Текст книги "Провидец Энгельгардт"

«Приехали ко мне как-то мужики покупать рожь на хлеб.

– Что же вы не покупаете у своего барина? – спросил я.

– Какой у нашего барина хлеб, наш барин сам в батраках служит. И сколько презрения было в этих словах! Барин, из небогатых, действительно, служил управляющим у соседнего помещика».

К батракам и сам Энгельгардт относится без особой симпатии, подчёркивая принципиальную разницу между ними и хозяйствующими мужиками, даже в отношении интенсивности работы:

«… крестьянин, работающий на себя в покос или жнитво, делает страшно много, но зато посмотрите, как он сбивается в это время – узнать человека нельзя. Зато осенью, после уборки, он отдыхает, как никогда не отдыхает батрак, от которого требуют, чтобы он всегда работал усиленно и которого считают ленивым, если он не производит maximum работы».

У нас «землевладелец есть барин, работать не умеет, с батраками ничего общего не имеет, и они для него не люди, а только работающие машины».

Все помещики жаловались, что вести хозяйство, используя труд батраков, невыгодно. Энгельгардт работой своих батраков был доволен. Очевидно, дело не только в батраках, но и в хозяине.

Хозяйствующий на земле мужик «чувствует свою независимость, сознаёт, что ему не нужно бесполезно заслуживать, подлаживать. Не то с мужиком, когда он, не осилив земли, бросает ее и идет на службу к господам, где и старается подладить, заслужить, попасть на линию. Тогда чувство собственного достоинства, уверенность в самом себе, в своей силе, теряется, и хозяин тупеет, мало-помалу начинает чувствовать, что всё его благосостояние зависит от того, насколько он сумел подладить, заслужить. Раз он укусил пирожка, лизнул медку, ему уж не хочется на чёрный хлеб, на серую капусту, в чёрную работу, в серую сермягу…

Нужно заметить, однако, что мужики, попадающие на службе на линию, люди, без сомнения, в известном смысле способные, обыкновенно и сами по себе не любят земледелия и хозяйства и большею частью к хозяйству не способны.

Но много ли таких счастливцев, которые попадают на линию, в особенности теперь, когда есть массы бессрочных молодых солдат, редко возвращающихся на землю и презирающих необразованного мужика и его мужицкую работу? Поэтому большинство бросивших землю крестьян ни на какую линию не попадает и погибает в батраках и подёнщиках. Что будет с их детьми?»

Думается, такой вопрос задал бы Энгельгардт разрушителю крестьянской общины Столыпину, доживи он до опубликования планов знаменитого (и многими так сильно ныне почитаемого) реформатора.

Но интересно заметить, что и отслужившие службу молодые солдаты тоже не хотят жить в деревне и презирают тёмного мужика (возможно, и своих родителей). Не предвещает ли это исчезновение деревни в том виде, в каком она существовала тогда и существует сейчас, и возрождение её в какой-то иной форме (если оставить в стороне фантазии о создании разного рода синтетической пищи)?

Помимо традиционных, давно известных описанных хищников и паразитов – помещиков, кулаков и их прихлебателей, Энгельгардт одним из первых заметил нового – банки. Он считал великим благодеянием для крестьян учреждение Крестьянского банка, на ссуды которого мужики могли скупать земли – части помещичьих имений. Но он же отмечал отрицательную роль частных банков, которые принимали в залог помещичьи имения только целиком. Тем самым они закрывали дорогу крестьянам к приобретению земель, потому что никакой деревне купить целое достаточно крупное имение было не по силам. Думаю, Энгельгардт, как человек образованный и следящий за экономической литературой, знал, что эти банки, именуемые русскими, на деле были в большинстве своём филиалами зарубежных банков и служили частью нитей той паутины, которая опутывала народное хозяйство России, подчиняя его иностранному капиталу. Наиболее обстоятельными публикациями на этот предмет были труды выдающихся русских экономистов Александра Нечволодова (особенно его книга «Русские деньги») и Юлия Жуковского (который сам несколько лет возглавлял Государственный банк России и знал весь механизм закабаления нашей страны иностранным капиталом, как и то, какие препятствия в деятельности тех, кто этому противился, ставились влиятельными силами в правящей элите России). Но эти труды появились лет через 15 после смерти Энгельгардта.

