите, сеньор дон Аугусто, – твердила тетя, – простите; уж такая эта девчонка колючая; кто бы мог подумать!..

– Я очарован, сеньора, очарован! Твердость и независимость характера меня только больше вдохновляют, ведь сам я их лишен. Да, мне нужна эта, эта, эта женщина и никакая другая!

– Да, сеньор Перес, да, – провозгласил анархист, – это женщина будущего!

– А я? – спросила донья Эрмелинда.

– Ты женщина прошлого! А вот она, говорю вам, женщина грядущего! Еще бы, не зря она меня день за днем слушала, когда я рассказывал про общество и женщин будущего! Не зря внушал ей освободительные доктрины анархизма… без бомб!

– Полагаю, – сердито сказала тетя, – что с этой девицы станется и бомбу кинуть!

– И даже если так… – вставил Аугусто.

– Это лишнее! – возразил дядя.

– А что такого?

– Дон Аугусто, дон Аугусто…

– Думаю, – добавила тетя, – что вы не должны отказываться от своих намерений из-за сегодняшнего.

– Разумеется, нет! Она в моих глазах только выросла.

– Так завоюйте ее! Вы же знаете, мы на вашей стороне. Можете приходить к нам, когда пожелаете, хочет Эухения того или нет.

– Дорогая, разве она не дала понять, что ее отвращают визиты дона Аугусто!.. Надо взять ее с бою, друг мой, с бою! А когда вы познаете ее, вам станет ясно, из какого она теста. Она женщина до мозга костей, дон Аугусто, ее нужно завоевывать, завоевывать! Разве не хотели бы вы узнать ее?

– Да, но…

– Все с вами понятно. Боритесь, друг мой!

– Конечно! А теперь до свиданья…

Дон Фермин отозвал Аугусто в сторонку со словами:

– Я забыл сказать вам, что когда я пишу Эухении, я пишу ее имя через «э», а не через «е»: «Эухэния». А «Арко» через «а»: «Эухэния Доминго дель Арка».

– А почему?

– Потому что, пока не пришел тот счастливый день, когда эсперанто станет единственным языком, одним-единственным на все человечество, следует писать на классическом испанском так, как слышится. Никаких «е». Объявим им войну! Будем писать «корова» через «а». И долой букву «аче». «Аче» – это абсурд, реакционность, авторитаризм, средневековье, отсталость. Объявляю им войну!

– Так вы, значит, еще и фонетист?

– Еще? Почему «еще и»?

– Потому что анархист и эсперантист…

– Это все едино, сеньор, все едино. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, фонетизм… все одно! Бой самовластию! Бой разделению языков! Бой презренной материи и смерти! Бой «аче»! До свидания!

Они простились, и Аугусто вышел на улицу – с облегчением и даже некоторым удовлетворением. Он и сам удивился своему расположению духа. То, какой Эухения ему предстала во время их первой встречи лицом к лицу, и сама их беседа в спокойной обстановке, не только не причинили ему боли, но и воодушевили, воспламенили еще больше. Мир стал просторней, воздух – прозрачней, небо – лазурнее. Он словно впервые в жизни вздохнул полной грудью. В голове проникновенно звучали те слова матери: женись! Почти все встречные женщины казались ему хорошенькими, многие – красавицами и ни одна – безобразной. Мир озарился новым таинственным светом двух огромных невидимых звезд, которые сверкали по ту сторону бирюзового свода. Неожиданно для себя Аугусто задумался о глубоком смысле вульгарного смешения двух понятий: плотского греха и падения наших прародителей, отведавших яблоко с древа познания добра и зла.

А также – о доктрине дона Фермина об истоках познания.

Он пришел домой, и Орфей выскочил встречать хозяина. Тот подхватил щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Чувствуешь, мир стал больше, воздух – прозрачней, небо – лазурнее? Ах, Орфей, когда ты ее увидишь, когда познакомишься с ней… Ты пожалеешь, что ты всего лишь собака, так же, как я жалею, что я всего лишь человек! А скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если для вас ваше познание не грех? Познание без греха нерационально и потому не считается познанием».

Верная служанка Лидувина накрывала на стол и задержала на хозяине взгляд.

– Что ты так смотришь? – поинтересовался Аугусто.

– Другой вы какой-то стали.

– С чего ты взяла?

– Молодой господин аж в лице переменился.

– Думаешь?

– Правда-правда. А что, с пианисткой дело выгорело?

– Ну знаешь, Лидувина!

– Вы правы, молодой господин. Но я ведь о вашем счастье волнуюсь!

– Кто знает, в чем счастье?

– И то верно.

И оба воззрились на пол, как будто секрет счастья был скрыт под ним.