Текст книги "Пьяное счастье"

Инвалид Сирена у телевизора

У меня дома 5 телевизоров. Все они в рабочем состоянии. Но пять телевизоров – слишком много для одного человека. Я выбрал старый маленький дрянной черно-белый телевизор, и принес его инвалиду Сирене. Сирена, увидев у меня в руках телевизор, удивился.

– Это что, телевизор? Принес все-таки, как и обещал!

– Да-да, – сказал я. – Принес. Хочешь, могу еще компьютер принести, тоже в подарок.

– У тебя их тоже пять, как и телевизоров? – спросил Сирена. Странно, что он помнил, сколько у меня телевизоров.

– Нет, только один. Но я все время смотрю телевизор и им не пользуюсь. Вернее, я даже не умею им пользоваться.

– А я, думаешь, умею? Но спасибо, не надо.

Давай лучше посмотрим телевизор. Мне-то он не нужен, я тебе все время это говорил. Но коль уж принес, посмотрим – что тут поделаешь. Но спасибо, конечно.

– Ты что, Сирена, – обиделся я. – Я же для тебя старался! Ты сидишь дома целыми сутками, не гуляешь, книг не читаешь, радио не слушаешь, ни с кем не разговариваешь. Как так можно? Даже осознать этого не могу.

– А хочешь, научу?

– Ну, давай!

– Я, плюс ко всему, еще и не думаю. Вообще не думаю – просто смотрю.

– Куда смотришь?

– В потолок или в пол, или в левую стену, или в правую. Иногда в окна. По-разному смотрю. Не считая еды и туалета – весь день. Иногда и ночь – у меня же бессонница.

– С трудом верится.

Инвалид Сирена кивнул:

– Ну, включай.

Я включил телевизор. Минуты три он нагревался. В конце концов на экране появилось изображение и появился звук.

– Смотри, – крикнул я инвалиду, который как обычно сидел с отсутствующим видом. – Видишь – работает! Теперь тебе будет, куда смотреть.

– Да, ты прав – точно, будет, – откликнулся Сирена, хотя сказано это было довольно равнодушным тоном. Но, взглянув на экран, он вдруг оживился: – Что это? Фильм, что ли? Неплохо!

Да, передавали фильм, кажется, американский. Показывали побег из фашистского концлагеря. Группа несчастных заключенных: мужчины, женщины, старики, дети – прорвав колючую проволоку, выбежали на минное поле. Они бежали по нему минут десять. Бежали и взрывались.

Остались в живых лишь двое: самые красивые заключенный и заключенная, которых застрелить и подорвать невозможно.

Инвалид Сирена рассвирепел:

– Все не так! Этих двоих должны были подбить еще в начале минного поля! Только инвалид один должен был выжить – старик один.

Я попробовал успокоить Сирену.

– Такой у этого фильма сюжет.

– Плевать на сюжет, – Инвалид подкатил на своем кресле к телевизору и злобно ударил по нему протезом. Удар вышел очень сильным. Картинка всколыхнулась, и… фильм неожиданно открутился назад, будто мы смотрели видеомагнитофон. Вновь заключенные разорвали колючую поволоку, выбежали на минное поле, и под обстрелом солдат рванули в сторону леса, к свободе. Бежали они, как и в прошлый раз, минут десять. Первыми взорвались самые красивые, затем все остальные. Добраться до леса удалось только одному человеку – невзрачному старичку-инвалиду.

– Вот так-то, – сказал инвалид Сирена, потер одну протезированную ладонь о другую протезированную ладонь и отъехал совсем далеко от телевизора.

– А теперь, – очень серьезно сказал он, – забери, пожалуйста, этот телевизор из моего дома.

Он меня совсем не развлекает. Если девать некуда, так отдай Феликсу. Ему, может быть, будет интересно. Или же выкинь.

– Пусть себе стоит – много места не занимает.

– Понимаешь, он тут просто не нужен. Места, конечно, он много не занимает, но я иногда по комнате катаюсь, а он на полу стоит – неудобно.

