Текст книги "Санин (сборник)"

XIII

Когда Карсавина и Дубова уехали куда-то погостить, жизнь Юрия Сварожича пошла ровно и однообразно.

Николай Егорович был занят хозяйством и клубом, а Ляля и Рязанцев так очевидно тяготились чьим бы то ни было присутствием, что Юрию было неловко с ними. Само собой сделалось так, что он стал ложиться спать рано, а вставать поздно, почти к самому обеду. И целый день, сидя то в саду, то в своей комнате, он напряженно шевелил мыслями и ожидал мощного прилива энергии, чтобы начать делать что-то большое.

Это «большое» принимало каждый день новое выражение: то это была картина, то – ряд статей, которые, незаметно для самого Юрия, должны были доказать всему миру, какую глубокую ошибку сделали социал-демократы, не предоставив Юрию Сварожичу первой роли в партии, иногда это было общение с народом и живая непосредственная работа в нем, но всегда все было важно и сильно.

Но день проходил так же, как приходил, и не приносил ничего, кроме скуки. Раза два приходили к нему Новиков, Шафров, сам Юрий ходил на чтения и в гости, но все это было чуждо ему, разбросано, не имело связи с тем, что томилось внутри его.

Один раз Юрий зашел к Рязанцеву. Доктор жил в чистой и большой квартире, и в его комнатах была масса вещей, предназначенных для развлечения здорового и сильного человека: гимнастические приборы, гири, резины, рапиры, удочки, сетки для перепелов, мундштуки и трубки. От всего пахло здоровым мужским телом и самодовольством.

Рязанцев встретил его приветливо и развязно, показал ему все свои вещи, смеялся, рассказывал анекдоты, предлагал курить и пить и, в конце концов, позвал его на охоту.

– У меня ружья нет, – сказал Юрий.

– Да возьмите у меня, у меня их пять, – возразил Рязанцев.

Он видел в Юрии брата Ляли, и ему хотелось сойтись с ним поближе и понравиться ему. Поэтому он так горячо и настойчиво предлагал Юрию взять любое из его ружей, так весело и охотно притащил все, разбирал их, объяснял устройство и даже выстрелил на дворе в цель, что наконец и Юрий почувствовал желание так же весело смеяться, двигаться, стрелять и согласился взять ружье и патроны.

– Ну вот и отлично, – искренно обрадовался Рязанцев. – А я как раз собирался завтра на перелет… Вот и поедем вместе, а?

– С удовольствием, – согласился Юрий.

Вернувшись домой, он, сам того не замечая, часа два возился с ружьем, рассматривал его, пригонял ремень к своим плечам, вскидывал приклад, целился в лампу и сам старательно смазал старые охотничьи сапоги.

На другой день, к вечеру, на беговых дрожках, запряженных сытой гнедой лошадью, приехал за ним веселый и свежий Рязанцев.

– Готовы? – закричал он в окно Юрию.

Юрий, нацепивший уже на себя ружье, патронташ и ягдташ и неловко путающийся в них, смущенно улыбаясь, вышел из дому…

– Готов, готов, – сказал он.

Рязанцев был просторно и легко одет и с некоторым удивлением посмотрел на снаряжение Юрия.

– Так вам тяжело будет, – сказал он, улыбаясь, – вы снимите это все и положите вот сюда. Приедем на место, там и наденете.

Он помог Юрию снять вооружение и уложить его под сиденье дрожек. Потом они быстро поехали, во всю рысь доброй лошади. День был к концу, но было еще жарко и пыльно. Колеса дробно потряхивали дрожки, и Юрию приходилось держаться за сиденье. Рязанцев без умолку говорил и смеялся, а Юрий с дружелюбным удовольствием смотрел в его плотную спину, обтянутую пропотевшим под мышками чесучовым пиджаком, и невольно подражал ему в смехе и шутках. Когда они выехали в поле и по ногам их легко защелкали полевые жесткие травы, стало прохладнее, легче, и пыль упала.

У какой-то бесконечной, плоской, с белевшими по ней арбузами, бахчи Рязанцев остановил запотевшую лошадь и заливистым баритоном долго кричал, приставив ко рту обе руки:

– Кузьма-а… Кузьма-а-а…

Какие-то крошечные люди, еле видные на другом конце бахчи, подняли головы и долго смотрели на кричавших, а потом от них отделился один и долго шел по рядам, пока не стало видно, что это высокий и седой мужик, с большой бородой и свисшими вперед корявыми руками.

