Текст книги "Изображение военных действий 1812 года"

Во время сего происшествия неприятельская конница, – кирасиры и уланы, – повела атаку на пехоту 4-го корпуса, но сия храбрая пехота встретила оную с удивительной твердостью, подпустила ее на 60 шагов, а потом открыла такой деятельный огонь, что неприятель совершенно был опрокинут и в большом расстройстве искал спасение свое в бегстве. При сем особенно отличились Перновский пехотный и 34-й егерский полки, коим в каждую роту назначил я по три знака отличия.

Сумский и Мариупольский гусарские, а за оными Иркутский и Сибирский драгунские полки преследовали и гнали неприятеля до самых его резервов, но, будучи здесь приняты сильным пушечным и ружейным огнем, принуждены были отступить. Неприятельская конница, получив подкрепление своих резервов, преследовала нашу и прорвавшись сквозь интервалы наших пехотных кареев, зашла совершенно в тыл 7-й и 11-й пехотных дивизий, но сия бесподобная пехота, нимало не расстраиваясь, приняла неприятеля сильным и деятельным огнем, и неприятель был расстроен.

Между тем кавалерия наша снова собралась, и неприятель с сего пункта уже совершенно был прогнан и отступил за свою пехоту, так что мы его совершенно из виду потеряли. После сего с обеих сторон действовала одна только артиллерия, и на левом фланге 4-го корпуса и гвардейской дивизии продолжалась перестрелка между тиральерами. Можно было заметить, что неприятель приготовился сделать еще раз решительную атаку: он подвинул опять вперед свою конницу и сформировал разные колонны.

Я предвидел, что конница наших 2-го и 3-го кавалерийских корпусов, потерпевши много в прежних атаках, не будет в состоянии противостоять новому, столь сильному удару, и потому послал за 1-й кирасирской дивизиею, которая, однако же, по несчастью, не знаю кем, отослана была на левый фланг, и адъютант мой не нашел оную на том месте, где я предполагал ей быть.

Он достиг лейб-гвардии кавалергардский и конный полки, которые на рысях поспешили ко мне; но неприятель успел между тем совершить свое намерение: конница его врубилась в пехоту 24-й дивизии, которая поставлена была для прикрытия батареи на кургане, а с другой стороны сильные неприятельские колонны штурмовали сей курган и овладели оным.

После сего уже вся неприятельская конница обратилась на пехоту 4-го корпуса и 7-й дивизии, но была на сем месте встречена конно-гвардейским и кавалергардским полками и остановлена в своих предприятиях, между тем присоединились к сим двум полкам Псковской драгунский полк и остальные полки 2-го и 3-го кавалерийских корпусов, и тут продолжалась жестокая кавалерийская битва, которая кончилась тем, что неприятельская конница к 5-ти часам совершенно была опрокинута и отступила вовсе из виду нашего, а войска наши удержали свои места, исключая курган, который остался в руках неприятеля.

Неприятельская пехота еще оставалась в виду нашей, но к вечеру, когда стало смеркаться, скрылась. Канонада продолжалась до самой ночи, но по большей части с нашей стороны и к немалому урону неприятеля, а неприятельская артиллерия, будучи совершенно сбита, даже совсем умолкла к вечеру. В течение всех сих происшествий оставались на крайнем нашем правом фланге четыре егерских полка и несколько артиллерии, под командой полковника Потемкина, которым я к вечеру велел примкнуть к 7-й дивизии.

1-й кавалерийский корпус вашей светлостью отряжен был на левый берег Москва-реки и действовал на оном общо с иррегулярными войсками под начальством генерала от кавалерии Платова. Рапорт генерал-лейтенанта Уварова о действии сих войск, в оригинале, уже прежде сего имел я честь представить вашей светлости.

После окончания сражения, заметив, что неприятель начал оттягивать свои войска от занятых им мест, приказал я занять следующую позицию: правый фланг 6-го корпуса примкнул к высоте у деревни Горки, на которой устроена была батарея из 10-ти батарейных орудий и на коей, сверх того, предполагалось устроить ночью сомкнутый редут; левый фланг сего корпуса взял направление к тому пункту, где стоял правый фланг 4-го корпуса; генералу Дохтурову, который наследовал князю Багратиону в командовании, поручено было собрать пехоту 2-й армии, устроить ее на левом фланге 4-го корпуса и занять интервал между сим корпусом и войсками генерал-лейтенанта Багговута, который с 2-м и 3-м корпусами находился на крайнем левом фланге и к вечеру занял опять все те места, которые им поутру заняты были.