– А ты объезжай, – посоветовал я. – Так интересней кататься.

– Нет, я ведь в потолок смотрю, когда по комнате катаюсь – ощущение полета дает!

– Как знаешь. Ладно, – согласился я и очень обиделся на инвалида Сирену. Затем взял телевизор и немного рассерженный вышел из комнаты, не попрощавшись с другом. Я решил не заходить к Феликсу и выкинул телевизор в помойный бак, так как идти до него было ближе, чем до Феликса. Вот и все, с телевизором покончено. А жаль, ведь я так хотел видеть инвалида Сирену радостным, счастливым.

Старый семейный альбом

Старый, очень толстый альбом с пожелтевшими фотографиями был пылен, но не грязен. Он лежал на журнальном столике в абсолютном одиночестве.

– Почему с меня не вытирают пыль? Почему уже столько лет шустрые пальцы назойливых юнцов не открывают меня? Как будто они не знают, что я храню фотографии Волооких. А у них пять дочерей и ни одного сына! Девочки пышные стройные. Помню, как раньше страницы с фотографиями Моники просто дымились от жадных взглядов любопытных юнцов.

– Ха-ха, – едко усмехнулся пыльный столик. – Юнцы нынче довольствуются порнографическими журналами, полными сверхмониками, да ещё и голыми.

– …А младшенькая Волоокая, когда была совсем ребёнком, как она любила смотреть свои фотографии, прямо не оторвать её от меня…

"Мама, мама, смотри, – радостно кричала она, – это я в зоопарке с жирафиком, это я с обезьянкой…" Жаль, что на той фотографии было сложно понять кто там обезьянка, а кто младшенькая Волоокая, крошка Бильярда. Бильярда была единственной из пяти сестёр обижена природой.

Пожалуй, я любил её больше всех, так как она очень долго любила меня. Когда остальные четыре меня забросили и показывали лишь только своим юнцам, она часто прибегала в мою комнату…

– В твою?! Ха-ха-ха, – злобно усмехнулся журнальный столик без журналов.

–..нередко в её бесцветных глазках серебрились слёзы. Она открывала меня и пересматривала свои детские фотографии так же жадно, как и в детстве. Только теперь она не кричала: "Мама, мама…", а лишь шептала: "Мама, мамочка…"

После одного из её последних просмотров исчезла фотография с обезьянкой. Кажется, Бильярда лихорадочно выдрала её из меня и разорвала на мелкие кусочки. Теперь та страница пуста, если не считать маленькие пожелтевшие клочочки фотобумаги, которые клей сохранил для меня.

Помню бабушку, маленькую скрюченную старушку, в сморщенном лице которой угадывалась Бильярда. Она приходила ко мне из соседней комнаты. Эти жалкие 8-10 метров пути занимали у неё полчаса. Добравшись до журнального столика, она, подобно мешку опилок, тут же бухалась в кресло, когда-то стоявшее возле меня.

Отдышавшись и надев очки, она дрожащими руками открывала меня на страницах с фотографиями Бильярды и старого военного, похожего на осла в медалях. Несмотря на хилость и немощность, она, используя пальцы как закладки на страницах с Бильярдой и военным, резко открывала альбом то на Бильярде, то на военном, как бы чего-то сравнивая.

Хотя я подозреваю, тут попахивало старческим маразмом.

Вообще в последнее время я всё больше склоняюсь к мысли, что люди, заглядывающие в меня, руководствуются чувством, имеющим много общего со старческим маразмом бабушки. Но про юнцов этого не скажешь. Хотя не понимаю, как это можно променять меня на порнографические журналы. Я – это остановившееся время, я – это вечно молодая Моника, я – это вечно маленькая девочка Бильярда, подобная маленькой милой обезьянке. Кто теперь Моника? Дородная женщина с красными от бессонницы глазами и пожелтевшим от никотина пальцем. Кто теперь Бильярда? Из маленькой милой обезьянке она превратилась в нечто более крупное. Лишь бабушка поступила на редкость мудро – она умерла, и, как мне кажется, во время перехода из своей комнаты в мою, потому что после ее смерти под ножкой столика появился маленький пластмассовый осколочек, цвет которого напоминает цвет пластмассового футляра из-под бабушкиных очков. Видимо, она упала ближе ко мне, чем к своей комнате. Иначе, как осколок долетел бы до стола?..

