Текст книги "Провидец Энгельгардт"

Глава 8. Хозяин и хозяйство

Размышляя над картинами всеобщего разорения пореформенной российской деревни, А.И. Энгельгардт пришёл к выводу, что ни система помещичьего землевладения, ни фермерство, ни царство кулаков, не говоря уж об арендаторах и лакеях, не имеют будущего. Но мало раскритиковать все существующие системы землепользования, надо показать, что же должно прийти им на смену. Читателям казалось: кто же сделает это лучше Энгельгардта, который добился процветания своего имения? Так каким же должно быть идеальное, по его представлениям, хозяйство?

У Энгельгардта такой идеал был, и идеал особый, ни на что прежде существовавшее не похожий. Но он понимал, если изложить его в первых же письмах, то сам публицист попадёт в число беспочвенных фантазёров. Следовательно, нужно, во-первых, подготовить к своему откровению читателей, а, во-вторых, добиться в своём хозяйстве таких блестящих результатов, которые показали бы всем, что имеют дело с серьёзным, опытным, мудрым хозяином. В первые годы он в своих письмах мог лишь рисовать правдивую картину состояния деревни, что наблюдал своими глазами. Но успехов сначала не было, у него не было денег даже на самое необходимое, даже на белый хлеб для себя и семьи. С каждым годом основа для успехов становилась всё более прочной. И всё же пока ему приходилось, как я полагаю, набраться терпения и стиснув зубы, шаг за шагом идти к своей цели.

Прежде всего, он понял, что ему нужно строить свое хозяйство на совершенно иных началах («без капитала»). И что вести жизнь помещика, требующую множества прислуги, ему не по средствам, да и не получится из него хозяина, если вести хозяйство через приказчика, эконома.

У Энгельгардта введение новой системы земледелия (и вообще хозяйствования) началась сразу же после его приезда:

«Только что прошел слух… о том, что в Батищево приехал на житьё барин… ко мне начали являться различные люди наниматься в ключники, буфетчики, повара, кучера, лакеи, конторщики, ключницы, экономки, прачки, горничные. Все думали, что я… обзаведусь, то есть возьму экономку, куплю прежде всего лошадей, парадную сбрую, экипаж. Каково же было удивление всех, когда я перевёл старосту в (барский) дом, поручил жене его (Авдотье) готовить мне кушанье, взял для прислуги и работ молодого крестьянина, завёл всего одну лошадь, стал разъезжать одиночкой, дома никакого не устраивал, но увеличил количество скота, стал расчищать луга, сеять лен… Как я ни жался, как ни старался сократить свой штат, но всё-таки еще… значительная часть дохода идет на содержание людей… Езжу в телеге или на бегунках, не только сам правлю лошадью, но подчас и сам запрягаю, ем щи с солониной, борщ с ветчиной, но нескольку месяцев не вижу свежей говядины и рад, если случится свежая баранина, восхищаюсь песнями, которые «кричат» бабы, и пляскою под звуки голубца…»

Неумение обходиться без прислуги «было одною из причин разорения небогатых помещиков, не умевших после «Положения» (об освобождении крестьян) повести свою жизнь иначе, чем прежде, было одною из причин, почему помещики побросали хозяйства и убежали на службу. Поселившись в деревне, я повёл жизнь на новый лад.

По хозяйству – молочное дело, выпойка телят и пр. – учить её (Авдотью) мне было нечему: я сам у неё учусь и должен сознаться, что от нее научился гораздо большему, чем по книгам…»

Он ещё более утвердился в своём решении «жить по-новому» после разговора с умным и опытным крестьянином, Степаном. Степан говорил:

«– Теперь ещё лучше можно хозяйничать, чем прежде, когда были крепостные… делайте так, чтобы и вам было выгодно, и мужику был выгодно, тогда у вас всё пойдет хорошо.

– Да как же это сделать?

– Хозяином нужно быть для этого. Коли сделаетесь хозяином, так и будет всё хорошо, а если хозяином не можете сделаться, так не стоит и в деревне жить. По-деревенски только всё делайте, а не по-петербургски. Здесь иначе нельзя, сами увидите».

В чём заключалось умение хозяйствовать по-деревенски, а не по-петербуржски и не по-немецки? Степан же показал это на наглядном примере.

Энгельгардт пожаловался, что крестьяне за поправку прорванной плотины у пруда требуют сто рублей, тогда как работа не стоит и тридцати.

