Текст книги "Провидец Энгельгардт"

И по части родительского попечения о нравственности не всё обстояло так благопристойно, как писала автор статьи. Энгельгардт, не претендуя на обобщение своих наблюдений, видел, что в крестьянских семьях того края, где он вёл хозяйство, семейные отношения часто бывали далеки от гармонии. Бабы и мужики (то есть жёны и мужья) нередко ругались, находились в антагонистических отношениях, каждая сторона, согласно обычному праву, владела своей долей имущества, при этом в масштабе деревни проявлялась и женская, и мужская солидарность:

«…во всё время работы бабы ругались немилосердно – как умеют ругаться только бабы – всё кляли мужиков, зачем те взяли эту работу: «Вот, взяли работу, чтобы им, чертям, пусто было». «Работай теперь на них, чтоб им животы выело», и т. д. и т. д., безостановочно, целые дни. Мужики отшучивались: «Не на нас работаешь, а на свою кишку – ведь жрала зимой хлеб». «Да, жрала, – ворчит баба, – чтоб тебе этот хлеб поперёк горла стал – сами пьянствуете, а тут убивайся». (Совсем уж неделикатные выражения я опускаю)... И на работе, и идучи с работы, и дома бабы без умолку точили мужчин. Те отбивались, отшучивались, однако же бабы пересилили, во всех делах, где задет бабий интерес, бабы всегда осиливают мужиков, и тот, кто заводит какое-нибудь новое дело, чтобы иметь успех, должен прежде всего обратить внимание, насколько будут задеты бабьи интересы в этом деле, потому что вся сила в бабах, что и понятно для каждого, кто, зная положение бабы в деревне, примет во внимание, что 1) баба не платит податей и 2) что бабу нельзя пороть. Оно, правда, и мужика нельзя выпороть без суда, но ведь устроить суд ничего не стоит».

Но почему же бабы были против этой работы, тогда как за другие работы берутся охотно и сами её ищут?

«Дело в том, что при обработке льна приходится более всего работать бабам, притом же часть работы приходится делать в то время – после филиппова заговенья, – когда бабы в деревне работают уже не на хозяина, не на мужика, а на себя…»

И далее:

«Мужикам нужны были деньги на уплату повинностей… Собрались мужички, погуторили и решились всей деревней взять у барина на обработку две десятины льну, заключили условие, получили половину денег в задаток… На барышки (в знак согласия) выпили водочки, которую, без того нельзя, поставил я, и весёлые возвратились домой. «Ишь нализались», – не преминули упрекнуть бабы. «Ужо как лён помнете, барин и вам поставит барышки», – задабривали баб мужики. «Черти, – отвечали бабы, – только бы водки налопаться, душу заложить черту рады». – «Эх вы, бабьё, дуры, а подати вы, что ли, платить будете? Погодите, вот приедет становой за подати ваши андараки (юбка или сарафан) опишет». – «Не за тебя отвечать я буду. Ты, что ли, мне андарак справлял? Я андарак свой принесла, в девках выработала». – «Знаем, чем ты его в девках выработала». – «Чем ни выработала, а андарак у меня свой». – «Молчи, не то поленом убью». – «Так тебе и замолчала…»

Не всегда такая размолвка ограничивалась перебранкой. Бывали семьи, где дело доходило до драки, некоторые мужья систематически избивали своих жён (вспомним рассказ Чехова «Мужики»). Уж какой умный мужик тургеневский Хорь, но и тот был убеждён: «Бабы ведь народ глупый… Баба – работница… Баба мужику слуга». Сам Тургенев признавал: как Хорь умен ни был, «водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в весёлый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьёшь ты жены, не бьёшь молодой…» Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, – пускай бабы ссорятся… Их что разнимать – то хуже, да и рук марать не стоит». Иногда злая старуха слезала с печи…мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь».

Но «баба считает себя обязанною одевать мужа и мыть ему бельё только до тех пор, пока он с нею живёт. Раз муж изменил ей, сошелся с другою, первое, что баба делает, это отказывается одевать его: «живёшь с ней, пусть она тебя и одевает, а я себе найду».

Весь этот обмен любезностями происходит дома, в избе, в которой нет места для уединения, всё происходит на глазах у детей. А дети, вырастая, подражают своим родителям. Вот и любимый сын Хоря Федя рассуждает:

«А что мне жениться?., мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли? А в бабе-то что хорошего? Да на что мне работница?»

