Текст книги "Баржа смерти (сборник)"

Потом поют на два голоса. Константин и Соня:

«Мы сидели с тобой у заснувшей реки.

С тихой песней проплыли домой рыбаки.

Солнца луч золотой за рекой догорал…

И тебе я тогда ничего не сказал.

Загремело вдали – надвигалась гроза.

По ресницам твоим покатилась слеза».

Мелодичные переборы гитарных струн. Баритон Кости и низкий, завораживающий голос Сони. И откуда это взялось? Ваня Поспелов не спускал влюблённых глаз со своей жены. И Кате нестерпимо хочется, чтобы кто-нибудь сейчас посмотрел на неё такими же глазами. Сзади к ней неслышно подходит дочка Верочка. Обнимает её. Шепчет: «Мам, что ты сейчас какая-то никакая?»

А Кате ещё слышится строчка романса: «По ресницам твоим покатилась слеза». Она чувствует, как веки её тяжелеют от слез. Рукавом платья она вытирает влажные глаза. Ловит удивлённый взгляд мужа. Улыбается ему смущённо. Звучит последний гитарный аккорд. «Какое открытие? – Константин Иванович не скрывает своего восхищения, –  великолепное меццо-сопрано! Прекрасный репертуар для нашего школьного вечера, –  Константин на секунду смешался, –  для вашего школьного вечера».

– Нет, нет. И для вашего – тоже, но с романсом погодим, – раздаётся знакомый голос. Николай Семенович, директор Петрушкин, нежданно появился, –  вы уж извините меня, незваный гость, как, говорится… Но у вас дверь не заперта. А я только из Ярославля. Не терпелось сообщить радостную весть: у нас теперь в штатном расписании есть руководитель школьного хора. Уж не обессудьте. Константин Иванович – прошу любить и жаловать.

– Воскресение и суббота у меня свободны, –  не очень уверенно говорит Константин Иванович, оглядываясь на Катю. Но та прячет глаза.

А Колька Клюев уже совсем распоясался перед директором:

– Чего изволите, любезнейший? Самогончику под стерлядь. Иль «Бургундского» под солёные грибочки? – «Бургундского», чего уж там, –  в тон ему отзывается Николай Семенович.

Потом Коля читал стихи своего однофамильца Клюева: ««Не жди зари, она погасла, как в мавзолейной тишине лампада чадная без масла», –  могильный демон шепчет мне».

Закончили веселье за полночь. Уже на пороге дома, прощаясь, Николай Семенович сказал:

– Романсы в вашем исполнении, Сонечка и Константин Иванович, это великолепно. Но только для домашнего употребления. Романс – это упадническое буржуазное искусство, –  произнеся эту фразу, он слегка смутился, но тут же взял себя в руки. И в голосе его уже звучит начальственная жёсткость, –  мы можем с этим не соглашаться. Однако, такова нынешняя установка. Это я вам как директор школы говорю. Но как человек старой закваски, –  старорежимная интеллигентность расплывается по лицу Петрушкина, –  на романсы приглашаю ко мне на вечерние посиделки.

На улице Соня и Иван Поспеловы прошли вперёд. А Николай Семёнович, слегка задержался, взяв под руку Колю. Проговорил почти на ухо ему: «Вы, Николай, давайте осторожней с поэтом Клюевым. С этим идеологом кулачества». Коля вспыхнул, локтем отодвинул своего школьного начальника. «Я Вас, Николай предупредил. За последствия не ручаюсь», –  Клюев слышит голос директора. И какие-то незнакомые, угрожающие ноты звучат в нём. Не прощаясь, он переходит на другую сторону улицы. Прислоняется к дереву. Жадно затягивается папиросой. «Ну, что вы задержались?» – звучит невдалеке меццо-сопрано Сони. «Да, да», –  елейно до омерзения откликается Петрушкин. «До омерзения», –  это для Коли Клюева. Соня же, услышав Петрушкина, подумала: «Какой всё-таки интеллигентный человек наш директор».

