Текст книги "Очерки истории медицины"

Рис. 15. 1 – портрет Т. Уортона ок. 1650 г., кисти неизвестного художника, коллекция Лондонского королевского колледжа врачей; 2 – герб баронета сэра Уильяма Уитни Галла; 3 – «Урок анатомии профессора Фредерика Рюйша» кисти А. Баккера, 1670, Амстердамский музей; 4 – Питер Пауль Рубенс, «Рубенс, его жена Елена Фурман и их сын», ок. 1639, Музей Метрополитен, Нью-Йорк; 5 – Харменс Ван Рейн Рембрандт, «Портрет Саскии в образе Артемизии», фрагмент, 1634, Музей Прадо, Мадрид

Уортон судил о функциях щитовидной железы в том смысле, что это орган, согревающий щитовидный хрящ и увлажняющий воздух в гортани (хотя на несостоятельности этой теории настаивал еще в I веке Гален), а также придающий формам шеи округлость (совсем как думал Леонардо полутора столетиями ранее). Но гораздо дальше Уортона пошел его современник, знаменитый голландский анатом Фредерик Рюйш (1638–1731), дававший уроки препарирования Петру Великому (1698). На картине А. Баккера (см. рис. 15) Рюйш стоит в шляпе, с ланцетом в руке. Часть его анатомической коллекции, закупленной по указу Петра I, до сих пор хранится в Анатомическом музее Военно-медицинской академии, а другая часть – в Кунсткамере, в Санкт-Петербурге. При этом в Академии можно видеть препарат сердца младенца, который Петр Алексеевич Романов выполнил собственными руками под руководством голландского ученого. Рюйш высказал передовую гипотезу (1690), что щитовидная железа выделяет свой секрет в кровь – вполне в духе эндокринологии, которая к тому времени еще не родилась.

Привлекала внимание ученых того периода и природа зоба. Хирург английского короля Чарльза II Ричард Уайзмен (1622–1672) связал зоб с «чахоточной золотухой», то есть туберкулезным шейным лимфаденитом. Чуть ранее авторитетный швейцарский хирург Вильгельм Фабрициус фон Хильден (1560–1634) высказывался против оперативного лечения зоба, ссылаясь на тяжелые кровотечения, осложняющие такую операцию.

Не оставляли зоб без внимания и фламандские живописцы. Персонажи с увеличением щитовидной железы представлены на многих полотнах и рисунках Питера Пауля Рубенса (1577–1640), Антониса Ван Дейка (1599–1641), Рембрандта Харменса Ван Рейна (1606–1669), Франса Пурбуса-младшего (1569–1622). Иногда это безвестная натура, но среди изображенных есть и исторические лица (Мария Медичи), супруги Рубенса (Хелена Фурман) и Рембрандта (Саския Ван Ойленбург) и другие. У последней на картине Рембрандта (в образе Артемизии), наряду с зобом отмечен даже экзофтальм (см. рис. 15).

Следующее, XVIII столетие, ознаменовалось первой научной формулировкой принципа гормональной регуляции. Нервные связи очевидны, поэтому еще в глубокой древности (видимо, в Александрии времен Птолемеев) анатомы уподобляли идущие от мозга нервы управляющим нитям – как во всем знакомых куклах-марионетках. Но гормоны не видны глазу, не открывались в биологических жидкостях методами химии той эпохи. Тем удивительнее прозрение французского врача Теофиля де Бордё (1722–1776), на столетия опередившее свое время. В небольшой брошюре «Исследование о хронических заболеваниях. О медицинском анализе крови», вышедшей в Париже в 1775 г., он пророчески писал: «Каждый орган служит фабрикой и лабораторией специфического гуморального агента, который, по приготовлении и приобретении индивидуально присущих ему свойств, возвращается в кровь. Кровь обладает специфическими свойствами, приобретенными в органах, через которые она проходит. Каждый орган посылает в нее свою эманацию… Таким образом, кровь несет в своем потоке экстракты всех органов, необходимые для жизни целостного организма, и обладает количественными и качественными характеристиками, не поддающимися экспериментальному определению химиков».