«– Зачем вам нанимать? Просто позовите на толоку: «из чести» к вам все приедут, и плотину, и дорогу поправят. Разумеется, по стаканчику водки поднесёте.

– Да ведь проще, кажется, за деньги работу сделать? Чище расчёт.

– То-то, оно проще по-немецки, а по-нашему выходит не проще. По-соседски нам не следует с вас денег брать, а «из чести» все приедут…

– Постой, но ведь хозяйственные же работы полевые все на деньги делаются?

– Хозяйственные – то другое дело. Там иначе нельзя.

– Не понимаю, Степан.

– Да как же. У вас плотину промыло, дорогу попортило – это, значит, от Бога. Как же тут не помочь по-соседски? Да вдруг у кого – помилуй, Господи, – овин сгорит, разве вы не поможете леском? У вас плотину прорвало – вы сейчас на деньги нанимаете, значит, по-соседски жить не желаете, значит, всё по-немецки на деньги идти будет. Сегодня вам нужно плотину чинить – вы деньги платите; завтра нам что-нибудь понадобится – мы вам деньги плати. Лучше же по-соседски жить – мы вам поможем, и вы нас обижать не будете. Нам без вас тоже ведь нельзя: и дровец нужно, и лужок нужен, и скотину выгнать некуда. И нам, и вам лучше жить по-соседски, по-Божески».

Помещик послушал умного крестьянина, и толокой в один день поправили и плотину, и дорогу.

Осенью пришлось звать на толоку баб, чтобы помогли нарубить капусту на засолку. Тут Энгельгардт убедился, что у крестьян есть свой «трудовой кодекс», что каждый хочет на общей работе показать себя с лучшей стороны:

«Работа «на чести», толокой, производится даром, бесплатно; но, разумеется, должно быть угощение, и, конечно, прежде всего водка. Загадав рубить капусту, чистить бураки и пр., Авдотья приглашает, «просит» баб притти на «помочи». Отказа никогда не бывает: из каждого двора приходит по одной, по две бабы, с раннего утра. Берут водки, пекут пироги, заготовляют обед получше, и если есть из чего, то непременно делают студень – это первое угощение. «Толочане» всегда работают превосходно, особенно бабы, – так, как никогда за подённую плату работать не станут. Каждый старается сделать как можно лучше, отличиться, так сказать. Работа сопровождается смехом, шутками, весельем, песнями. Работают как бы шутя, но, повторяю, превосходно, точно у себя дома. Это даже не называется работать, а «помогать»…

Нельзя даже сказать, чтобы именно водка привлекала, потому что приходят и такие бабы, которые водки не пьют; случается даже, что приходят без зову, узнав, что есть какая-нибудь работа. Конечно, всё это происходит оттого, что мужик и теперь всегда в зависимости от соседнего помещика: мужику и дровец нужно, и лужок нужен, и «уруга» (выгон) нужна, и деньжонок перехватить иногда, может быть, придется, и посоветоваться, может быть, о чём-нибудь нужно будет, потому что все мы под Богом ходим – вдруг, крый (сохрани) Господи, к суду какому-нибудь притянут – как же не оказать при случае уважение пану!».

Подобная совместная работа, в какой-то мере на принципе состязательности, дала возможность Энгельгардту увидеть крестьян и крестьянок с лучшей стороны, чего никогда не видели помещики, использующие труд либо крепостных, либо наёмных работников.

И такой подход к крестьянам с отношениями «по совести, по справедливости», стал для Энгельгардта правилом. Тогда как местные помещики строили отношения с крестьянами «по-петербургски», петербургский профессор жил с «мужиками» и «бабами» «по-соседски, по-Божески». Другие помещики вели с крестьянами нескончаемые изматывающие (и обычно безрезультатные) судебные процессы, у Энгельгардта с соседями и работниками не было ни ссор, ни неприятностей. Совет Степана послужил первым толчком, который ввёл Энгельгардта в целый мир деревенских, сложившихся за века чисто русских отношений, не описанных ни в одном руководстве по ведению хозяйства и не предусмотренных никакими юридическими кодексами.

