Текст книги "Угонщики"

Глава 20
Джордано Бруно, как средство от тоски

День догорал. Крутые, перемешанные в архитектурных стилях дома Москвы казались еще сумрачней и угрюмей. Дикие каменные джунгли, населенные роботами и машинами. Ни единого признака жизни в этих безбрежных, онемевших постройках. Но обманчива эта тишина и безлюдность…

Друзья вернулись во Всеволожский переулок с дюжиной бутылок пива и четырьмя большими вялеными лещами. Тимофей достал гитару, и они порадовали претенциозных соседей исполнением задушевных русских песен и старинных романсов.

Наконец, когда всё пиво было выпито, а от лещей осталась лишь чешуя да кости, Ромик встал и заявил, что поедет домой.

– Ты же после пива! – удивился Тимофей.

– Да и черт с ним! Отнимут права – значит судьба такая. Будем оба пешком ходить.

– Поступай, как знаешь, – безучастно ответил художник, тихо перебирая струны.

После ухода Ромика, он отложил гитару и подошел к окну. Вскоре, на него накатил столь острый приступ тоски и уныния, что он тщательно вымыл руки с мылом дабы избавиться от запаха рыбы, и стал собираться.

Тимофей уже по опыту знал, что лучшее средство от подобного состояния – это работа. Он шагал по улице, торопясь, будто боясь опоздать на последнюю электричку. Через двадцать минут он уже был в мастерской. Придя, почти прибежав туда, Тима не сразу приступил к делу. Поначалу он сел за рабочий отцовский стол, на котором лежал истрепанный старый молитвенник. Глубоко верующим он себя не считал, но не убирал его со стола с тех пор, как унаследовал мастерскую. Молитвенник ему подарила бабушка: благоговейно прикасаясь к вытертому до матерчатой основы переплету, Тимофей пытался вспомнить детство. Оно возвращалось обрывками воспоминаний, не складывающимися в единое целое кусками картинок: молодой отец поднимает его на руки, широко улыбается бабушка, подходит мать и целует его в лицо…

– Хватит, больше не могу, – прошептал Тима и постарался переключиться на творчество, не просто было вспоминать детские годы, унесшие с собой так много хорошего. Ведь остаться сиротой при живой матери дано не каждому и жить с таким бременем не просто.

Тимофей поставил на мольберт незаконченный портрет Джордано Бруно и отступил назад, оценивая собственную работу.

Еще с юношеских лет он восторгался знаменитым итальянским философом-мучеником, который подобно Сократу отдал жизнь за право свободно излагать свои мысли – то самое право, которое сейчас, в начале XXI века, вновь агрессивно оспаривают политики и церковники всех мастей.

Тимофей прочитал основные труды Бруно: «О причине, начале и едином», «О бесконечности, вселенной и мирах», «О героическом энтузиазме» – и убедился в поразительном сходстве их мировоззрений. Как известно, Джордано считал мироздание бесконечным и проповедовал идею бесчисленного множества миров, которые населены разумными существами. В основе всех этих миров лежит некая мировая душа или творческая энергия, образуя их движущее начало.

Стоя перед мольбертом, Тимофей пристально изучал незаконченный портрет прекрасного человека, привязанного к инквизиторскому столбу, водруженному посреди римской площади Цветов. При этом наш художник поневоле задумался о том, какая же он сам мелкая и ничтожная личность со всеми своими микроскопическими проблемами…

Чтобы избавиться от невыносимого чувства стыда, Тимофей решительно выдавил из тюбиков масляную краску, взялся за кисть и приступил к работе. И на душе сразу полегчало…

Глава 21
Значит, не настолько я красива внешне…

Марфа Никодимовна Жеребцова явилась в свою галерею «Жеманико» в начале двенадцатого утра. Госпожа Жеребцова была женщиной неопределенного возраста и не менее неопределенного телосложения – иначе говоря, это была грузная, бесформенная туша, колыхавшаяся при ходьбе и облаченная в пестрый индийский балахон. Сальные волосы, обильно смазанные воском, она зачесывала назад, закрепляя на затылке перламутровым ободком. Бледное полное лицо сильно уродовал маленький нос-пятачок, а редкие желтые зубы казались чрезмерно большими и чрезмерно желтыми. При этом, несмотря на всю свою вялость и неповоротливость, Марфа Никодимовна обладала на редкость шустрыми и подвижными глазами, что придавало ее облику ту долю лукавства, когда хотелось сказать: «А ведь мадам-то себе на уме…»

– Как дела? – спросила она у Софьи, которая уже с утра была на месте и, от нечего делать, перелистывала журналы.

