Текст книги "Тревоги и надежды старшего лейтенанта Берзалова"

– Что «ну»? – многозначительно переспрашивал Форец. – Это была не автодрезина, а огромный бронепоезд. Конечно, я сдрейфил. Чуть в штаны не наложил!

Все начинали радостно ржать и кричать типа: «Шишку на одном месте набил!», «Копчик цел?», «Небось улепётывал без оглядки!» Даже маленький Кец и тот кричал во все горло, подражая Колюшке Рябцеву: «Мы не верим!»

– А чего же ты так сплоховал? – спрашивали на правах старшего: или Померанцев, или Юпитин.

Все замолкали, ожидая, что ответит Форец.

– Вот здесь главная хитрость и зарыта! – важно отвечал Форец и стрелял у кого-нибудь сигарету.

– Ты давай не тяни… – лениво советовал Петр Морозов и протягивал ему зажигалку, – а то знаешь, я трепачей не люблю.

– Сейчас… – отзывался Форец. – расскажу всё по порядку. Надо ж было с толком определить, по какой колее движется бронепоезд, – и он многозначительно поднимал брови, чтобы слушатели понимали, с какой сложностью в жизни он столкнулся.

Все терпеливо ждали, когда он сделает первую затяжку.

– Ты же говорил, что не знал, что это бронепоезд.

– Конечно, не знал, – соглашался Форец. – Если бы знал, смылся сразу.

Все снова радостно ржали, представляя, с какой рожей Форец улепётывал в ближайшие кусты, потому что Форец был притча во языцех даже не в роте, а в бригаде, раз попался генерал-лейтенанту Турбаевскому на цугундер. Никто ещё из второго отделения третьей роты не добивался таких результатов за столь короткое время, даже старший сержант Гуча по кличке Болгарин, который тоже был чемпионом по залётам, и тот уступал Зуеву кое в чём, например, в темпе набора очков и по глубине осознания проступков, которые он совершал, ибо Форец каялся всегда очень и очень искренне, так что ему верили больше, чем могучему Гуче – слишком тот был здоровый, и слишком много в нём бродило тестостерона.

– Не верю… – лениво подавал голос Колюшка Рябцев, и все снова радостно ржали, правда, чуть потише, чтобы, не дай бог, не возбудить праведный гнев старшего лейтенанта Берзалова, который одним окриком: «Вашу-у-у Машу-у-у!..» мог разогнать их славную компанию и присвоить себе вкусную кашу.

Но Кец по-прежнему был громче всех.

– Ха-ха-ха… – не унимался он, и ему всё прощалось, как малолетке.

– Короче… – говорил Форец, доверительно наклоняясь вперед так, что ему становилось жарко от костра.

– Ещё короче! – с нагловатой фамильярностью советовал маленький Кец.

– Ну да, ещё короче, – радостно соглашался Форец. – Короче, колею я определил, когда до бронепоезда оставалось метров сто пятьдесят. Там такой поворот перед станцией за лесом. Он как раз и выскочил. Нет чтоб мне зарыть эту чёртову мину метров на сто ближе к станции.

– А ты какую взял, – спрашивал кто-нибудь, – ферритовую или контактную?

– Конечно, контрактную. Что я, дурак, что ли? Там этого железа одних рельсов тонн сто. Бабахнуло бы так, что я бы с вами не разговаривал.

– Не верю… – твердил Колюшка Рябцев, но никто уже не смеялся, а только радостно скалился, памятуя о Берзалове и Гаврилове, которые находились с другой стороны дома.

– Форец, не тяни кота, – советовал кто-нибудь.

– В общем, я это мину схватил! Братцы, не поверите, разрыл щебень так, словно это был песок на пляже.

– Ну?..

В этом месте наступала тишина. Пять пар глаз впивались в героического Зуева.

– Ну и чуть ли не стукаясь головой о рельсы… – продолжал Форец.

– Может, всё-таки стукнулся? – опять громче всех хихикал Кец, который на правах молокососа имел иммунитет неприкосновенности.

Форец театрально вздыхал, трогая забинтованную голову:

– Было немножко. Но я же думал, что это обычная дрезина!

– А что там было?..

– Танки на платформах. Весь бронепоезд – от носа до хвоста!

– Да! – чесали затылок вначале Померанцев, а потом – Юпитин.