Пришлось, например, Энгельгардту ознакомиться и с системой «народной юриспруденции». Среди знакомых ему крестьян был охотник и вор, некто Костик. Он крал даже не столько из нужды, сколько из озорства (как Остап Бендер был мошенником-художником). Совершил он кражу у Матова – мещанина-кулака, содержателя постоялого двора. Матов прежде всего раскидывает умом, кто бы мог украсть. Он «находит важных свидетелей, которые видели у Костика деньги (а всем известно, что у Костика денег быть не может), которые видели Костика с ношей. Заручившись свидетелями, обещав им, что дела далее волости не поведет, свидетелей по судам таскать не будет, и получив, таким образом, уверенность, что Костику не отвертеться. Матов жалуется в волость. Вызывают в волость Матова, Костика, свидетелей – в волость свидетелям сходить недалеко и от работы их не отрывали, потому что суд был вечером. Свидетели уличают Костика, и тот, видя, что нельзя отвертеться, сознаётся. Дело кончается примирением, и все довольны». Матов получил обратно у него украденное. «Свидетелям Костик или заплатил, или поставил водки, а главное, их не таскали по судам… Костик доволен, потому что раз воровство открыто, ему выгоднее заплатить за украденное, чем сидеть в остроге. Мы довольны, потому что если бы Костик посидел в остроге, то из мелкого воришки сделался бы крупным вором.

Совсем другое дело вышло бы, если бы Матов вместо того, чтобы самому разыскивать вора, принёс жалобу в полицию, как делают большею частью помещики и в особенности помещицы. Приехал бы становой, составил бы акт, сделал дознание, тем бы, по всей вероятности, дело и кончилось. Какие же у станового с несколькими сотскими средства открывать подобные воровства?.. Становому впору, только повинности с помещиков собрать…

Положим, помещики вызывают станового, обыкновенно ничего не разузнав о краже, и не представляют никаких данных, даже и подозрения основательного высказать не могут; но Матов, казалось бы, разузнав всё предварительно и имея свидетелей, мог бы принести жалобу мировому и вообще куда следует. Как бы не так. Матов, как человек практический и сам судов боящийся, очень хорошо знает, что, если бы свидетели только знали, что Матов будет судиться с Костиком и таскать их, свидетелей, по судам, так они бы притаились и ничего бы не сказали. В самом деле, представьте себе, что если бы, вследствие жалобы Матова, свидетелей, то есть старосту, гуменщика и работников, потребовали куда-нибудь за 30 вёрст к становому, мировому или на съезд, – благодарили ли бы они Матова? Вы представьте себе положение хозяина: старосту, у которого на руках всё хозяйство, гуменщика, без которого не может идти молотьба, и рабочих потребуют свидетелями! Все работы должны остановиться, всё хозяйство должно остаться без присмотра, да в это время, пока они будут свидетельствовать, не только обмолотить, но просто увезти хлеб с гумна могут. Да и кто станет держать такого старосту или скотника, который не знает мудрого правила: «нашёл – молчи, потерял – молчи, увидал – молчи, услыхал – молчи», который не умеет молчать, болтает лишнее, вмешивается в чужие дела, которого будут таскать свидетелем к мировому, на мировой съезд или в окружной суд. Вы поймите только, что значит для хозяина, если у него, хотя на один день, возьмут старосту или скотника. Вы поймите только, что значит, если мужика оторвут от работы в такое время, когда за день нельзя взять и пять рублей: поезжай свидетелем и оставь ниву незасеянную вовремя. Да если даже и не рабочее время, – очень приятно отправляться в качестве свидетеля за 25 верст, по 25-градусному морозу или, идя в город на мировой съезд свидетелем, побираться христовым именем. Прибавьте к этому, что мужик боится суда и всё думает, как бы его, свидетеля, храни Бог, не засадили в острог или не отпороли. Матов ни за что не открыл бы воровства, если бы свидетели не знали Матова за человека практического, который по судам таскаться не станет. Да и какая польза была бы Матову судиться с Костиком? Посадили бы Костика в острог, – а Матову что? Украденное так бы и не вернул. Костик на суде во всем заперся бы. Матов остался бы не при чем, в глазах же крестьян сильно бы потерял, что неблагоприятно отозвалось бы на его торговых делах. Не лучше ли кончить все полюбовно, по-божески? У нас, к счастью, много дел кончается таким образом».

Энгельгардт приводит и другие примеры подобного рода. Кстати сказать, через несколько дней он увидел в кабаке Матова и Костика, распивающих водку и беседующих друг с другом в самом приятном расположении духа.