Он медленно подошел и, широко улыбаясь, сказал:

– Здоров, Анатолий Павлович, кричать-то!

– Здравствуй, Кузьма, как живешь?.. Лошадь у тебя пусть, а?

– Можно и у меня, – спокойно и ласково сказал мужик, беря лошадь под уздцы. – На охоту, гляди?.. А это кто ж такие будут? – спросил он, приветливо присматриваясь к Юрию.

– Николая Егоровича сынок, – весело ответил Рязанцев.

– А… То-то я гляжу, ровно на Людмилу Николаевну лицом схожи… Так, так…

Юрию почему-то было приятно, что этот старый и приветливый мужик знает его сестру и так просто, ласково говорит о ней.

– Ну идем, – весело и возбужденно сказал Рязанцев, доставая из передка и надевая ружье и сумки.

– Час добрый, – сказал им вслед Кузьма, и слышно было, как тпрукал на лошадь, заворачивая ее под курень.

До болота пришлось идти с версту, и солнце уже совсем село, когда земля стала сочнее и покрылась луговой свежей травой, осокой и камышами. Заблестела вода, запахло сыростью, и стало смеркаться. Рязанцев перестал курить, широко расставил ноги и вдруг сделался совершенно серьезен, точно приступал к очень важному и ответственному делу. Юрий отошел от него вправо и за камышами выбрал нетопкое и удобное стоять местечко. Прямо перед ним была вода, казавшаяся чистой и глубокой от светлой зари, отражавшейся в ней, а за нею чернел слившийся в одну темную полосу другой берег.

И почти тотчас же, откуда-то неожиданно появляясь и тяжело махая крыльями, стали по две, по три лететь утки. Они внезапно появлялись из-за камышей и, поворачивая головки то туда, то сюда, отчетливо видные на еще светлом небе, пролетали над головами людей. Первый, и удачно, выстрелил Рязанцев. Убитый им селезень комком перевернулся в воздухе и тяжело шлепнулся где-то в стороне, всплеснув воду и с шумом приминая тростинки.

– С полем! – звучно и довольно прокричал Рязанцев и захохотал.

– А он, в сущности, славный парень! – почему-то подумал Юрий.

Потом выстрелил сам, и тоже удачно, но убитая им утка упала где-то далеко, и он никак не мог найти ее, хотя и порезал себе руки осокой и попал в воду по колено. Но неудача только оживила его: теперь все, что бы ни случилось, было хорошо.

Пороховой дым как-то особенно приятно пахнул в прозрачном и прохладном воздухе над рекой, а огоньки выстрелов с веселым треском красиво и ярко вспыхивали среди уже потемневшей зелени. Убитые утки тоже красиво кувыркались на фоне бледно-зеленоватого неба, по которому расплывалась заря и слабо поблескивали первые бледные звездочки. Юрий чувствовал необыкновенный прилив силы и веселья, и ему казалось, что никогда он не испытывал ничего интереснее и живее.

Потом утки стали лететь все реже и реже, и в сгустившихся сумерках трудно уже было целиться.

– Э-гей! – прокричал Рязанцев. – Пора домой!

Юрию жаль было уходить, но он все-таки пошел навстречу Рязанцеву, уже не разбирая воды, шлепая по лужам и путаясь в тростниках. Сошлись, блестя глазами и сильно, но легко дыша.

– Ну что, – спросил Рязанцев, – удачно?

– Еще бы! – ответил Юрий, показывая полный ягдташ.

– Да вы лучше меня стреляете! – как будто даже обрадовался Рязанцев.

Юрию была приятна эта похвала, хотя он всегда думал, что не придает никакого значения физической силе и ловкости.

– Ну где же лучше! – самодовольно возразил он. – Просто повезло!

Уже совсем стемнело, когда они подошли к куреню. Бахча утонула во мраке, и только ближайшие ряды мелких арбузов, отбрасывая длинные плоские тени, белели от огня. Около куреня фыркала невидимая лошадь, потрескивая, горел маленький, но яркий и бойкий костер из сухого бурьяна, слышался крепкий мужицкий говор, бабий смех и чей-то, показавшийся Юрию знакомым, ровный веселый голос.