Кавалерийским корпусам приказано было стать за сей линией. За оными назначено было в резерве противу центра быть гвардейской пехотной дивизии, а за оной кирасирским дивизиям. Генералу от инфантерии Милорадовичу поручил я пред рассветом снова занять курган, противу центра лежащий, несколькими батальонами и артиллериею; в полночь же получил я повеление вашей светлости к отступлению».

Здесь необходимо заметить, что честь блистательного дела на Колоче, приписанная Барклаем де Толли Вуичу, принадлежит полковнику (впоследствии генерал-лейтенант и член генерал-аудиториата) Карпенко. Эта ошибка в донесении Барклая, вероятно, произошла от скорости, с которой составлялось описание Бородинской битвы, по первым, почти всегда неполным, сведениям.

Князь Кутузов намеревался возобновить на другой день сражение. С этой целью Барклай де Толли и сделал вечером 26 августа упоминаемое им новое размещение войск 1-й армии; но донесения частных начальников об огромной потере в людях, особенно большой урон между генералами и офицерами, заставили Кутузова отменить свое намерение и велеть отступать за Можайск.

Посланный с приказанием об этом к Барклаю адъютант генерала Ермолова (впоследствии генерал-адъютант), Граббе, нашел его в одной из уцелевших крестьянских изб деревни Горок, спящим на полу, среди своих адъютантов. Барклай принял известие с большим неудовольствием и, всегда спокойный, скромный, терпеливый, на этот раз излил свое негодование в сильных выражениях против Беннигсена, приписывая отмену битвы его внушениям.

Первым движением Барклая было ехать к Кутузову и упросить его остаться при прежнем намерении, но он не исполнил этого, узнав, что часть армии уже отступала. Бородинское сражение примирило с Барклаем де Толли все войско и князя Багратиона, который, оставляя поле битвы, вследствие полученной им смертельной раны, велел сказать своему товарищу, что питает к нему глубокое уважение.

«Вряд ли осталось в центре опасное место, – говорит о Барклае Данилевский, – где бы он не распоряжался и где бы был полк, не ободренный словами и примером его. Под ним убито и ранено пять лошадей; из адъютантов и ординарцев его весьма немногие уцелели. Велико было прежде негодование против Барклая де Толли, но в Бородине общее мнение решительно склонилось на его сторону.

Уже несколько недель не приветствовали его войска обычным восклицанием, но в Бородине от каждого полка гремело ему ура! Однако же хвала, воздаваемая его бесстрашию, не могла искоренить из души его горести упреков, какими прежде его осыпали. Глубоко чувствовал он оскорбление и искал смерти, желая пожертвованием жизни искупить примирение с укорявшей его Россией.

В письме к императору, за день до Бородинского сражения, он говорил: «Государь! С тем большей откровенностью пишу сии строки, что мы теперь накануне кровопролитного и решительного сражения, в котором, может быть, удастся мне найти совершение моих желаний». После сражения Барклай де Толли не таил своей скорби: зачем неприятельский свинец не сразил его!

Он писал императору: „Что касается лично до меня, то с твердостью покоряюсь моему жребию. 26 августа не исполнилось мое пламеннейшее желание: Провидение пощадило жизнь, для меня тягостную”». Приводим еще прекрасный рассказ о Барклае де Толли, из «Очерков Бородинского сражения», написанных участником этой битвы, Ф. Н. Глинкою: «Михаил Богданович Барклай де Толли, главнокомандующий 1-й Западной армией и военный министр в то время, человек исторический, действовал в день Бородинской битвы с необыкновенным самоотвержением.

Ему надлежало одержать две победы, и, кажется, он одержал их! Последняя, над самим собою, – важнейшая! Нельзя было смотреть без особенного чувства уважения, как этот человек, силой воли и нравственных правил, ставил себя выше природы человеческой! С ледяным хладнокровием, которого не мог растопить и зной битвы Бородинской, втеснялся он в самые опасные места. Белый конь полководца отличался издалека под черными клубами дыма.