Судебную систему крестьяне считают выдумкой панов (помещиков, вообще господ) для утеснения простого народа:

«Мужику не под силу платить повинности, а кто их наложил? Паны, говорит мужик. Продают за недоимки имущество – кто? Опять паны. Мировой присудил мужика за покражу двух возов сена к трем с половиною месяцам тюремного заключения: мужик просит написать жалобу на съезд и никак не может понять, что нельзя жаловаться на то, что за 2 воза мировой присудил к 3 ½ месяцам тюрьмы…

– Понимаешь ты, в законе написано.

– В каком это законе? Кто ж этот закон писал? Все это паны написали.

И так во всём. Всё – и требование недоимок, и требование поправки дорог, и требование посылать детей в школу, рекрутчина, решения судов – всё от панов. Мужик не знает «законов»; он уважает только какой-то божий закон. Например, если вы, поймав мужика с возом украденного сена, отберёте сено и наколотите ему в шею, – не воруй, – то он ничего… это всё будет по-божески. А вот тот закон, что за воз сена на 3 ½ месяца в тюрьму, – то паны написали мужику на подпор».

Ну, а суждение Энгельгардта об официальной судебной системе пореформенной России сформулировано кратко:

«Удивительно это хорошая вещь, новое судопроизводство. Главное дело хорошо, что скоро. Год, два человек сидит, пока идёт следствие и составляется обвинительный акт, а потом вдруг суд, и в один день всё кончено. Обвинили: пошел опять в тюрьму – теперь уже это будет наказание, а что прежде отсидел, то не было наказание, а только мера для пресечения обвиняемому способов уклониться от суда и следствия. Оправдали – ты свободен, живи где хочешь, разумеется, если начальство позволит. Отлично».

Вы скажете: это «дела минувших дней, преданье старины глубокой»? Увы! В современной России идут бесконечные разговоры о судебной реформе, но все предлагаемые проекты не устраняют того её порока, что отмечен был ещё Энгельгардтом: многие подозреваемые в преступлениях подолгу, подчас годами сидят в следственных изоляторах в ожидании суда. Кроме того, ничтожно мал процент оправдательных приговоров А между тем кардинальным решением этого вопроса было бы принятие закона, согласно которому заключение под стражу (в тюрьму или в лагерь) возможно только для особо опасных преступников, представляющих угрозу для общества – убийц, серийных маньяков, насильников... Для всех остальных преступивших закон существуют меры наказания, не связанные с лишением свободы. Эксперты утверждают, что среди почти 700 тысяч заключённых в нашей стране весьма значительна доля (оценки её у них разные) осуждённых невинно (в результате судебных ошибок, «заказных» уголовных дел, ареста неповинного, чтобы скрыть подлинного виновника и пр.). И почему впервые совершившего кражу или поссорившегося и даже подравшегося по пьяной лавочке непременно сажать в тюрьму или помещать в исправительно-трудовой лагерь? Сколько рабочих рук было бы освобождено, насколько уменьшилась бы потребность в тюрьмах и в сотрудниках охраны! А каким ударом по коррупции было бы такое решение! Да если бы ещё судьи выезжали на предприятия или в дома культуры населённого пункта, где живёт подлежащий суду человек! Насколько более обоснованным и справедливым был бы выносимый ими приговор, как это повысило бы авторитет судов (ныне, как известно, он далёк от идеала)! Но вряд ли кто прислушается к такому совету.

У Энгельгардт было и развлечение:

«На станцию железной дороги езжу. Там, в 100 саженях от вокзала, есть постоялик, вечно наполненный народом – покупателями и продавцами дров…. Этот постоялик – наш Дюссо, с тою только разницей, что, вместо того чтобы слышать, как у Дюссо, французскую речь, – здесь вечно слышим: по пяти взял за швырок; без 20-ти семь продали на месте; он мне 70 за десятину; извольте, говорю.

Вся наша торговля сосредоточивается на дровах… Вся станция завалена дровами, все вагоны наполнены дровами, по всем дорогам к станции идут дрова, во всех лесах на двадцать верст от станции идёт пилка дров. Лес, который до сих пор не имел у нас никакой цены, пошёл в ход. Владельцы лесов, помещики, поправили свои дела… Несмотря на капиталы, приплывшие к нам по железной дороге, хозяйство нисколько не улучшается, потому что одного капитала для того, чтобы хозяйничать, недостаточно».