Хорю известны проделки Феди, видимо, не вполне целомудренного свойства, но он их не осуждает и не запрещает.

«Ну, уж ты… уж я тебя знаю! Кольца серебряные носишь… Тебе бы всё с дворовыми девками нюхаться… То-то, чужими руками жар загребать любишь. Знаем вашего брата».

Так что крестьянская семья далеко не всегда – наилучшая почва для прорастания благонравия, благородных отношений и поступков.

Но почему такой антагонизм полов возникал в семье – этой ячейке общества? Ведь даже в Библии было сказано: прилепится муж к жене – и станут они одна плоть. Да и заботы у мужа и жены общие: семье надо выжить в условиях чудовищной эксплуатации, и вырастить детей – кормильцев родителей, когда те станут старыми. Но нужно помнить, что браки в крестьянской среде чаще всего заключали не по взаимной любви парня и девушки, а по хозяйственным соображениям, – это прекрасно описано у Глеба Успенского. (Впрочем, и только что приведённого отрывка из «Евгения Онегина», думаю, достаточно.) Энгельгардт тоже это замечает, но говорит на эту тему мимоходом. Кроме того, большую роль тут играли народные представления об имущественном праве, в которых Энгельгардт вынужден был разбираться, поскольку эти тонкости существенно отражались на методах и результатах его хозяйственной деятельности. Он должен был узнать, что получает баба из наследства после смерти мужа, и пр.:

«Баба должна одеть мужика, то есть приготовить ему рубашки и портки, должна одеть себя и детей, а всё, что у неё останется – деньги, вырученные от продажи счёска, лишние полотна, наметки и пр., – составляет её неотъемлемую собственность, на которую ни муж, ни хозяин, никто не имеет права. Точно такую же собственность бабы составляет всё то, что она принесла с собою, выходя замуж, что собрала во время свадьбы, все те копейки, которые заработала, собирая ягоды и грибы летом и пр. Баба всегда падка и жадна на деньги, она всегда дорожит деньгами, всегда стремится их заработать. Между мужиками ещё встречаются такие, которые работают только тогда, когда нет хлеба, а есть хлеб, проводят время в праздности, слоняясь из угла в угол, между бабами – никогда. Баба подвижна, охотно идёт на работу, если видит себе в том пользу, потому что у бабы нет конца желаниям, и, как бы ни был богат двор, как бы ни была богата баба, она не откажется от нескольких копеек, которые достаются на её долю, когда дарят на свадьбе игрицам, величающим молодых и гостей. Баба всегда копит, уже маленькой девочкой она бегает за ягодами и грибами, если есть кому продать их, и копит вырученные деньги на наряды – на платки, крали. Вырастая, она копит на приданое, и деньги, и полотна, и вышивания. Выйдя замуж, баба копит на одежду себе, детям, мужу… Под старость баба копит себе на случай смерти: на гроб, на покров, на помин души.

В дворе нет денег для уплаты повинностей, нет хлеба, а у бабы есть и деньги, и холсты, и наряды, но все это – её собственность, до которой хозяин не смеет дотронуться. Хозяин должен достать и денег, и хлеба, откуда хочет, а бабьего добра не смей трогать. Бабий сундук – это её неприкосновенная собственность, подобно тому, как и у нас имение жены есть её собственность, и если хозяин, даже муж, возьмёт что-нибудь из сундука, то это будет воровство, за которое накажет и суд. Ещё муж, когда крайность, может взять у жены, особенно если они живут своим двором отдельно, но хозяин не муж – никогда; это произведёт бунт на всю деревню, и все бабы подымутся, потому что никто так ревниво не охраняет своих прав, как бабы».

С женщинами не смогут справиться не только их мужья, но и представители государственной власти:

«Вот для начальства бабы в деревне язва. Мужчины гораздо более терпеливо переносят и деспотизм хозяина, и деспотизм деревенского мира, и деспотизм волостного, и затеи начальства: станового, урядника и т. п. А уж бабы – нет, если дело коснётся их личных бабьих интересов. Попробовало как-то начальство описать за недоимки бабьи андараки, так бабы такой гвалт подняли, что страх, – к царице жаловаться, говорят, пойдём. И пошли бы. Начальство в этом случае, однако, осталось в барышах: бабы до тех пор точили мужчин, спали даже отдельно, пока те не раздобылись деньгами – работ разных летних понабрали – и не уплатили недоимок. Однако после того начальство бабьих андараков уже не трогало».