Де Бордё окончил университет Монпелье, с которым еще в Средние века и Эпоху Возрождения была связана деятельность нескольких врачей, привнесших заметный вклад в тироидологию (например, Ги де Шольяка). Особенно замечательно, что де Бордё, вполне в духе представлений нашего времени, отводил каждому органу (а не лишь избранным беспротоковым железам, как это посчитали более поздние авторы XIX века) определенную внутрисекреторную регуляторную функцию, как будто бы знал о грядущем открытии не только эндокринных желез, но и дисперсной эндокринной системы, обнаруженной лишь в середине XX века! Он описал эпидемиологию зоба, документировал его повышенную распространенность в Западных Пиренеях, отметил, что это заболевание чаще поражает женщин, чем мужчин, связав это с тем, что у женщин относительный размер железы и в норме больше. Зоб он связал с огрубением голоса, что и вправду весьма типично для гипотироза. Де Бордё был убежден в наличии «эманации» железы в крови, влияющей на жизнедеятельность всего организма (рис. 16).

В 1776 г. к этому мнению относительно щитовидной железы присоединился швейцарский врач школы «ятрохимиков» Альбрехт фон Галлер (1708–1777), считавший ее, наряду с тимусом и селезенкой, беспротоковой железой, источником инкрета в кровь. В описываемый период многие анатомы и врачи полагали, что зоб – результат комплексного разрастания различных тканей и органов шеи, включая лимфоузлы или дыхательные пути. Но фон Галлер доказал, что зоб – это гиперплазия именно и только щитовидной железы. Он же изучил клинику зобного кретинизма, первым заметив его связь с запорами (1769), характерными, как сейчас общеизвестно, для гипотироза. Отличаясь критическим мышлением, этот выдающийся анатом и ботаник рекомендовал проверять эффект любого предполагаемого лекарства, в первую очередь, на здоровых, а не на больных индивидах, то есть ввел в клинические исследования группу контроля, что до него никем не практиковалось.

Рис. 16. Вверху слева направо: Т. де Бордё, обложка оригинального издания «Трактата о зобе и кретинизме» Ф. -Э. Фодере, А. фон Галлер – портрет кисти И. Р. Хубера, 1736 г., частная коллекция, Городская библиотека Берна; внизу слева направо: Л. Хайстер, памятник Ф.-. Фодере в Сен-Жан де Морьене; И. Г. Гмелин, гравюра работы И. Я. Хайда, ок. 1750 г., Санкт-Петербург, Архив РАН

Изобретенный ранее Ф. Платтером термин «кретин» приобрел в середине XVIII века права гражданства в академической литературе, вне обиходного языка, вошел как обозначение больных зобом и слабоумием жителей кантона Валё в государственные документы, а в 1754 г. термин сей был включен в отредактированную Дени Дидро «Энциклопедию или словарь наук».

Первые научные публикации, связавшие кретинизм, в том числе – врожденный, с состоянием щитовидной железы, принадлежат знаменитому савойскому врачу, судебно-медицинскому эксперту и ботанику, одному из первых в Европе специалистов по социальной медицине Франсуа-Эманюэлю Фодере (1764–1835), и появились они в 1790–1799 гг. Фодере для подтверждения своих доводов предпринимал эксгумацию и вскрытие тел кретинов с изучением состояния щитовидной железы, причем порой делал это неофициально. Кроме вклада в тироидологию, имя его увековечено в симптоме Фодере – так называют отек нижнего века у пациентов с болезнями почек. Можно полагать, что часть больных, у которых Фодере описал этот признак, имели и связанные с ослаблением функции щитовидной железы микседемные отеки.

Чуть ранее основоположник немецкой хирургической школы Лоренц Хайстер (1683–1758) обобщил значительный опыт струмэктомии и опубликовал рекомендации по консервативному и оперативному лечению зоба, подчеркивая богатую васкуляризацию щитовидной железы и крайнюю сложность гемостаза при подобных операциях. Первую резекцию щитовидной железы в технике, близкой к современной, провел в 1789 г. французский хирург Пьер-Жозеф Дессо (1744–1795).