Глава 7. Паразитизм и хищничество кулаков-мироедов

Наверное, Энгельгардту, как помещику, к тому же успешно ведущему хозяйство, нелегко было подписать приговор помещичьей системе. Ещё тяжелее было ему сознавать, что на его веку на месте помещичьего хозяйства не возникнет ничего более разумного. Его не могло радовать собственное пророчество о грядущем царстве кулаков.

Что такое кулачество, Энгельгардт знал прекрасно и одним из первых в России показал и истоки, и проявления этой новой хозяйственной силы:

«Известной долей кулачества обладает каждый крестьянин, за исключением недоумков да особенно добродушных людей и вообще «карасей»… У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству – всё это сильно развито в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому поблагоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать всякого другого, всё равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду».

Как видим, Энгельгардт разбивает в пух и прах представления о крестьянине как о прирожденном социалисте, которым бредили народники, и те современные нам суждения о русском человеке – воплощении доброты и бескорыстия, какие проповедуют нынешние народолюбцы. Нет, в русском крестьянине кулацкая жилка была, она часто принималась за хозяйскую сметку, ею гордились, её воспитывал весь строй сельской жизни, особенно после отмены крепостного права, когда так усилилась роль денег (об этом писал ещё Г. И. Успенский). Нет, это не Ленин выдумал, будто в крестьянине соединены труженик и спекулянт. А Энгельгардт продолжает характеристику крестьянина:

«Всё это, однако, не мешает крестьянину быть чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным, своеобразно, истинно гуманным, как редко бывает гуманен человек из интеллигентного класса».

О душевных качествах русского крестьянина дальше пойдет особый разговор, а пока вернёмся к вопросу о соотношении «кулака потенциального» и «кулака актуального», как сказали бы математики:

«Каждый мужик при случае кулак, эксплуататор, но, пока он земельный мужик, пока он трудится, работает, занимается сам землёй, это еще не настоящий кулак, он не думает всё захватить себе, не думает, как бы хорошо было, чтобы все были бедны, нуждались, не действует в этом направлении… Он расширяет своё хозяйство не с целью наживы только, работает до устали, недосыпает, недоедает». А настоящий кулак, процентщик, «ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги… У этого всё зиждется не на земле, не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, которым он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир – деньги, о приумножении которых он только и думает… Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами. Ему выгодно, чтобы крестьяне не занимались землёй, чтобы он пановал со своими деньгами… Он поддерживает всякие мечты, иллюзии, от него идут всякие слухи; он сознательно или бессознательно, не знаю, старается отвлечь крестьян от земли, от хозяйства, проповедуя, что «работа дураков любит», указывая на трудность земельного труда, на лёгкость отхожих промыслов, на выгодность заработков в Москве. Он, видимо, хотел бы, чтобы крестьяне не занимались землёй, хозяйством – с зажиточного земельного мужика кулаку взять нечего, – чтобы они, забросив землю, пользуясь хозяйством только как подспорьем, основали свою жизнь на лёгких городских заработках. Он, видимо, желал бы, чтобы крестьяне получали много денег, но жили бы со дня на день, «с базара», как говорится. Такой быт крестьян был бы ему на руку, потому что они чаще нуждались бы в перехвате денег и не имели бы той устойчивости, как земельные мужики. Молодые ребята уходили бы на заработки в Москву, привыкали бы там к беспечной жизни, к лёгким заработкам, к лёгкому отношению к деньгам – что их беречь! заработаем! – к кумачным рубашкам, гармоникам, чаям, отвыкали бы от тяжелого земледельческого быта, от сельских интересов, от всего, что мило селянину, что делает возможным его тяжёлый труд. Молодые ребята жили бы по Москвам, старики и бабы оставались в деревне, занимались бы хозяйством кое-как, рассчитывая на присылаемые молодёжью деньги. Кулаку всё это было бы на руку, потому что ему именно нужны люди денежные, но живущие изо дня в день, денег не берегущие, на хозяйство их не обращающие. Нужно платить подати – к кулаку, ребята из Москвы пришлют – отдадим. И кулак может давать деньги совершенно безопасно, потому что, когда пришлют из Москвы, он уже тут – «за тобой, брат, должок есть». За одолжение заплатят процент, да еще за уважение поработают денёк-другой – как не уважить человека, который вызволяет? А у него есть где поработать, даёт тоже в долг деньги помещикам, а те за процент либо лужок, либо лесу на избу, либо десятинку земли под лён: помещику это ничего не стоит, как мужику не стоит поработать денёк-другой».