На его челе, обнаженном от волос, на его лице, честном, спокойном, отличавшемся неподвижностью черт, и в глазах, полных рассудительности, выражались присутствие духа, стойкость непоколебимая и дума важная. Напрасно искали в нем игры страстей, искажающих лицо, высказывающих тревогу души: он все затаил в себе, кроме любви к общему делу. Везде являлся он подчиненным покорным, военачальником опытным.

Множество офицеров переранено, перебито около него: он сохранен какою-то высшей десницей. Я сам слышал, как офицеры и даже солдаты говорили, указывая на почтенного своего вождя: „Он ищет смерти”. И он искал смерти, но смерть бежала от него».

Бородинская битва, повторим, примирила с Барклаем армию, свидетельницу его самоотвержения, но не примирила с ним народа, осыпавшего его одними упреками. Удачно выразился Пушкин, в стихотворении своем «Полководец»:

 
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслию великой,
И, в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал…
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полупути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,—
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь! как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти,—
Вотще! Преемник твой стяжал успех, сокрытый
В главе твоей. – А ты, непризнанный, забытый
Виновник торжества, почил – и в смертный час
С презреньем, может быть, воспоминал о нас!
 

Наградой Барклая де Толли за Бородинскую битву был орден Св. Георгия 2-го класса.

Войска наши отступали с Бородинских полей во всю ночь 27 августа, и к рассвету на месте сражения оставался только арьергард, порученный сперва Платову, а потом Милорадовичу. Наполеон двинул свои войска только в полдень, когда убедился, что русские не готовятся к ожидаемому им нападению.

На втором переходе от Бородина к Можайску Барклай де Толли занемог припадками лихорадки и на другой день должен был слечь в постель, вследствие, – как говорил он сам, – всего похода, усилий, оказанных в продолжение Бородинской битвы, и душевных огорчений.

Пока продолжалась болезнь Барклая, армии наши, теснимые неприятелем, пришли 31 августа к деревне Мамоновой и расположились в укрепленном лагере, можно сказать, в виду Москвы. Беннигсен поехал далее, выбирать позицию для нового сражения, и нашел ее подле дороги из Можайска в Москву, у деревни Филей, в двух верстах от Дорогомиловской заставы.

Получив облегчение, Барклай отправился, по поручению Кутузова, осматривать позицию, и нашел ее столь неудобною, что, встретив на обратном своем пути в Мамоново Беннигсена, спросил его: «Разве непременно решено похоронить здесь всю армию?» Генерал Ермолов и полковники Толь, Мишо и Кроссар, посланные Кутузовым в Фили, разделяли мнение Барклая.

В следующий день, 1 сентября, армия выступила из Мамонова к Москве, а Кутузов, опередив ее, поехал сам на избранную Беннигсеном позицию и под вечер собрал в Филях Военный совет, на котором предложил вопрос: «До́лжно ли ожидать неприятельского нападения в позиции у Филей, или уступить Москву без боя? Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, – сказал он, – до тех пор останется надежда счастливо довершить войну, но, по уничтожении армии, и Москва и Россия потеряны».

Не пропустим без внимания этих слов: они вполне оправдывают отступательный образ действий Барклая де Толли. На совет приглашены были: Беннигсен, Барклай, Дохтуров, Уваров, граф Остерман-Толстой, Раевский, Коновницын, Ермолов, Кайсаров и Толь. Прежде всех подал голос Барклай де Толли, объявивший, что для спасения Отечества главным предметом было сохранение армии.

«В занятой нами позиции, – говорил он, – нас наверное разобьют, и все, что не достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно при отступлении через Москву. Горестно оставить столицу, но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвой приготовит гибель Наполеону». Беннигсен возразил опасностью проходить через Москву с армией, по пятам преследуемой Наполеоном; стыдом уступления столицы без выстрела; впечатлением, какое обстоятельство это долженствовало произвести на Европу, и, наконец, необходимостью атаковать центр Наполеона, чему, по его мнению, способствовало отделение разных неприятельских корпусов для обхода нашей армии.