– Всё нормально. Здравствуйте, Марфа Никодимовна.

– Привет. Я, в общем-то, ненадолго. Если придет Тимофей, передай ему это, – мадам Жеребцова достала из своей объемистой сумки запечатанный конверт и вручила девушке.

– Обязательно передам.

– Так-с… Ты не помнишь, где у нас Сталин завалялся?

– Здесь за шторкой, – и Софья достала из-за декоративной ширмы запылившуюся работу неизвестного художника.

– Давай его сюда. Кажется, я нашла покупателя.

– Пожалуйста, – девушка проворно смахнула пыль с портрета и отдала его хозяйке.

– Ну-с, теперь вроде все…

Мадам Жеребцова величественно взмахнула рукой и удалилась, унося с собой незабвенный облик «вождя народов», а Софья покрутила в руках конверт, немного подумала и взялась за телефон.

– Привет, Тимофей.

– А, Софья… Здравствуй.

– Извини, но я, кажется, тебя разбудила.

– Ничего страшного. Заработался вчера и прямо в мастерской отрубился.

– А над чем трудился?

– Да так, портрет один.

– Чей-то заказ?

– Нет. Это для себя.

– Хорошо… Вообще-то, я по делу звоню. Жеманико заходила, передала для тебя конверт с деньгами. На нем еще написано «За фотомодель Аленушку».

– Это здорово. Это весьма кстати, – обрадовался Тимофей и голос его заметно ожил.

– Можешь сегодня заскочить. Я буду на месте до семи.

– Спасибо. Обязательно приеду.

– Ну пока, – и Софья едва заметно улыбнулась.

Ей нравился молодой художник, но от его друга Ромика она знала, что Тимофей живет с какой-то высокомерной и самовлюбленной кокеткой, от которой он без ума.

«Эх, жаль, что я не так красива, как эта «фотомодель Аленушка», – вздохнула Софья и с головой погрузилась в воспоминания.

Красавицей она не была никогда, хотя к шестнадцати годам из угловатого подростка как-то незаметно превратилась в миловидную и обстоятельную девушку. В отличие от подружек, которые всячески пудрились и румянились, стараясь понравиться одноклассникам, Софью это нисколько не волновало. Покойный дед привил ей любовь к книгам, особенно к поэтическим. И хотя «продвинутые» сверстники не понимали ее страсти к чтению, считая Софью слегка чокнутой, она находила свою отраду в обширной домашней библиотеке. Родители целыми днями пропадали на работе, поэтому Соня поневоле росла одиноким и замкнутым ребенком. И хотя она прекрасно понимала, насколько реальный мир отличается от мира книжного, ей очень нравилось мечтать и верить в чудеса.

И так продолжалось до тех пор, пока не подрос Василий, лишивший ее девственности и ставший ее первым жестоким разочарованием в жизни. Будучи соседями по даче, они дружили с самого детства, тем более что Вася тоже любил читать и мечтать. Подростками они подолгу сидели на веранде, наблюдая за проплывающими по небу облаками; повзрослев, стали предпочитать сеновал, где с не меньшим вниманием следили за тем, как набухает член Васи, стоит ему только погладить Софью по обнаженному колену.

К несчастью, Василий оказался классическим, описанным во многих книгах подлецом, поскольку, уже будучи студентом, променял ее на толстую и глупую дочь банкира. И хотя накануне свадьбы он обещал Софье, что они останутся «верными друзьями», она не собиралась прощать ему бессердечного предательства. И все ее детские мечты сразу разлетелись вдребезги, словно хрустальный шар, упавший на грязный кафельный пол морга, где покоятся сотни тысяч подобных небылиц!

Впрочем, какое-то время она еще пыталась разобраться в обуревавших ее противоречиях. С одной стороны, она чувствовала, как ненавидит Василия, с другой – обвиняла себя за то, что не сумела его удержать: «Значит, не настолько сильна была моя любовь, чтобы отдаться ей с головой; значит, не настолько я красива внешне, чтобы ради меня можно было бросить все на свете…»

Возникшее, после женитьбы Василия одиночество, она по привычке пыталась заглушить книгами, фильмами, выставками и спектаклями, но теперь это уже плохо помогало. Кончилось все тем, что, будучи студенткой четвертого курса архитектурного института, она попыталась стать такой, как все – и вот тогда-то на ее жизненно пути и появился Альберт. Этот владелец туристической фирмы был старше Софьи, обладал прекрасной внешностью и изящными манерами. Более того – он даже производил впечатление неутомимого рыцаря и романтика.