В наши дни в России идут бесконечные споры о том, при каком общественном строе мы живём. Как говорил наш выдающийся оратор и творец многих афоризмов Виктор Черномырдин, к коммунизму мы не идём и капитализма не строим. Насчёт коммунизма можно особенно не распространяться, теперь уже почти всем ясно, что это мечта, утопия, осуществление которой невозможно в принципе. Капитализма у нас тоже нет, потому что капиталист, даже будучи жесточайшим эксплуататором и разнузданным потребителем, всё-таки занят производством и, по крайней мере, стремится расширять своё предприятие, повышать его эффективность. Наши же олигархи, которым предприятия достались от советского периода в ходе бандитской приватизации, движимы единственным желанием: выжать из полученных активов всё возможное. Чтобы потом, оставив России кучу железного хлама, отбыть на житие в «цивилизованные страны», где они заблаговременно обзавелись недвижимостью и счетами в банках, куда они перевезли на жительство свои семьи. Даже многие предприниматели и политики, причастные к той нечестной приватизации, называют нынешний строй «бандитским капитализмом». Но если говорить о психологической основе этого строя, воспитывающего людей на лозунге «главное в жизни – это деньги!», то эта психология не социалистическая и не капиталистическая, а именно кулацкая. Впрочем, и рыночная экономика, а особенно господствующий в современном мире финансовый капитал – это ведь, по большому счёту, тоже некие разновидности кулачества.

С беспристрастностью ученого-натуралиста, изучающего поведение паука-кровососа, Энгельгардт прослеживает разные приемы, которыми кулак принуждает крестьян работать на себя. В то время, как либеральные интеллигенты видели в кулаке опору хозяйства в деревне, пришедшую на смену помещику, Энгельгардт показал, что кулак разлагает деревню и подрывает основу всякого хозяйства. То есть кулак не только паразит, как помещик, но и хищник, который стремится всемерно расширить зону своего влияния, подрывая для этого основы хозяйства намеченной им очередной жертвы. Энгельгардт, наверное, посмеялся бы над мыслью П.А. Столыпина, доживи он до выступлений прославленного реформатора, будто этот зажиточный мужик, кулак, станет опорой царского режима и помощником помещикам:

«Богачи-кулаки – это самые крайние либералы в деревне, самые яростные противники господ, которых они мало что ненавидят, но и презирают, как людей, по их мнению, ни к чему не способных, никуда не годных. Богачей-кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне, но, как либералов, всегда слушают, а потому значение их в деревне в этом смысле громадное. При всех толках о земле, переделе, о равнении кулаки-богачи более всех говорят о том, что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб не был бы так дорог. Но что касается толков о «равнении земли», то богачи-кулаки всё это в душе считают пустыми мужицкими мечтаниями, фантазиями, иллюзиями. Принимая самое живое участие в деревенских толках, подливая масла в огонь, они на стороне с презрительной усмешкой говорят, что это мужики всё пустое болтают… Просто так будет, что господские имения, которые заложены, как только барин не заплатит в срок, будут отбирать в казну и потом мужикам раздавать!.. А богатых мужичков с деньгами много найдётся…»

Кулаки открывали кабаки, и своё хозяйство, держащееся не на земле, а на денежном капитале, вели с умом:

«Как содержатель кабака и постоялого двора, скупающий по деревням всё, что ему подходит – и семя, и кожи, и пеньку, и счёски, – он знает на двадцать верст в округе каждого мужика…».

Именно кулаки первыми стали пользоваться ссудными кассами; взятые ссуды раздавали беднякам в долг под работы за огромный процент.

Возвращаясь к помещичьим хозяйствам, Энгельгардт утверждает, что им «не с чего подняться. Выкупные свидетельства прожиты; деньги, полученные за проданные леса, прожиты; имения большей частью заложены; денег нет, доходов нет». Но и у кулацких хозяйств, по его мнению, будущности тоже нет. «Старая помещичья система после «.Положения» (об отмене крепостного права. – М. А.) заменилась кулаческой, но эта система может существовать только временно, прочности не имеет и должна пасть и перейти в какую-нибудь иную, прочную форму… Пало помещичье хозяйство, не явилось и фермерства, а просто-напросто происходит беспутное расхищение – леса вырубаются, земли выпахиваются, каждый выхватывает, что можно, и бежит. Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству… пока земли не перейдут в руки земледельцев».

