Текст книги "Усилитель жизни"

***

Оказалось, не все. Месяца через три Антон не выдержал и позвонил снова. Он совершенно не мог вспомнить, о чем и как они тогда говорили. Похоже, она была рада. Или, скорее, не придала ни расставанию, ни возвращению такого значения, какое придавал им он. А дальше было почти так же, как раньше. Может быть, Юля стала к нему чуть внимательнее… чуть нежнее стала с ним разговаривать. И все.

От этого повторяющегося битья о бетонную стену Антон скоро опять впал в отчаяние. И от отчаяния ему вдруг пришла в голову дикая для его спокойного и рационального ума идея – попробовать сыграть, так сказать, красивую страсть. Некоторые от рождения обладают неотразимой харизмой или инстинктивно овладевают искусством обольщения, актерством, к которому питают слабость многие женщины. Но он так не умел. Хотя тут и игры-то особой не требовалось – просто показалось, что если он сможет сказать ей о том, что у него на душе, другими, необычными, красивыми словами – контакт все-таки включится, лед треснет… Он несколько дней обдумывал эту идею. Она была чистым безумием – но вся эта история с Юлей была безумием. Терять, кажется, было нечего.

Стоял март, но весной еще и не пахло – на улице было холодно и ветренно. Они встретились. На Юле была белая шуба, и волосы красиво рассыпались по ней. Куда-то они опять пошли. И дошли почему-то до Яузы. Было уже темно, горели фонари, чернела незамерзающая вода реки. Вокруг громоздились непонятные здания, на набережной не было ни души, и лишь редкие машины время от времени проносились мимо. Машин в Москве было тогда еще сравнительно немного. Иногда порывами налетал ледяной ветер. Словно напоминал, что на улице долго не продержаться, и торопил: сейчас или никогда.

Они шли рядом. И Антон решился.

– Юля, – начал он, – я хотел тебе сказать…

Она искоса взглянула на него, потом посмотрела внимательнее и замедлила шаг. Что-то, видимо, прочла в его глазах. Это было словно прыжок с разбега в ледяную воду. «Все равно. Хуже уже не будет» – мелькнуло напоследок у Антона в голове…

И он начал говорить какие-то слова, каких раньше никогда никому не говорил. Да и позже тоже. Это был сбивчивый монолог, но он был красивый, это точно. Правду сказать, часть его Антон сочинил заранее, позаимствовав слова и обороты из разных источников – в лирической поэзии он кое-что понимал. И когда он произносил это свое объяснение в любви, он в чем-то играл. Но играл с искренним чувством, и это чувство чем дальше, тем больше его захватывало. Оно становилось им самим, оно усиливало то, что уже было. Юля слушала, как завороженная. Наверное, ей тоже таких слов никогда не говорили. Они оба вошли в подобие транса, и Антон, шагая по холодным улицам, не ощущал, как проходит время. Была только ночь, фонари, снежинки и его голос, которым сейчас говорил то ли он сам, то ли кто-то другой…

..Он очнулся и тут же понял, что совсем выдохся. Это был какой-то огромный выброс энергии; игра оказалась не игрой. Юля это чувствовала – она держала его за руку, прижималась к плечу и время от времени смотрела на него с каким-то странным, новым выражением. А он… он должен был быть счастлив, но до того устал и замерз, что все ощущения сделались притупленными и смазанными. Они доехали до ее дома и, как всегда, расстались в подъезде. Было уже очень поздно, дома у Юли были родители, так что возможности какого-то продолжения все равно сейчас не было. Антон, опустошенный, побрел домой, еле успев на последний поезд метро. Он думал, что, кажется, вот наконец получилось, но думал как-то неуверенно. И одновременно ощущал, что теперь любит ее, или зависит от нее, сильнее. Что произнесенные слова рикошетом вернулись к нему самому…