Вот и быстро пронеслось время. И Константин Иванович как-то потускнел. Сбрил свои бакенбарды, в которых уже поблескивало серебро. И от роскошных усов остались только две щёточки под носом. И это было разумное решение. Надо было стать «как все». «Как все серые мыши», –  часто приходило ему в голову. И становилось тоскливо. Будто расстался навсегда с чем-то дорогим. Его новый облик жена одобрила. Сказала, как показалось Константину Ивановичу, с некоторым удовлетворением, мол, не так заметен. Константину Ивановичу подумалось с некоторой печалью: «Молодые женщины не будут заглядываться, как прежде. Как прежде, но всё же. Кате будет спокойней». Катя будто прочитала его задумки, заметила: «Люди говорят, что у тебя вид был больно старорежимный. Не ко времени это».

Вот уже и Верочка скоро закончит десять классов. И Саша Троицкий, старший сын доктора Троицкого, частенько появляется у дверей дома Григорьевых. «Что доченька, заневестилась? Выбор твой одобряю», –  смеётся Катя. «Да что Вы, мама. Он такой – сегодня с одной девчонкой, завтра с другой».

«А он тебе нравится? – не унимается мать. И видит, как пурпурно краснеет её дочь.

«Он же скоро уезжает в Ленинград. Поступать в институт», –  смущённо шепчет Вера.

На первое мая 1934 года в школе был организован концерт. На сцене стояло пианино. Директор школы Николай Семенович Петрушкин изрядно подсуетился, и к красному дню календаря за пианино сидел заезжий тапер. Программа была строго выверена Николаем Семеновичем и Павлиной Зуевой: никаких упаднических романсов. Песни народные и революционные. Революционные песни исполнял только детский хор. Спасибо Соне Поспеловой, она пела вместе с Константином Ивановичем народные песни. Григорьев, как руководитель школьного хора, был на высоте. В антракте Николай Семенович скажет ему, что за его заслуги в пропаганде революционного искусства, он, товарищ Григорьев, будет непременно отмечен приказом по школе.

А пока, кланяясь перед публикой, Константин Иванович слышал с первого ряда: «браво». Хриплое-Перегуды и дискант Петрушкина.

А когда Константин Иванович запел: «Много песен слыхал я в родной стороне, как их с горя, как с радости пели»… Зал замер. А уж когда прозвучало: «ухни, дубинушка, ухни!» Зал загремел, загудел, вторя: «дубинушка ухни!» Константин Иванович видит, как на фразу: «Там у нас, знать, нельзя без дубинки», широко заулыбался Сергей Семёнович Перегуда. Вот он наклонился к уху незнакомого мужчины с сухим и строгим лицом. Что-то шепчет ему. Тот благосклонно кивает головой. И Константину Ивановичу кажется, что Перегуда говорит незнакомцу: «Вот как мы перековываем этих «бывших».

Потом пела Сонечка Поспелова. Константин Иванович уселся невдалеке от Перегуды, так чтобы видеть того незнакомца, что со строгим лицом. Когда меццо-сопрано Сони заполнило зал и прозвучали слова: «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю? Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему?» – брови строгого незнакомца полезли вверх. И Перегуда, явно оправдываясь, объясняет, что это тоже народная песня. И в ответ слышится назидательное: «Надо строже относиться к репертуару». Раскрасневшаяся Соня садится рядом с Константином Ивановичем, и тот уже готов, как ведущий, сообщить любезной публике, что концерт окончен. Но на сцене появляется Коля Клюев. На строгое Перегуды: «Это ещё что?» Соня лишь пожимает плечами.

«Поэт Николай Клюев», –  объявляет Коля. И начинает декламировать:

 
«Обозвал тишину глухоманью,
Надругался над белым «молчи»,
У креста простодушною данью
Не поставил сладимой свечи.
В хвойный ладан дохнул папиросой
И плевком незабудку обжег.
Зарябило слезинками плёсо,
Сединою заиндевел мох».
 