Насмотревшись на потуги некоторых помещиков построить хозяйство на применении машин и завезённом из-за границы племенном скоте, на бесполезное вложение капитала в имения без понимания сущности хозяйственной деятельности, Энгельгардт пришёл к выводу о необходимости принципиально иного взгляда на роль различных факторов производства:

«…у нас вообще слишком много значения придают усовершенствованным машинам и орудиям, тогда как машины самое последнее дело. Различные факторы в хозяйстве, по их значению, идут в таком порядке: прежде всего хозяин, потому что от него зависит вся система хозяйства, и если система дурна, то никакие машины не помогут; потом работник, потому что в живом деле живое всегда имеет перевес над мёртвым; хозяйство не фабрика, где люди имеют второстепенное значение, где стругающий станок важнее, чем человек, спускающий ремень со шкива; в хозяйстве человек – прежде всего; потом лошадь, потому что на дурной лошади плуг окажется бесполезным; потом уже машины и орудия. Но ни машины, ни симментальский скот, ни работники не могут улучшить наши хозяйства. Его могут улучшить только хозяева…

Хороших хозяев очень мало, потому что от хорошего хозяина требуется чрезвычайно много, «хозяин, – говорят мужики, – загадывая одну работу, должен видеть другую, третью».

Невозможно стать настоящим хозяином, лишь учась по книгам (тем более, что книги чаще всего пишут профессора, сами хозяйства не ведущие и не знающие). Энгельгардт не мог принуждать крестьян работать на него за «отрезки», а переходить на наёмный труд можно было только при условии резкого повышения продуктивности хозяйства, на что большинство помещиков, воспитанных в традиционном духе и видевших в крестьянах только «мужиков» и «баб», то есть существа низшего порядка, были совершенно неспособны.

Итак, первое условие успешного хозяйствования – наличие хозяина. Второе – справедливые отношения помещика с крестьянами, уважение человеческого достоинства «мужиков» и «баб». Но это не прекраснодушие. Если у хозяина нет настоящей хозяйской жилки, крестьяне этим непременно воспользуются: «Крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он будет преследовать за потраву до последней степени… Точно так же крестьянин признаёт, что травить чужой хлеб нельзя, что платить за потраву следует… Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле… Деревенский пастух, видя, что барин не берёт на потраву, подумает, что он прост, то есть дурак, а дурака следует учить, и будет просто-напросто кормить скот на господском лугу…».

Справедливые отношения подразумевают и правильную оплату труда, для чего, конечно, хозяин должен досконально знать каждую работу. Заплатишь работнику меньше, чем следует, тебя сочтут жилой, кулаком, и тебе впредь будет трудно заполучить хороших работников. Заплатишь много больше следуемого – сочтут добрым барином, но дураком, и будут стараться обвести вокруг пальца в каждом деле.

Третье условие – это постановка хозяйства именно как целого, некоего подобия организма. «Если в хозяйстве вы делаете какое-нибудь существенное изменение, то оно всегда влияет на все отрасли его и во всём требует изменения. В противном случае нововведение не привьется. Например, положим, вы ввели посев льна и клевера, – сейчас же потребуется множество других перемен… Потребуется изменить пахотные орудия и вместо сохи употреблять плуг, вместо деревянной бороны – железную. А это в свою очередь потребует иных лошадей, иных рабочих, иной системы хозяйства по отношению к найму рабочих и т. д.».

Энгельгардт просто не смог бы существовать без изменения системы хозяйствования, потому что приехал из Петербурга «гол, как сокол» (для помещика) в деревню, совершенно разорённую:

«…когда я сел на хозяйство, то у меня не только свободного, но даже и необходимого оборотного капитала не было; мало того, не было средств к жизни, так что я для того, чтобы не брать капитала из хозяйства, должен был отказывать себе во всём, даже в белом хлебе, в покойном экипаже, во всех жизненных удобствах, которыми пользовался, живя в Петербурге. Я должен был найти в самом имении средства не только к жизни, не только к продолжению хозяйства, но и к тому, чтобы сделать улучшения, а эти улучшения влекли за собою изменение всей системы хозяйства. Каждая ошибка могла надолго затянуть дело. А тут еще подоспел неурожай в первый год моего хозяйства, недостаток в корме, сам я сломал ногу и больной пролежал целое лето…»

Надо было «всё изменить, начиная с костюма и кончая расположением построек в усадьбе, потому что у нас всё было приспособлено для барской жизни с множеством прислуги».