В XVIII столетии и в России появились профессиональные ученые, Санкт-Петербургская Академия наук и петербургский (по указу Петра I 22.01.1724), а позже – московский и другие университеты, а также академическая подготовка врачей и фельдшеров. Как следствие уже в 1733 г. началась история отечественной тироидологии, когда врач, натуралист и этнограф Второй камчатской экспедиции Иоганн Георг Гмелин-старший (1709–1755) впервые описал на реке Киренга (Восточная Сибирь) эндемические очаги зобной болезни. На тот момент адъюнкту и будущему академику еще не исполнилось и двадцати четырех лет (см. рис. 16).

Настоящий прорыв в области научной тироидологии наступил в Европе в XIX столетии. В самом его начале личный врач римского папы Пия VII, известный хирург Джузеппе Флаяни (1741–1808) публикует свое наблюдение о сочетании зоба и пучеглазия, отмечая наличие жалоб на сердцебиения и эффект от лечения нашатырем и уксусом. Триада Флаяни не без оснований считается первым описанием токсического зоба, почему и недуг этот в Италии до сих пор именуют «болезнь Флаяни» (рис. 17).

Впрочем, возможно, что приоритет здесь принадлежал валлийскому интеллектуалу конца XVIII – начала XIX века Калебу Хильеру Парри (1755–1822). Это был врач, философ, естествоиспытатель, геолог, селекционер-овцевод и добрый нетщеславный джентльмен с универсальным кругом интересов, для которого обсуждение научных проблем с друзьями стояло выше других научных приоритетов. С детства близкий друг Эдварда Дженнера (1749–1823), доктор Парри находился также в тесных отношениях с основоположником британской и мировой военно-полевой хирургии Джоном Хантером (1728–1793), которого много лет лечил от грудной жабы. Когда Хантер умер, на вскрытии его тела именно Парри первым в мире показал, что грудная жаба – результат закупорки и снижения функциональности коронарных артерий. Парри был хорошим врачом и заслужил широкую популярность у пациентов: за десять лет практики на курорте Бат он увеличил свой доход более чем в 35 раз и приобрел дом, который, будучи еще и талантливым селекционером-овцеводом, назвал «Руно». В этом самом доме, вокруг провинциального доктора из курортного местечка, где модно было отдыхать «на водах», сформировался настоящий кружок блестящих интеллектуалов, «Медико-компанейское общество», труды которого продвинули самые разные области знания. Парри наблюдал не менее пяти случаев комбинации пучеглазия, сердцебиения и зоба, причем даже в заглавии своей работы постулировал связь между ними (см. рис. 17). Его наблюдения относились еще к 1786 г., и все были сделаны до 1816 г., когда доктор перенес инсульт. Однако Парри не счел нужным широко печатать свои записки, и часть их стала достоянием медицинского сообщества лишь через три года после его смерти, когда его сын Чарльз Парри опубликовал двухтомный архив отца. Тем временем, в 1811 г. П. Бернсом было описано первое заболевание собственно щитовидной железы – ее рак.

Рис. 17. Слева направо: Дж. Флаяни, К. Х. Парри, его особняк «Руно» в Родборо, Королевская больница на Минводах в Бате

В эпоху наполеоновских войн в Европе резко повысился спрос на порох. Это, казалось бы, далекое от сферы тироидологии явление неожиданным образом способствовало развитию учения о щитовидной железе. Чуть более двухсот лет назад, в 1811 году, французский химик Бернар Куртуа (1777–1838), изготавливая селитру для расцветающего порохового промысла из бросового сырья – морских водорослей, заметил, что выпаренный щелок, получаемый из ламинарии, быстро разъедает медные котлы. Куртуа (по некоторым свидетельствам, не без помощи скромного «прикладного химика» – своего кота, разбившего склянку с реактивами) прилил к выпаренному осадку серную кислоту и получил «великолепного фиолетового цвета пары», которые при выпаривании в стеклянной посуде оседали ее на стенках в виде блестящих темных кристаллов (рис. 18).

