Текст книги "Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность"

Сцена 5

E-mail.

Отправитель: Сидоров.

Получатель: Сидорова.

Тема: Рогалик.

Милая мама!

До поезда еще несколько часов, и я зашел в Интернет-кафе согреться и отправить тебе пару строк. Потому что в телефонном разговоре этого не передать.

В целом все обошлось… не знаю, как лучше объяснить. Короче, все обошлось плохо. Даже мне, сочинителю романов ужаса, сделалось не по себе, едва я сошел с поезда в Саратове. Грязный пасмурный незнакомый город. Когда я спросил первого встречного, где у них тут тюрьма, встречный не ответил. Не ответил, потому что элементарно не знал. Другие тоже не знали и посматривали как-то странно, особенно когда я пытался объяснить, что мне собственно нужна не тюрьма, а специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями. Только через полчаса кое-что удалось разузнать – у гражданина, знакомого с городской тюрьмой явно не понаслышке.

Ехать пришлось на трамвае через весь город, до конечной. Саратовская тюрьма расположена на самом берегу Волги, а специальный зоопарк примыкает к ней, имея общую проходную. Но не основную, а вспомогательную. Чтобы выяснить это, пришлось обойти тюрьму по периметру, причем часовой на пулеметной вышке разглядывал на меня со своей дозорной высоты довольно вопросительно. Саратовская тюрьма – место само по себе мрачное, от которого за километр веет унынием и несвободой, и даже протекающая поодаль мать русских рек не в силах заглушить эту неестественную тоску. Однако то, что предстало внутри специальной зоны, превзошло самые скверные мои ожидания.

Представь, мама, облупленные коридоры, через каждые десять метров преграждаемые решетчатой дверью. У каждой двери пропускной пункт с низкорослым охранником, мне по плечо, не выше: проверка документов, какие-то ненужные вопросы типа «Кем он вам приходится?» и понятливое покачивание головами на уровне моей грудной клетки. Потом, когда вследствие этого безумства я приблизился к полуобморочному состоянию, был чахлый дворик с фанерными щитами-перегородками, через который приданный провожатый вывел меня к вольерам. К вольерам, будто эти наполненные водой и грязью канавы хоть немного напоминали просторные благоустроенные вольеры Московского зоопарка!

Извини, мама, мне трудно не только писать, но и вспоминать этот кошмар: перед глазами мелькают словно обрывки кинохроники, но что-либо конкретно не разобрать. Помню носорога, жалкого и полумертвого, с серой свисающей кожей и отпиленным рогом, которого какой-то дед – обутый, несмотря на плюсовую погоду, в валенки, – пинал лопатой с обломанной ручкой. Только один носорожий глаз был живой, и этот живой глаз двигался вслед за мной, пока я проходил мимо ограды, с такой тоскливой пронзительностью, что мне не забыть его до самой смерти. Зачем дед в валенках пинал беспомощного носорога, ведь все равно не смог бы перевалить его поближе к кормушке, как, вероятно, намеревался? Не проще ли было поднести к носорогу корм – глядишь, тогда у несчастного животного достало бы сил на следующую кормежку? Не знаю, не знаю, и не хочу знать, но это было ужасно! Мелькали еще какие-то потухшие глаза и выщербленные клювы. Запомнилась бесформенная груда перьев и костей, слабо шевелящаяся и постанывающая, из-под которой вдруг вылезло большое раздвоенное копыто. Кто это был? Не ведомо – у меня не достало мужества прочитать табличку.

Закрыв глаза и молясь об избавлении от затянувшегося сна, я проследовал туда, куда тянул меня за рукав провожатый.

«Вот она, ваша рептилия, – сказал наконец он с поганой ухмылкой, предварительно сверившись по план-карте. – На свидание десять минут. Посылка досмотрена, можете покормить животное. Но через барьер не перелезайте, иначе администрация зоопарка ответственности не несет. Когда время выйдет, я за вами вернусь», – добавила эта равнодушная харя, оставляя меня наедине…

Наедине с кем, мама? Ты себе представить не можешь, что они сделали с Рогаликом! Когда он выполз мне навстречу из своего грубо сколоченного ящика, в котором укрывался от снега и дождя, я не узнал его сначала. Даже оглянулся на спину провожатого, чтобы заявить об ошибке, и лишь тогда понял, насколько животное исхудало. Это был он, наш Рогалик, но такой изможденный и обессиленный, словно отмотал несколько пожизненных сроков.