– Да это Санин, – удивленно сказал Рязанцев. – Как он сюда попал?

Они подошли к костру. Сидевший в круге света белобородый Кузьма поднял голову и приветливо закивал им.

– С удачей, что ли? – глухим басом из-под нависших усов спросил он.

– Не без того, – отозвался Рязанцев.

Санин, сидевший на большой тыкве, тоже поднял голову и улыбнулся им.

– Вы как сюда попали? – спросил Рязанцев.

– Мы с Кузьмой Прохоровичем давнишние приятели, – еще больше улыбаясь, пояснил Санин.

Кузьма довольно оскалил желтые корешки съеденных зубов и дружелюбно похлопал Санина по колену своими твердыми, не сгибающимися пальцами.

– Так, так, – сказал он. – Анатолий Павлович, садись, кавунца покушай. И вы, панич… Как вас звать-то?

– Юрий Николаевич, – несколько предупредительно улыбаясь, ответил Юрий.

Он чувствовал себя неловко, но ему уже очень нравился этот спокойный старый мужик с его ласковым, полурусским, полухохлацким говором:

– Юрий Миколаевич, так… Ну, знакомы будем. Садись, Юрий Миколаевич.

Юрий и Рязанцев сели к огню, подкатив две тяжелые твердые тыквы.

– Ну покажьте, покажьте, что настреляли, – заинтересовался Кузьма.

Груда битой птицы, пятная землю кровью, вывалилась из ягдташей. При танцующем свете костра она имела странный и неприятный вид. Кровь казалась черной, а скрюченные лапки как будто шевелились.

Кузьма потрогал селезня под крыло.

– Жирен, – сказал он одобрительно, – ты бы мне парочку, Анатолий Павлович… куда тебе столько!

– Берите хоть все мои, – оживленно предложил Юрий и покраснел.

– Зачем все… Ишь, добрый какой, – засмеялся старик. – А я парочку… чтоб никому не обидно!

Подошли поглядеть и другие мужики и бабы. Не подымая глаза от огня, Юрий не мог разглядеть их. То одно, то другое лицо, попадая в полосу света, ярко появлялось из темноты и исчезало.

Санин, поморщившись, поглядел на убитых птиц, отодвинулся и скоро встал. Ему было неприятно смотреть на красивых сильных птиц, валявшихся в пыли и крови, с разбитыми, поломанными перьями.

Юрий с любопытством следил за всеми, жадно откусывая ломти спелого, сочного арбуза, который Кузьма резал складным с костяной желтой ручкой ножиком.

– Кушай, Юрий Миколаевич, хорош кавун… Я и сестрицу, Людмилу Миколаевну, и папашу вашего знаю… Кушай на здоровье…

Юрию все нравилось здесь: и запах мужицкий, похожий на запах хлеба и овчины вместе, и бойкий блеск костра, и тыква, на которой он сидел, и то, что когда Кузьма смотрел вниз, видно было все его лицо, а когда подымал голову, оно исчезало в тени и только глаза блестели, и то, что казалось, будто тьма висит над самой головой, придавая веселый уют освещенному месту, а когда Юрий взглядывал вверх, сначала ничего не было видно, а потом вдруг показывалось высокое, величественное спокойное темное небо и далекие звезды.

Но в то же время ему было почему-то неловко, и он не знал, о чем говорить с мужиками.

А другие, и Кузьма, и Санин, и даже Рязанцев, очевидно вовсе не выбирая темы для разговора, разговаривали так просто и свободно, толкуя обо всем, что попадалось на глаза, что Юрий только дивился.

– Ну а как у вас насчет земли? – спросил он, когда на минуту все умолкли, и сам почувствовал, что вопрос вышел напряженным и неуместным.

Кузьма посмотрел на него и ответил:

– Ждем-пождем… авось что и будет.

И опять заговорили о бахче, о цене на арбузы и еще о каких-то своих делах, а Юрию почему-то стало еще более неловко и еще больше приятно сидеть здесь и слушать.

Послышались шаги. Маленькая рыжая собачонка с крепко закрученным белым хвостом появилась в круге света, завиляла, понюхала Юрия и Рязанцева и стала тереться о колени Санина, погладившего ее по жесткой и крепкой шерсти. За нею показался белый от огня маленький старичок, с жиденькой клочковатой бородкой и маленькими глазками. В руке он держал рыжее одноствольное ружье.