Рис. 18. Первые исследователи йода. Слева направо: Б. Куртуа, уголок Парижа, где (напротив церкви) находилась его лаборатория, Ж.-Л. Гей-Люссак, Х. Дэви, У. Праут

При нагревании они вновь превращались в фиолетовый пар. Далее Куртуа из-за финансовых затруднений обратился для продолжения исследований к помощи друзей-химиков Николя Клемана (1779–1841) и Шарля-Бернара Дезорма (1777–1862), которые подключили к изучению свойств «темных кристаллов» виднейших специалистов того времени: выдающихся французских ученых Ж. Л. Гей-Люссака (1778–1850) и А.-М. Ампера (1775–1836). Последний поделился пробами с находившимся в Париже в октябре 1813 г. корифеем британской науки сэром Хэмфри Дэви (1778–1829). Интересно, что Франция и Британская империя в тот момент находились в состоянии войны, однако приезд Дэви в Париж одобрил лично Наполеон Бонапарт. Дэви был знаменит настолько, что стал героем английского фольклора: первый лимерик, шутливая эпиграмма в особом, популярном доныне на Британских островах стиле, был создан именно о нем, по случаю открытия им натрия.

Итак, ученые враждующих государств стали совместно исследовать новый компонент порохового сырья – что было бы, вероятно, немыслимо в прагматическом XX веке. Гей-Люссак предполагал, что фиолетовые пары либо кислородосодержащее соединение, либо новый элемент. Дэви и его молодой слуга, лаборант-самоучка, в будущем – прославленный физик Майкл Фарадей (1791–1867), всегда путешествовали с портативной лабораторией. Они пришли к выводу, что вещество не является производным хлора, а представляет собой новый элемент, аналог хлора.

29 ноября 1813 г. Ш.-Б. Дезорм и Н. Клеман выступили на заседании Императорского института в Париже с первым сообщением об открытом Куртуа веществе и кратким описанием его свойств. А 10 декабря того же года Дэви отсылает в лондонские «Записки Королевского общества» отчет о своих экспериментах, предполагая, что открыт новый элемент, и описывая гомологию между ним и хлором. Тогда же он предложил для элемента название «iodine» – по аналогии с английскими названиями хлора и фтора и за фиолетовый цвет его паров. Ж. Л. Гей-Люссак опубликовал статью о свойствах новооткрытого элемента позже: 1 августа 1814 г. В ней он признал элементарный статус йода и предложил название «iode», вошедшее во многие языки, в том числе в русский. Несмотря на серьезные споры двух великих ученых, живших по разные стороны Ла Манша, о приоритете установления элементарной природы йода, оба корифея единогласно признали первооткрывателем Б. Куртуа, которому позже (1831 г.) и была присуждена премия Института Франции в 6000 франков.

Куртуа принялся производить и распространять йод и его соединения на коммерческой основе, однако его бизнес шел не очень удачно, и умер даровитый химик, первооткрыватель йода, в крайней бедности. Между прочим, он первым (вместе с коллегой – Арманом Сегеном) выделил и морфин. По иронии судьбы, торговля именно тем, что открыл Куртуа, стала впоследствии источником многомиллионных прибылей. Уже в первые годы после открытия йода он был применен Уильямом Праутом (1785–1850) и Джоном Эллиотсоном (1791–1868) для лечения зоба в лондонской больнице Св. Томаса.

О таком «рыцаре щита», как Праут (см. рис. 18), стоит рассказать подробнее. Он чем-то напоминает своего современника К. Х. Парри. Праут был философом, теологом, врачом, натуралистом и гениальным протобиохимиком. Он выделил соляную кислоту из желудочного сока, дал первые описания мочевых и желчных камней, создал классификацию пищевых веществ на сахаристые, маслянистые и альбумозные, а также продвинул вперед теоретическую физику: ввел понятие «протил», аналогичное единице атомного номера элементов. Иными словами, он догадался, что все элементы могут представлять соединение «протилов» (что известно как гипотеза Праута), то есть водородных атомов. Поистине, это был провозвестник открытия протона и элементарных частиц! Жаль, что свой клинический опыт терапии зоба йодатом калия Праут и Эллиотсон, как и Парри в аналогичной ситуации, опубликовали с большим опозданием (1834). Первый же в истории массовый клинический эксперимент по йодотерапии с участием более чем тысячи пациентов провел в 1820 г. женевский врач Жан-Франсуа Куанде (1774–1834), добившийся улучшения более чем у половины пациентов (рис. 19).