Увы, на следующий день оказалось, что не получилось. Эффект исчез. По телефону Юля звучала холодновато-невнятно. Встретиться она была вроде бы и не против, но не сегодня. Нет, и завтра, наверное, тоже не получится. Нет, я не знаю точно, когда освобожусь, так что лучше, наверное, сейчас не договариваться. Давай ты мне завтра перезвонишь? Ну ладно, пока, мне уже бежать надо. Назавтра Антон перезванивал несколько раз, но без толку – Юли не было дома, и ее родители были не в курсе, когда она появится. В очередной раз положив трубку, он понял, что все бессмысленно. За окном чернела зимняя ночь. По-настоящему плохо ему было час назад, теперь же было просто тоскливо. И не с кем было поделиться этой тоской – почему-то никогда никому он не рассказывал о своей личной жизни. Ни родителям, ни друзьям, никому. Может, потому, что получилась бы, как ему казалось, одна сплошная жалоба… а жаловаться и показывать свою слабость он очень не любил. Или боялся. Некоторым, оказывается, надо набраться большой смелости, чтобы признаться, что им плохо… Строчки из старой песни Цоя, как будто простенькой и наивно-подростковой, но не забывшейся до сих пор (не так уж проста, видать) крутились в голове, повторяясь снова и снова:

Твои родители давно уже спят, уже темно.

А ты не спишь, ты ждешь, когда зазвонит телефон.

И ты готов отдать все за этот звонок,

Но она давно уже спит там, в центре всех городов.

Проснись, это любовь, смотри, это любовь, проснись, это любовь…

После такого удара можно было только окончательно уйти. И Антон ушел.

…А через несколько месяцев опять вернулся. Это было ненормально, но это было сильнее него. Потом эти расставания-возвращения повторялись еще раз пять. Впору было измерять в них время, как удава в попугаях.

Антона каждый раз сбивало с толку то, что сразу после того, как он опять появлялся, Юля искренне радовалась и позволяла ему заметно больше, чем раньше. Поэтому ему, слепому, как всякому влюбленному, начинало казаться, что вот, наконец, теперь все распрямится и будет хорошо… Но вместо этого все быстро возвращалось к почти прежнему состоянию. У Юли, хотела она сама того или нет, просто проходило влечение к нему.

Друзья, даже явно менее привлекательные с женской точки зрения, давно успели поменять по нескольку подружек. Если бы они узнали, что Антон все так же штурмует свою недоступную вершину, то, вероятно, сильно удивились бы. Лишь после второго возвращения он в первый раз поцеловал Юлю. Это опять было у дверей ее подъезда. Все было почти так, как раньше, но потом, когда она уже сказала «пока», он вдруг смог… что? как-то по-новому, по-другому на нее посмотреть. Она поняла, тоже ответив другим, изменившимся взглядом. И не сопротивлялась, когда он сделал к ней шаг, привлек к себе и поцеловал в губы.

Первый, однако, поцелуй. Через полтора или два года после начала знакомства. Памятник мне надо поставить за упорство, думал теперь Антон с ностальгической усмешкой. И до сих пор-то неизвестно, был ли в этом бесконечном штурме какой-то смысл, или так, дурость одна, ошибки молодости…

…Да, и оказалось, что целоваться она умеет как-то очень ловко. Даже со своим минимальным опытом он это понял. Интересно, что мысль о том, где она так научилась, его не особенно взволновала. Не то, что в начале их знакомства. Он помнил, как тогда ревность (как теперь ясно, вполне обоснованная) била его иногда, словно током. А потом раз – и перестала, потерялась где-то по дороге.

После этого чуть ли не в первый раз Антон почувствовал какое-никакое удовлетворение достигнутым. Альпинист, целую вечность карабкавшийся по отвесной стене, выбрался, наконец… ой, ну их, эти горные аналогии. Он уже начал понимать, что бесконечно затянувшиеся отношения не могут взять и закончиться счастливым гармоническим союзом. Но поделать с собой ничего не мог.