Зато, после ее смерти обо мне пару раз вспоминали. Какие-то люди, похожие на бабушку, рассматривали фотоснимки осла в медалях, бабушки…, а один старичок, больше напоминающий мумию, чем живое существо, обнаружил во мне фотографию Моники и скрупулезно изучал ее. И тут я заметил, как его взгляд, в котором не было ничего кроме близорукости и старческого маразма, появилось еще что-то. Может быть, тогда я и пришел к новой для меня мысли, что недостаточно только остановить время. Время еще стоит и вернуть.

Радость в тоске

Его привели в участок в три ночи. Волосы на голове были всклокочены‚ в глазах сквозил испуг. В руке у него был мегафон. Певца направили сразу ко мне. Я только с такими безобидными сумасшедшими и умею иметь дело. С хулиганами‚ бандитами‚ пьяницами – не могу. Не способен на них кричать‚ запугивать‚ бить. Хотя мои коллеги это все могут и любят – особенно к концу смены‚ для разрядки; звереют за 12-часовую смену.

Я же‚ наоборот‚ прихожу на работу грустный‚ понурый‚ а ухожу‚ всем на удивление, – отдохнувшим‚ ожившим. Возвращаюсь домой и целых 12 часов один в своей маленькой квартире.

Из-за бессонницы я почти не сплю, так, иногда полежу часа 2–3 с закрытыми глазами, затем встаю, внушив себе, что уже поспал. Включу 2 телевизора, магнитофон и пытаюсь отвлечься от своих тоскливых мыслей о том, что жить и не жить – одно и то же. Но не помогает. Правда, курение больше отвлекает меня от себя. Поэтому, я много курю.

Иногда, когда выкурю 5–6 сигарет одну за другой, мне начинает казаться, что вот-вот изо рта начнет сочиться коричнево-никотиновое месиво.

– Ну, веди его ко мне, Старка! – крикнул я одному полицейскому.

Через несколько минут я услышал, как за моей дверью Старка грубо приказал:

– Входи, придурок!

Дверь открылась, и вошел парень с мегафоном. Он робко, нерешительно сел на стул перед моим столом.

– Привет, – сказал я как можно дружелюбнее.

– Здравствуйте, – вежливо ответил он.

– Кто ты?

– Я певец. Ночной певец.

– Зачем мегафон?

– Чтобы петь ночью.

– Ты же мешаешь спать уставшим людям. Они же работают для того, чтобы их отдых был не просто бездельем, а из-за усталости от работы. Отдых должен быть в удовольствие. Поэтому лишая их отдыха, ты лишаешь их удовольствия, которое они по праву заслужили.

Певец удивился.

– Я не очень вас понял? Работают, чтобы отдохнуть?

– Ну а для чего же еще? Люди больше ничего и не делают, кроме как работают и спят. Бег по замкнутому кругу.

Певец оживился.

– Да-да, вы правы. Полностью согласен с вами.

Поэтому-то я и пою по ночам. Я хочу разрушить, разорвать этот губительный для них круг. Для этого-то я пою свои песни.

– Но они этого не хотят. Людей устраивает работать для сна, а спать для того, чтобы были силы для работы. Я думаю, многие счастливы от того, что в коротких промежутках между сном и работой они вкусно едят, ездят развлекаться, влюбляются и расстаются, выращивают детей, поют и танцуют, читают книги, газеты и журналы.

– Стойте, стойте! – перебил меня Певец. Он был сильно взволнован. – Вы ошибаетесь. Они не получают удовольствие от всего того, что вы перечислили, так как над всем этим довлеют сон и работа. Я учил это, я знаю.

– Что значит "учил"? Насколько мне известно, такой науки нет. Может, социология?