Софья не стала разыгрывать из себя недотрогу – и напрасно. Еще более напрасным было то, что, как и всякий одинокий человек, она быстро привязывалась к людям. Поэтому она испытала сильную душевную боль, когда через три месяца активного секса Альберт испарился в тумане.

Прошел ещё год, и перед Софьей встал выбор: работа в конструкторском бюро или замужество со старым другом семьи – Генрихом Евграфовичем Младолюбиным. Этот отставной полковник КГБ был вдовцом, директором охранного предприятия и владельцем квартиры на Новом Арбате. Он уже давно присматривался к девушке, которая годилась ему в дочери, а то и во внучки – правда, только в том случае, если бы он завел ребенка в неполные восемнадцать лет. И хотя корявые ухаживания недалекого гэбиста, были похожи на растянутую во времени пытку, Софья решила согласиться хотя бы только потому, что на этом настаивали ее родители, да и лучших вариантов в тот момент не было.

После этого, при каждом появлении Младолюбина в их доме, она надевала на лицо гримасу милой снисходительности, но надолго ее, конечно же, не хватило. Когда уже была назначена дата свадьбы, она тайком созвонилась со своей бывшей одноклассницей, которая вышла замуж за грека и в тот момент жила в Риме. Ровно за три дня до бракосочетания Софья получила визу и улетела в Италию, оставив своему несостоявшемуся мужу следующее письмо, написанное изящным почерком в классическом стиле девятнадцатого века:

«Милостивый государь Генрих Евграфович! Прошу Вашего прощения за мой тайный побег. Также прошу Вас простить меня за те средства и то время, что вы потратили на свои безрезультатные ухаживания. Вы окружили меня теплотой и вниманием, заботились обо мне как о собственной дочери, но не это мне нужно от жизни. Как бы Вам не хотелось в это верить, но, согласитесь сами, что из нашего неравного во всех отношениях брака, ничего хорошего бы все равно не получилось. Осознав это, я стала инициатором разрыва, дабы в глазах наших общих знакомых сохранить Вашу безупречную репутацию.

Однако не судите меня строго! В глубине души Вы – добрый человек, поэтому постарайтесь понять меня правильно. Ведь я Вас ни в чем не упрекаю! Мое нежелание стать Вашей женой, не связано с Вашим возрастом или профессией, а имеет совсем иные причины. И подумайте о том, сколь напрасным будет Ваше противление (если таковое возникнет), моему поступку, когда я готова бросить дом, родителей и друзей, чтобы уехать, куда глаза глядят, лишь бы не идти с вами под венец. Подумайте и сделайте правильный вывод. На этом прощаюсь и прошу не поминать лихом. Так и не ставшая вашей, Софья».

Родители Софьи страшно расстроились, не говоря уже о злополучном гэбисте. Однако если первые еще долго не могли успокоиться, то Генрих Евграфович повел себя, как «настоящий полковник». Спустя три месяца после прочтения вышеприведенного письма, он нашел себе в крымском санатории прагматичную полногрудую двадцатилетнюю медсестру, привез её в Москву, женился и забыл Софью навсегда.

Прошло свыше двух лет, прежде чем Софья вернулась в Россию. Всё это время она жила в Риме: работала, где захочется, учила итальянский язык, снимала маленькую квартирку-студию с видом на великое творение Микеланджело – собор Святого Петра. С родителями она, разумеется, переписывалась и исправно получала от них ежемесячные денежные переводы, а однажды так по ним соскучилась, что взяла да и вернулась в Москву.