Рис. 19. Слева направо: Дж. Эллиотсон, Ж.-Ф. Куанде, Ж. Г.-О. Люголь, Ж. Б. Буссиньоль

Английский врач Эндрю Файф (1819) обнаружил, что именно йод являлся действующим началом народных и средневековых снадобий от зоба из морских губок. Однако у склонных к аллергии лиц при продолжительном приеме даже средних доз йодидов наблюдаются признаки так называемого йодизма, впервые описанного как раз Ж.-Ф. Куанде, работавшим с очень большими его дозами: бессонница, мучительные боли в области тройничного нерва, сердцебиения, повышенная возбудимость, иногда – похудение. Могут возникать лихорадка, диспепсия, протеинурия, весьма характерны самые разные кожные высыпания. Тяжелые случаи йодизма – т. е. вызванного йодной нагрузкой освобождения гормонов щитовидной железы – могут быть очень опасны. Так, уже одна из первых пациенток Куанде, дама из высшего швейцарского общества, погибла «от нарушения дыхания» при явлениях, напоминающих современным врачам аллергический шок. В 1820 г. Куанде описал и осложнение йодотерапии, которое, по всей вероятности, было аутоиммунным тироидитом, хотя такой болезни медицина того времени еще не знала. Проблема зоба волновала не только обитателей Альп и Пиренейских гор. В Новом Свете, в Колумбийских Андах, еще в 1824 г. немецкий путешественник-энциклопедист Александр фон Гумбольдт (1769–1859) обнаружил массовый зоб не только у людей, но и у… кроликов, подметив облегчение у тех горцев, которые переселялись на равнину. Молодой французский инженер Жан-Батист Буссиньоль (1802–1887), позже прославившийся как агрохимик и почвовед и сформулировавший основы представлений о кругообороте азота в природе, вместе с вышеупомянутым Арманом Сегеном (1767–1835) опробовали в 1833–1834 гг. способ профилактики зоба в Андах морской солью, впрочем, не связывая это с йодом. А за 2 года до них бразильский врач Франсишку Фрейре Алемау (1797–1874) предложил своему правительству программу государственной йодной профилактики зоба, опередив свое время на десятилетия. Но отцы бразильской нации упустили шанс опередить в этом вопросе Европу.

Однако применение йода в медицине ширилось, так как даже до открытия микроорганизмов было оценено его благотворное антисептическое влияние. По инициативе самого основоположника французской фармакологии и патофизиологии Франсуа Мажанди (1783–1855) уже в 1821 г. йод включили в национальную фармакопею. Россия не отставала от мировых медицинских тенденций эпохи: маститый отечественный фармаколог Александр Петрович Нелюбин (1785–1858), изобретатель знаменитого дезинфицирующего раствора хлорной извести, уже в 1827 г. в капитальном труде «Фармакография» посвятил применению йода в медицине 71 страницу. Французский врач и химик Жан Гийом-Огюст Люголь (1786–1851) предложил 3 % раствор йодида калия, доныне носящий его имя, для лечения чахотки. Чахотку раствор не излечивал, но оказался хорошим отхаркивающим средством: теперь, два столетия спустя, открыли, что он опосредует этот эффект через влияние на продукцию в бронхах белка – переносчика йодид-и хлорид-аниона, пендрина. Такой же белок имеется и в щитовидной железе, а также внутреннем ухе.

К концу XIX века медики применяли уже сотни йодсодержащих лекарств, а йод стал одним из самых популярных медикаментов. Множились, к сожалению, и примеры йодизма и других побочных эффектов йодотерапии. Не случайно еще земляк и современник Куанде женевский хирург Жан-Пьер Колладон (1769–1842) возвысил голос против «йодной моды», предупреждая о возможных негативных последствиях злоупотребления новым медикаментом.