Наверное, и Юля не могла с собой ничего поделать. Капля камень точит – он тоже стал ей нужен. «От тебя идет энергия», как-то сказала она, и Антон понял, что нечто такое действительно есть. Нечто, оправдывавшее в ее глазах всю эту нервотрепку. Но «сделался нужен» не означало «полюбила»…

После третьего ухода и третьего возвращения она стала иногда позволять ему немного больше. В первый раз увидев и потрогав Юлину грудь – словно два волшебных опаловых сосуда, мягко засветившихся в полумраке комнаты, где они укрылись от любопытных родственников – Антон испытал почти потрясение. И еще день после этого он был счастлив постоянно, каждое мгновение. Такого он не испытывал ни до, ни после… Но постепенно, и чем дальше, тем больше ему начало казаться, что Юля соглашается на ласки с ним через силу. Его исступленные объятия стали превращаться в мучение для обоих. Ему хотелось большего, а ей уже не хотелось и того, что было.

Потом он опять ушел. Надолго, чуть не на полгода, решив, что все, больше никогда не вернется. И тут даже умудрился завести знакомство с другой девушкой. Все-таки он не окончательно свихнулся на Юле. Ту, другую звали Света, она была довольно симпатичной, и Антон ей явно очень нравился. Или даже больше, чем нравился. Измученный и элементарно неудовлетворенный, он было соблазнился… и почти сразу обнаружил, что со Светой, такой милой и доброй, ему чего-то не хватает. То ли влечения, то ли того, что поважнее. Он понял, что, оказывается, когда нет настоящего, искреннего, идущего из глубины чувства, то все у него получается как-то либо вымученно, либо механически-неинтересно, и оставляет после себя странное муторное послевкусие. И – чего не было с Юлей – любой ее недостаток, особенно физический (моральные, наверное, полезли бы позже) слишком заметен, слишком раздражает. Ужасно, если Юля испытывала с ним нечто подобное. Но он-то, как только понял, что не идет и не пойдет, сразу же честно сказал Свете об этом. Вернее, постаравшись пощадить ее самолюбие, сказал, что на самом деле любит другую, но с той размолвка вышла, и он, вот… В общем, попросил прощения. Им обоим какое-то время после этого было плохо и тоскливо, но в итоге они разошлись мирно и навсегда. Антон потом не раз с тихой грустью вспоминал Свету и мысленно желал ей счастья, какого только возможно.

Он опять вернулся к Юле, и опять было все то же самое. Наконец, как-то в конце мая он уговорил ее съездить к нему на дачу. Довольно большой, частью даже покрытый лесом участок остался у них от дедушки-профессора, светлая ему память. А вот старый деревянный дом на фоне быстро возникавших рядом новорусских хоромов казался теперь скворечником. Но Антон любил его и не хотел бы другого.

Стояла теплая и пасмурная, как бы задумчивая погода, иногда накрапывал слабый дождик. Все вокруг было в изумрудной зелени, уже густой, летней, но еще совсем свежей, как бывает только в это время года. Под полупрозрачной крышей леса, подпертой тонкими белыми колоннами берез, в траве, словно мелкий жемчуг, рассыпались капельки воды. Во влажном воздухе плыл тонкий аромат цветущих ландышей, иногда пересвистывались птицы. Было уже сильно за полдень, когда они туда приехали.

Дача стояла пустой. Они молча и бесцельно побродили по участку, потом зашли в дом.

– Пойдем, что ли, наверх? – предложил Антон.

Юля молча кивнула.

Они поднялись в мансарду – небольшую комнату под крышей, где стояла низкая тахта. У Антона мелькнула в голове картинка, как они сейчас с Юлей на этой тахте… Благодаря Свете он теперь знал, как это делается. Тогда он не особенно хотел успеха, но был в нем абсолютно уверен и автоматически получил его. А сейчас – совершенно наоборот. Почему?! Почему именно с той, которая ему так нужна, все всегда настолько неправильно?