«Надлежало, – отвечал Барклай де Толли, – ранее помышлять о наступательном движении и, сообразно тому, расположить армию. На то было еще время при первом моем объяснении с генералом Беннигсеном о невыгодах позиции; теперь уже поздно. В ночной темноте трудно различать войска, скрытые в глубоких рвах, а между тем неприятель может ударить на нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны, а бригадами неопытные штаб-офицеры.

По свойственной ей храбрости, армия может сражаться в позиции и отразить нападение, но не в состоянии исполнить движения в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру или Нижнему Новгороду». С Барклаем де Толли согласились Остерман и Толь. В том же духе говорил и Раевский, прибывший гораздо позже, когда уже все подали свои мнения.

Сказав, что с потерей Москвы не потеряна Россия; что всего важнее сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к ней на подкрепление, и что уступлением столицы приготовлена будет гибель неприятелю, – во всем согласно с Барклаем, – Кутузов объявил о намерении своем идти из Москвы по Рязанской дороге и тут же дал приказание отступать. Здесь более нежели где-либо обнаружилась важность и необходимость назначения Кутузова главнокомандующим всеми армиями.

В обстоятельствах того времени он только один из всех русских генералов, он один, пользовавшийся неограниченным доверием соотечественников, мог предать первопрестольную столицу государства в жертву неприятелю. Справедливо говорит историк 1812 года, что для принятия на себя великой ответственности в потере Москвы надобно было иметь более мужества, чем при решении под стенами ее дать битву.

Не будем входить в описание отступления наших войск чрез Москву на Рязанскую дорогу (2 сентября), так как оно не было и по существу своему не могло быть, ознаменовано какими-либо особенными распоряжениями со стороны Барклая де Толли. Отступая по этой дороге, Кутузов имел в виду скрыть от Наполеона цель будущих своих действий и путь, на котором хотел поставить армию. Этот путь был Старая Калужская дорога.

Дав по выходе из Москвы необходимый отдых войскам, Кутузов довел их по Рязанской дороге до Боровского перевоза, а оттуда, 5 сентября, направил их, за Москва-реку, на проселочный путь, идущий вдоль речки Пахры, через город Подольск, поперек больших дорог, ведущих к Москве из Тулы и Калуги. Куда и зачем шла армия, было тайной для всех, кроме самых приближенных к Кутузову лиц и корпусных командиров.

Только по прибытии на Тульскую дорогу, к Подольску, поняли все цель этого бокового движения, поставившего Наполеона в неведение о направлении, взятом нашей армией. Из Подольска она продолжала движение на Старую Калужскую дорогу и, вступив на нее, остановилась у Красной Пахры.

Совершив таким образом боковое движение вокруг Москвы и став твердой ногой на Калужской дороге, Кутузов имел возможность заслонить от неприятеля изобиловавшие запасами полуденные губернии; угрожать пути его действий от Москвы, через Можайск, Вязьму и Смоленск; пересекать отрядами растянутые на чрезмерном пространстве сообщения французов, а в случае отступления Наполеона к Смоленску, предупреждать его по кратчайшей дороге.

Барклай был в восторге от этого плана и от удачного его выполнения. «Это важнейшее и приличнейшее по обстоятельствам движение, – приводим собственные его слова, – доставившее нам возможность окончить войну совершенным истреблением неприятеля, столько меня успокоило, что я был в состоянии забыть болезнь мою, изнурявшую меня с самого Бородина».

Так, в краткий промежуток времени, мы видим: с одной стороны – Кутузова, действующего в духе Барклая в важную и решительную минуту Совета под Москвою; с другой – Барклая, вполне радующегося распоряжениям Кутузова и вполне их одобряющего.

Позиция, в которой армия расположилась при Красной Пахре, на левом берегу реки Пахры, не была одобрена Барклаем де Толли, по причине слишком большого ее протяжения и по причине господствовавших над ней высот правого берега. Соглашаясь с мнением Барклая, Кутузов перевел армию на другую сторону реки, хотя и там войска были размещены Беннигсеном на большем протяжении, нежели желал и предлагал Барклай де Толли. Другое его предложение: послать на Можайскую дорогу отряд, для истребления следовавших по ней в Москву неприятельских транспортов и команд, было принято Кутузовым немедленно и вполне.