– Нет, такой науки действительно нет, – сказал Певец. – Но я учил или может быть вернее будет сказать – изучил этот вопрос. Я гуляю 14 лет по ночным городам. Я знаю, что представляют из себя люди во власти ночи, даже самой лунной, самой звездной, самой светлой. Они боятся ночь, они даже не выглядывают в окна.

– Почему же, многие любят ночью смотреть в окно, – сказал я.

– Нет, никто не смотрит. Потому что ночью темно и пусто.

– Правильно. Чего же на это смотреть.

Но Певец не обращал внимания на мои слова и увлеченно продолжал:

– Они отравляют праздники на улице, если уже ночь. Они все вместе – тысяча, 20 тысяч, 100 тысяч под фонарем, фонарями, прожекторами. А если кто-то из них отбредет в сторону, где темно и пусто, он пугается, жутко чувствует себя и торопится поскорее вернуться ко всем, в толпу.

Я не мог не согласиться с ним:

– Ты прав. Точно как у Эдгара По "Человек толпы".

– Да-да, примерно так. Но я люблю ночь.

Давно, в свои первые ночные прогулки я испытывал страшную тоску. Потом было легче: я… мне нравилось дышать свежим влажным воздухом ночи и пинать ногами мусор на тротуарах. А затем, в конце концов, я стал упиваться ночью, вернее тоской ночи.

Я понял, что истинная радость – она в тоске. Я уже несколько месяцев пою об этом.

– О чем? – переспросил я. Честно говоря, я смутно понимал, что он имеет в виду.

– Как о чем? О радости в тоске. Это, действительно, истинная радость.

– Что, действительно, истинная?

– Да вы попробуйте. Мне было надо поделиться с кем-то этой радостью в тоске, поэтому вчера я купил хороший мегафон. Дождавшись ночи, я стал ходить по улицам и петь, что в тоске радость и стоит выйти из дома в темную ночь, в ней будет радость, потому что грустно. Это, кстати, слова из моей песни.

– Это твои стихи? – спросил я рассеянно.

– Да. Что, понравились? Хорошие стихи?

– А почему нет рифмы? – удивился я.

– Она не нужна.

– Ладно, хорошо. Иди. Только без мегафона.

– Конечно, без него – его мне сломали полицейские. Так что, я свободен?

– Да, но только не шуми на улице.

Певец встал и направился к двери.

– Подожди, – сказал я. – Я тебя провожу. Кто его знает, может, ты и прав.

Мы вместе вышли из участка в ночь.

– Ну как, чувствуете радость в тоске? – тут же спросил он меня.

– Еще нет.

– Наверно, потому что мы только вышли.

Пройдитесь туда-сюда под окнами этого большого дома. Минут 20 хватит, чтобы почувствовать.

Мы несколько минут прогуливались под темными окнами большого многоквартирного дома.

– Ну ладно, – сказал я. – Гуляй спокойно, пой тише. Мне кажется, ты по-своему прав.

Мы попрощались. Певец ушел в ночь, негромко напевая свои песни, а я вернулся в участок. Ведь я там работаю.

Холостой принц

Принцесса Глаже была очень симпатичная девочка.

Принц Слог был мальчиком с твердым характером и абсолютным музыкальным слухом.

Уже в два с половиной года, они были неразлучны. Вместе игрались, вместе ели. А когда им исполнилось по пять лет, их обручили. Хотя и без обручения было ясно, что Глаже и Слог созданы друг для друга. Они вместе росли, вместе учились, вместе прогуливали уроки, вместе ездили на пикники. Вместе начали курить, а потом выпивать.

Когда им исполнилось 21 год, они защитили дипломы, сделались бакалаврами и поженились.

Сбылась давняя мечта их и их родителей.

Свадьба удалась. Приехало много красивой и одаренной молодежи, зрелых и всеми уважаемых людей, талантливых музыкантов, известных ученых.

Было шумно, весело, интересно. И гости, и новобрачные выглядели очень счастливыми. А первая брачная ночь принца и принцессы… триумф любви, да и только. Но нет смысла ее описывать. Просто стоит включить видеомагнитофон и поставить на минут 40 кассету с любимым эротическим фильмом. Хотя в комнате принца происходили вещи куда как любопытнее.