Он присел на край тахты. Юля стояла рядом, глядя в окно с отрешенно-усталым выражением. Антон не знал, что теперь делать. В глубине души он понимал – хотя ему не хватило бы смелости сказать об этом самому себе – что она сейчас здесь не то из сочувствия, не то по инерции… потому, что вчера, когда договаривались об этой поездке, она сама надеялась на то, что из этого что-то выйдет. А сейчас понимает – нет, не выйдет.

Он притянул ее к себе, попробовал обнять. Вышло, как с манекеном. Опять!! Он отпустил ее и вдруг почувствовал, что внутри, где-то в груди, словно поднимается и закипает горячая жидкость. Такое с ним случалось очень редко и почти всегда было некстати. А уж сейчас… еще одна картинка вдруг мелькнула, да такая, что он сам испугался и сейчас же постарался запрятать ее куда-нибудь подальше. Черт, но что делать-то – как избавиться от этого вулкана внутри?! Вскочить, заорать, сломать что-нибудь…

..Ничего он тогда не сломал. Хотя, кто знает – может, она бы к нему по-другому относилась, если бы он был способен на безумства. Если бы хоть раз в жизни взбесился и что-нибудь разбил, раскурочил, разнес. Или, наоборот, она бы тогда испугалась, ушла насовсем, и больше они бы никогда не встречались. Но не случилось. Ничего страшного не случилось. Вместо этого у него наступил какой-то ступор – все желания пропали. Антон просто повалился ничком и лежал, мечтая лишь о том, чтобы вообще ничего не чувствовать и чтобы никто его не трогал.

Ближе к вечеру Юля как-то сумела растормошить его. Да, ночевать там не стоило – вспомнилась концовка «Идиота» Достоевского. Он закрыл дом и вяло потащился за ней обратно на станцию. Прогулка его немного взбодрила, и поэтому в электричке, когда они уселись на жестких скамейках друг напротив друга, он вдруг задал вопрос, который (ну тоже идиот, прости господи) он почему-то боялся задать раньше. Или не знал, как сформулировать.

– Слушай, а у тебя… были мужчины?

Ответ, хотя он и подозревал нечто подобное, все-таки прозвучал убийственно.

– Конечно, – тихо и как-то просто ответила Юля.

Почти забытое чувство ревности вынырнуло откуда-то и прошило его раскаленной иглой. Потом Антон, видимо, на какое-то время опять впал в спасительный ступор и пропустил то, что она говорила в это время. А ей, видимо, захотелось выговориться или что-то объяснить. Когда нормальное восприятие вернулось, оказалось, что Юля рассказывает:

– … мы ездили с друзьями прошлым летом на море. Жили в палатке на диком пляже недалеко от Туапсе. Там замечательно было – море, рядом чистая речка, и никого. То есть почти никого – было еще несколько таких же палаток неподалеку. Кто-то приезжал, кто-то уезжал. Однажды появился один новый парень, пришел к нам в гости, ну и потом… в общем… я с ним переспала. Сама не знаю, что меня толкнуло. Один раз, и все. А утром встала, вышла из палатки… и так мне почему-то тошно сделалось… не могу передать… так тоскливо… вот.

Антон вяло глядел вниз на свои руки и дальше, на грязноватый пол.

– Так это… не первый был? – наконец зачем-то выдавил он из себя.

– Нет. То есть да… ну, не первый. Вообще-то… глупо у меня это все сейчас получается. Я же тебе раньше рассказывала – меня родители воспитывали так, что, в общем, как у них, должна быть одна любовь на всю жизнь.

– Да, помню, ты говорила, – медленно выговорил Антон. Он еще тогда начал понимать, что на эту роль предназначен не он. Ну, и кто же тогда?