Волна нежности к существу, пожертвовавшему ради преуспевания друга собственной свободой, обдала меня с головы до ног, как кипятком. Я бросился навстречу, принялся просовывать сквозь ячейки ограды какие-то апельсины и шоколадные батончики, как будто они могли скрасить тяготы многолетнего заточения. При этом отчетливо сознавал ложность своих даров и двусмысленность положения и видел, что Рогалик тоже все понимает, хотя не подает вида и даже пытается улыбнуться моим хлопотливым усилиям. Он не только очень исхудал, но и погрубел – в его глазах появилось не замечаемая мной раньше отчаянная решимость существа, подвергшегося телесно-моральным унижениям и готового отныне на все. Мы смотрели друг другу в упор, не произнося ни слова. Наверное, я рыдал – не помню, но Рогалик не проронил ни единого слова и не пролил ни единой слезинки. Молча смотрел он на меня сквозь прутья ограды, и было в этом молчании что-то столь многозначительное и величественное, что я не решился нарушить священную тишину.

Очнулся тогда, когда возвратившийся провожатый грубо схватил меня за плечо и потянул прочь от вольера. Последний раз я оглянулся и сквозь мутно-соленую пелену различил унылую фигурку варана, прижавшего свое умное и продолговатое, как у Бориса Леонидовича, лицо к прутьям. Рогалик глядел на меня, словно прощался навсегда – в этот момент рассерженный провожатый, цедящий сквозь зубы ругательства, увлек меня за поворот.

Только сейчас, в Интернет-кафе, я немного оправился. Скоро увидимся, но ради всего святого, когда я вернусь, не проси еще раз рассказывать об испытанном мной кошмаре. Саратовская поездка оставила во мне след слишком неизгладимый и тягостный для того, чтобы вспоминать о ней повторно – другого такого испытания… нет, не приведи Господи! Где ты, людская гуманность, людская гуманность? Если животных, направленных на исправление и излечение, вместо того долгие годы содержат в голоде и антисанитарии, что может быть бездушней и бесчеловечней такого обращения! Что-то не в порядке с нашей судебной и исполнительной властью, если она допускает такое. Вспомни на Страшном суде, о Господи, Саратовский специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями, вспомни и прости наши прегрешения!

Всё, пора к поезду, отправление через полчаса.

Любящий тебя сын.

Rambler-ICQ 66 – новый формат общения!

Сцена 6

Через несколько лет. Квартира Сидоровых. В квартире находятся Сидоров и его мама.

Сидоров: Мама, мне грустно.

Мама Сидорова: Опять издатели, сыночек?

Сидоров: Они, упыри.

Мама Сидорова: Не надо выражаться, сыночек.

Сидоров: А как еще прикажешь выражаться, если упыри только и делают, что пьют мою кровь. Пятнадцать процентов, разве это авторские? Стивен Кинг, и тот получает больше! И они еще подначивают продолжать в жанре хоррора! Как будто купили меня с потрохами, как какую-нибудь уличную шлюху!

Мама Сидорова: Но твои романы ужаса так хорошо раскупаются! Я дала тете Симе почитать, и ей тоже понравилось. Особенно после того, как она разглядела на обложке твою фотографию.

Сидоров (хватаясь за голову): Мне осточертели ужасы! Не могу больше слышать про ужасы! Я ненавижу ужасы! Я их боюсь!

Мама Сидорова: Сыночек…

Сидоров: Раньше все было не так. Сравни, мама, сравни, как я писал раньше и как получается теперь…

Берет с полки нарядный томик со своей фотографией на обороте и зачитывает:

Степан Валерианович и Любомир Иванович сидели на кухне и пили чай с вафлями. Степан Валерианович, ошеломленный неожиданным появлением покойного, был напряжен и нерешителен, тогда как Любомир Иванович, напротив, расслаблен и меланхоличен. Он то и дело поправлял клочья кожи, сползавшие с него шелухой, каждый раз при этом смотрясь в зеркало и горестно вздыхая.

«Теперь ты понимаешь, Степан Валерианович, – окончил он свой рассказ, – почему я вернулся из загробного царства?»

«Теперь понимаю», – ответил Степан Валерианович.

После этих слов друзья облачились в черные костюмы ниндзя. Любомир Иванович прихватил бейсбольную биту, а Степан Валерианович натянул на голову резиновую маску крокодила.

«Чтобы не узнали», – пояснил он.

«Ты все понял, Степан Валерианович? – в последний раз переспросил друга Любомир Иванович. – Я прогуливаюсь поблизости от компании хулиганов. Они ко мне пристают, а ты приходишь мне на помощь и режешь хулиганов на кусочки».

«А можно наоборот? Я буду прогуливаться поблизости, а ты резать хулиганов на кусочки?», – робко поинтересовался Степан Валерианович.