Завораживающие строчки звучат в тишине зала. И зал встречает молчанием окончание стихотворения. Собственно говоря, большинству присутствующих в зале не интересно было слушать стихи. Может, кому-то, сидящим на первом ряду и было занятно. Но только для того, чтобы сделать выводы. Но Катя слушала Николая зачарованно. Она тронула за руку мужа. Сжала его ладонь. Константин Иванович в этот момент был далёк от стихов, он еще был полон музыкой песни, которые только что исполнила Соня.

А Коля опять объявляет: «Николай Клюев. «Отрывок из поэмы «Погорельщина». И его глухой с надрывом голос разрывает настороженную тишину зала:

 
«За неводом сон – лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле».
 

Николай заканчивает чтение, при полной тишине зала. Катя начинает, было, хлопать. Но муж останавливает её тихим шёпотом: «Погоди». А за спиной Кати кто-то начинает громко бить в ладоши. Она оглядывается. И встречает радостный взгляд доктора Троицкого.

Перегуда встает со своего стула. Окидывает зал тяжёлым взглядом. Взгляд его останавливается на докторе Троицком. Тот кривит губы в кислой улыбке. Прекращает хлопки.

– Это что за контрреволюционная пропаганда? – с каким-то надрывом почти кричит Перегуда. И тычет своим толстым пальцем в незадачливого чтеца стихов.

Какие-то незнакомые молодые люди, явно из городских, шустро прыгают на сцену. Под руки уводят Колю Клюева.

Перегуда, злобно оглядывая Соню и Николая Семеновича Петрушкина, хрипло шипит:

– Вы что, не знали, что поэт Клюев арестован за составление и распространение контрреволюционной литературы? А? – оглядывается на своего начальственного соседа. Тот благосклонно кивает головой и добавляет: «Так называемый поэт Клюев арестован в феврале этого года. Надо, товарищи, следить за газетами. Насколько мне известно, вы же руководитель этой школы. Потеряли бдительность, товарищ». Его холодный, колючий взгляд устремлён на Петрушкина, медленно со значением переходит на завуча. Соня и Николай Семенович растерянно пожимают плечами.

Шумная школьная толпа осталась далеко позади. Катя и Константин Иванович направлялись к дому. Обе дочери тихо шли рядом. Светила полная луна. Пьяно благоухала черёмуха. Около самого дома Григорьевых из тени вышел Коля. Он широко улыбается: «Каково это я?! А?!» «Да, Коля, ты нынче отличился», –  невесело отозвалась Катя. «У нас же за стихи не арестовывают?» – неуверенно говорит Николай. «Дай Бог», –  Катя целует Колю в щёку. «Костя, что она меня хоронит?» – Коля смотрит на Константина Ивановича. Тот обнимает Николая за плечи: «Коля, завтра второе мая. Выходной. Приходи к нам на обед». «Вот это другое дело!», –  смеется Клюев. Они пожимают друг другу руки.

Небесный счетовод бил набат во все колокола. А им слышался гром бурных аплодисментов.

Утром второго мая пришли за Колей Клюевым.

Незаметно пролетел ещё один год. В школе имя Коли Клюева старались не вспоминать.