– Наш сторож… дедушка… – сказал Кузьма. Старичок сел на землю, положил ружье и посмотрел на Юрия и Рязанцева.

– С охоты… так… – прошамкал он, обнаруживая голые сжеванные десны. – Эге… Кузьма, картоху варить пора, эге…

Рязанцев поднял ружье старичка и, смеясь, показал его Юрию. Это было ржавое, тяжелое, связанное проволокой пистонное ружье.

– Вот фузея! – сказал он.

– Как ты из него, дедушка, стрелять не боишься?

– Эге ж… Бач, трохы не убывея… Степан Шапка казав мини, шо и без пыстона може выстрелить… Эге… без пыстона… казав, как сера останется, так и без пыстона выстрелит… Вот я отак положыв на колено, курок взвив, курок взвив, а пальцем отак… а оно как б-бабахнет!.. Трохи не убывся!.. Эге, эге… курок взвив, а оно как б-бабахнет… ах трохы не убывся…

Все засмеялись, а у Юрия даже слезы на глаза выступили, так трогателен показался ему этот старичок с клочковатой седенькой бороденкой и шамкающим ртом. Смеялся и старичок, и глазки у него слезились.

– Трохы не убывся!..

В темноте, за кругом света, слышался смех и голоса девок, дичившихся незнакомых господ. Санин в нескольких шагах, совсем не там, где его предполагал Юрий, зажег спичку, и когда вспыхнул розовый огонек, Юрий увидел его спокойно ласковые глаза и другое, молодое и чернобровое лицо, наивно и весело глядевшее на Санина темными женскими глазами.

Рязанцев подмигнул в ту сторону и сказал:

– Дедушка, ты бы за внучкой-то присматривал, а?

– А что за ней глядеть, – добродушно махнул рукой старый Кузьма, – их дело молодое!

– Эге ж, эге! – отозвался старичок, голыми руками доставая из костра уголек.

Санин весело засмеялся в темноте. Но женщина, должно быть, застыдилась, потому что они отошли и голоса их стали чуть слышны.

– Ну, пора, – сказал Рязанцев, вставая. – Спасибо, Кузьма.

– Не на чем, – ласково отозвался Кузьма, рукавом стряхивая с белой бороды приставшие к ней черные семечки арбуза.

Он подал руку Юрию и Рязанцеву. Юрию опять было и неловко, и приятно пожать его жесткие несгибающиеся пальцы.

Когда они отошли от огня, стало виднее. Вверху засверкали холодные звезды, и там показалось удивительно красиво, и спокойно, и бесконечно. Зачернелись сидевшие у костра люди, лошади и силуэт воза с кучей арбузов. Юрий наткнулся на круглую тыкву и чуть не упал.

– Осторожнее, сюда… – сказал Санин. – До свиданья.

– До свиданья, – ответил Юрий, оглядываясь на его высокую темную фигуру, и ему показалось, будто к Санину прижалась стройная и высокая женщина. У Юрия сердце сжалось и сладко заныло. Ему вдруг вспомнилась Карсавина, и стало завидно Санину.

Опять застучали колеса дрожек и зафыркала добрая отдохнувшая лошадь. Костер остался позади, и замерли говор и смех. Стало тихо. Юрий медленно поднял глаза к небу и увидел бесчисленную сеть бриллиантовых шевелящихся звезд.

Когда показались заборы и огни города и залаяли собаки, Рязанцев сказал:

– А философ этот Кузьма, а?

Юрий посмотрел ему в темный затылок, делая усилие, чтобы из-за своих задумчивых, грустно нежных мыслей понять, что он говорит.

– А. . Да. . – не скоро ответил он.

– Я и не знал, что Санин такой молодец! – засмеялся Рязанцев.

Юрий окончательно опомнился и представил себе Санина и то, как ему показалось, удивительно нежное и красивое женское лицо, которое он увидел при свете спички. Ему опять стало бессознательно завидно, и оттого он вдруг вспомнил, что поступки Санина по отношению к этой крестьянской девушке должны считаться скверными.

– И я не знал! – с иронией сказал он.