– Не верю! – снова выдавал Колюшка Рябцев.

– Успел установить, когда до состава осталось метров десять.

– Прошлый раз говорил, что пятьдесят, – лениво напоминал кто-то.

– Ну, может, метров двадцать пять, – важно соглашался Форец, не уступая в своём подвиге ни капли правды.

– А потом?.. – спрашивали с придыханием.

– А потом – амба! Взорвался паровозик, и все танки полетели в кювет.

– Не верю… – снова хихикал Колюшка Рябцев.

– А если не веришь, то иди проверь, – говорил Юпитин. – И вообще, твоё место где?

– Где? – невинно удивлялся Колюшка Рябцев и приподнимал голову, чтобы лучше видеть командира второго отделения.

– Иди сменяй Гучу и следи за горизонтом!

И конечно, никуда он не ходил, а все начиналось заново: расспросы, лошадиное ржание и прибаутки по поводу: «Копчик цел?» В общем и целом, Иван Зуев по кличке Форец был на вершине славы. И все понимали, если бы не Форец, пришлось бы принять неравный бой с превосходящим противником, со всеми вытекающими из этого трагическими последствиями. Так что получалось, как ни крути, а Форец – герой!

Тут заверещала СУО и у Сундукова, и у Гучи по кличке Болгарин, и они начали наводить автоматические пушки на источник опасности. Берзалов с криком: «Вашу-у-у Машу-у-у!..» вскочил, съедаемый жуткой тревогой. Гаврилов, вторя ему: «Дурилка я картонная!», тоже вскочил. Капитан Русаков страшно удивился, но остался сидеть – потерял он былую сноровку вертолётчика. Прошла секунда-вторая: на противоположной косе бухты раздался выстрел из подствольника. Над серединой бухты граната с щелчком взвелась в боевое положение. Затем, двигаясь по параболе, упала как раз за спиной у Колюшки Рябцева, который возлежал перед костром, подпрыгнула на высоту метра, по инерции пролетела ещё немного, и рядовой Иван Зуев по кличке Форец сделал то, что должен был сделать в этой ситуации – то единственное, что никто за него сделать не мог – он ловко поймал её с тем, чтобы бросить в котёл с кашей, но ему не хватило мгновения, и она взорвалась у него в руках.

* * *

Чванов уже несся, как полоумный с сумкой медикаментов. Пожалуй, он никогда так в жизни не бегал, даже когда впервые сыграли тревогу «атомная атака».

Берзалов подскочил, глянул и отвернулся, заскрипев зубами. Чванов делал противошоковый укол, а Архипов накладывал на культи жгуты. Колюшка Рябцев тоже был никакой, но ему всего лишь ему сняло лоскут кожи с черепа. Померанцев от боли кривил свою рыжую физиономию и сжимал левую руку, из которой толчками била кровь.

Пушки уже старались вовсю, срезая камыш и кусты на противоположном берегу бухты.

– Не стрелять! – заорал Берзалов, как сумасшедший. – Не стрелять! Вашу-у-у Машу-у-у!.. Не стрелять! Живого возьмём!

Он кинулся по косе под вероятный огонь противника. Гаврилов стал заходить слева, со стороны берега и поэтому немного опаздывал. Юпитин и Жуков нагоняли его.

Там, где песчаная коса стремительно ушла из-под ног, Берзалов погрузился с головой и поплыл, преодолевая вялое течение. Но всё равно его вынесло на внешнюю сторону косы, обращенную к реке, и он в два прыжка, ревя, как раненый зверь, выскочил из воды и стреляя так, чтобы срезать только метёлки камыша и не задеть своих, рванул туда, где берёг был крут и где по всем расчётам прятался стрелок. Заметил что-то светлое у самой воды – знакомую куртку, отороченную белым мехом, только мех тот был уже не былым, а грязно-зелёным. В следующее мгновение ему обожгло лицо справа, и он понял, как свистит пуля, пролетающая мимо виска. Следующего выстрела он произвести не дал, прыгнул, ломая тростник и, не обращая внимания на порезы, подмял под себя и стал бить, бить, бить то, что верещало и, как девчонка, царапалось и кусалось, с третьего удара нокаутировал, но ещё для пользы дела ударил левой и правой, ощущая каждый раз, как кулак погружается во что-то мягкое, булькающее. Потом сел, покачиваясь, и посмотрел, тяжело дыша: это был сын вожака – оскаленный и желторотый, как птенец.