Отряженный, вследствие этого, в направлении к Вязьме, генерал Дорохов удовлетворительно исполнил возложенное на него поручение, в течение первых семи дней уничтожив у неприятеля до 80 фур и ящиков и взяв в плен до 1500 человек, в том числе 48 офицеров. Так же успешны были и последующие его действия.

Целые семь дней наши войска стояли спокойно в занятой ими позиции при Красной Пахре. Только 13 сентября показались первые неприятельские войска в виду наших авангардов. Одни из них шли из Подольска, по проселочной, а другие из Москвы, по Старой Калужской дороге, угрожая нам нападением с фронта и обходом с тыла.

В Главной нашей квартире возникли разные предположения и мнения: Барклай советовал не уклоняться от боя и принять его при Красной Пахре; Беннигсен противоречил ему и предлагал: поручив Милорадовичу оборону переправы через Пахру, со всеми прочими войсками выступить к Подольску и атаковать неприятельские корпуса, какие там встретятся.

Главнокомандующий не принял ни которого из этих мнений, а дал приказание отступить по Старой Калужской дороге, с той целью, чтобы, заняв крепкий лагерь, ожидать в нем подкреплений, шедших из Рязани, Тулы, Орла, Брянска и Курска. 14 сентября армия наша отошла к деревне Бабенковой, 19-го продолжала движение еще далее, а 20-го вступила в знаменитую позицию при Тарутине, у соединения речек Истыл и Нары. Во все это время болезнь Барклая де Толли усиливалась; врачи советовали ему искать покоя и отдохновения, и 22 сентября он испросил у Кутузова увольнения из армии.

С искренним сожалением узнали войска об отъезде полководца, к которому со дня Бородинской битвы питали глубокое уважение. Рапорт, которым Барклай де Толли просил себе у Кутузова увольнения, заключался в следующем: «Болезненное мое состояние до такой степени увеличилось, и силы мои, как душевные, так и телесные, столь истощены, что я не могу более командовать вверенной мне армиею, почему нахожусь в необходимости сим покорнейше просить вашу светлость позволить мне до излечения болезни отъехать от армии, поручив оную в команду, кому благоугодно будет вашей светлости.

С прискорбием удаляюсь я от храбрых войск, служащих под начальством моим, ибо желание мое было умереть с ними на поле чести, но болезнь моя сделала меня совершенно неспособным к отправлению моей должности. Я утешаюсь тем, что армия, мне вверенная, за благоденствие которой я бы готов был жертвовать жизнью, остается под предводительством вашей светлости и распоряжением генерала Беннигсена и других генералов».

Так сошел с поприща главнокомандующего полководец, которому в самое трудное время своего царствования император Александр вверил честь и целость главной своей армии и судьбу своего государства, и которого не оценили, а оскорбили современники. Почти сорок лет протекли от той незабвенной эпохи; в продолжение этого времени открылось и объяснилось многое, но все еще великие заслуги Барклая де Толли в Отечественную войну поняты не вполне, и память его не вполне пользуется у нас заслуженной признательностью.

Не переходя еще к дальнейшим обстоятельствам жизни Барклая де Толли, обратимся к неразрешенному еще вопросу: было ли постоянное его отступление от границ до Царева-Займища следствием заблаговременно принятого и императором Александром утвержденного плана, или произошло оно от обстоятельств, не входивших в расчеты при начале войны?

Мы уже приводили выше слова генерала Данилевского, что перенесение театра войны в сердце России произошло не от намерения принятого, но было следствием обстоятельств, которых никакая человеческая прозорливость предвидеть не могла. «Некоторые люди думают уверить, – читаем у Бутурлина, – что намерение завлечь неприятеля внутрь России было заранее принято нашим правительством.

Не желая сознаться, что отступление от реки Немана к Москве неминуемо воспоследовало от малочисленности наших армий, и, напротив, утверждая, что отступление сие произведено было вследствие глубоко соображенного предначертания, они полагают тем придать более блеска нашему оружию.