Рязанцев не понял его тона, чмокнул на лошадь, помолчал и нерешительно, но со вкусом сказал:

– Красивая девка, а?.. Я ее знаю… Это того старичка внучка…

Юрий помолчал. Какое-то добродушное и весело задумчивое очарование быстро сползало с него, и прежний Юрий уже ясно и твердо знал, что Санин дурной и пошлый человек.

Рязанцев как-то странно передернул плечами и головой и решительно крякнул:

– А, черт… Ночь-то!.. Даже меня разобрало!.. Знаете, а не поехать ли нам, а?

Юрий сразу не понял.

– Есть красивые девки… Поедем, а? – хихикающим голосом продолжал Рязанцев.

Юрий густо покраснел в темноте. Запретное чувство шевельнулось в нем с животной жаждой, жуткие и любопытные представления кольнули его вспыхнувший мозг но он сделал над собой усилие и сухо ответил:

– Нет, пора домой… – И уже зло прибавил: – Ляля нас ждет. Рязанцев вдруг сжался, как-то осунулся и стал меньше.

– Ну да… впрочем, пора и в самом деле… – торопливо пробормотал он.

Юрий, от злобы и омерзения стискивая зубы и с ненавистью глядя в широкую спину в белом пиджаке, проговорил:

– Я вообще не охотник до таких похождений.

– Ну да… ха-ха… – трусливо и неприязненно засмеялся Рязанцев и замолчал.

«Эх, черт… неловко вышло!» – думал он. Они молча доехали до дому, и дорога показалась им бесконечной.

– Вы зайдете? – спросил Юрий, не глядя.

– Н-нет, у меня больной, знаете… а?.. Да и поздно, а? – нерешительно возразил Рязанцев.

Юрий слез с дрожек и хотел даже не брать ружья и дичи. Все, что принадлежало Рязанцеву, казалось ему теперь отвратительным. Но, Рязанцев сказал:

– А ружье?

И Юрий против воли вернулся, с отвращением забрал снаряды и птиц, неловко подал руку и ушел. Рязанцев тихо проехал несколько сажен, и вдруг, быстро свернув в переулок, колеса затарахтели в другую сторону. Юрий прислушался с ненавистью и несознаваемой тайной завистью.

– Пошляк! – пробормотал он, и ему стало жаль Лялю.

XIV

Занеся вещи в дом и не зная, что с собой делать, Юрий тихо вышел на крыльцо в сад.

В саду было темно, как в бездне, и странно было видеть над ним горящее звездами, блестящее небо.

На ступеньках крыльца задумчиво сидела Ляля, и ее маленькая серая фигурка неопределенно мерещилась в темноте.

– Это ты, Юра? – спросила она.

– Я, – ответил Юрий и, осторожно спустившись вниз, сел с нею рядом. Ляля мечтательно положила голову ему на плечо. От ее неприкрытых волос в лицо Юрию пахнуло свежим, чистым и теплым запахом. Это был женский запах, и Юрий с бессознательным, но тревожным наслаждением вдохнул его.

– Хорошо поохотились? – ласково спросила Ляля и, помолчав, прибавила тихо и нежно: – А где Анатолий Павлович?.. Я слышала, как вы подъехали.

«Твой Анатолий Павлович – грязное животное!» – хотел крикнуть Юрий с внезапным приливом злобы, но вместо того неохотно ответил:

– Право, не знаю… к больному поехал.

– К больному… – машинально повторила Ляля и замолчала, глядя на звезды.

Она не огорчилась, что Рязанцев не зашел к ней: девушке хотелось побыть одной, чтобы его присутствие не помешало ей обдумать наполняющее ее молодые душу и тело, такое дорогое ей, такое таинственное и важное чувство. Это было чувство какого-то желанного и неизбежного, но жуткого перелома, за которым должна отпасть вся прежняя жизнь и должно начаться новое. До того новое, что сама Ляля должна тогда стать совсем другой.

Юрию странно было видеть всегда веселую и смешливую Лялю такой тихой и задумчивой. Оттого, что он сам был весь наполнен грустными раздраженными чувствами, Юрию все – и Ляля, и далекое звездное небо, и темный сад, – все казалось печальным и холодным. Юрий не понимал, что под этой беззвучной и неподвижной задумчивостью была не грусть, а полная жизнь: в далеком небе мчалась неизмерно могучая неведомая сила, темный сад изо всех сил тянул из земли живые соки, а в груди у тихой Ляли было такое полное счастье, что она боялась всякого движения, всякого впечатления, которое могло нарушить это очарование, заставить замолчать ту, такую же блестящую, как звездное небо, и такую же заманчиво-таинственную, как темный сад, музыку любви и желания, которая бесконечно звучала у нее в душе.