Мама Сидорова: У тебя и сейчас неплохо получается.

Сидоров: Нет, мама – сейчас не то, не то, не то! Уже давно, после поездки в Саратов, в этот проклятый специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями, во мне будто что-то перегорело, надломилось. Когда я увидел Рогалика… в этом грязном вольере… мне показалось, все кончено. Жизнь кончена. Как будто я родился для того, чтобы написать роман ужасов «Маразматики, или Возмездие навылет», а теперь, когда роман завершен и опубликован, могу умереть спокойно.

Мама Сидорова: Не говори так, сыночек! В такой день… Утирает слезы.

Сидоров: Да, да, я помню. Сегодня из ссылки возвращается Рогалик. Может быть, в этот самый момент он открывает дверь в нашем подъезде, взбирается по ступеням, постукивая о перила зеленым хвостом. Знаешь, мама, я так долго ждал его возвращения. Я ведь понимаю, скольким ему обязан. Рогалик предан мне, как собака, хотя какая собака сравнится по преданности с комодским вараном! Если бы он не запугал издателей, ценой своей свободы сделав меня публичным человеком, мне бы ни за что не напечататься! Я всем, всем обязан Рогалику и понимаю это. Но знаешь, мама… Я надеялся, с возвращением Рогалика ко мне возвратится жажда сочинительства, когда мурашки ползут по спине, а пальцы сами стучат по клавиатуре. А теперь не знаю. Как будто ничего не чувствую. Не знаю даже, хочу ли его видеть…

Мама Сидорова: Что ты такое говоришь, сыночек! Это Рогалик! Я знаю, как ты его любишь…

Сидоров: Да. Люблю. Конечно.

Мама Сидорова: Я уже и одеяло приготовила. То самое, которым – помнишь? – он укрывался на диване. Когда Рогалик ляжет на диван и укроется своим любимым одеялом…

Из смежной комнаты выходит дознаватель. Она в выцветшем халатике, с чмокающим ребенком на руках.

Дознаватель (голосом, не допускающим возражений): Кто упомянул диван? Никакого дивана, потому что диван мой. На диване мы с ребенком ползаем. (Ребенку). Агу, агу, маленький…

Мама Сидорова: Так точно, товарищ дознаватель.

Дознаватель (поднимая от ребенка голову): Мама, я просила не называть меня дознавателем.

Мама Сидорова: Извини, Еленочка, я по привычке.

Сидоров: Мама…

Дознаватель: Диван все равно мой, а Рогалика можно положить на коврике в углу. Ему на коврике даже удобней будет.

Мама Сидорова: Слушаюсь, Еленочка.

Дознаватель: Я просила не говорить мне «слушаюсь». Если вы, мама, будете говорить мне «слушаюсь», я стану называть вас гражданкой Сидоровой.

Сидоров (дознавателю): Любимая…

Мама Сидорова: Ты теперь тоже гражданка Сидорова, Еленочка.

Дознаватель: Опять двадцать пять.

Сидоров (обнимая обеих женщин): Прекратите, пожалуйста, пререкаться, дорогие мои гражданки Сидоровы. Скоро мы переедем в квартиру побольше, в которой будет достаточно диванов. Каждому по два или три дивана. Мы можем позволить себе сколько хотите диванов, потому что мои книги раскупаются. Я становлюсь популярным мастером хоррора, а теперь, когда Рогалика выпустили из специального зоопарка для интернированных животных с психическими отклонениями, мне прибавят авторские, да и тиражи побоятся заначивать. Шалишь, издательский мир, ты не забыл книжного маньяка! Ты помнишь, помнишь Рогалика и дрожишь при мысли о его возвращении! И правильно делаешь, потому что Рогалик – мой верный товарищ и моя экзистенция, мое непреходящее презрение к вам, эгоистичные слепцы и нахальные пошляки, в борьбе за гармонично устроенную литературу.

Дознаватель (укачивая на руках ребенка): Квартира, это в самый раз.

Сидоров: Лишь бы ко мне вернулось ощущение реальности. Реальный мир кошмарен, об этом не надо забывать. Если я перестану забывать об этом, то снова смогу сочинять романы ужасов. Как когдато. Как прежде.

Мама Сидорова: Ты сможешь, сыночек. Конечно, сможешь.

В дверь звонят.

Сидоров: Рогалик вернулся!

Бросается открывать. Мама Сидорова и дознаватель замирают, обнявшись, в ожидании гостя.

Занавес

Деревянный старик

1.