Через минуту он уже кричал, стоя перед Русаковым, и держа за шиворот безвольное тело пацана:

– Ты его знаешь?! Вашу-у-у Машу-у-у!.. – начал он цедить сквозь зубы. – Нет, ты же его знаешь! Я же вижу, ты его знаешь! Моду-то не вороти, сука!

Русаков бледнел, краснел, сжимал кулаки и, казалось, не понимал, что ему делать. При любом раскладе против разъяренного Берзалова он не тянул, не выстоял и полминуты.

– Кто он?! Брат её?! Брат?!

– Я-я-я… – Русаков набирал в лёгкие воздух и никак не мог его выдохнуть.

– А ну не смей! – из дома со скалкой в руке выскочила Зинаида, напоминающая разъяренную тигрицу.

Она всего лишь один раз успела огреть Берзалова да и то всего лишь по спине, и в горячке он не почувствовал боли. Гаврилов и Юпитин оттащили её, но и им досталось по полной, пока её визжащую, царапающуюся и плюющуюся не скрутили.

– Что ты понимаешь?! – кричала она так, словно её резали. – Может, я его сама выходила, пока он загибался после контузии.

– Правда, что ли?! – спросил Гаврилов, ощупывая лицо, под глазом у него наливался синяк.

И только тогда Берзалов понял, что вся нарочито-показная весёлость Русакова носит болезненный характер, и странная худоба его тоже из-за всё той же болячки, которая отныне крылась у него в голове, потому что от каждой контузии человек, попросту говоря, старел внутри себя лет на десять. Снаружи молодой, а клетки головного мозга, как у старика, а потому, по сути, и немощный, и болезненный. И всё равно Берзалов уже спокойнее, однако всё ещё с ненавистью глядя в бегающие глаза бывшего вертолётчика, потребовал ответа:

– Так всё-таки, знал или не знал?!

– Знал… – мотнул головой вертолётчик, кусая губы, – вернее, знаю… – поправился он. – Брат он её, – и кивнул в сторону красавицы, которая, всхлипывая, качалась в сильных руках Юпитина.

– А отец?! Вашу-у-у Машу-у-у!..

– Отца уже месяца два нет, а Касьян иногда приходил.

– А сегодня? Сегодня ты его видел? – Берзалов захотелось встряхнуть вялого Русакова, чтобы он соображал быстрее.

– Сегодня не видел…

– А ты знаешь, что её отец захватывал наших и превращал в рабов? – продолжал цедить слова Берзалов. – Знал? Знал, что он на наших охотился, как на зверей? В плен брал, кандалы надевал, а потом продавал Грибакину? А одному лейтенанту, чтобы не убежал, вообще сухожилия подрезал.

– Нет, не знал, – ответил Русаков, и по его нервным глазам Берзалов понял: не врёт, говорит правду, да и пах он, как одуванчик, большой-большой растерянностью, а не ложью.

Оберегали его, может быть, даже для большого дела, понял Берзалов. Может, им вертолётчик понадобился? Кто знает. А он подвернулся, влюбился и остался, а может, с помощью местной красавицы «заставили» остаться. Дело тёмное. Дело личное. Правды не найдёшь. Да и нужна ли нам эта правда? Наша правда – это устав. Вертолётчик нарушил устав – это плохо. Значит, пойдёт под трибунал.

– Я знала! – вдруг запричитала красавица Зинаида, покачиваясь в сильных руках Юпитина, на физиономии которого и справа, и слева были следы её ногтей. – Да, он мой отец: Григорий Артемович Ёрхов по кличке Альбатрос из Мурманска, шкипер он. Рыбу всю жизнь ловил. А хутор наш – родовой хутор, мы… мы… здесь всю жизнь жили. Он вернётся и убьёт всех вас, потому что он самый жуткий и страшный человек в округе, а ещё потому что это наша земля.

– Ишь как запела, дурилка картонная, – усмехнулся Гаврилов, снова щупая подбитый глаз, – раньше надо было петь, а теперь поздно.

– У него триста человек, он вас в землю зароет! – кричала она, рыдая. – И тебя! – качалась она. – И тебя! И тебя! Он вас всех!!!