– Ляля… ты очень любишь Анатолия Павловича? – тихо и осторожно, точно боясь разбудить ее, спросил Юрий.

– Разве можно об этом спрашивать? – не подумала, а почувствовала Ляля, но сейчас же опомнилась и благодарно прижалась к брату за то, что он заговорил с нею не о чем-нибудь другом, ненужном и мертвом для нее теперь, а именно о любимом человеке.

– Очень, – ответила она так тихо, что Юрий скорее угадал, чем услышал, и сделала мужественное усилие, чтобы улыбкой удержать счастливые слезы, выступившие на глазах.

Но Юрию в ее голосе послышалась тоскливая нотка, и еще больше жалости к ней и ненависти к Рязанцеву явилось в нем.

– За что же? – невольно спросил он, сам пугаясь своего вопроса.

Ляля удивленно посмотрела на него, но не увидела его лица и тихонько засмеялась.

– Глу-упый!.. За что!.. За все… Разве ты сам никогда не был влюблен?.. Он такой хороший, добрый, честный…

«…красивый, сильный!» – хотела добавить Ляля, но до слез покраснела в темноте и не сказала.

– А ты его хорошо знаешь? – спросил Юрий.

«Эх, не надо этого говорить, – подумал он с грустью и раздражением. – Зачем?.. Разумеется, он кажется ей лучше всех на свете!»

– Анатолий ничего от меня не скрывает! – с застенчивым торжеством ответила Ляля.

– И ты в этом уверена? – криво усмехнулся Юрий, чувствуя, что уже не может остановиться.

В голосе Ляли зазвучало беспокойное недоумение, когда она ответила:

– Конечно, а что, разве?..

– Ничего, я так… – испуганно возразил Юрий.

Ляля помолчала. Нельзя было понять, что в ней происходит.

– Может быть, ты что-нибудь знаешь… такое? – вдруг спросила она, и странный, болезненный звук се голоса поразил и испугал Юрия.

– Да нет… Я так. Что я могу знать, а тем более об Анатолии Павловиче?

– Нет, ты не сказал бы так! – звенящим голосом настаивала Ляля.

– Я просто хотел сказать, что вообще… – путался Юрий, уже замирая от стыда. – Мы, мужчины, порядочно-таки испорчены… все…

Ляля помолчала и вдруг облегченно засмеялась.

– Ну, это-то я знаю…

Но смех ее показался Юрию совершенно неуместным.

– Это не так легко, как тебе кажется! – с раздражением и злой иронией возразил он. – Да и не можешь ты всего знать… Ты себе еще и представить не можешь всей гадкости жизни… ты еще слишком чиста для этого!

– Ну вот, – польщенно усмехнулась Ляля, но сейчас же, положив руку на колено брата, серьезно заговорила: – Ты думаешь, я об этом не думала? Много думала, и мне всегда было больно и обидно: почему мы так дорожим своей чистотой, репутацией… боимся шаг сделать… ну, пасть, что ли, а мужчины чуть не подвигом считают соблазнить женщину… Это ужасно несправедливо, не правда ли?

– Да, – горько ответил Юрий, с наслаждением бичуя свои собственные воспоминания и в то же время сознавая, что он, Юрий, все-таки совсем не то, что другие. – Это одна из величайших несправедливостей в мире… Спроси любого из нас: женится ли он на… – публичной женщине, – хотел сказать Юрий, но замялся и сказал – На кокотке, и всякий ответит отрицательно… А чем, в сущности говоря, всякий мужчина лучше кокотки?.. Та, по крайней мере, продается за деньги, ради куска хлеба, а мужчина просто… распущенно развратничает и всегда в самой гнусной, извращенной форме… Ляля молчала.

Невидимая летучая мышь быстро и робко влетела под балкон, раза два ударилась шуршащим крылом о стену и с легким звуком выскользнула вон. Юрий помолчал, прислушиваясь к этому таинственному звуку ночной жизни, и заговорил опять, все больше и больше раздражаясь и увлекаясь своими словами.