Так как труд бабы летом принадлежит хозяину, то, если хозяин на лето заставит бабу в батрачки, всё следуемое ей жалованье поступает хозяину; но если баба заставится в батрачки на зиму, то жалованье поступает в её пользу…».

Такой порядок хоть как-то защищал женщин, лишённых многих прав, которыми пользовались мужчины. А права мужа были таковы, что он подчас мог куражиться над женой, в чём мы сможем ниже убедиться. Но у этого подобия справедливости была и своя оборотная сторона, разъедавшая семейные устои. Даже брачные узы не всегда оставались святы, супружеские измены не были редкостью. Энгельгардт, как хозяин, наниматель батраков, должен был учитывать эти особенности крестьянского семейного права:

«… наём батрачек представляет гораздо более затруднений, чем наём батраков. В батрачки нанимаются преимущественно бездомные бобылки, вдовы, бездетные солдатки, вековухи, бабы, не живущие с мужьями, и т. п. Дворовые бабы нанимаются редко, только за высокую плату… Впрочем, успех найма батрачек будет зависеть от того, сколько и какие наймутся батраки. На всех свободных должностных лиц и батраков найдутся батрачки или постоянные поденщицы – в одиночку никто жить не будет и так или сяк, а найдёт себе бабу».

Теперь можно вернуться к статье о воспитании крестьянами детей. Вот её заключительный раздел:

«Образование. Вплоть до XVIII века у крестьян практически не было шансов на образование. Даже в период правления Петра I, когда повсюду открывались новые школы, крестьянским детям вход в них был закрыт. Лишь некоторым из ребятишек удавалось попасть в так называемые архиерейские школы, которые устраивались под надзором архиереев при их домах.

Ситуация стала меняться после издания в 1804 году указа «Об учебных заведениях», согласно которому все школы объявлялись бессословными, доступными и бесплатными (хотя детей крепостных в них, по-прежнему, не принимали). Широкое распространение получили церковно-приходские школы. По инициативе самих селян стали появляться и «школы грамотности», которые могли быть организованы прямо в какой-нибудь крестьянской избе при помощи учителя из «захожих грамотеев».

Свою лепту в повышение народной грамотности вносили и многие помещики. Например, граф Л.Н. Толстой способствовал открытию больше 20 школ в окрестностях Ясной Поляны, а в одной из них преподавал лично. «Когда я вхожу в школу и вижу эту толпу… худых детей с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей… Я хочу образования для народа для того, чтобы спасти там Пушкиных, Остроградских, Ломоносовых… И они кишат в каждой школе!» – писал он в одном из писем.

После Октябрьской революции всевозможные школы, училища и гимназии были преобразованы в единую трудовую школу. Тогда же образ жизни крестьян стал утрачивать свою самобытность».

Тут тоже не обойтись без нескольких замечаний. Да, иные помещики внесли в повышение народной грамотности, и заслуг графа Л.Н. Толстого никто не отрицает. Энгельгардт, у которого знакомство с народной жизнью, как уже говорилось выше, началось именно с просьбы крестьянина похлопотать, чтобы сына освободили от посещения школы, тоже отмечает способности крестьянских детей:

«Каждый крестьянский мальчик, каждая девочка умеют считать до известного числа. «Петька умеет считать до 10», «Акулина умеет считать до 30», «Михей до 100 умеет считать». «Умеет считать до 10» – вовсе не значит, что Петька умеет перечесть раз, два, три и т. д. до 10; нет, «умеет считать до 10» – это значит, что он умеет делать все арифметические действия над числами до 10. Несколько мальчишек принесут, например, продавать раков, сотню или полторы. Они знают, сколько им следует получить денег за всех раков и, получив деньги, разделяют их совершенно верно между собою, по количеству раков, пойманных каждым».

Более того, Энгельгардт и тут отдаёт предпочтение крестьянским детям перед господскими:

«Крестьянские мальчики считают гораздо лучше, чем господские дети. Сообразительность, намять, глазомер, слух, обоняние развиты у них неизмеримо выше, чем у наших детей, так что, видя нашего ребенка, особенно городского, среди крестьянских детей, можно подумать, что у него нет ни ушей, ни глаз, ни ног, ни рук».

Однако, замечу, из школ, устроенных графом Л.Н. Толстым, в которых кишели дети – потенциальные Пушкины и Ломоносовы, никто в гении так и не вышел, значит, загублены были эти таланты с ангельским обликом?.. А вот через советскую единую трудовую школу прошли миллионы талантов, прославивших нашу Родину. Культурная революция, осуществлённая в СССР, не имеет аналогов в истории. Когда СССР запустил искусственный спутник Земли раньше, чем США, президент Джон Кеннеди призвал перестроить американскую систему образования с учётом опыта советской, которую ООН признала лучшей в мире.