Здесь она увлеклась новым для себя делом – батиком. Ей нравилось делать причудливые рисунки тонким слоем воска, чтобы потом опустить ткань в краску и получить нечто такое, чего она, собственно, и не рисовала, и что родилось само по себе. Именно на этой почве начинающая художница познакомилась с мадам Жеребцовой, которая предложила ей работать у нее в салоне продавцом и, заодно, приторговывать собственными вещицами. Софья охотно согласилась, тем более что ей нравилась атмосфера Дома художников, где часто бывали такие разные, необычные, такие творческие люди…

Глава 22
Не все потеряно

Закончив портрет Джордано Бруно и проснувшись от звонка Софьи, Тимофей понял, что далеко не всё потеряно. Пошел третий день с момента утраты автомобиля и возлюбленной, и он почувствовал себя намного лучше. Нет, разумеется, и то, и другое он будет изо всех сил стараться вернуть, но при этом не станет предаваться унынию. Тем более что перед лицом подлинного мученика за идею – героического Джордано Бруно – это просто неприлично!

Итак, Тимофей поднялся с топчана, полюбовался сохнущим портретом, умылся и уже собирался покидать мастерскую, когда позвонил Ромик.

– Разговаривал я сейчас с бывшим Ленкиным мужем, – сообщил друг, – и знаешь, что мне этот гаишник сказал?

– Понятия не имею.

– Он сказал, что если мы будем сидеть на месте, надеясь только на ментов и ничего не предпринимая, то вскоре на твоем «Ягуаре» будет разъезжать какой-нибудь горный орел.

– А что надо делать?

– Начнем раскручивать тетку.

– Какую еще тётку?

– Да ты что там спишь, что ли ещё? – возмутился Ромик. – Ту самую, которая нас кинула.

– Ах, эту… И что ты предлагаешь.

– Надо ехать по адресу прописки и самим её искать.

– Я же оставил в полиции и адрес, и её телефон.

– Вот об этом-то и речь! Не будут они напрягаться и кого-то искать. Всё самим делать нужно! У тебя же осталась доверенность на эту Ложкину?

– Да.

– Тогда собирайся, и едем по этому адресу. Кстати ты не помнишь где это?

– Московская область, посёлок Некрасовский. Но мне еще надо в ЦДХ забежать.

– Тогда там и встретимся. Во сколько за тобой заехать?

– Через час, у входа.

– Заметано. Двигай попой, и все будет о’кей, гарантирую!

Глава 23
Коготок увяз…

Воспользовавшись отсутствием Тимофея, Вика посетила квартиру во Всеволожском переулке, да не одна, а в сопровождении Демьяна – нужно же было кому-то тащить все ее сумки и чемоданы!

Пока поклонник стоял у окна, чтобы заранее предупредить о возвращении Тимофея, Вика активно набивала вещами широко разинутые пасти двух огромных, бегемотоподобных чемоданов. Покончив с этим, она приказала Демьяну спустить их вниз и положить в машину, а потом вернуться за оставшимися сумками.

Как только он ушел, Вика немедленно направилась в спальню, где быстро собрала еще две сумки, после чего приступила к «основной части» операции, из-за которой и остерегалась Тимофея. Иначе говоря, она подняла матрас и достала из-под него небольшой брезентовый мешочек, где лежали их последние сбережения, оставшиеся от продажи «родового гнезда» на Ленинском проспекте. Даже не проверив его содержимое, Вика сунула мешочек в свою сумку, после чего достала из нее заранее написанное письмо и положила его на тумбочку.

В этот момент вернулся Демьян. Заметив валявшуюся на полу фотографию Тимофея с Викой, он поднял ее, внимательно посмотрел и сказал:

– Странно, но я его совсем не помню.

– Это потому, что там и помнить-то нечего, – небрежно отмахнулась Вика, – бери эту сумку и пошли.

Спустя час они уже были в Крылатском. Демьян повторно выполнил роль грузчика, подняв вещи в квартиру Вики, за что был удостоен предельно-ласкового поцелуя и обещания «позвонить завтра».

Однако, уже сидя за рулем своей «Ауди», он вдруг всерьез призадумался. Человеком Демьян был довольно неплохим, можно даже сказать – порядочным, а потому все произошедшее сегодня ему очень не понравилось. Видимо, сработало то, что можно назвать «мужской солидарностью».