Здесь важна даже такая мелочь, как одежда. «Барский костюм до такой степени отличен от мужицкого, приспособленного к образу жизни всего населения страны… Как было бы хорошо носить несколько изменённый русский костюм. Русская рубаха, широкие панталоны, высокие сапоги – что может быть удобнее в деревне?.. Вообще господин, одетый в городское платье и шубу, без прислуги буквально ступить шагу не может. Не говоря о том, чтобы, например, запрячь лошадь, даже править лошадью, присмотреть за нею на постоялом дворе, сводить её на водопой, – ничего нельзя. А Петрушки нет и Селифана нет!»

И всё же на первых порах Энгельгардту приходилось сталкиваться с неожиданными явлениями:

«Я ехал из Петербурга с убеждением, что в последние десять лет всё изменилось, что народ быстро подвинулся вперед и пр. и пр. Можете себе представить, каково было моё удивление, когда вскоре после моего водворения в деревне ко мне раз пришёл мужик с просьбою заступиться за него, потому что у него не в очередь берут сына в школу.

– Заступись, обижают, – говорит он, – сына не в очередь в школу требуют, мой сын прошлую зиму школу отбывал, нынче опять требуют.

– Да как же я могу заступиться в таком деле? – спросил я, удивленный такою просьбою.

– Заступись, тебя в деревне послухают. Обидно – не мой черёд. Васькин сын еще ни разу не ходил. Нынче Васькину сыну черёд в школу, а Васька спорит – у меня, говорит, старший сын в солдатах, сам я в ратниках был, за что я три службы буду несть! Мало ли что в солдатах! – у Васьки четверо, а у меня один. Мой прошлую зиму ходил, нынче опять моего – закон ли это? Заступись, научи, у кого закона просить.

Действительно, когда зимой у мужика нет хлеба, когда чуть не все дети в деревне ходят «в кусочки» – как это было в первую зиму, которую я провёл в деревне, – и этими «кусочками» кормят всё семейство, понятно, что мужик считает «отбывание школы» тяжкой повинностью. Но, присмотревшись, я скоро увидал, что даже и в урожайные годы совсем не так «отрадно и пр.», как пишут в «Ведомостях».

Впрочем, теперь со школами полегче стало… так что и теперь в числе двадцати-, двадцатипятилетних ребят довольно много грамотных, то есть умеющих кое-как читать и писать. Но потом…и из мальчишек в деревне уж очень мало грамотных».

Но главное изменение в системе хозяйствования у Энгельгардта – это действительно совершенно новая постановка и растениеводства, и животноводства.

Почему приходят в упадок имения помещиков, которые ещё сами пытаются вести хозяйство? Потому, что у этих хозяев, хотя «после «.Положения» прошло уже 12 лет, система хозяйства остаётся у большинства всё та же; сеют по-старому рожь, на которую нет цен и которую никто не покупает, чуть у крестьян порядочный урожай; овёс, который у нас родится очень плохо; обрабатывают поля по-старому, нанимая крестьян с их лошадьми и орудиями; косят те же плохие лужки, скот держат, как говорится, для навоза, кормят плохо и считают скот хорошо содержанным, если коров по весне не приходится подымать. Система хозяйства не изменилась, всё ведется по-старому, как было до «Положения», при крепостном нраве, с тою только разницею, что запашки уменьшены более чем наполовину, обработка земли производится ещё хуже, чем прежде, количество кормов уменьшилось, потому что луга не очищаются, не осушаются и зарастают; скотоводство же пришло в совершенный упадок».

Энгельгардт сразу же отказался от трёхполья, посеял клевер и лён, что все в округе считали безнадёжным делом. А между тем, именно лён дал ему самый большой доход с единицы площади. А клевер и повысил плодородие почв, и позволил существенно улучшить кормовой рацион лошадей и крупного рогатого скота и, соответственно, увеличить надои и повысить качество молока.

Когда Энгельгардт побывал на губернской сельскохозяйственной выставке (довольно убогой и не вызвавшей интереса у помещиков, ведущих хозяйство), он увидел там крупные кочаны капусты. «У наших крестьян огородничество в крайне плохом состоянии, белой капусты даже у самого зажиточного крестьянина вы не увидите, и для приготовления капусты обыкновенно употребляется свёкла, зеленый капустный лист – хворост – и свекольник, вследствие чего капуста выходит серая». Энгельгардту, кажется, удалось добиться, чтобы и в его имении вырастала хорошая белокочанная капуста, по крайней мере, для барского стола. Так что и посещение убогой выставки, на что он потратил 28 рублей 50 копеек (на эти деньги можно было бы обработать десятину льна, которая принесла бы 100 рублей прибыли), обернулось для него некоторой пользой.