Да и с чего это взяли, будто в СССР образ жизни крестьян утратил свою самобытность? Он стал более культурным, это факт. Но самобытность крестьянской жизни не может исчезнуть, пока существует цивилизация. Ибо крестьянин, в отличие от городского рабочего или интеллигента, имеет дело с такими предметами труда, как живые организмы – растения, животные, почва. Полевод работает на производстве, которое раскинулось на громадном пространстве под открытым небом, и это заставляет его оставаться в неразрывной связи с природой.

Мой друг Владимир Александрович Персианов, доктор наук, профессор, действительный член отраслевой академии, заслуженный деятель науки и техники, окончил с отличием сельскую школу и поступил в институт, где также был отличником. В детстве ему, как и брату и сёстрам, приходилось помогать родителям по хозяйству, где была корова и разный мелкий скот и птицы, ему не стоило труда и лошадь запрячь, и выполнять разные крестьянские работы. Он получил в наследство от родителей, сельских учителей, не дачный участок, а настоящий деревенский дом с огородом и садом. И до сих пор, хотя ему уже за восемьдесят, он каждый год сам вскапывает свой огород и выращивает картошку, которую, как уверяют его близкие и знакомые, дешевле купить в магазине или на рынке. И его родители, сельские учителя, до последних дней жизни вели полное крестьянское хозяйство (то сеть вставали с восходом солнца, чтобы подоить корову и выпустить её в стадо, когда проходит мимо дома пастух, и пр.), вырастили двух сыновей и двух дочерей, всем дали высшее образование. Где же тут утрата крестьянской самобытности? Напротив, только в России и сохранилось ещё крестьянство. В США, например, фермер, выращивающий бройлеров, получает от корпорации цыплят, корм для них, все услуги по части агротехники и зоотехнической и ветеринарной службы, ей же (корпорации) сдаёт выращенных бройлеров. Никакого огорода он не обрабатывает, никакой скотины не держит, едет в ближайший город в супермаркет (это 20 минут езды на машине) и покупает там всё нужное для пропитания. Значит, американский фермер – это не крестьянин, а рабочий, только он работает как бы на земле, на специализированной птицефабрике за городом.

К сожалению, статья заканчивается упоминанием о советской школе, причём с негативным оттенком. Но ведь история не остановилась на распаде СССР. А как воспитывали крестьянских детей в «лихие 90-е», когда колхозы и совхозы были насильственно разрушены, введена частная собственность на землю, и миллионы крестьян были согнаны с земли, десятки тысяч деревень и сёл исчезли с карты страны? Когда село узнало, что такое воровство, повальное пьянство, наркомания и детская проституция?

Вот и от села, в котором живёт Владимир Персианов, осталась малая часть (зато много домов скупили москвичи, превратив избы в дачи.) Закрылась и школа-десятилетка, немногие оставшиеся крестьянские дети ходят в школу за несколько километров от дома. А сельская школа в загоне, там не хватает преподавателей физики, химии, иностранных языков, информатики. Да и чему (а главное – зачем) там учат детей? Перефразируя слова известной песни, можно сказать:

 
Чтоб не сеять и не жать.
Но… делить и умножать,
Учат в школе, учат в школе, учат в школе.
 

Учат в школе на основе игры «Угадай-ка», которой почему-то дали название ЕГЭ. Сошлюсь на не модного ныне Ленина, который в речи «Задачи союзов молодёжи» говорил:

«Что нам нужно взять из старой школы, из старой науки? Старая школа заявляла, что она хочет создать человека всесторонне образованного, что она учит наукам вообще. Мы знаем, что это было насквозь лживо, ибо всё общество было основано и держалось на разделении людей на классы, на эксплуататоров и угнетенных. Естественно, что вся старая школа, будучи целиком пропитана классовым духом, давала знания только детям буржуазии. Каждое слово её было подделано в интересах буржуазии. В этих школах молодое поколение рабочих и крестьян не столько воспитывали, сколько натаскивали в интересах той же буржуазии. Воспитывали их так, чтобы создавать для неё пригодных слуг, которые были бы способны давать ей прибыль и вместе с тем не тревожили бы её покоя и безделья. Поэтому, отрицая старую школу, мы поставили себе задачей взять из неё лишь то, что нам нужно для того, чтобы добиться настоящего коммунистического образования…

Старая школа была школой учёбы, она заставляла людей усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников».