С неба на цветущий зеленый лужок посылает лучи улыбающееся весеннее солнце. По тропинке, обсаженной васильками и ромашками в человеческий рост, идет маленькая девочка с розовым бантом в голубых волосах. Время от времени она оглядывается по сторонам и с досадой, умилительной в такой крохе, восклицает:

Девочка: Ну куда же подевался этот несносный мальчишка? Буратино, где ты? Ау, Буратино!

2.

В зале огромного киноконцертного зала, под бурю зрительских аплодисментов, загорается свет. Освещаемый лучами прожекторов, из-за кулис появляется Буратино. Но Господи, до чего же он стар! Сосна, из которой Буратино был выструган, давно рассохлась и потрескалась.

От лака, некогда покрывавшего его тело толстым слоем, не осталось следа. Даже нос Буратино, в молодости острый и прямой, как будто скривился и стал короче: если присмотреться, можно увидеть, что, обломанный у самого основания, он надставлен протезом из другой породы дерева. Ввиду преклонных лет Буратино еле передвигает ноги – каждый шаг дается ему с видимым трудом и слышимым скрипом. Трезвость ума юбиляр тем не менее сохранил: говорит Буратино хотя и глухим голосом, но разумно и даже остроумно, как молодой, особенно когда увлечется – сказывается многолетний опыт сценической деятельности.

Буратино: Спасибо… Спасибо, друзья.

Буратино опускается в кресло, в то время как публика в зале аплодирует стоя. Как тут не аплодировать, когда перед ними Буратино!

Сам Буратино, герой одноименной сказки и бессменный руководитель кукольного театра своего имени! Аплодисменты, наконец, затихают.

Зрители усаживаются и вытягивают шеи вперед, стараясь не пропустить ни одного слова знаменитого человека. Буратино продолжает надтреснутым голосом:

Меня часто спрашивают, как и когда все это началось… когда был замыслен кукольный театр «Молния». Он был замыслен в тот момент, когда я впервые очутился в театре. Это был безымянный кукольный театр Карабаса Барабаса. Надо сказать, не лучший театр – актеры не придерживались системы Станиславского, не было, что называется, актерской школы, да и режиссура практически отсутствовала, – но ведь других театров я в то время не видел. Откуда мне было знать, что хорошо, что плохо? Мне было несколько часов от роду. Несколькими часами ранее папа Карло выстругал меня из полена, и я впервые вышел на улицу. Представьте себе свежевыструганного молодого человека. Все ему в новинку, все необычно и увлекательно: пыль под башмаками, синее небо, девушки, порхающие мимо разноцветными бабочками, и бабочки, такие же нарядные, как девушки. И вдруг – озарение! Словно небеса разверзлись, и гром с них грянул. Я увидел перед собой купол театрального балагана, и ноги сами понесли меня в его направлении. На секунду я почувствовал себя режиссером, творцом театрального волшебства и не освободился от этого ощущения всю последующую жизнь. Мог ли я в то время предположить, что детские мечты осуществятся, что через некоторое время я стану директором собственного кукольного театра «Молния», который затмит славой знаменитый тогда театр Карабаса Барабаса? Нет, конечно. Мальчишка, я даже мечтать об этом не смел. То, что я нахожусь сейчас на этой сцене, перед вами, – это судьба. Судьба имеется у каждого. Одних судьба шпыняет и всячески помыкает ими, к другим она благосклонна… как ко мне, за что я своей счастливой судьбе от всей души благодарен.

3.

Просторная комната с окном, распахнутым на балкон. С балкона веет свежий весенний ветерок. Вдали виднеется ажурный силуэт Эйфелевой башни. Хозяин апартаментов Дуремар, глубокий старик со сморщенным лицом, сидит за рабочим столом, на фоне развешанных по стене фотографий, и вспоминает.