– А хуже всего то, что все не только знают это и молчат, как будто так и надо, но даже разыгрывают сложные трагикомедии… освящают брак, лгут, что называется, и перед Богом, и перед людьми!.. И всегда самые чистые святые девушки, – прибавил он, думая о Карсавиной и к кому-то ревнуя ее, – достаются самым испорченным, самым грязным порой даже зараженным мужчинам… Покойный Семенов однажды сказал, что чем чище женщина, тем грязнее мужчина, который ею обладает… И это правда!

– Разве? – странно спросила Ляля.

– О, еще бы! – со взрывом горечи усмехнулся Юрий.

– Не знаю… – вдруг проговорила Ляля, и в голосе ее задрожали слезы.

– Что? – не расслышав, переспросил Юрий.

– Неужели и Толя такой же, как и все! – сказала Ляля, первый раз так называя Рязанцева при брате, и вдруг заплакала. – Ну конечно… такой же! – выговорила она сквозь слезы.

Юрий с ужасом и болью схватил ее за руки.

– Ляля, Лялечка… что с тобой!.. Я вовсе не хотел… Милая… перестань, не плачь! – бессвязно повторял он, отнимая от лица и целуя ее мокрые маленькие пальчики.

– Нет… я знаю… это правда… – повторяла Ляля, задыхаясь от слез.

Хотя она и говорила, что уже думала об этом, но это только казалось ей: на самом деле она никогда не представляла себе тайную жизнь Рязанцева. Она, конечно, знала, что он не мог любить ее первую, и понимала, что это значит, но это сознание как-то не переходило в ясное представление, только скользя по душе.

Она чувствовала, что любит его и что он любит ее, и это было самое главное, остальное было уже не важно, но теперь, оттого, что брат говорил с резким выражением осуждения и презрения, ей показалось, что перед ней раскрывается бездна, что это безобразно, непоправимо, что в ней навеки рухнуло невозвратимое счастье, и она уже не может больше любить Рязанцева.

Юрий, чуть сам не плача, уговаривал ее, целовал, гладил по волосам, но она все плакала, горько и безнадежно.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – как ребенок, захлебываясь слезами, приговаривала Ляля, и оттого, что было темно, она казалась такой маленькой и жалкой, а слезы ее такими беспомощно горькими, что Юрий почувствовал невыносимую жалость.

Бледный и растерянный, он побежал в дом, больно стукнулся виском о дверь и принес, разливая на пол и себе на руки, стакан воды.

– Лялечка, перестань же… Ну, можно ли так!.. Что с тобой!.. Анатолий Павлович, может быть, лучше других… Ляля! – твердил он с отчаянием.

Ляля вся тряслась от рыданий, и зубы ее бессильно колотились о края стакана.

– Что тут такое? – встревоженно спросила горничная, появляясь в дверях, – Барышня, чтой-то вы!..

Ляля, опираясь на крыльцо, встала и, не переставая плакать, шатаясь и вздрагивая, вошла в комнаты.

– Барышня, голубушка, что с вами… Может, барина позвать?.. Юрий Николаевич!..

Из своего кабинета твердой и мерной походкой вышел Николай Егорович и остановился в дверях, с удивлением глядя на плачущую Лялю.

– Что случилось? – спросил он.

– Да, так… пустяки, – насильно улыбаясь, ответил Юрий, – говорили о Рязанцеве… ерунда!

Николай Егорович пытливо посмотрел на него, что-то подумал, и вдруг на его стариковском лице былого джентльмена выразилось крайнее негодование.

– Черт знает что такое! – круто пожал он плечами и, повернувшись налево кругом, ушел.

Юрий страшно покраснел, хотел сказать что-то грубое, но ему стало мучительно стыдно и чего-то страшно. Чувствуя оскорбленную злобу против отца, растерянную жалость к Ляле и болезненное презрение к себе, он тихо вышел на крыльцо, сошел по ступенькам и пошел в сад.

Маленькая лягушонка порывисто пискнула и дернулась у него под ногой, лопнув, как раздавленный желудь, Юрий поскользнулся, весь вздрогнул и, охнув, далеко отскочил в сторону. Он долго машинально тер ногой о мокрую траву, чувствуя в спине нервный холод отвращения.