– И был сначала… один человек, – продолжала Юля. – Я в него влюбилась. По-настоящему. Встречалась с ним больше двух лет. А потом… – ее голос начал помимо воли делаться нервно-раздраженным, – одним словом, он перестал быть для меня единственным и идеальным. Да вообще-то… раньше надо было понять. Не был он никакой идеальный, вообще раздолбай был по жизни! – Юля, кажется, даже ногой притопнула. – С ним надо было все время нянчиться, помогать ему постоянно, нос вытирать… И сколько я с ним не возилась, все было бесполезно. Не могла я больше! Ну и… вот так.

– Да… – Антон не знал, что еще сказать или спросить. Он вдруг понял, почему его романтическое объяснение трехлетней давности так загадочно окончилось ничем. И еще он понял, что Юле, кажется, можно даже посочувствовать. Было похоже, что, хотя опыта и поклонников у нее куда больше, чем у Антона, ее отношения с мужчинами ныне в основном сводятся к не имеющим продолжения и ничего не оставляющим после себя эпизодам вроде этого, на море.

Но сил на сочувствие у Антона не было. Он сам, получается, был одним из этих поклонников, и притом не самым важным. Так, во всяком случае, ему казалось, хотя Юля могла думать и по-другому. И сейчас не было на свете человека несчастнее его. Вопросы иссякли, и единственным желанием опять сделалось отключиться и вообще… не быть. Ничего не воспринимать и ни о чем не думать.

Юля сидела, опустив голову. Несколько раз она бросала на него быстрые взгляды исподлобья. Кажется, глаза ее подозрительно блестели, но Антону было все равно. Не думать… не воспринимать… не быть.

Прошло неизвестное количество времени. Поезд замедлил ход, в окнах поплыли огни вокзала. Москва. Немногочисленные пассажиры стали подниматься с мест и двигаться к выходам. Они тоже встали. Потом Антон нечувствительно оказался у спуска в подземный переход. Юле было вниз, в метро, а Антон жил недалеко от вокзала и мог дойти пешком.

– Если хочешь, ты меня не провожай, – сказала она сочувственно. – А то можешь потом обратно на метро не успеть. Я папе позвоню, он меня встретит.

Антон, сгорбившись, тупо смотрел куда-то в сторону. Действительно, зачем. Все бессмысленно. Соберись, внезапно подумал он. Хоть напоследок соберись, скажи что-нибудь. Он как-то со скрипом распрямился и посмотрел на нее.

– I’ll be back – сказал он по-английски.

– I hope – серьезно ответила она.

***

На самом деле, историческая фраза Шварцнеггера-Терминатора выскочила у Антона сама по себе. Назавтра, кое-как придя в себя, он решил – нет уж, теперь точно никогда. Не как раньше. Совсем. Надо заняться чем-то другим.

Все и вправду шло к тому, что надо заняться чем-то другим. Учеба в университете заканчивалась. Антон, с первого курса работавший в лаборатории и успевший полюбить занятия наукой, довольно быстро понял, что в нынешней России молодому человеку прожить этим практически невозможно. Разве только ты уже «звезда», получил хороший западный грант на исследования, а для работы тебе достаточно карандаша и бумага. Но он звездой не был, а был биофизиком по диплому, который скоро должен был получить, и программистом по факту. Причем программист из него был получше, чем биолог: с компьютерами и алгоритмами он управлялся куда успешнее, чем с формулами и теоретическими объяснениями. Впрочем, его научного руководителя, «шефа», такое положение совершенно устраивало, поскольку наука, которой они занимались, называлась биоинформатика.