Но говорящие таким образом должны бы знать, что слава, приобретенная Россиею, не имеет надобности в пособии хитрости и лжи: 1812 год был пробным камнем, открывшим сокровища, которые Россия заключает в недрах своих, и потомки наши всегда с гордостью вспоминать будут о сей достопамятной эпохе истории своего государства.

Одного справедливого описания событий достаточно уже для доставления отечеству нашему удивления современников и потомства. Впрочем, лесть бывает иногда столь неискусна, что, думая приукрасить происшествия, ей излагаемые, в самом деле унижает оные. Действительно, допуская предположение, что армии наши могли бы держаться на реке Немане, не возлагают ли на них ответственность за разорение миллиона мирных жителей, которых они могли бы защитить?

Дабы показать дела в истинном виде, мы просим читателя заметить предположения генерала Барклая де Толли, сразиться с неприятелем под Витебском и Дорогобужем, и наступательное движение к Рудне, произведенное Российскими армиями после соединения оных под Смоленском. Если бы отступление производимо было в исполнение предначертания, уже данного правительством, то осмелились бы начальники наши явно нарушить оное, предпринимая наступательные действия?

Сверх того, огромные магазины, учрежденные нами в Литве и которые посчастливилось нам истребить, не ясно ли доказывают, что совсем не полагали отступать с такой поспешностью, с каковой сие произведено было? Поистине, мы отступили сперва к Смоленску, для того чтобы соединить обе наши армии, ибо находили себя слишком слабыми, а потом от Смоленска к Москве, дабы сблизиться к своим подкреплениям.

Конечно, неоспоримо, как мы уже и сказали, что император Александр, единожды начав войну, вознамерился вести оную до последней крайности и, вследствие того, решился на отступление, сколь бы оное не могло случиться продолжительным, однако же от таковой решимости, востребованной тогдашними обстоятельствами, еще весьма далеко до исполнения заранее сделанного предначертания.

К тому же, какое было бы последствие сего мнимо превосходного предначертания, если бы Наполеон остановился у Смоленска? И всяк согласится, что нельзя было предвидеть того, чтобы французский император решился перейти за реку Днепр в течение одного похода».

Не ограничиваясь сочинениями Данилевского и Бутурлина, приведем слова еще одного достойного свидетеля и участника достопамятной войны 1812 года, принца Евгения Вюртембергского, который, и по родственной связи с нашим императорским домом, и по близким отношениям своим к главным начальствовавшим лицам нашей армии, мог быть поставлен, – и, судя по словам его, был поставлен, – в известность насчет истинной цели наших действий в эпоху нашествия Наполеона.

Принц говорит: «Весной 1812 года, когда меня назначили начальником дивизий во 2-м корпусе, план действий был уже готов у русских. В пользу оснований, которыми руководствовались при начертании его и который состоял в систематическом отступлении, громко говорили современные успехи Наполеона в Португалии. Россия представляла собой еще более выгодных условий к выполнению подобного плана, который, можно сказать, ей только одной свойствен.

Ясно, что, при бесчисленных средствах Наполеона и при его характере, все спасение наше зависело от самой осторожной осмотрительности и от умения воспользоваться местными выгодами. Что до меня касается, то я твердо надеялся на успех, чему могу представить неоспоримые доказательства, и надежды мои основывал на решимости самого императора Александра – действовать таким образом. Я был уверен, что необходимость отступательной войны непременно обнаружится сама собою, и что тогда сами порицатели предположенной системы действий подчинятся ей по собственному убеждению.

В описываемую мной эпоху не все, однако, русские разделяли это мнение; напротив, много слышалось голосов в пользу наступательных действий, или, по крайней мере, в пользу самых упорных оборонительных, так чтобы каждый шаг земли был уступаем не иначе, как с боя. Конечно, правительство не обращало внимания на эти толки, но они не остались без влияния на дух войска. Правда, мужество и твердость не покидали солдат ни на минуту; однако от постоянных приказаний отступать неминуемо закралась какая-то безнадежность.

Нельзя было: ни вразумить каждому необходимости такого рода действий; ни порицать недовольного говора армии, в котором высказывалась одушевлявшая ее храбрость. Сам покойный Багговут, один из лучших друзей моих, жаловался на содержание тайных инструкций, которыми, задолго еще до открытия кампании, сообщалось ему о предположенном отступлении».