Дуремар: Был ли я знаком с Буратино? Конечно, был! Я хорошо помню Буратино, хотя с этой куклой связаны мои не самые светлые воспоминания. Не читали мою статью о Буратино в «Литератур насьонал»? Статья называлась «Тайна проданной азбуки». Нет, не читали? Это, конечно, не более чем гипотеза, однако основанная на стохастической интерпретации некоторых документальных свидетельств. Пришлось заняться проблемой Буратино, поскольку моя известность на Западе была связана в основном с этой тенденциозной сказкой. Имеется в виду та азбука, которую Буратино якобы продал за четыре сольдо, чтобы купить входной билет в театр Карабаса Барабаса. Что вы говорите? Нет, тексту доверять нельзя, хотя директор кукольного театра «Молния» приложил титанические усилия, чтобы текстуаль ная подлинность сказки не вызывала сомнений. Мне пришлось перерыть ворох источников, пока во Французской национальной библиотеке я не наткнулся на малоизвестные исторические материалы. Какие, спрашиваете вы? А вот поглядите. Видите это провинциальное русское издание двадцатилетней давности? Последняя страница. Директор кукольного театра «Молния» Буратино среди поклонников своего творчества. Обратите внимание, что Буратино держит в руках. Это азбука – та самая, которую он во времена своих приключений якобы продал неизвестному мальчику за четыре сольдо. Под фотографией подпись: Буратино демонстрирует юным театралам азбуку, подаренную ему папой Карло. Спрашивается, откуда у Буратино оказалась азбука, которую он продал? Вы правильно говорите, что он мог выкупить ее у нового владельца впоследствии, после шумного успеха, ожидавшего его кукольный театр, однако не думаю, что это произошло в действительности. Вы хорошо представляете себе Буратино? Можете вы себе представить, что, организовав успешный бизнес, Буратино первым делом бросился на поиски мальчика с целью выкупить у него азбуку папы Карло? Уверяю вас, у Буратино не такая репутация. Откуда же у него взялась азбука? Мальчик, посмотрев кукольный спектакль театра «Молния», расчувствовался и добровольно возвратил азбуку новому директору? В это тоже верится с трудом. От такого толстого и ограниченного мальчика, каким он описан в сказке, нельзя ожидать добровольных пожертвований. Как же было на самом деле? Откуда у Буратино азбука, я вас спрашиваю?

Разгадка кроется в смерти папы Карло. Что произошло с папой Карло после того, как дверь за очагом, нарисованным на куске холста, была отперта при помощи золотого ключика? Об этом сказка умалчивает, и не напрасно, потому что через два дня после открытия кукольного театра «Молния» отец Буратино скончался от инсульта. Мне рассказал об этом столяр Джузеппе, отыскать которого не составляло большого труда. По словам Джузеппе, когда он зашел в каморку папы Карло через два дня после описанных в сказке событий, папа Карло лежал на полу в горячечном состоянии. У больного были понос и рвота. Карло звал Буратино и спрашивал, нельзя ли ему посетить представление кукольного театра «Молния» и не принес ли Буратино валокардин.

Особенный интерес представляет последняя фраза шарманщика. Почему он решил, что Буратино должен принести ему валокардин? Можно, конечно, списать вопрос на бредовое состояние больного, но не естественнее ли предположить, что он сам попросил сына принести валокардин? Вы можете поинтересоваться, на какие деньги Буратино должен был купить валокардин, и я отвечу. По ценам того времени, на деньги, вырученные от продажи куртки, можно было приобрести не только азбуку, но и что-нибудь еще. По моим расчетам, после покупки азбуки, необходимой для обучения Буратино, у папы Карло должно было остаться что-то около четырех сольдо. Понимаете? У папы Карло должно было остаться четыре сольдо, и ровно четыре сольдо стоил входной билет в театр Карабаса Барабаса! Это может быть простым совпадением, но может оказаться чем-то бóльшим.

Если догадка верна, никакого мальчика, купившего у Буратино азбуку папы Карло за четыре сольдо, не было. Папа Карло на вырученные от продажи куртки деньги приобрел азбуку, а оставшиеся четыре сольдо дал Буратино, чтобы тот купил ему валокардин. По словам столяра Джузеппе, папа Карло страдал многими хроническими заболеваниями, в том числе сердечными, поэтому не переносил холода. Оставшись без куртки, он, несомненно, должен был позаботиться о своем здоровье. Он и позаботился, поручив Буратино купить ему валокардин. Однако деревянный мальчишка не послушался отца-сердечника и деньги, переданные на покупку лекарства, потратил на входной билет. Азбука осталась у него. Зачем Буратино было продавать азбуку с разноцветыми картинками, когда четыре сольдо звенели в кармане? Эту азбуку он впоследствии с гордостью демонстрировал провинциальным поклонникам, не ожидая, что его застукают за этим занятием. Впоследствии Буратино стал более осторожен и азбуку не показывал никому. Вероятно, она хранится в депозитной ячейке одного из швейцарских банков либо, как важная компроментирующая улика, уничтожена.

Не дождавшись валокардина, папа Карло умер и был похоронен своим верным приятелем столяром Джузеппе. Буратино на похоронах отсутствовал, хотя папа Карло дожидался его до последнего вздоха. Умер, не дождавшись. А сыночку было некогда: он управлял кукольным театром. Предполагаю, Буратино мог попросту позабыть о просьбе папы Карло купить валокардин, а потом по понятной причине постараться данный факт замолчать. Что еще ожидать от вознесенной на самый гребень успеха деревяшки? Бог ей судья.