Когда-то Левенгук открыл целый невидимый мир благодаря тому, что сумел изготовить микроскоп. Теперь же в биологии, добравшейся до уровня молекул, аналогом микроскопа стали мощные компьютеры и большие, во много тысяч строк, программы. Они расшифровывают, восстанавливая из тысяч отдельных кусочков, генетический код – последовательность химических «букв» в длиннейших спиральных молекулах ДНК, содержащих всю информацию об организме. Они помогают определить, за что отвечает тот или иной ген. Они сравнивают между собой пространственную структуру молекул белков, из которых состоят клетки, и молекул-кандидатов на роль лекарств, подбирая оптимальные сочетания и в разы сокращая время разработки новых препаратов. Но сложную программу сможет разработать не всякий ученый, а программистов, что-то смыслящих в биологии, и того меньше. Так что шеф был, по всей видимости, счастлив, когда среди массы студентов ему попался один, разбиравшийся в этом деле и – что встречалось уже не так часто – хотевший и умевший работать.

Творческая работа заводила тогда Антона не меньше, чем горы. А может, даже больше. И так же, как в горах, в ней бывали и мучения, и настоящее счастье. Он иногда ощущал ни с чем не сравнимый, космический восторг, когда после долгих усилий, бесконечного перебора вариантов, отладки, проверок и перепроверок, очередной кусок кода начинал работать правильно, и на экране вдруг возникала эффектная и удивительно интересная картинка. Вот так удается почувствовать себя творцом или первовосходителем. Для таких мгновений реально стоило жить, как стоило терпеть зной и холод, жажду и усталость ради вершины, ради высоты и распахивающегося вокруг простора… ради ощущения победы. Победы над собой и соприкосновения с чем-то высшим. Бывало, они с шефом могли чуть не полночи просидеть, добиваясь сначала того, чтобы картинка возникла, потом разбираясь, не стоит ли за эффектом какая-нибудь дурацкая ошибка в программе, потом что-то улучшая и так далее, до бесконечности. Это походило на благородное безумие, и это был тот же самый романтизм. Только проистекающий из любви не к женщине, не к природе, а к делу. Делу с большой буквы.

Да уж… с тех пор прошло почти десять лет, и уверенности в том, что в природе вообще бывают такие Дела, у Антона сильно поубавилось. Хотя все же хотелось в это верить. Но даже самые интересные дела еще чаще, чем человеческие отношения, делаются скучными, надоедают, осложняются посторонними обстоятельствами… Это в конце концов произошло и с их работой. Начали иссякать новые идеи, а разработка старых зашла в тупик. Возможно, был тогда шанс из него выбраться, если бы у них была полноценная научная группа, в которой сотрудники пашут в полную силу и взаимно стимулируют друг друга идеями, советами, просто примером. Или если бы достали новые, более мощные компьютеры – хотя это вряд ли, какой прок от железок, если не хватает мозгов… Но ни на то, чтобы удержать на кафедре перспективных людей, ни на новое оборудование не было денег. Их не было даже на приличную зарплату для одного Антона. Шеф как-то вертелся, нашел какой-то небольшой грант, по другой теме. Но этого и на него-то с трудом хватало, а у него была семья, дети. И вот в какой-то момент Антон ощутил, что повис не то что в вакууме, но в разреженной атмосфере. Без внятного дела и без источников к существованию.

Когда человек, любящий и умеющий работать, попадает в такое положение, то понятно, что тут что-то не так. В случае с Антоном, как и с другими способными молодыми ребятами в России середины-конца девяностых, «не так» сделалось не с ними, а со страной. Правительство России с какого-то момента посадило науку, заодно с образованием, на голодный паек. Правда, нельзя сказать, что система организации научной работы, оставшаяся от прошлых времен, ничем не заслужила такой участи. В ней, как и во всех остальных частях впавшей в маразм советской системы, было полным-полно дармоедов. Куча институтов и конструкторских бюро, где большинство сотрудников только и делали, что пили чай, вязали, курили и болтали, была никому не нужна. И то, что множество этих людей в новой России переквалифицировалось в предпринимателей, менеджеров, продавцов, курьеров и прочих бойцов крупного и мелкого бизнеса, вряд ли стало для кого-то большой потерей.