Не повторяет ли школа в современной России, где пока господствуют либералы, опыт, цель и методы школы дореволюционной?

Газета «Московский комсомолец» отметила очередную годовщину со дня рождения Ленина двумя статьями (со злыми карикатурами), в одной из них приведены ответы школьников от первого до одиннадцатого класса на вопрос: «Кто такой Ленин?» Если бы такой вопрос стоял в билете на ЕГЭ, то из ответов школьников можно было бы составить набор подсказок: 1) царь, который при жизни был превращён в мумию, и ему несут цветы; 2) памятник возле магазина; 3) математик; 4) величайший из людей планеты. И вот с такими знаниями после школы молодые люди поступают в вузы, где их тоже учат.

Учат на юристов, которые не знают даже статей Конституции РФ. А во времена Энгельгардта ценился адвокат, который не просто знал все сто томов российского Уложения о наказаниях, но и знал (и это главное!), как их обойти. Были, конечно, и адвокаты, о которых говорили: «Аблакат – проданная совесть», но это уже отходы производства, какие неизбежны в любом деле.

Учат на экономистов, причём в профессорах ходят либеральные экономисты типа Ясина или May (впрочем, имя им легион), которые учат детей основам «рыночной экономики», какой нет ни в одной стране мира.

Что ж, какой строй в стране, такова и школа. Она может быть какая угодно, но только не трудовая. Ибо научно установлено, что наибольшую часть знания и умения человек получает через ручной труд. Но сейчас часто в героях ходит не человек труда, не передовик производства, а банкир, удачливый делец, воротила, загребающий ежегодно миллионы, в крайнем случае, чиновник на должности, где можно красть казённые деньги без риска попасть в тюрьму. Ну, а девочка мечтает стать моделью, в идеале – чтобы подцепить миллиардера, стать если не женой его, то хотя бы любовницей.

Помнится, отдыхали мы с женой в Геленджике, вечером прогуливались по красивой набережной, казалось, весь город выходил на это важное дело – других посмотреть и себя показать, какое-то сочетание отдыха и ярмарки тщеславия. Не удивительно, что в сочинении, кем бы тебе хотелось стать после окончания школы, один из учащихся написал: «отдыхающим».

Журналист и предприниматель Татьяна Воеводина выступила[2]2
  «Литературная газета» № 16, 2015


[Закрыть] со статьёй «Привычка к труду благородная», где описывает проживающую летом в их посёлке симпатичную семью москвичей. Никто из взрослых её членов, милых, культурных людей с высшим образованием, вполне трудоспособных, не работает.

А живут-то они на что? На сдачу квартир, доставшихся по наследству от дедушек-бабушек. У них три квартиры: в одной зимой проживают сами, две сдают. И целыми днями занимаются тем, что по душе, но не работой…

Современная либеральная философия учит, что всё в жизни – твой личный выбор. Кто-то выбирает трудиться, а кто-то – не выбирает. И не моги поперёк слова молвить.

В результате – брошенные деревни, а теперь уж и малые города, запустелые цеха и фермы, поля, зарастающие берёзками, раздолбанные дороги, как следствие недостатка народного труда – по сравнению со стоящими перед нами задачами. А для того, чтобы привести в порядок страну и начать наконец самим производить то, чем мы повседневно пользуемся, нужно приложить огромный труд.

Чтобы общество было здоровым, надо, чтобы все с утра принимались за работу. Работа может быть разной, главное, чтобы она была. Труд как образ жизни, как норма существования здорового человека. Как это было в прошлых поколениях. Труд – это религиозная обязанность человека, его долг перед мирозданием, его маленькое творчество, делающее его образом и подобием Творца. Свобода труда может касаться только выбора занятия, но никак не выбора между трудом и бездельем.

Ныне нет того, что при советской власти называлось трудовым воспитанием. Сегодня молодёжь, да и люди постарше воспитываются рекламой, телевизором и жёлто-гламурной прессой. Труду – простому, повседневному – в этом коктейле места нет. Видно, как происходит отвыкание людей от труда. Лето, страда, а подростки болтаются по станице, играя в телефончики. Взрослые их не привлекают к делу, хотя бы на подворье. Для работы на овощах приходится завозить дагестанцев: наши селяне не хотят. Китайцы нас переигрывают ещё и потому, что у них имеется эта внутренняя готовность приступить к труду. Представление о том, что-де заплати больше – и все прибегут трудиться, неверно. Упражнение в праздности приводит к тому, что человек утрачивает самую потребность работы. Ни за какие деньги.