– Всё сказала? – спросил Берзалов, спокойный, как танк, потому что в таком состоянии не воспринимал женщин за женщин, к тому же Зинаида сама напросилась.

– Всё! – с ненавистью выпрямилась красавица.

– Не придёт он… убили мы его… – грубо сказал Берзалов, – и всю его банду убили. – Остался этот сопливый щенок, – и он тряхнул Касьяна, который, завалившись на бок, стал приходить в себя, всхлипывать и кашлять, размазывая по лицу кровь и сопли.

– И его тоже убьём, – сказал Юпитин, больше для того, чтобы она не рыпалась.

– А-а-а! – безумно закричала Зинаида Ёрхова, вырвалась всё-таки из рук Юпитина, и почти дотянулась до Берзалова, но Юпитин изловчился, снова взял её в захват так, что на груди у неё затрещала белоснежная сорочка, и оттащил прочь. А она качалась в его руках, рыдая и кричала. – Мало, значит, вам! Мало! Кася только одного из вас убил, надо было всех положить! Гады! Сволочи!!!

Глаза её горели безумной ненавистью, волосы растрепались. Из красавицы она превратилась в ведьму. Вот почему они не хотели говорить о вертолётчике, сообразил Берзалов – берегли свой родовой хутор и вертолётчика заодно, ну и радиация соответствующе действовала. «Дубы» одним словом. Звери, вкусившие власть. Интересно, а как же всё-таки американцы? Каким боком они вписались в данную ситуацию?

Прибежал сержант Чванов и доложил, что Форец нуждается в операции и переливании крови.

– Сколько тебе нужно времени? – спросил Берзалов.

– Два часа, и помещение. Разрешите, я вам порезы смажу.

И пока он обрабатывал раны у него на лице и на разбитых кулаках, Берзалов командовал:

– Занимай дом и оперируй! Архипова и Юпитина ко мне! – и когда они явились, приказал: – занять круговую оборону. Федор Дмитриевич, накормить личный состав, всем принять таблетки и костров больше не разводить. Готовность номер один.

– Есть! – ответили Архипов с Юпитиным и побежали выполнять приказ.

– К вечеру выходим, – сказал Берзалов, глядя в пространство между зелёным небом и рекой.

Ему почему-то показалось, что именно на рассвете, если они не уберутся с хутора, на них нападут. Может, пацан за подмогой послал, а может, ещё что. Так или иначе, уходим именно в ночь, так нелогичнее, а значит, безопаснее.

– А с ней что делать? – спросил Гаврилов, и, как показалось Берзалову, молча упрекнул его в том, что Форец тяжело ранен: «Говорил я тебе, что с Буром нас тринадцать. Вот оно и вышло боком».

Та безысходность, которая владела Берзаловым в начале операции, вернулась снова и он стал сомневаться, правильно ли поступает. Да, прозевал я, со злостью подумал он. Прохлопал ушами. Но на войне все предусмотреть невозможно. Вашу-у-у Машу-у-у!.. А я должен, просто обязан был предусмотреть, значит, я плохой командир!

– Запри в погребе! – велел он.

– А с этим?..

Они посмотрели на Касьяна Ёрхова, который все ещё приходил в себя, и Берзалов пошёл туда, где Чванов колдовал над Зуевым.

Плох был Форец: голова перевязана так, что глаз не видно, на руках, словно боксерские перчатки красного цвета.

Глава 6. Лоферы

Сэр с невинным видом болтался рядом с бронетранспортёром. Но разве у него что-нибудь спросишь? Впрочем:

– Где Гуча? – присел перед ним Берзалов.

Сэр заулыбался, вывалил розовый язык и отчаянно завилял хвостом, мол, о чём разговор, начальник, не понимаю, но лапу с шершавыми подушечками сунул, мол, я свой, и баста, а больше ничего не знаю, не положено мне по моему собачьему уставу. Берзалов едва не его расцеловал в соленую морду.

– Да он у бани, – сказал подбежавший Кец.

– А что он там делает? – удивился Берзалов, подозревая Гучу если не во всех смертных грехах, то, по крайней мере, в стремлении утолить свою страсть – надыбать водки или самогона.

Самое неожиданное со всем этом заключалось даже не в тяжёлом ранении Ивана Зуева, а в том, что лесной квантор закрылся. Берзалов как чувствовал подвох: послал Гучу проверить. А оказалось, что он даже не нашёл дороги.