Хуже было то, что в высшем слое академической системы, среди, по идее, наиболее выдающихся ученых, стоящих у руля и распределяющих финансы, оказалось поразительно много таких, кому пилежка денег среди «своих» сделалась важнее забот об общем деле. И так же, как во всей стране, вместо поощрения лучших, сохранения еще не старых и способных на реальные достижения людей и коллективов, началось выборочное одаривание одних, приближенных, и скупые подачки всем остальным.

А ведь ученые, способные на реальные достижения, в России существовали! Это было ясно хотя бы потому, что их с удовольствием принимали в западных университетах и лабораториях, где деньги на науку, «рисеч», тщательно считали с самого момента ее появления, но в ее пользе никто не сомневался. Как минимум из-за того, что без науки нет хорошего образования, а без образованных, знающих и умелых людей любая страна может лишь качать нефть или выращивать бананы. И можно ли осуждать тех, кто, оказавшись перед выбором «любимая работа и все удобства или бесперспективная, убогая жизнь на родине», предпочел первое?

Антон же, как многие, оказался на распутье. На последних курсах многие его сокурсники подались работать в плодившиеся кругом новые компании. Деньги там платили неплохие – ребята постепенно начинали одеваться в хорошие костюмы и обрастать прочими атрибутами «крутизны». Однако то, чем они там занимались, сводились, по мнению Антона, всего к двум вещам – «продавание» и «погоняние». Продавали в основном сырье или сделанные не у нас товары, а погоняли опять-таки продающих. Может, кому-то это нравилось, но не ему. А с другой стороны, где было взять денег и чувства какой-никакой уверенности в себе? Не в научных же институтах, где жизнь теперь еле теплилась…

Некоторые друзья из туристской и альпинистской среды занялись для заработка высотными работами. Висели целыми днями на веревках около стен зданий, что-то красили или герметизировали. Он до такого не дошел, но всякими одноразовыми погрузочно-разгрузочными работами позаниматься пришлось. Иначе осталось бы только клянчить деньги у родителей, которые и сами еле сводили концы с концами. Между прочим, он начал подозревать, что вольно или невольно эти чертовы бабки влияют и на отношение Юли к нему. Она-то уже подрабатывала в какой-то фирме и неплохо получала. И хотя она не была из тех, кто тянет деньги из кавалеров, древний инстинкт, говорящий, что мужчина должен быть хорошим добытчиком, так или иначе живет в любой женщине. В общем, вопрос о том, как ему заниматься тем, к чему лежит, без чего не может душа, и при этом не чувствовать себя неудачником, встал перед Антоном в полный рост.

Выход, похоже, оставался все тот же – попробовать попасть в какой-нибудь западный университет. В пределе это означало пойти по стопам тех, кто в выборе между Делом и Родиной предпочел дело. Но с другой стороны, времена были уже не советскими, и отъезд на запад перестал равняться бегству без права возвращения. В последние годы из каждого выпуска у них уезжало туда по нескольку человек. По студенческой визе, в аспирантуру, заниматься научной работой и писать диссертацию. То есть это не было никакой эмиграцией – вернуться можно было в любой момент. Правда, вернулись пока совсем немногие, большинство же предпочло делать дальнейшую карьеру там же. Но Антон так надолго не загадывал. К тому же ему было просто интересно – а что там, за бугром?

Дозрев к лету перед последним курсом до этой мысли, он сначала не знал толком, куда сунуться. Начал шарить по Интернету, который тогда был в России еще в зачаточном состоянии, но уже заметно облегчал жизнь. В знаменитом Кембриджском университете в Англии нашелся интересный годичный курс, магистратура, по его специальности. Это вдохновило Антона: Англия близко, можно, наверное, на каникулы домой приехать, да и год – все-таки не три или пять, как было у тех, кто ехал в Америку. Правда, сначала Кембридж показался слишком крутым, ему не по зубам. Все-таки какие там великие ученые работали, от Ньютона до Хокинга, одних Нобелевских премий сколько получили…