Повторяя, что основной идеей императора Александра было систематически завлекать неприятеля все далее и далее, принц продолжает: «По весьма близкому расстоянию Дриссы от границ, нельзя было ожидать от этого пункта выгод для такой системы войны, которая основывалась не на битвах, а на постепенном истреблении неприятеля; поэтому, конечно, необходимо было его оставить и продолжать отступление в другом, более соответственном направлении.

В Германии и Франции, однако, постоянно опровергают факт, что отступление производилось русскими вследствие твердых предварительных соображений, приписывая его одному паническому страху перед оружием завоевателя, и стараются объяснить все позднейшие наши успехи только стечением благоприятных обстоятельств. Новейшие сочинения, появившиеся с целью открыть истину, пытаются вывести то же заключение из самого хода событий и опять впадают в заблуждение; не от недостатка проницательности и не от неблагонамеренности сочинителей, а единственно от несовершенного знакомства с сущностью дела.

Я утверждаю противное, основываясь на неоспоримых документах, из которых ясно можно видеть, что еще задолго до начала войны мысль о необходимости подобного образа действий против врага, столь сильного, занимала императора Александра. Да и была ли у него возможность иным способом выйти победителем из борьбы с соединенными силами всего Европейского Запада?

Империя Российская обладала значительными средствами, как это показали 1812, 1813 и 1814 годы, в продолжение которых на пополнение только одного, например, полка в моем корпусе поступило, в разное время, 22 батальных комплекта людей, – но самая политика не дозволяла заняться заблаговременным сформированием этих масс, потому, что такая деятельность в вооружении со стороны России легко могла бы вовлечь ее в войну преждевременную и захватить ее врасплох».

Наступательное движение от Смоленска к Рудне принц приписывает секретным инструкциям, повелевавшим Барклаю не упускать из вида ни одного выгодного случая к поражению неприятеля и чрез то самое приводить его в заблуждение насчет истинной нашей цели. «Может быть, спросят, – находим мы в том же сочинении, – к чему послужило Барклаю Смоленское кровопролитие, если он не имел в виду упорной и продолжительной защиты города, купленного французами такой дорогой ценою?

Перед битвой об этом также возникали сомнения и шли разные толки, но судьба оправдала образ действий Барклая и в этом случае. Если бы Наполеон не был поставлен в необходимость атаковать город с таким напряжением сил и если бы Барклай очистил Смоленск после обороны менее кровопролитной, не заставив неприятелей думать, что они овладели этим пунктом вследствие своей решительной победы, совершенно против воли русских, – то император французов, конечно бы, угадал наш план и не пошел бы далее.

Все что ни предпринимал Барклай с целью завлечь Наполеона, все, до самых мелочей, носит на себе отпечаток какой-то двусмысленности. Было несколько случаев, в которых крайность положения, принуждая его к решительному отпору, могла убедить неприятеля, что мы не прочь от боя, но только самый бой не давался; с каждым переходом он как будто ускользал у Наполеона из рук. После Смоленска сражения также не входили в план дальнейшего отступления Барклая де Толли: все его внимание было устремлено только к тому, как бы совершить его спокойнее и беспрепятственнее.

Едва лишь начинали укреплять какую-либо позицию, Барклай тотчас же оставлял ее. Желание находилось в постоянной борьбе с убеждением. Войско требовало боя; главнокомандующий, по-видимому, готов был уступить, наконец, общему голосу, и тем охотнее, что известное уже нам ослабление неприятеля показывало, некоторым образом, зрелость нашего главного плана; но мы все еще не оставляли системы медлительности, как лучшего средства заманить неприятеля в сети, и в этом-то заключались существенные причины всех последовавших событий.

Таким образом отступали мы до Царева-Займища, оставляя везде следы нашей нерешительности, служившие Наполеону новыми приманками. По дисциплине и порядку, с какими совершалось наше отступление, его должно отнести к числу образцовых. Неприятелю не досталось ни одного отставшего, ни одной амуничной фуры, ни одной повозки. Переходы были не тяжелы и не утомляли людей, а искусно предводимый арьергард (особенно Коновницыным) если и имел дела, то незначительные, и по большей части успешные.