Принц Слог жил скромно. В его огромной комнате, служившей и кабинетом, и спальней, и столовой принца, в середине стоял большой стол, окруженный четырьмя дешевыми пластиковыми стульями. На столе графин водки и несколько стаканов, а также две пепельницы: одна в виде лебедя – более красивая, чем удобная, вторая в виде рака – более удобная, чем красивая. Недалеко от стола был шкаф с баром. А в дальнем углу гигантская кровать, у изголовья которой в здоровенном ведре рос кактус, напоминающий небритую морду дракона. Это растение было примечательно тем, что за семь лет пребывания во дворце, его ни разу никто не полил. Но это не мешало кактусу расти, и из противного уродца превращаться в толстого колючего урода.

Усталая принцесса спала крепко, она давно привыкла и полюбила храп принца – ей нравилось, когда начинало казаться, будто от дворца до аэропорта буквально рукой подать. Но в первую брачную ночь сквозь сон принцесса неожиданно почувствовала, как что-то касается ее щеки, как касания становятся жестче, настойчивее, а затем как нечто острое грубо впивается в ее правую щеку и округлое плечико с розовой нежной кожей. Она тихо застонала, еще спящая провела рукой по задетым местам и, наткнувшись ладонью на предмет, сплошь покрытый острыми иголками, проснулась, но ненадолго – лунного света в комнате было вполне достаточно, чтобы увидеть то, что лежит рядом с принцессой, и то, что находится у изголовья. Она с ожесточением протерла глаза, больно себя ущипнула и, осознав, что это не сон, мгновенно потеряла сознание. Очнулась, привстала, посмотрела и вновь потеряла сознание. На третий раз ей удалось взять себя в руки, накинуть халатик и выбежать из комнаты. Как сумасшедшая, бежала она по спящему дворцу – визжала, жестикулировала…

В комнату принца вбежали люди. То, что они увидели, было больше, чем невероятно – вместо узколобой головы принца из шеи рос безобразный кактус, вместо кактуса из ведра торчала голова принца.

Шум, гам, истерические вопли людей разбудили наследника престола, принца Слога. Его тело заворочалось, и, удивительно, все встало на свои места: голова принца, как и ей положено быть, на принце, а кактус, как и ему положено быть, в ведре.

Все видели, но отказывались верить в реальность произошедшего, начисто забывая, что природа всегда была, есть и будет полна самых невероятных тайн. Поэтому то, что случилось с принцем и кактусом, не было ни массовой галлюцинацией, ни чьим-то жестоким розыгрышем.

Следующая ночь это подтвердила – голова спящего принца вновь переместилась в ведро, а кактус, сросшись с шеей принца, лежал на большой, мягкой подушке. Принца поместили в крупный медицинский центр. Осматривали, обследовали, брали разнообразные анализы. Все безрезультатно.

Каждую ночь, стоило лишь принцу заснуть, к удивлению врачей и ужасу медсестер вместо головы принца появлялся кактус, а вместо кактуса в ведре возникала голова принца.

Исследовали, изучали кактус – тоже ни к чему не пришли. Кактус прятали на ночь, увозили далеко в море, перебрасывали в другое полушарие, где зимой лето, а весной осень. Все равно, ученые ничего не могли понять, а значит – и изменить – с погружением принца в сон, кактус оказывался на шее, а голова в ведре.

Лет пять бились над этим феноменом. Кактус подрос, принц постарел. Бесконечные исследования ни к чему не привели. Дело, конечно, держалось в строжайшей тайне, все-таки честь королевской фамилии. Конечно же, были слухи, но, кроме безумцев, им никто не верил. Принц вернулся во дворец, в свою комнату, в которую с детства влюблен. У изголовья кровати, как и раньше, стояло ведро с кактусом. Уничтожать странный кактус никто не осмеливался.