Но тут, в который раз, оказалось, что наглость – второе счастье. Знакомый парень с соседней кафедры, на два года старше, и тоже, кстати, спортсмен-турист, уже обретавшийся в Англии, помог ему, по старой дружбе, разобраться с процессом поступления. Как получить анкеты, где перевести и заверить всякие официальные бумаги и так далее. Без его подсказок Антон никогда бы не осилил всю эту непривычную бюрократическую процедуру. Но самым главным, как выяснилось, было сочинить на себя самого замечательные характеристики, от лица одного академика и одного весьма известного профессора с их факультета. Эти тексты, написанные хорошим английским языком, играли решающую роль, поскольку принимали в университет без вступительных экзаменов, фактически только по рекомендациям. Понятно, что занятые профессора (один из них из-за возраста уже слегка впал в маразм), сами в жизни такого бы не написали. Но они поставили под этими шедеврами свои подписи, и Антон был им за это очень благодарен. Параллельно с бумажной возней он занялся совершенствованием своего английского, чтобы сдать экзамен. К счастью, язык он знал неплохо. Спасибо нескольким хорошим теткам, которые учили его в школе и в университете, и немножко самому себе – что хватило тогда ума не считать «инглиш» чем-то дурацким и бесполезным. Так что усиленных двухмесячных упражнений с репетитором хватило, чтобы результат вышел достаточно приличным. Собрав наконец все бумаги, Антон запаковал их в большой конверт, отправил его по международной почте и стал ждать.

На успех он все равно не очень надеялся. Но через несколько месяцев вдруг пришло письмо, извещающее о первом положительном сдвиге. Его дело прошло какую-то начальную стадию отбора. Потом последовала еще одна или две. Самым напряженным моментом было получение стипендии – настоящей, чтобы хватило на учебу и жизнь. В России в те времена платное образование только зарождалось, а на западе оно всю жизнь было таковым. Так что мало быть принятым – надо еще найти деньги на учебу, и немалые. Несколько тысяч долларов, или, в его случае, фунтов стерлингов в месяц.

Родителям Антона такие цифры и не снились, так что надеяться можно было только на свои мозги и везение. Как он потом узнал, шансы его были невелики: на этой стадии отсеивалось почти две трети абитуриентов. Наскрести столько и на сытом Западе не все могут. Но ему опять повезло – именно в этом году кто-то в недрах Кембриджа решил учредить всего три стипендии специально для «восточных европейцев». И каким-то образом, без всякого блата, Антон оказался в числе этих трех счастливчиков.

Е-мэйл с этой новостью пришел в конце июня, как раз тогда, когда Антон получил диплом. Потом пришло и официальное письмо, и он понял – пути назад нет. Впереди рисовался какой-то новый маршрут, с еще неизведанными вершинами и перевалами. Было страшновато, но очень интересно.

***

В сентябре, буквально за два дня до его отъезда в Англию, был день рождения Вадима, походного друга и однокурсника. Они решили совместить его с проводами Антона. Обсуждали по телефону устройство мероприятия, а потом Вадим, у которого большинство друзей и знакомых были общими с Антоном, как бы между прочим взял и спросил:

– Ну что, Юлю-то приглашать будем?

Вопрос, хоть Антон и сам задавал его себе несколько раз за последний месяц, застал его врасплох. Черт, и в самом деле, приглашать или нет. Понятно, что смысла нет, а все равно… хочется почему-то. Напоследок. Димка, бес-искуситель, терпеливо ждал на том конце провода. Антон, так и не придя ни к какому решению, вдруг вспомнил старый детский прием.

«Покажут часы четное число минут – приглашать, нечетное – нет», загадал он. Глянул на запястье… словно в насмешку, именно в этот момент цифры сменились с 19:59:59 на 20:00. Ладно, все-таки конечный результат четный.

– Ну, пригласи, как именинник, – как можно более безразличным голосом сказал он.