Мне неизвестно, знал ли Энгельгардт слова пролетарского гимна «Интернационал»: «Лишь мы, работники всемирной Великой армии труда, Владеть землей имеем право, а паразиты – никогда!» Но он, сам помещик, был убеждён: земля не может принадлежать ни помещикам, ни кулакам, а только тем, кто её обрабатывает. И здесь он опирался на исконно русское понимание: земля – Божья и не может принадлежать кому-либо из людей на правах священной и неприкосновенной частной собственности (как и лес и другие природные блага). Требования крестьян о «поравнении» касались только земли и совсем не распространялись на деньги и прочий капитал, умение нажить который зависело только от самого человека.

Не принял бы Энгельгардт и объяснения этих волнении и требований происками инородцев. Правда, он видел евреев, которые «содержат мельницы, кабаки, занимаются торговлей и разными делами. Всё это запрещено, но всё так или иначе обходится. Помещикам евреи выгодны, потому что платят хорошо и на всякое дело способны. Преимущественно евреи ютятся около богатых, имеющих значение помещиков, в особенности около винокуренных заводчиков… в подходящих местах, близ строящейся дороги, больших лесных заготовок, вообще, где предприимчивый умственный еврейский человек может орудовать и наживать деньгу, евреев распложается множество… чуть не на всех, даже самых маленьких, мельницах евреи сидели, кабаки содержали и всякими гешефтами занимались, совсем мещан отбили, потому что куда же какому-нибудь мещанину против еврея». В другом месте: «а на что уж крепкий насчёт копейки народ евреи…» И тем не менее ненависть крестьян была обращена не на евреев, а на своих русских мироедов.

Очень интересно объяснил причину появления евреев в сельской местности в качестве торговцев, ростовщиков, содержателей кабаков и пр. выдающийся русский правовед, западник и либерал, но государственник и консерватор, умный и энциклопедически образованный русский человек Борис Чичерин. Оказывается, она – в алчности кулаков:

«… всякий, кто соприкасался с местною жизнью, знает, что русский кулак в десять раз хуже всякого жида. Оборотистый еврей довольствуется малым барышом, а русский всегда старается схватить как можно больше, без малейшего зазрения совести. Эту привычку имеют не только мелкие деревенские ростовщики, но и самые крупные торговцы. Русским помещикам известно, какое благодеяние составляет появление в крае еврейских комиссионеров, избавляющих производителей от монополии местных хлебных торговцев».

Не менее неприязненно крестьяне относились и к кулакам:

«Вся деревня ненавидит такого богача, все его клянут, все его ругают за глаза. Сам он знает, что его ненавидят, сам строится посреди деревни, втесняясь между другими, потому что боится, как бы не спалили, если выстроится на краю деревни… всё это кулаки, жилы, бессердечные пьявицы, высасывающие из окрестных деревень все что можно и стремящиеся разорить их вконец».

С. Кара-Мурза так трактует то место писем, где Энгельгардт подробно излагает взгляды кулаков на земельный вопрос, и этот взгляд решительно расходится с программой Столыпина. «В частности, кулаки предполагают так распорядиться помещичьей землей, которая так или иначе отойдёт в казну: «Найдется богатый мужичок, который деньги внесет, земля под общество пойдет, а общество мужику выплачиваться будет. Богач найдет, с чего взять». То есть, кулаку, сельскому богачу выгоднее не устраивать ферму, а отдать землю общине и тянуть с нее проценты за кредит. Это, пожалуй, можно считать «мироедством» в чистом виде».

У Салтыкова-Щедрина есть целая серия очерков о кулаках-мироедах, он отмечал, что «еще один враг появился у «освобождённого» (от крепостной зависимости крестьянина): около каждого «обеспеченного наделом» выскочил кулак-мироед Колупаев, «который высоко держит знамя кровопивства».

Или:

«Прежде господа рвали душу, теперь – мироеды да кабатчики. Во всякой деревне мироед завёлся, рвёт христианские души, да и шабаш».

Имена «героев» этих очерков Щедрина, кулаков-мироедов Дерунова, Стрелова, Колупаева, Разуваева стали нарицательными.

Энгельгардт типов мироедов не создавал, обидных кличек им не давал, но подноготную кулака показал наглядно, как никто другой, и предупреждал, что обстановка в обществе становится всё более взрывоопасной, хотя сам умер, не увидев картин того, как крестьяне ещё за несколько лет до революции 1905 года начали поджигать и захватывать барские имения и расправлять с кулаками, вышедшими из общины.