Гуча, который сообщил по связи об этом открытии, добавил вольную интерпретацию, намекая на обед:

– Время жрать, а мы не спали.

Берзалов, который переодевался в сухое, сгоряча выругался: «Вашу-у-у Машу-у-у!..», снова натянул мокрую куртку, прыгнул в БТР, сгонял и увидел, что действительно получалось, как по карте, из тридцатого квадрата они сразу попали в тридцать второй. Та же самая дорога со старой колеёй, в которой валялись зелёные гильзы, выбегала под сомкнутые деревья, но выскочила совершенно не там, где входила в квантор, не там, где была пустошь перед лесом и железной дорогой за ним, а прямиком – в гнилое радиоактивное болото с мертвыми, корявыми деревьями.

Гуча, который ждал Берзалова на краю посёлка, сунул морду в карту, покрутил носом и сказал, стеснительно, как девушка, глядя в сторону:

– Лес… а там, должно быть, наша погибель… О-хо-хо…

Пара мёртвых сосен стояла на краю топи. Дорога огибала топь и скрывалась вдали. По карте выходило, что болото это тянется километров на сто вдоль реки Сосна. Где-то здесь ещё должен быть железнодорожный мост. Можно было, конечно, на всякий случай пойти посмотреть на него – авось пригодится, опять же стратегическая коммуникация для бронепоезда. Подорвать на всякий случай не мешало бы, но Берзалов боялся, что пока они будут возиться, в этом новом и странном мире снова что-то откроется или, наоборот, закроется, и предпочёл остаться на месте, дабы не искушать судьбу. Примерно в этом месте он и ошибся, только, конечно, ничего не понял, потому что русский человек крепок задним умом, к тому же Спас скромно промолчал, тем самым подложим Берзалову тухлую свинью. А ведь мог и схохмить, даже сказать какую-нибудь добросердечную гадость, но не сказал.

– Вижу, – сказал Берзалов так, словно его уличили во вранье, – вижу, что влипли мы капитально и основательно.

– Почему? – удивился Гуча и даже под шлемом было видно, как брови у него от изумления полезли на лоб.

Негоже, когда командир падает духом и высказывает сомнения. Дорога, как дорога, радиоактивное болото. Мало их было на пути? – недоумевал Гуча.

– Сам не видишь?..

– Не-а-а… – Гуча мрачно посмотрел на трясину, которая исходила болотным газом, потом – на Берзалова, словно он задал ему непосильную задачу.

– Вот и я тоже не вижу, – признался Берзалов, внимательно разглядывая то место, где по всем приметам должен был находиться лесной квантор. А кто эти кванторы установил и кто убрал, одному богу известно.

– А чего здесь думать, – вдруг сказал Гуча. – Как в любой игре с порталами, помните?

Несомненно, он искренне пытался помочь Берзалову. Берзалову стало стыдно.

– С какими порталами?.. А-а-а… Может быть, – согласился он. – Только у нас нельзя «запомнить» и вернуться назад, чтобы ещё раз пройти.

– Это само собой, – задумчиво согласился Гуча и вдруг спросил. – А вы, товарищ старший лейтенант, тоже думаете, что мы не на Земле?

Лицо у Гучи было очень даже серьёзным.

– Андрей… – Берзалов вначале опешил, а потом едва не выругался, – у меня, конечно, богатая фантазия, но не настолько… – он многозначительно посмотрел на старшего сержанта, понял, что Гуче плевать на его рассуждения, не тот он человек, чтобы долго думать, не удержался и выругался. – Вашу-у-у Машу-у-у!.. Сержант, на Земле мы, на Зем-ле-е-е… где ещё можем быть?!

– А ребята говорят, что не на Земле… – упрямо гнул своё Гуча, опять глядя куда-то в сторону, словно там была зарыта бутылка водки. – А на этой, как её…

– Гуча, кончай чепуху нести! – потребовал Берзалов и ещё раз посмотрел на него так, чтобы его продрало до печёнок.

От злости он даже забыл, что в ботинках у него хлюпает вода, а форма липнет к спине.

– Наше дело маленькое. – Гуча покорно кивал, оставаясь при своём мнении, – куда пошлют, туда и идём, хоть на Марс, хоть на Луну.