Очень правильная статья. Подростки болтаются без дела, а так как энергию на что-то нужно тратить, то она толкает их на ненужные, часто вредные, антиобщественные поступки. И родители не имеют не только юридического, но и морального права заставлять детей работать, хотя бы на подворье (а то в дело может вступить ювенальная юстиция, рабски позаимствованная Россией с Запада, и родителей могут лишить родительских прав, а детей отдать в детский дом). Вот что такое отсутствие трудовой школы, которая так не понравилась автору статьи о том, как раньше крестьяне воспитывали детей.

Часто встречается выражение, идущая от классиков марксизма, а также от интеллигентов (особенно вышедших из крестьян и вообще из низов, приобщившихся к высокой культуре и благоговеющих перед ней): «идиотизм деревенской жизни». И нередко оно толкуется как «жизнь идиотов в деревне», что совершенно неправильно. Жизнь людей, задавленных нуждой, повседневно занятых борьбой за выживание, со стороны действительно может показаться примитивной, и люди, полностью погружённые в неё, тоже могут представляться примитивами. Но мы помним, каким умным мужиком был тургеневский Хорь, каким широким был круг его интересов.

С другой стороны, бывают, несомненно, умные, знающие, начитанные интеллигенты, блистающие на разных престижных форумах, но как только они выступят с пламенной речью или напишут статью (которую тут же напечатают престижные СМИ), – тут хоть святых выноси. Есть один известный либеральный профессор, автор многих книг и статей, директор важного научного центра, где собраны его единомышленники, который жёстко критикует российскую власть и российскую действительность, но доходит дело до выводов и рекомендаций – оказывается, он видит единственную перспективу для России – вступить в союз с Америкой и её сателлитами. Ему как бы и неведомо, что эти «партнёры» ведут против России «гибридную» войну на уничтожение, и единственное решение, которое может их удовлетворить – это чтобы наша страна исчезла с карты мира. И эта деятельность умного и знающего учёного продолжается в течение десятилетий, хотя с точки зрения здравомыслящего человека она кажется упражнениями инопланетянина. Может быть, причина такого парадокса – в том, что для правильного понимания жизни недостаточно одного ума, ибо, как говорил Антуан де Сент-Экзюпери, «всё видит только сердце»?

Своё мнение о русском крестьянине высказал и Пушкин. Написал он своё «Путешествие из Москвы в Петербург» (с целью восстановить память о Радищеве, имя которого ещё было запрещено поминать в печати) как раз в год рождения Энгельгардта, но напечатано оно было только в 1884 году, то есть ещё при жизни батищевского бытописателя и в принципе могло быть тому известным. Вот наиболее характерный отрывок из этого произведения, где жизнь русского крестьянина описывается в сравнении с французским крестьянином и английским рабочим:

«Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор – даже эта ёлка, это печальное тавро северной природы – ничто, кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения, по крайней мере на больших дорогах: труба в каждой избе (то есть перестали топить «по-чёрному»); стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort. Очевидно, что Радищев начертал карикатуру; но он упоминает о бане и о квасе как о необходимостях русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: «и начала сажать хлебы в печь».

Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца».

Это точно. Фонвизина ужасали и французские города, в том числе и Париж, где царило зловоние, потому что горожане выливали помои и всякую дрянь прямо на улицу, поражало отсутствие элементарной гигиены даже в среде французских аристократов. Читатель может сам убедиться в этом, потому что письма Фонвизина есть в Интернете.

«Верю, – продолжает Пушкин. – Вспомним описание Лабрюера, слова госпожи Севинъе ещё сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает, что видит и к чему привыкла:

«По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, черные, с лицами землистого цвета, сожжённые солнцем, склонившиеся к земле, которую они роют и ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а когда они выпрямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действительно, это – люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются чёрным хлебом, водой и кореньями, они избавляют других людей от труда сеять, обрабатывать и собирать для пропитания и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в хлебе, который сами сеют».

Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника…

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию… У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу… Злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны».

Ну, а теперь – о русском крестьянине без сопоставления с тем, что было тогда в просвещённой Западной Европе:

«Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (ротозей,); никогда не заметите в нём ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны ещё произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»