«Если эта красивая сучка так бесцеремонно обошлась с хорошим парнем, который, по ее собственным словам, продал ради нее отцовскую квартиру, – размышлял он, – то стоит ли с ней связываться? И на какие дела она раскрутит меня самого, если я буду таким дураком, что позволю себе влюбиться? А ведь это сделать проще простого – хороша стерва, ничего не скажешь…

– А что если трахнуть ее разок и послать на фиг? Опять же опасно, с такими тварями только свяжись – и все! Коготок, в смысле хрен, увяз – и птичке, в смысле мужику, хана! Нет уж, ради пары палок лучше не рисковать…»

Придя к столь мудрому решению, Демьян внес телефон Вики в «черный список» и, с тех пор, она при всем старании не могла до него дозвониться. Но это ему только казалось, поскольку уже следующим утром Вика, воспользовавшись мобильником матери, прозвонилась к нему и начала свой разговор так,

– Привет! Это твоя Вика! А ты не поможешь мне сегодня съездить…

– Послушай, – прервал её возмутившийся Демьян, – я хотел признаться тебе и сказать, что сегодня вечером прилетает из отпуска моя жена с сыном. Ты слишком милая и порядочная девушка, чтобы обманывать тебя дальше, а делать из тебя ординарную любовницу я не хочу. Передумал. Так что давай, расстанемся навсегда, пока что не случилось ничего серьезного. Гуд?

– КАК ЖЕНА?

– Очень просто. Жена и маленький, обожаемый мною до безумия сын.

На этом они попрощались навсегда. И не смотря на то, что Демьян безбожно обманул Вику, ведь никакой жены и тем более сына у него не было и в помине, он остался доволен своей выдумкой, возымевший подобный результат. А Вика рассержено бросила сотовый на кровать, закусила нижнюю губу и подумала: «Какие же всё-таки мужики подлые мерзавцы! Козлы безрогие».

Глава 24
Там лежал пистолет и наручники

Тимофей пешком дошел до Центрального Дома художников, ему нравился этот маршрут: Зубовский бульвар – Крымский мост – и парк старых идолов, главным из которых был «Железный Феликс». До встречи с Ромиком оставалась уйма времени, поэтому как было не прогуляться по солнечной красавице-Москве?

Первое разочарование постигло его в тот момент, когда он вскрыл конверт с деньгами.

– Она ничего не передавала на словах? – спросил он Софью.

– Нет.

– Вот сука жирная, – вырвалось у Тимофея. – Что же она вечно меня кидает?

– Ну, это уж ты сам с ней разбирайся!

Тимофей последовал ее совету и набрал номер мадам Жеребцовой:

– Марфа Никодимовна, это я.

– Слушаю тебя, радость моя.

– Почему в конверте за «Аленушку» лежит только двести долларов?

– А сколько там должно лежать?

– Мы же договаривались на пятьсот!

– Сам виноват! Если бы ты нарисовал копию картины, то получил бы свои пятьсот. А так еще скажи спасибо, что мне удалось твою содержанку по дешевке сбагрить. Да плюс мои комиссионные. Так что радуйся пока этому, а на будущее думай, кого рисуешь.

– Послушайте, да вы просто чудовище!

– Будешь хамить, золотце моё, иначе вообще перестану заниматься твоей мазней. Не трать моё драгоценное время. Лучше побыстрее доделывай «Рабочую колхозницу», а то мне уже сегодня звонили, спрашивали.

– Вы имеете в виду «Рабочего и колхозницу»?

– Да какая разница! А вздумаешь наглеть – получишь под зад лопатой! Всё!

Жеманико отключила телефон, а Тимофей печально посмотрел на Софью и также печально сказал:

– Можно легко вывезти девушку из деревни… гораздо сложнее деревню вывезти из девушки…

Она не знала чем ему помочь, поэтому лишь виновато пожала плечами,

– Всё образуется.

– Ты так считаешь?

– Не сомневаюсь.

– Не знаю почему, но я тебе верю…

Не успел он придти в себя, как возникло второе разочарование – позвонил Ромик.

– Да, старик, уже выхожу, – торопливо сообщил Тимофей.

– Да подожди ты. Тут такое… блин!

– Что случилось?

– П…ц моей тачке. Движок стуканул. Приехали, называется, – Ромик явно перешел на телеграфный стиль.

– А ты сейчас где?

– На Ленинском, рядом с текстильным институтом. – Что делать – ума не приложу.

– Дождись меня. Оттащим твою тачку во двор, а там видно будет.

– Ладно, жду.

– Вот так-то вот, – с ироничной укоризной обратился Тимофей к Софье, выключая телефон, – а ты говоришь: «всё образуется».

– И не отказываюсь от своих слов. Может, тебе моя помощь нужна?