– Понимаешь, в чём дело, – терпеливо начал объяснять Берзалов, – для такой штуки, как квантор, нужна приложенная в пространстве энергия. Понимаешь?

Глаза у Гучи были пустыми-пустыми, как бутылка из-под пива.

– Не-а-а, – признался он. – Мне бы что-нибудь попроще. Молочка бы из-под бешеной коровки, – он вопросительно посмотрел на Берзалов, и тот подумал, что Гуча намекает на заветную фляжку со спиртом, потому что, судя по всему, Архипов, который отвечал в первом экипаже за «наркоз» и еду, не считал нужным выдавать наркомовские, не было такого понятия в современном уставе.

– Гуча, тебя мало селёдкой кормили? – кисло спросил Берзалов.

– Да, – нагло ответил Гуча и посмотрел куда-то вбок, словно там всё-таки стоял стакан с вожделенной водкой.

– Вернёмся, не забудь мне напомнить, я самолично посажу тебя на «губу».

– Есть на «губу», – со все теми же наглыми нотками в голосе ответил Гуча, и они без приключений вернулись на хутор.

Старший прапорщик Гаврилов даже не стал обсуждать факт закрытия лесного квантора, он все видел на своём забрале и расстроено махнул рукой, мол, я так и думал, что ничем хорошим это не кончится.

* * *

Оставался один вопрос, кто грохнул американцев? Не сами же они себя? Массовый суицид при полном согласии командования? Бред какой-то. Берзалов не находил ответа. Получается, что есть ещё кто-то третий, но тогда это полная тарабарщина, мучился он и хотел уже было призвать Гаврилова, чтобы было с кем поупражняться в мудрствовании, например, во втором законе термодинамике, то бишь в энтропии, к которой стремится весь белый свет, или в «тёмной энергии», которую так и не открыли и теперь уже и не откроют, но Гаврилов, как назло, был занят Зуевым и вообще, развил бурную хозяйственную деятельность: опорожнил кладовки и погреба, которых оказалось целых пять, в которых хранились не только соления, но и мясные консервы в больших количествах, а на чердаке нашёл окорока и колбасы. Всё проверил на радиоактивность. Всё поделил поровну и упаковал. Доложил об проделанной работе и снова убежал, вспомнив, что не забрал банки с маслятами и подберезовиками. О тощих кашах и тушёнке, которые порядком всем надоели, на некоторое время можно было забыть и предаться чревоугодию.

Для Зуева специально соорудили подвесные носилки, чтобы его меньше трясло. Чванов доложил, что извлёк осколки, что состояние Зуева тяжёлое, но стабильное. Появилась маленькая надежда довезти Зуева живым до госпиталя.

– Видеть будет? – спросил Берзалов, поглядывая на раненого, который лежал на кровати в углу горницы, напичканный лекарствами, и напоминал огромную куклу.

– Один глаз выбило напрочь, второй вроде цел. Колю антибиотики каждые два часа. Донором был Жуков.

– Надо ему спирта дать, – сказал Берзалов, подумав, что и ему самому не мешало бы выпить, а то и простудиться недолго.

– Я уже выдал, – сообщил Чванов. – И две шоколадки, положенные в таких случаях. Самое худшее, что мы не можем его везти – растрясёт, но не оставишь же это ведьме, – он кивнул на крышку погреба, где сидела злодейка.

В роли военфельдшера Чванов выглядел значительным и как бы при важном деле. Чувствовалось, что он разбирается в том, о чём говорит, и что для него недаром прошли медицинские курсы по полевой хирургии, а ещё, Берзалов вспомнил, Чванов ушёл на войну с четвертого курса Санкт-Петербургского мединститута. Почти законченный специалист, а главное, мыслит по-деловому и крови не боялся, хотя к крови-то за два года они почти все привыкли – насколько к ней вообще можно привыкнуть.

– Ничего, мы потихонечку, – сказал Берзалов, принюхиваясь. – Через два часа уходим.

Пахло очень вкусно. На столе стояли чугунок с картошкой, миска с огурцами и миска с солёными груздями. Берзалов сел и стал есть, макая картошку попеременно то в соль, то в блюдце в растительным маслом. Молча вошёл Русаков, демонстративно отрезал кусок житного хлеба и тоже принялся есть, недобро поглядывая на Берзалова, а потом сказал:

– Я с вами!..