Жизнь принца спокойна, размеренна, в меру интересна и в меру скучна. Происходящее ночью с принцем на здоровье отрицательного влияния не оказывает. Принц, разумеется, видеть происходящего с ним не может, потому что спит.

Понятно, что принц развелся. Принцев всегда больше чем принцесс, а у принцессы Глаже нервы не из железа, она не в состоянии терпеть этот кошмар каждую ночь. Но принц не горюет. Живет холостяком уже около 20-ти лет и, кажется, не спешит обзаводиться семьей.

Мы с ним недавно пили, он мне и рассказал свою историю, когда я поинтересовался, почему он, несмотря на солидный возраст, все еще холостяк.

Принц Слог даже предложил мне остаться на ночь и посмотреть на чудо. Но я не рискнул. Ну его в задницу.

Монологи клоуна Гвоздя

На исходе ночи звезды начинают блекнуть, из-за горизонта медленно выкатывает солнце, и рождается день. Смолкают аплодисменты, в зале меркнет свет, но поднимается занавес, резко вспыхивают прожектора, на сцену, постоянно спотыкаясь, выходит клоун, и рождается смех. И взрослые, и дети испытывают радостное возбуждение при виде человечка с носом-гвоздем и двумя красными воздушными шариками, привязанными к ушам за прозрачные ниточки.

Стоит мне только показаться публике, как она начинает ржать, будто все сходят с ума. Дети, а особенно взрослые иногда бьются в истерике, глядя на меня.

"Но ведь я еще ничего не сделал", – обращаюсь я к ним.

После этих слов самые слабые из них теряют сознание от смеха, а состояние остальных граничит с полнейшей невменяемостью.

Я стараюсь не смотреть на публику, мне страшно от вида их сумасшедших лиц со слезящимися от смеха глазами, ртами, растянувшимися до ушей и обнаживших жуткие желтые, белые, черные зубы… Я трясусь от страха, и мне не удается справиться более чем с двумя шарами. Я жонглирую ими 5, 10 минут. Публика шумит, свистит. Мальчики стреляют в меня из резиновых пистолетов, девочки выкручивают головы куклам и бросаются ими в меня. Папы кидают в меня окурки, а мамы пустые тюбики из-под губной помады или крема. Ослепленный светом прожекторов, оглушенный ревом публики, трясущимися руками я вынимаю из кармана третий шарик и начинаю осторожно жонглировать, но на втором же круге он выпадает из моих ни на что не способных рук. Я наклоняюсь, чтобы поднять его с ковра, и тут же на мою спину один за одним приземляются два других шара, про которые я в панике забыл. Гвалт смеха сбивает меня с ног, и я карабкаюсь по арене к выходу. Достигнув его, я бросаюсь за кулисы, в самый дальний от арены туалет, закрываюсь в крайней кабинке и сижу в ней до конца представления, пока в цирке не остается ни одного зрителя – ни большого, ни маленького.

Сколько вещей мне мешают жить… А мои навязчивые идеи в конце концов доконают меня.

Часто я начинаю задумываться над процессом своего дыхания: я дышу: вдох-выдох, вдох-выдох. И вот я уже не могу, как и все, бессознательно дышать.

Принужденная идиотизмом натуры слежка за собственным дыханием мешает мне заниматься каким-либо нужным мне делом. Как я ни бешусь, сделать ничего не могу. Только на сцене я бываю благодарен этой неожиданной навязчивости – я становлюсь непроницаем для этих животных, пришедших поиздеваться надо мной.

Я давно не радуюсь хорошему фильму, талантливой книге. Как только попадаются лучшие места, я тут же начинаю исследовать свои ощущения в эти моменты, и удовольствия как не бывало. Моя жизнь сплошной самоконтроль. Он бессмыслен, но мне его не удается избежать. Видимо такова моя природа.

Как скучно. Как мне надоело размеренное, занудное течение времени. По своему характеру оно похоже на походку пенсионера. Но я жду чуда, жду события, которое все изменит коренным образом.

Пусть я буду также дрожать от страха на сцене, пусть часами буду прикован к наблюдению за своим дыханием, нервно выключать телевизор и захлопывать книгу на самых удачных местах. Пусть.