Тимофей пристально посмотрел в глаза Софье, но не успел ничего толком увидеть, поскольку она отвела их в сторону и пояснила:

– Я имела в виду с реализацией картин.

– А чем ты можешь помочь?

– У меня есть свои клиенты, которым бы я могла предложить твои работы.

– Сейчас это было бы весьма кстати!

– Тогда я как-нибудь зайду к тебе в мастерскую, чтобы ты показал, что есть.

– Хорошо, мы еще обязательно об этом поговорим, но сейчас я побежал, а то у приятеля машина сломалась.

Когда Тимофей добрался до Ленинского проспекта, Ромик с сигаретой в зубах нервно ходил около своей «ОКИ», припаркованной прямо у подземного перехода. Из-за гигантской пробки, растянувшейся в обе стороны проспекта, было трудно дышать.

– Извини, что тебя подвел, – первым заговорил Ромик и в сердцах саданул ботинком по переднему колесу.

– Ничего страшного, в следующий раз поедем, – успокоил его Тимофей.

– Ну уж нет, никаких следующих разов! – Ромик открыл дверцу, залез в бардачок и выудил оттуда карманный атлас Московской области. – Как твой поселок называется?

– Некрасовский.

– Ага… Вот он… Ну что, поедем на электричке с Савеловского вокзала до станции «Катуар». – Ромику так нравилась собственная деловитость, что когда он увидел в глазах друга скользкую тень сомнения, то погрозил ему пальцем: – И не вздумай отказываться. Ковать нужно пока горячо, а е… ть – пока дают!

– Ковать, так ковать, – обреченно молвил Тимофей, и они зашагали к станции метро «Шаболовская». Кроме карты, Ромик захватил из машины и небольшой рюкзак. Где-то на полпути к метро он вдруг остановился и предложил приятелю:

– Ну-ка, посмотри, что я приготовил.

Тимофей заглянул внутрь. Там лежал пистолет и наручники.

– Ты что? Где ты это взял? – и он с опаской посмотрел по сторонам. Ромик улыбнулся, вытащил пистолет и покрутил им перед испуганным лицом друга:

– Это я у Борьки позаимствовал. Игрушечный он, пульками стреляет.

– А наручники?

– Пластмассовые. Из американского детского набора «Я – полицейский».

– Фу… с тобой не соскучишься, – с облегчением буркнул Тимофей, и они тронулись дальше. Дойдя до храма Ризоположения на Донской улице, художник вдруг остановился и сквозь высокую ограду и кленовую листву взглянул на сияющие купола. Затем ощупал свою грудь, проверив на месте ли крестик, и спросил Ромика:

– А почему ты сам крест не носишь?

– Да у меня же иконка Божьей Матери!

– Я имею в виду тот крест, который повесили тебе при крещении.

– Ах, этот… Так он давно потерялся.

– А вот я свой берегу. Меня, кстати, крестили именно здесь, и я это до сих пор помню. Слушай, а давай зайдём и поставим свечки.

– Да пошли, жалко, что ли… Заодно и помолимся за успех нашего безнадежного дела.

На ступенях паперти сидела одинокая нищенка с костылями. Тимофей подал ей десять рублей, а Ромик ограничился «благословением». В притворе храма с изображениями святых по обе стороны стоял убогий, ему Тима тоже протянул червонец, на что Ромик едва сдержался, не матюгнувшись. Внутри храма царила приятная прохлада и пахло ладаном. Служба уже закончилась. Две прихожанки, стоя у иконы Николая Угодника, молча молились. Служительница в черном одеянии и с косынкой на голове, ходила около иконостаса, собирая со ставников догоревшие свечи.

Тимофей купил четыре больших свечи, две из которых отдал Ромику. По одной свече они поставили за здравие близких, еще по одной – за упокой родных. Немного постояв в боковом приделе и перекрестившись по три раза (причем Ромик крестился не только выше, но и ниже пояса), друзья вышли из храма. Тимофей вдохнул теплого воздуха, и ему показалось, что дышать стало гораздо легче, словно бы он принял эликсира молодости и бессмертия.

– Как хорошо, что мы сюда зашли, – задумчиво молвил он. – Я так давно в церкви не был…

– Ничего, – «утешил» его неугомонный Ромик, – когда состаришься, будешь ходить сюда, как на работу. Делать-то все равно не хрена будет…