Йод в тот период перепробовали чуть ли не при всех инфекциях. О роли бактерий в их развитии тогда еще не знали, и даже Н. И. Пирогов (1810–1881) до поры до времени называл инфекции «миазмами», а сам термин «бактерии» только в 1835 г. был предложен немецким врачом К. Г. Эренбергом. В ряде опытов Duroy обнаружил, что йод обладает сильным противогнилостным действием, даже в отсутствие доступа воздуха: «Йод химически соединяется с животными веществами (с мясом, клейковиной, кровью, белком, молоком и т. д.), не изменяя при этом их физических свойств (как это делают хлор и бром), и имеет большее сродство к протеиновым соединениям». Он сделал вывод о том, что «следовало бы испытать внутреннее и наружное употребление йода в миазматических заражениях, эпидемических и гнилостных болезнях (при холере, желтой лихорадке, тифе, гангрене, госпитальном антоновом огне и т. д.). Может быть, и сифилитический яд лишился бы от йода своего заразительного действия?» Много позже это предвидение проверил Нобелевский лауреат иммунолог Пауль Эрлих (1854–1915) – и при третичном гуммозном сифилисе оно частично подтвердилось.

Первым использовал йод как антисептик врач Буанэ (Boinet). Настойку йода применили против «антонова огня» (гангрены) при огнестрельных ранениях и заметили, что через 4–5 дней местного ее применения наступает явное улучшение в состоянии больных. Недостатком этой терапии была боль (знакомая каждому, кто хоть раз в детстве испытал нанесение йода на царапины), но, впрочем, уступающая по своей жестокости той, которая происходит от прижигания ран раскаленным железом, которым и лечили в «дойодную» эпоху. Поэтому рекомендовали применять настойку йода у трусливых больных.

Простые препараты йода широко в хирургии еще долго не использовались, по-видимому, из-за достаточно высокой его стоимости. Н. И. Пирогов вспоминал: «…я получил от Лоссиевского (гл. доктор 2-го военно-сухопутного госпиталя, где Н. И. Пирогов возглавлял хирургическое отделение) однажды бумагу, в которой он мне писал следующее: «Заметив, что в Вашем отделении издерживается огромное количество йодовой настойки, которою Вы смазываете напрасно кожу лица и головы, я предписываю Вам приостановить употребление столь дорогого лекарства и заменить его более дешевыми». Н. И. Пирогов отверг подобную «экономию», а позже, в 1847 г., применил настойку йода на Кавказе при лечении ран в военно-полевых условиях и сделал ряд сообщений о его использовании в хирургии.

Любопытно, что йод содержится практически во всех живых и неживых телах. Это дало повод гению русской науки профессору Санкт-Петербургского университета Владимиру Ивановичу Вернадскому (1863–1945) назвать йод «микрокосмической смесью». Его ученику, многолетнему декану географического факультета того же университета, академику А. Е. Ферсману (1883–1945) принадлежат слова: «Нет ничего в окружающем нас мире, где тончайшие методы анализа, в конце концов, не открыли бы несколько атомов йода… Трудно найти другой элемент, который был бы более полон загадок и противоречий, чем йод. Мы так мало его знаем и так плохо понимаем основные вехи в истории его странствований, что до сих пор остается непонятным, почему мы лечим при помощи йода, и откуда он взялся на Земле» (рис. 20).

В биосфере йод всегда связан с водой. В. И. Вернадский писал: «Я полагаю, однако, что в реальном мире, рассматривая влияние окружающей среды на атомы йода, никак нельзя не учитывать влияния на них воды уже по одному тому, что гигантская масса йода на нашей планете находится в водах океана». Об этом знали уже в середине XIX в., вот цитата из журнала «Друг здравия», популярного в России в то время, за 1858 г., где опубликован реферат статьи доктора Буанэ: «…у некоторых отравление йодом иногда возникает только лишь вследствие одного пребывания на берегу моря (известно, что море наиболее содержит в себе йод в разных составах)».