– Под трибунал захотел? – с подковыркой спросил Берзалов, у которого после удара сильно болело плечо и, разумеется, он думал о Русакове не очень лицеприятно, мог бы выбрать себе боевую подругу, которая не дерётся скалкой.

– Под трибунал, так под трибунал… – согласился Русаков, и лицо у него сделалось совершенно беззащитным и одновременно злым, как у человека, которого долго дразнят.

– А ты подумай? – предложил Берзалов, не выказывая симпатии, но и не желая додавить человека настолько, что он пойдёт в разнос и будет всякие коленца выкидывать. Кто же коленца-то любит?

– Я подумал, – односложно отозвался Русаков.

– Ты всё-таки подумай, – посоветовал Берзалов. – Сообщить командованию я просто обязан. Но одно дело, если ты будешь стоять перед его светлыми очами, а другое – находиться за тридевять земель. Две большие разницы. А сгоряча могут и в пехоту упечь.

– Пусть уж лучше рядовым, чем… – Русаков не договорил и положил картошку в чугунок. Пальцы у него дрожали.

Но и так было ясно, что Русаков имеет ввиду: разумеется, хутор, «дубов» и Зинаиду Ёрхову, которая орудовала скалкой не хуже, чем мужик топором.

– Ладно… – неожиданно для самого себя пожалел его Берзалов, – я тебе, капитан, не судья. Но места у меня нет.

– Хорошо… – покорно и даже, как показалось Берзалову, обречённо отозвался Русаков, – тогда я пойду воевать без вас, – он кивнул в угол, где стоял ПКМ[13]13
  ПКМ – пулемет Калашникова модернизированный на сошке.


[Закрыть], обвитый, как гирляндой, блестящей лентой с патронами.

– Хорошая штука, – оценил Берзалов, – только тяжёлая. – Много не навоюешь.

– Пойду к маэстро Грибакину, – упрямо произнёс Русаков.

– А мы бронепоезд подорвали, – обрадовал его Берзалов.

– Тогда пойду один сражаться, – с тайным пафосом сообщил Русаков.

– Вольному воля, – кивнул Берзалов. – А с кем? – уточнил он, и на его губах заиграла кривая улыбка.

Не доверял он Русакову. А кто будет доверять дезертиру? Никто.

– Ну, с этими… американцами… – не очень уверенно ответил Русаков, глядя мимо Берзалова в окно с белоснежной занавеской.

– А ты что, их видел?

– Нет, не видел, но слышал, что говорили.

– Кто говорил? – с иронией спросил Берзалов, уж очень ему хотелось подковырнуть вертолётчика, чтобы ему жизнь малиной не казалась. Особенно он не мог ему простить того, что он за полгода не нашёл дороги в бригаду. Ас хренов!

– Альбатрос… тьфу ты чёрт, – Русаков от досады так сжал зубы, что было слышно, как они скрипят, – Григорий Ёрхов, атаман их.

– А как они тебя нашли? И вообще, как ты здесь оказался?

– Спасли они меня, – поморщился Русаков так болезненно, словно выпил стакан рыбьего жира. – И вообще… почему ты со мной так разговариваешь?

– А как ты хотел? – с любопытством спросил Берзалов.

– Никак… – процедил Русаков и замер от обиды.

– Ты давай подробнее, – велел Берзалов, зачем-то оглянувшись в угол, где лежал Форец. – Мне поверить тебе надо, а не разговоры слушать.

Русаков намёк понял. Правильно, не должны верить, подумал он. Я бы сам не поверил. А раз уж вляпался, то нужно виниться, деваться некуда.

– Я знаю, я тебе противен. Думаешь, я за бабу прячусь?

– Я ничего не думаю, – зло ответил Берзалов. – Я вижу!

– Ничего ты не видишь. – Русаков резко поднялся, достал из буфета бутыль самогона и два граненых стакана зеленоватого стекла. – Не пристало мне боевому офицеру оправдываться, но деваться некуда, – он налил ровно на три пальца – не много и не мало, как раз в меру, чтобы продрало до печёнок.

Запахло ржаным хлебом, и Берзалову страшно захотелось выпить, потому что он замерз в мокрой одежде, к тому же были у него такие моменты в жизни, когда, край, надо приложиться, не для того, чтобы потерять человеческое обличие, а чтобы просто переключиться. Они не чокаясь, как на поминках, выпили и принялись закусывать грибами. Грибы были хрустящими, холодными, с луком, пахли гвоздикой и подсолнечным маслом.