Вот и Верочка уехала в Ленинград поступать в педагогический институт. И Наденька подрастает. Тоже рвётся вслед за старшей сестрой. А от Веры вскоре пришло печальное письмо. Не приняли её в институт, потому что она – «классово чуждая». И сейчас работает на фабрике «Красный треугольник». Клеит резиновые сапоги и галоши для рабочих и крестьян. Зарабатывает «пролетарское происхождение». Спустя полгода, летом, в школьные каникулы Катя отправилась навестить дочь. Вернулась радостная. Вера сообщила матери, что ей как ударнице производства дадут рекомендацию в институт. А к осени письмо на двух листах получили Григорьевы от дочери. Восторгам нет конца: «Поступила в институт имени Герцена. На реке Мойке этот институт. Дали койку в общежитии. В комнате ещё три девчонки. И встретила Сашку Троицкого. Он тоже учится в этом институте. Такой весь из себя. Девчонки к нему так и липнут. Он уже на третьем курсе. Увидел меня, даже расцеловались. На той неделе ходили с ним в кино. Кинотеатр «Баррикада». Это рядом с нашим институтом. А вчера до ночи с Сашкой гуляли вдоль Невы. Сашка всё лез целоваться. А я – ни в какую. Только папе не давай читать это письмо. А то напридумывает всякого». Катя читала письмо дочери и счастливо улыбалась. Константин Иванович тоже прочел письмо. Стало грустно: «Вот и дочка покидает отчий дом». Вспомнилось давнишнее: как сидел в сквере возле воскресной школы, где Катенька в Гаврилов-Яме вела уроки с сельскими мужиками и бабами. Верочка ковыряла деревянной лопаткой в песке. Откуда возник этот дремучий старик, Константин Иванович не заметил. Почувствовал лишь, как что-то заслонило ему солнце. Оглянулся – встретились взглядами с тем стариком. Что-то жуткое почудилось в его глазах. Константин Иванович как зачарованный, не в силах шевельнуться, точно примёрз к лавке. А старик утробным голосом глаголет, будто из-под земли, глядя на белокурую Верочку: «Ангел осенил тебя, дитя. Но ты копай, копай яму под могилу своему отцу. А как настанет срок зарывать, дам знать тебе».

И пошёл прочь быстро. Не по-стариковски, шустро. Константин Иванович хотел вскочить, да побежать следом. Но какая-то слабость навалилась вдруг на него. Никогда такого не случалось. Опрокинулся на спинку скамейки. Глаза заволокло туманом. И веки не поднять. Некоторое время сидел с закрытыми глазами. Вдруг тихий плач услышал. Вздрогнул, будто откуда силы взялись, вскочил с лавки. Дочка, ангел небесный, стоит перед ним и плачет.

И вот уже зима 1936 года. Завьюжило, заметелило. Сугробы намело под окнами. Константин Иванович каждое воскресение ходит в школу. Учит детей петь. А девочка, что поразила его песней «Вдоль по улице метелица метёт» стала запевалой в хоре. Звать девочку Люба, Любочка. И мать Любочки – красивая молодая женщина. Работает медсестрой у доктора Троицкого. Когда Константин Иванович стал говорить Любиной маме, какая у неё талантливая дочь, и что надо непременно отправить её учиться в Ярославскую музыкальную школу, та странно смутилась. Сказала, что это не получится. Константин Иванович тоже непонятно смутился. Сказал вроде невпопад: «Выговор-то у Вас не Ярославский». «Да, да, –  торопливо проговорила Любина мама, –  мы из Москвы». Разговор происходил в учительской. Любочкину маму пригласили в школу по просьбе Константина Ивановича. Но после слов Любиной мамы: «это не получится», Константин Иванович, право, не знал, что и сказать. Вовремя появилась Соня Поспелова. Оказалось – Соня знакома с Любиной мамой. И зовут Любину маму – Марина Васильевна Давыдова. Константин Иванович уже Соню спрашивает, почему не получится у Любочки музыкальная школа. Соня вдруг сделалась серьёзной. Произнесла мерзко казённое: «Нам нужны талантливые дети. И Советская власть делает всё возможное, чтобы таланты сберечь и развить». Соня взглянула на Константина Ивановича, поймала его удивлённый взгляд. Смешно нахмурилась. Константину Ивановичу вдруг захотелось крикнуть: «Сонька, кончай играть Любовь Яровую. Эта роль не для тебя». А Соня, обращаясь к Марине Давыдовой, говорит уж точно как Павлина Зуева на партсобрании: «Марина Васильевна, нам известна судьба вашего мужа. Но сын за отца не отвечает. Это сказал товарищ Сталин». При словах «товарищ Сталин» Любочкина мать странно побледнела. Тихо проговорила: «У меня в Ярославле сестра живет». «Ну вот, и прекрасно. Будет, где жить Вашей дочери», –  хором произнесли учитель пения и завуч.