Тоска в душе и гадкое брезгливое чувство в ноге заставили его болезненно морщиться. Все казалось Юрию нудным и мерзким. Ощупью он нашел в темноте скамью и сел, напряженными, сухими и злыми глазами вглядываясь в сад и ничего но видя, кроме расплывчатых пятен мрака. В голове у него копошились тусклые и тяжелые мысли.

Он смотрел на то место, где, в темной траве, где-то умирала или, быть может, в страшных мучениях уже умерла раздавленная им маленькая лягушонка. Там принял конец целый мир, полный своеобразной и самостоятельной жизни, но действительно ужасного, невообразимого страдальческого конца его не было ни слышно, ни видно.

И какими-то неуловимыми путями Юрию пришла в голову мучительная и непривычная для него мысль, что все, занимающее его жизнь, даже самое важное, ради чего он одно любил, а другое ненавидел, иное отталкивал против желания, а иное принимал против воли, все это – и добро и зло – только легкое облако тумана вокруг одного его. Для мира, в его огромном целом, все мучительнейшие и искреннейшие переживания так же не существуют, как и эти неведомые страдания маленького животного. Воображая, что его страдания, его ум и его добро и зло ужасно важны кому-нибудь, кроме него самого, он нарочно и явно бессмысленно плел какую-то сложную сеть между собой и миром. И один момент смерти сразу порвет все эти сети и оставит его одного без оплаты и итога.

Опять ему вспомнился Семенов и равнодушие покойного студента к самым заветным мыслям и целям, так глубоко волновавшим его, Юрия, и миллионы ему подобных, вдруг глубоко оттенилось тем наивным и откровенным любованием жизнью, удовольствием, женщинами, луной и соловьиным свистом, которое так поразило и даже неприятно кольнуло его на другой день после скорбного разговора с Семеновым.

Тогда ему было непонятно: как мог он, Семенов, придавать значение таким пустякам, как катанью на лодке и красивым телам девушек, после того, как он сознательно оттолкнул самые глубокие мысли и высокие понятия; но теперь Юрий легко понял, что иначе и быть не могло: все эти пустяки были жизнью – настоящей, полной захватывающих переживаний и влекущих наслаждений жизнью, а все великие понятия были лишь пустыми, ничего не предрешающими в необъятной тайне жизни и смерти, комбинациями слов и мыслей. Как бы они ни казались важными и окончательными, после них будут и не могут не быть не менее значительные и последние слова и мысли.

Этот вывод был так не свойствен Юрию и так неожиданно сплелся из его мыслей о добре и зле, что Юрий растерялся. Перед ним открылась какая-то пустота, и на одну секунду острое ощущение ясности и свободы, похожее на то чувство, которое во сне подымает человека на воздух, чтобы он летел куда хочет, озарило его мозг. Но Юрий испугался. Страшным напряжением он собрал все распавшиеся привычные мысли и понятия о жизни, и пугающее, слишком смелое ощущение исчезло. Стало вновь томно и сложно.

Одну минуту Юрий готов был допустить, что смысл настоящей живой жизни в осуществлении своей свободы, что естественно, а следовательно, и хорошо жить только наслаждениями, что даже Рязанцев, со своей точки зрения единицы низшего разбора, цельнее и логичнее его, стремясь к возможно большим половым наслаждениям, как острейшим жизненным ощущениям. Но по этой мысли надо было допустить, что понятие о разврате и чистоте – сухие листья, прикрывающие молодую свежую траву, и даже самые поэтические, целомудренные девушки, даже Ляля и Карсавина имеют право свободно окунуться в самый поток чувственных наслаждений. И Юрий испугался своей мысли, счел ее грязной и кощунственной, ужаснулся тому, что она возбуждает его, и вытеснил ее из головы и сердца привычными, тяжелыми и грозными словами.

– Ну да, – думал он, глядя в бездонное блестящее небо, запыленное звездами, – жизнь – ощущение, но люди не бессмысленные звери и должны направлять свои желания к добру и не давать им власти над собою… «Что, если есть Бог над звездами!» – вспомнил Юрий, и жуткое чувство смутного благоговения придавило его к земле. Он не отрываясь смотрел на большую блестящую звезду в хвосте Большой Медведицы и бессознательно вспомнил, что мужик Кузьма с бахчи называл эти величавые звезды «возом».