Как видим, причин для социального взрыва накопилось много в деревне и без революционной пропаганды. Но ведь когда в деревни шли «народники», крестьяне сами их вылавливали и сдавали властям. Если же революционная пропаганда позднее действовала на крестьян, значит, она падала на подготовленную почву.

И Энгельгардт, и Щедрин имели дело с деревней Западной и Центральной России, где кулачество выросло после отмены крепостного права. Многие полагают, что раз в Сибири крепостного права не было, а земли можно взять столько, сколько обработаешь, то, значит, и кулачеству там и взяться было неоткуда. Увы, дело обстояло совсем не так.

Это рассказ, в котором раскрывается механика закабаления сибирского крестьянина кулаком. Автор рассказа – Николай Иванович Наумов (1838–1901) – писатель-народник, считается первым бытописателем сибирской деревни.

«В течение девятилетней службы крестьянским чиновником в двух округах Томской губернии, Мариинском и Томском, я изо дня в день по свежим впечатлениям записывал все, что доводилось мне подметить и слышать», – писал Наумов об этом периоде в одном из своих писем.

Итак, крестьяне дважды в год были обязаны уплатить подати. Писатель отмечает, что большинство крестьян, которых он относит к беднякам (сегодня популярно заблуждение о поголовной зажиточности сибирского крестьянства), не имеет денежных средств для уплаты податей. Крестьяне оказываются под угрозой телесных наказаний (а пожилой или больной человек под розгами и умереть мог, несмотря на пресловутое «отсутствие смертной казни при царях»), насильственной продажи за долги части хлеба, других продуктов, скотины, домовых построек (распродажа крестьянского имущества была ограничена законом, но и распродажа «излишков» наносила серьёзный удар по крестьянскому хозяйству). Городские прасолы в этот период слетаются в деревню, как коршуны, и за взятки добиваются не предоставления тем отсрочек, скупают за копейки крестьянское имущество на этих распродажах (вспомним современное заблуждение, что перегибы были только при Сталине, вспомним сакраментальное «забирали всё!» в первые годы коллективизации).

Часто же сборщики подати заключают своего рода контракт с местными кулаками: кулак выплачивает недоимки за крестьян, а чиновники предоставляют ему право бесконтрольно собирать потом крестьянские долги либо личным трудом должников, либо их будущим урожаем. (Что-то напоминающее историю с винными откупами. – М.А.)

Мне тут недавно высказывали, мол, крестьянин добровольно ведь брал в долг у кулака. Так вот вам эта добровольность: или падай в ноги кулаку, или давай задаром тёлку или жеребчика, да заголяй спину под розги.

Сегодня также часто удивляются, мол, ну взял у кулака разок в долг, так после отдачи свободен, где кабала? Наумов подробно поясняет, почему из такой долговой кабалы было так трудно освободиться, что она иногда становилась пожизненной. «Допустим, что у него благодарный урожай, который при других обстоятельствах мог бы поправить его хозяйство продажею избытка хлеба в посторонние руки по существующим на него ценам. Но внесший за него подать крестьянин не допустит его до этой продажи и, по цене, всегда самовольно назначаемой, заберёт хлеб в свою пользу, в выплату долга. Допустим, что бедняк избытком хлеба уплатил весь долг ему; но наступает новый сбор податей – и у него снова нет средств внести их, так как весь его заработок употреблён на выплату старого долга, и снова поневоле он прибегает к помощи своего благодетеля…»

Более того, Наумов упоминает продажу должников в работу на приисках, рыбном промысле. Почти рабство.

Подытоживая свои наблюдения, писатель делает вывод, что кулацкий промысел – зло, разъедающее экономическое благосостояние народа и его нравственность.

Непроизводительный доход с кулацкого капитала таким образом тормозил развитие хозяйства, – зачем улучшать агротехнику, внедрять новое, если к услугам кулака толпа бесплатной рабочей силы?

Процесс развития кулачества от его зарождения до его ликвидации, как класса, изучил историк Борис Юлин. В его рассказе[1]1
  http://www.youtube.com/watch?v=N8HIT0vWjO0


[Закрыть] кулак, начинавший свою карьеру путь как ростовщик, закончил её как главарь организованной преступной группировки, состоявшей из подкулачников.

Книга Энгельгардта, подцензурная, тем не менее, ясно говорила о том, что данный царский и помещичий строй обречён и падёт в недалеком будущем. Но это не означало, что крестьяне выступали против монархии, за республику и пр. Они желали установления строя народной монархии, хотя вряд ли кто-нибудь из них смог бы изложить, как он будет выглядеть.