Когда Марина Васильевна покинула школу, учитель пения и завуч взглянули друг на друга, оба вздохнули, и фраза: «Ну вот, и прекрасно» тяжело повисла в воздухе.

«Муж Марины воевал в армии Деникина. А сейчас она не знает, где он, то ли убит, то ли пропадает в Турции. Или за океаном в Америке. В двадцать седьмом году бежал, опасаясь ареста», –  сообщила Соня Константину Ивановичу.

Неделю Соня и Константин Иванович носились по начальству с рекомендательным письмом для Любочки Давыдовой. Директор школы, Николай Семенович Петрушкин, готов был подписать сразу. Только велел указать чин Константина Ивановича, чтоб было посолидней. Не «учитель пения», а «руководитель детского хора при школе номер…» «Вот так-то. Может мир и о нас услышит. Известная певица, Любовь Давыдова училась в Гаврилов-Ямской школе, где директором служил Николай Семенович Петрушкин», –  Николай Семенович усмехнулся и лихо подмахнул школьную петицию.

А вот с Зуевой сразу не получилось. И слова «сын за отца не отвечает» не убедили её. Пришлось идти к товарищу Перегуде. Тот долго жевал свои толстые губы. Выходил из кабинета, с кем-то советовался. Наконец сказал сурово, что случай трудный, и нужна подпись председателя нашего сельского комитета, товарища Поспелова.

Ваня Поспелов поцеловал разрумянившуюся щёчку своей жены. Сказал: «Хорошее дело затеяли». Крепко пожал руку Константину Ивановичу. Аккуратно подписался под школьной петицией.

И Перегуда встретил ходатаев с широкой улыбкой. Взглянув на подпись Ивана Поспелова, удовлетворённо хмыкнул: «Это другое дело». И поставил свой крючок под письмом.

Последними в рекомендательном письме стояли подписи завуча С. Н. Поспеловой и руководителя школьного детского хора К. И. Григорьева.

После таких знатных автографов подпись Павлины Зуевой вроде и не понадобилась. О Павлине как бы забыли. И она целую неделю ходила обиженная.

Приемная комиссия «Первой музыкальной школы» Ярославля после прослушивания единогласно приняла Любу Давыдову на детское отделение вокального искусства.

В зимние каникулы Катя опять засобиралась в Ленинград навестить дочь. Уговаривала Константина Ивановича взять отпуск. Неожиданно Вера явилась сама. С порога объявила, что выходит замуж за Сашу Троицкого. Катя всю ночь проплакала на плече Константина Ивановича. На следующий день принимали гостей, семью Троицких.

Свадьба была не шумная. Собралось человек пятнадцать на квартире Григорьевых. Доктор Троицкий пришёл с Мариной Давыдовой. Почему-то это никого не удивило. Соня Поспелова даже поздравила доктора с достойным выбором спутницы жизни. Федор Игнатьевич смутился, стал суетливо объяснять, что до этого ещё далеко. И, вообще, сейчас всё-таки свадьба сына. Хотел, мол, познакомить Марину со старшим сыном. Только Ваня Поспелов, вроде, допустил бестактность. Сказал, правда, негромко, только для ушей Троицкого: «Чего уж, Федя, поторопился бы со свадьбой. Годы-то уходят».

Федор Игнатьевич благодарно под столом пожал руку Ивану. Шепнул:

«Устал, Ваня, я от одиночества. И Петруша, мой младший уже готов умчаться то ли в Ленинград, то ли в Ярославль. Вот закончит десятый класс. Так что со следующей осени – я один как перст». Печально улыбнулся.