– Сбили-то меня как-то необычно. Приборы до момента атаки ничего не показали. А потом удар, и всё! Темень. Только-только что-то кусками начинает всплывать: взрыва не было, пламени не было, иначе бы обгорел. Удар был сильный, вот, и контузия. А очнулся только на земле. Как лопасти и дверцу отстрелил – не помню. Сработал на одних рефлексах.

– А кто стрелял-то? – всё ещё не верил Берзалов.

– Я же говорю, не понял, – Русаков болезненно поморщился.

И вдруг Берзалов сообразил, что два первых экипажа погибли точно так же, как и «абрамс» и «бредли», от того непонятного удара направленной энергии. Только первые экипажи не имели такой высокой квалификации, как Русаков, и к тому же у экипажа из двух человек было по четыре человека десанта, а это уменьшало шансы на спасение. Значит, капитан говорит правду. Значит, его грохнули точно так же, как и американцев. В полном соответствии с энтропией, то есть с увеличением беспорядка. От этой мысли по спину у Берзалова пробежал холодок предчувствия беды. С кем же мы столкнулись? – подумал он о ком-то третьем, которого никто не видел, но деяния его говорили сами за себя.

– Это я теперь понимаю, что ударило как раз снизу под кабину, а она у меня бронированная, иначе бы погиб.

– Танк тоже дюже бронированный, а его та же самая сила превратила в блин, – веско сказал Берзалов, думая о том, «третьем», который оставлял такие следы, от которых, словно картонные, прогибались семидесятитонные танки, не говоря уже о боевых машинах пехоты, которые на три четверти были сделаны из боевого алюминия.

– Вот то-то и оно… – многозначительно произнёс Русаков и с надеждой посмотрел на Берзалова: «Поверил или не поверит, возьмёт или не возьмёт?»

Наверное, они бы договорились, уладили полюбовно конфликт и даже помирились бы, как только можно было помириться в этих обстоятельствах, но в горницу с сияющими глазами влетел разгорячённый Гаврилов. Оказалось, что Берзалов случайно отключил связь в шлеме, да и сам шлем лежал на лавке.

– Связь! – заорал было Гаврилов, а потом вроде как впервые увидел в углу Зуева, растерянно прикрыл рот ладонью: «Дурилка я картонная» и уже шёпотом доложил: – Связь, товарищ старший лейтенант! Связь!

Но Берзалов и сам сообразил, тотчас напялил на голову шлем, подключился к локальной сети и услышал истошный вопль Колюшки Рябцева:

– Связь!!! Связь!!!

И под эти радостные вопли кинулся к бронетранспортёру. Ему хватило двух секунд, чтобы покинуть дом, добежать до борта номер один, рывком распахнуть дверцу, усесться на командирское место и подключиться к СУО. Он сразу услышал сердитый голос подполковника Степанова из штаба бригады, словно они не расставались, но не было для Берзалова голоса роднее и желаннее.

– Здесь мы, здесь! – в возбуждении закричал он.

– Да не ори ты так! – возмутился подполковник Степанов. – Барабанные перепонки порвёшь.

– Есть, не кричать, – смутился Берзалов, но всё равно радость из него так и пёрла.

Получается, что они наконец пробились, и даже космический гул не препятствовал.

– Лейтенант, где ты шляешься, я тебя уже битый час дожидаюсь.

На самом деле, прошло не больше пары минут, с тех пор, как Колюшка Рябцев, отчаянно скучая, услышал позывные штаба бригады.

– Товарищ подполковник, мы на хуторе возле деревни Каракокша! – поспешно доложил Берзалов. – Сбрасываю разведданные по маршруту, – радостно сообщил он и, не обращая внимания на грозный рык начальства, которое призывало его к серьезности, ответственности и дисциплине, пробежал в стиле глиссандо пальцами на клавиатуре, как музыкант по клавишам пианино, и СУО выплюнула в эфир кодированный блок, который Берзалов ежедневно дополнял новой информацией.

– Молодец, лейтенант… – услышал он через мгновение в наушниках голос майора Якушева. – Читаем донесение. Сейчас скинем новую информацию для тебя, скорректируешь свои действия. У нас кое-что тоже имеется.