Рис. 20. В. И. Вернадский (слева) и А. Е. Ферсман. Москва, 1941 г. Фотоархив Минералогического музея им. А. Е. Ферсмана РАН

Не удивительно, что сразу после открытия йод обнаружили в дождевой воде и даже в граде. Оказалось, что он находится в разных странах в большем или меньшем количестве в земле, водах, питательных веществах. Заметили, что в районах, где нет йода, «также встречаются зоб, кретинизм, золотуха, лимфатическое телосложение, чахотка, словом – все болезни, зависящие от общей слабости организма». Тогда и предположили, что на здоровье народа должен влиять атмосферный йод, и стали исследовать его и в воздухе. Вскоре француз Гаспар Адольф Шатен (см. ниже) установил, что йод в воздухе находится в свободном состоянии. Итак, уже к 50-м годам XIX в. осознали, что «йод есть одно из наиболее распространенных в природе и особенно полезных для врачебной цели веществ. Но этот драгоценный металлоид есть не только наружное или внутреннее лекарство, подобно другим врачебным средствам, а составляет еще и пищу, необходимую для жизни» («Друг здравия»).

Но вернемся к тироидологии, в которой к середине XIX века созрела настоящая революция: было описано первое аутоиммунное заболевание щитовидной железы и, как показывает современный анализ, первая полиорганная аутоиммунная болезнь человека. Революция обычно пожирает своих героев, и поэтому не удивительно, что некоторые из «рыцарей щита» этой эпохи – поистине трагические фигуры.

Важнейшей в истории тироидологии трагической личностью, которая, возможно, вдохновила И. С. Тургенева на создание одного из самых ярких литературных образов – Евгения Базарова, – стал окружной врач из старинного городка Мерзебурга (Тюрингия) Карл Адольф фон Базедов (1799–1854). Его именем в германоязычных странах и в Восточной Европе назвали описанный им в 1840 г. диффузный токсический зоб (рис. 21).

Базедов, «врач по призванию и сын уважаемого семейства», родился в Дессау, в семье государственного служащего Людвига Базедова (1774–1835), которому было лишь 24 года, а он уже «дорос» до президента местной консистории и советника герцога Ангальт-Дессау. Дед Базедова, известный в Германии общественный деятель, гуманист и педагог Йохан Бернхард Базедов (1724–1790), вошел в историю немецкой педагогики. Его мать Йоханна (урожденная Крюгер, 1774–1838), очень образованная женщина, была тетей блистательного художника-портретиста Франца Крюгера (1797–1857), который и создал единственный прижизненный портрет своего кузена, врача Базедова, хранимый ныне в Мерзебурге. Кстати, Франц Крюгер, придворный художник прусского и русского императоров, знаменит портретами августейших особ, а также парадными полотнами; двадцать четыре его картины, в том числе портрет Николая I, украшают коллекции Эрмитажа. Фридрих, старший брат Базедова, унаследовал отцовскую стезю, став главой окружного управления Дессау. Сестры Адельхайд и Адольфине Юлия прожили больше 80 лет. Адельхайд вышла замуж за поэта-романтика Вильгельма Мюллера, на чьи стихи писал романсы Шуберт (по легенде, студент Карл Базедов был прототипом героя популярнейшего среди этих романсов). Племянник Базедова, сын поэта В. Мюллера востоковед Макс Мюллер (1823–1900), не побывав ни разу в Индии, в таком совершенстве изучил в Оксфорде санскрит, что стал одним из столпов мировой индологии и религиоведения. Сам Карл Базедов слыл хорошим скрипачом, любил музыку Бетховена, знал европейские языки.

Рис. 21. Жизнь и труды К. А. фон Базедова: 1 – Й. Б. Базедов, 2 – Л. фон Базедов, 3 – К. А. фон Базедов, портрет кисти Ф. Крюгера, Клиника им. Базедова, Мерзебург, Германия; 4 – П. Крукенберг, 5 – И.-Ф. Меккель-младший, 6 – титульный лист дипломной работы К. А. фон Базедова; 7 – герб семейства фон Базедов на фамильной печати; 8 – вокзал г. Мерзебурга 1846 г.; 9 – объявление о смерти К. А. фон Базедова в «Мерзебургском листке»; 10 – титульный лист первой публикации К. А. фон Базедова об «экзофтальмическом зобе»; 11 – автограф К. А. фон Базедова (вверху) и супружеское фото четы фон Базедов; 12 – улица в Мерзебурге, на которой жил К. А. фон Базедов; 13 – титульный лист публикации К. А. фон Базедова о пучеглазии; 14 – фрау G. с диагнозом экзофтальмического зоба, рисунок К. А. фон Базедова; 15 – памятник на могиле К. А. Базедова на Сикстинском кладбище Мерзебурга