Четвёртое условие успеха – правильное соотношение между размерами пашни, сенокосов, пастбищ и количеством скота. Энгельгардт поясняет это на примере хозяйства супружеской пары:

«В нечернозёмной полосе количество посева обуславливается количеством навоза, какое можно накопить. Количество же навоза обуславливается количеством сена, какое может наготовить имеющая достаточно лугов пара в промежутке времени от Петра до Семена (от Петрова дня до Семенова по православному календарю. – М. А.). Это количество сена обуславливает у нас, так сказать, всю суть хозяйства, от него зависит количество скота, количество высева, количество хлеба, мяса, сала, молока, какое может потреблять наша пара. Другим мерилом для определения величины запашки служит еще возможность убрать народившийся хлеб в тот короткий срок, какой имеется для этой уборки».

Пятое условие – правильное использование навоза и искусственных удобрений в сочетании с оптимальными севооборотами, «…после льну, по перелому, с небольшим удобрением – «потрусивши навозцу», как говорят крестьяне, – получаются великолепнейшие урожаи ржи. Вот уже три года, что после льна на переломах, удобренных только 100 возами навоза на хозяйственную десятину, я получал по 18 кулей ржи с хозяйственной десятины, то есть сам-12, тогда как на старопахотных землях, при 300 возах навоза, получалось только 12 кулей с десятины, то есть сам-8… Хозяева, которые знают, как дорого обходится нам навоз, поедающий все доходы с полеводства, поймут всю важность добытых мною результатов».

Шестое условие – это строжайшее соблюдение агротехники, что также требует от хозяина досконального знания дела и строгого контроля за качеством работ: «…лён, доставляя большие выгоды, требует, однако, много внимания со стороны хозяина. Если хозяин сам не занимается делом… то у него со льном будут частые неудачи… В нынешнем году, например, льны, даже у крестьян, почти повсеместно запали снегом, а у меня весь лён был поднят своевременно и вышел отличного качества… неудачи происходят от невнимания самих хозяев, оттого, что всё делается несвоевременно и кое-как». Мы знаем, как в советское время выращенный с таким трудом лён часто уходил под снег, и вместо ожидавшейся внушительной прибыли хозяйства оказывались в больших убытках. Ну, а в наши дни хозяева вообще стараются не сеять лён. Его посевы сократились у нас в 300 раз(!).

Седьмое условие – это самостоятельное ведение дела, а не сдача земли в аренду, а если сдавать часть земли необходимо, то не арендатору-индивидуалисту, а крестьянской общине: «Арендатор чужой человек – сегодня он здесь, завтра там… Между тем арендующая имение община остаётся всегда тут, на месте, и будет всегда держать имение в аренде, если ей это выгодно. Для общины нет выгоды разорять имение, сводить его на нет, и чем дальше, тем больше она будет нуждаться в нём, по мере увеличения населения, и всё более и более будет разрабатывать пустующие земли». К сожалению, и в нынешней России агрохолдинги ведут себя как прежний арендатор-индивидуалист. А арендаторы-иностранцы часто поступают ещё хуже. Много сетований раздается по поводу китайцев, арендующих землю и выращивающих овощи вблизи крупных российских городов. Они применяют так много химических удобрений и разных ядохимикатов, что, получая несколько урожаев в год, оставляют землю совершенно отравленной, и на ней много лет потом не растут даже сорняки. При этом сами арендаторы выращиваемые ими овощи не едят, зная, что они крайне вредны для здоровья. Впрочем, это вообще – норма для рыночной экономики, там, где государство устранилось от контроля за обработкой земли и за качеством производимой продукции, её безопасностью для потребителей.

Восьмое условие – способность видеть всё хозяйство в целом и учитывать всю совокупность факторов, часто противоречивых. Не бывает так, чтобы всем участникам производственного процесса и всем сторонам хозяйства было хорошо:

«Одному нужен дождь, а другому погода». Яровое совсем посохло, ему бы дождичка, а пойдет дождь – рожь, которая уже цветет, не опылится, не будет урожая. «Нужно смотреть в корень», а многие ли хозяева способны на это?»