Уже в конце застолья Константин Иванович отвёл доктора Троицкого на кухню.

– Федя, а как Вы посмотрите насчет венчания. В селе Великом церковь Боголюбской иконы Божией Матери, вроде, ещё не разграбили. Там служба, вроде, проходит по воскресеньям.

– Ну что Вы, Костя, –  улыбнулся Фёдор Игнатьевич, –  мой Сашка стал таким большевиком. Похлеще вашей Зуевой. А эту церковь закрыли ещё в двадцать четвёртом году, если я не ошибаюсь.

– Да, да, –  смущённо отзывается Константин Иванович, –  что это меня чёрт попутал. С памятью что-то стало.

Ночевать молодожёны отправились на квартиру доктора Троицкого. Квартира доктора теперь состояла из четырёх комнат. Кабинет доктора, столовая и комнаты каждому из сыновей.

Утром Сашина юная супруга умчалась к родителям попрощаться. Ночным поездом они с мужем должны были возвращаться в Ленинград. Младший сын ушёл в школу. Фёдор Игнатьевич пригласил Сашу в свой кабинет.

– Вот что, сынок, ты стал взрослым, –  начал, было, Фёдор Игнатьевич.

Но сын перебил его:

– Папа, зачем эта патетика, давай попроще. Что случилось?

– Пожалуйста, не перебивай меня. Пока – ничего.

– Что значит пока? Папа, я уже взрослый человек.

Фёдор Игнатьевич тяжело вздыхает:

– Раз ты взрослый, ответь мне. Ты помнишь свою маму, своего, как бы сказать помягче, биологического отца?

– Папа, зачем этот разговор? Маму я не помню. Она умерла рано. Сразу после рождения Пети. Так мне говорил дедушка. А отца, биологического, как Вы выразились, помню смутно. Впрочем, если бы его встретил, может, и признал.

Доктор Троицкий протягивает Саше пожелтевшие листы: —Это письмо твоего отца.

– Он что жив?? – Саша дрожащей рукой перелистывает страницы письма.

– В двадцатом году был жив.

– Но почему, почему Вы нам сразу не сказали?? – Саша почти кричит.

– А ты читай, читай. И поймёшь, почему. –  Фёдор Игнатьевич говорит спокойно, но в душе у него всё клокочет. – Я выйду покурить, а ты читай.

– Папа, Вы же бросили курить, –  кричит ему вслед Саша.

Когда Фёдор Игнатьевич вернулся в свой кабинет, Саша встретил его неподвижным взглядом.

– Теперь ты понимаешь почему. Воевал на стороне белых. Живёт, если жив, в Германии, где у власти фашисты.

Саша раскачивается на стуле. Глаза его пусты.

– Что же мне делать? – шепчет он, –  я же принят кандидатом в партию.

Фёдор Игнатьевич хотел спросить, какой партии? Эсеров или меньшевиков? Но тут же мысленно выругал себя. Шуточка совсем неуместная для сегодняшнего Саши.

Доктор Троицкий удручённо произносит:

– Сашенька, сын за отца не отвечает. Это сказал товарищ Сталин.

– Да, папа, Вы правы. Не отвечает. А совесть? Убеждения?

– И через это надо пройти, –  глухо отзывается Троицкий. –  Я-то не доживу, а ты, может, доживёшь до лучших времён. И тогда придёт понимание. И отца своего поймёшь.

– Папа, что Вы говорите? Каких лучших времён? Страна на подъёме, –  Саша хотел что-то ещё сказать. Но под ироничным взглядом Фёдора Игнатьевича слова потерялись.

Троицкий обнимает Сашу:

– Возьми это письмо. Береги его как зеницу ока. Но брату об этом – ни слова. Он ещё не дорос. А теперь – марш к молодой жене. А я в больницу. Заодно договорюсь, чтоб машину вам дали доехать до Ярославля.

Гаврилов-Ям жил своей тихой провинциальной жизнью. А из Ярославля надвигалась гроза.