Исключительно талантливая семья Базедовых не была, впрочем, знатной. Отцу Карла Базедова, Людвигу Базедову, пожаловали дворянство лишь в 1833 г., и доктор Карл Адольф стал «фон Базедовым» уже зрелым человеком. Он вырос и закончил гимназию в Дессау. На счастье медицины, распределение 16-летнего Карла в голландские морские кадеты (он «рвение к морской службе выказывал») успехом не увенчалось, и в 1819 г. он приступил к изучению медицины в университете Галле. Эта школа славилась медиками, заложившими основы ятрохимии и системного информационного подхода в патологии (Г. Э. Шталь и др.). У молодого Базедова были блестящие учителя: патолог, терапевт и хирург, занимавшийся, в частности, глазной патологией, Петер Крукенберг (1788–1865); хирург, фармаколог и физиолог Карл Август Вайнгольд (1782–1829), а также анатом Иоганн-Фридрих Меккель-младший (1781–1833). Последний и стал руководителем дипломной работы Базедова об усовершенствовании метода ампутации голени, успешно защищенной в 1821 г. Позже Базедов с гордостью писал: «Еще больше обрадовался я, когда увидел позднее, что известный Вайнгольд во время проведения подобной операции на голени формировал описанные мной доли, и эта операция прошла очень успешно».

В медицине особенно важна возможность, по выражению Исаака Ньютона, «стоять на плечах гигантов». Основательная подготовка позволила Базедову уже в 1822 г. получить лицензии и на акушерскую, и на хирургическую практику. Для прохождения аналога современной ординатуры он отправляется во Францию, где в знаменитой клинике Отель-Дье его наставником стал великий Гийом Дюпюитрен (1777–1835), уже тогда успешно оперировавший зоб. В то время в Париже Рене-Теодор Гиацинт Лаэннек (1781–1826) разработал передовую медицинскую технологию эпохи: аускультацию с помощью стетоскопа, которой овладел и Базедов.

24 апреля 1822 г. Базедов приехал в Мерзебург и стал там семейным врачом, обслуживая и городское, и окрестное население. Работал он с «огромным рвением и упорством» и был не только трудолюбив, но и одарен как хирург. Успешно прооперировав дочь председателя медицинского совета Нимана, он быстро завоевал авторитет. Интересно, что будущий гений естествознания (автор терминов «экология», «питекантроп», «филогенез» и др.), выдающийся биолог-эволюционист Эрнст Хайнрих Геккель (1834–1919), подаривший миру емкое определение болезни как «опасного приспособления», в детстве и отрочестве семнадцать лет прожил в Мерзебурге и, скорее всего, был пациентом Базедова.

В Мерзебурге хранятся свидетельства бескорыстия и подвижничества Базедова: он бесплатно лечил бедных, был волонтером на ликвидации холерной эпидемии 1831 г. в Магдебурге, когда многие медики просто сбежали из города. Он успешно боролся с холерой и в Мерзебурге (1833, 1849 и 1850 гг.). По сути, Базедов был общественным деятелем, напоминающим по стилю и содержанию работы русских земских врачей, ибо как и они занимался и лечебной, и социальной медициной. Он одним из первых вел амбулаторные карты больных, внедрил методы климато– и курортотерапии, разрабатывал меры помощи приемным матерям и их детям, практиковал гигиеническую оценку питьевой воды, внеся большой вклад в коммунальную гигиену и промышленную токсикологию. В эпоху гигиенической безграмотности он добился в своем округе запрещения токсичных красок: «… Ежегодно тысячи центнеров мышьяка добываются из недр земли, чтобы в качестве неотъемлемого признака роскоши в непосредственной близости от людей отравлять их!» Он первым полно описал симптомы отравления такими красками (невралгия, диарея, исхудание, анемия, головокружения и параличи), лично делал анализы для выявления в красках мышьяка и сообщал об этом прусскому министру просвещения, вопреки противодействию фабрикантов.