Но должно, обязано появиться в моей жизни новое, что-то типа поэтического вдохновения. Ведь нe только творцы испытывают вдохновение. Просто они запечатлевают его навечно в своих гениальных произведениях. А у обычных людей вдохновение выражается в радости, которую они неожиданно начинают ежедневно испытывать. Ни наркотики, ни пьянство, ни сногсшибательная кинокомедия… просто вдохновение – ты засыпаешь мрачным и ничего не ждущим, а просыпаешься счастливым, как перед первым космическим путешествием, как перед долгожданной встречей со своим идеалом.

Стелиус, наш рабочий сцены, как-то сказал, что жизнь – это американский фильм, стоит только посмотреть начало, и конец уже ясен. Вообще, речь Стелиуса изобилует афоризмами смешными и грустными, поразительно меткими и до абсурдного двусмысленными. Стелиус – один из немногих в цирке, кто мне по-настоящему симпатичен. Жалко, что судьба не пощадила его.

С детства Стелиус мечтал быть дрессировщиком медведей, после первого посещения цирка в семилетнем возрасте.

"Медведи – это большие и добрые дети. Они пушисты и любят сладкое", – думал тогда Стелиус, не подозревая, что через 15 лет он откроет, что кроме сладкого, им придется по вкусу и совсем безвкусное ухо Стелиуса, и он от всей души возненавидит больших и добрых детей.

"Ты идеализировал их. Они обычные дикие животные", – сказал я ему.

"Они твари. Они изуродовали меня. А я и так далеко не красавец".

"Это нe так заметно. В конце концов, когда мы видим тебя, мы начинаем думать о Ван-Гоге".

"Не смешно", – прошипел Стелиус и ушел в себя, как он это часто делал. Поддержит беседу часик, полтора, затем толкнет какой-нибудь афоризм или длинную тщательно обдуманную им теорию и неожиданно замолчит и погрузится в себя, когда дискуссия в самом разгаре.

Особенно хорошо мне запомнился давний, состоявшейся в начальный период нашего знакомства разговор со Стелиусом. Я жаловался ему на публику, на их издевательский смех, который меня когда-нибудь убьет.

– Кстати, – сказал Стелиус, – какие бы были твои последние слова или мысли перед самой смертью?

– Чего? – не понял я.

Стелиус, по своему обыкновению не отвлекаясь на излишние, по его мнению, пояснения, продолжал:

– Я бы постарался с предельной точностью восстановить то состояние, в котором пребывал, ясно осознав, что Алла никогда ко мне не вернется.

А потом бы подумал, вот сейчас я умру и все. Пусть не возвращается. Как ты думаешь, мне было бы приятно умирать?

– Не знаю, возможно, ты…

– А я знаю, что приятно, легко. А ты бы что сказал напоследок?

Я задумался.

– Я бы… я бы…

– Умер молча, без лишних слов и размышлений, – предположил Стелиус.

– Нет. Я бы вышел на арену и сказал бы трясущимся, подыхающим от хохота людям, что не надо смеяться надо мной. Достал бы из карманов шесть шариков, из которых я, дай бог, способен жонглировать тремя и положил бы их на арену.

Вынул бы из носа гвоздь. Снял бы с ушей воздушные шары. Затем я бы сказал следующее:

Пожалуйста, как можно внимательней посмотрите на меня и вы, дети, и вы, взрослые. Да, я клоун, но я очень грустный человек. Для вас же я всегда жалкий смешной человек. Но жалкий и грустный – далеко не одно и то же. Я одинок, у меня никого нет. Я прихожу в цирк и только тут вижу людей. Зрители смеются мне в лицо, коллеги за спиной… Почему вы такие жестокие? Почему вы так ко мне относитесь?

– Но они же приходят развлечь себя и своих детей, отдохнуть, а не слушать печальную историю клоуна. Тебя бы уволили.

– Да это бы я сказал перед смертью. Сам же спросил о последних словах.

И мы со Стелиусом дружно рассмеялись.