Текст книги "Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность"

О доме Эшеров Эдгара пела арфа

Действующие лица:

Больной.

Больничная сестра.

Буллит, доктор.

Другие персонажи – из рукописи и горячечных видений больного.

Сцена 1

Ибн-Зайят утверждал: только на одре смерти проявляется то сокровенно и трогательно человеческое, что чуждо каждому из нас на протяжении жизни. В справедливости этого афоризма могли убедиться доктор и больничная сестра, заглянувшие в одну из палат Балтиморского госпиталя ненастным утром 7 октября 1849 года. Их взору предстал покоящийся на серой больничной кровати изможденный мужчина средних лет, с тонкими чертами лица и необычайно смуглым оттенком кожи.

Войдя в палату и пристально вглядевшись в лицо больного, не наметилось ли изменений к лучшему, больничная сестра пощупала его горячий выпуклый лоб, тихонько потормошила рукав пижамы и позвала:

Больничная сестра: Мистер, мистер! Как вы себя чувствуете, мистер? Как ваше имя, мистер?

Больной – очевидно, находившийся без сознания, – не ответил.

Доктор: Так это он и есть, наш таинственный незнакомец?

Больничная сестра: Да, доктор Буллит, это он. Доктор Моран, который производил осмотр, пришел к самым неутешительным выводам. А поскольку никто не заявил об исчезновении родственника или просто знакомого, доктор Моран счел необходимым прибегнуть к вашей профессиональной помощи.

Буллит: Из чего заключаю, что мой многоуважаемый коллега доктор Моран надеется, что я помогу установить имя и родственников неизвестного.

Больничная сестра: Совершенно верно.

Буллит: Что же, приступим.

С этим словами доктор Буллит вытащил из саквояжа, который держал в левой руке, массивные серебряные часы на цепочке и записную книжку в черном кожаном переплете, несомненно, из кожи какого-то редкого африканского животного. Установив по часам точное время, доктор Буллит внес в записную книжку запись следующего содержания:

Запись в книжке доктора Буллит а: Один час три минуты пополудни 7 октября 1849 года. С Божьей помощью, мы, доктор Буллит, в присутствии больничной сестры…

Буллит: Ваше имя, пожалуйста.

Больничная сестра: Мистрис Хоукс.

Запись в книжке доктора Буллит а: …в присутствии больничной сестры мистрис Хоукс приступаем к выполнению месмерического эксперимента по установлению имени, а по возможности и родственников пациента, находящегося в данный момент в палате…

Буллит: Номер палаты, пожалуйста?

Больничная сестра: Тринадцать.

Запись в книжке доктора Буллита: …в палате тринадцать Балтиморского народного госпиталя. Пациент, которому на вид около сорока лет, поступил в означенный Балтиморский народный госпиталь…

Буллит: Когда, вы говорите, поступил пациент?

Больничная сестра: Три дня назад. Его доставила в больницу полиция, подобравшая этого человека на вокзале в бессознательном состоянии. Заподозрив в нем джентльмена, полиция приняла меры. Хотя пальто и саквояж у джентльмена, по заявлению полиции, отсутствовали.

Буллит: Достаточно, мистрис Хоукс, я понял. Итак…

Запись в книжке доктора Буллит а: …поступил в означенный Балтиморский народный госпиталь 4 октября 1849 года в бессознательном состоянии, в каковом состоянии находится по текущий момент. Пациент будет введен в месмерический транс, с целью установления с ним контакта. Дальнейшие записи, в связи с занятостью экспериментом доктора Буллита, выполнит мистрис Хоукс.

Буллит: Мистрис Хоукс, возьмите книгу и, по возможности быстрей и точней, записывайте слова пациента.

Больничная сестра: Не беспокойтесь, доктор Буллит, я владею скорописью.

Убедившись в готовности мистрис Хоукс, доктор Буллит взял свои серебряные часы за цепочку и принялся раскачивать их так, чтобы угол колебаний составлял не менее 90°, после чего проделал перед глазами больного несколько простейших гипнотических пассов. Видимых изменений в состоянии пациента не наступило, однако дыхание, до того тяжелое и прерывистое, выровнялось. Мистрис Хоукс попыталась обратить на этот отрадный факт внимание, но доктор Буллит, занятый гипнотическими телодвижениями, взглядом попросил больничную сестру не мешать проведению эксперимента. Через минуту или полторы минуты месмерического воздействия доктор Буллит смог обратиться к пациенту с первым вопросом.

Буллит: Больной, вы меня слышите?

Больной: Слышу.

При этих словах глаза пациента открылись, хотя на его тонком, несмотря на болезненную отечность, лице не отобразилось никаких эмоций. Доктор Буллит вынужден был проверить рефлексы пострадавшего и, по всей видимости, остался ими удовлетворен, поскольку счел возможным продолжить начатое экспериментальное расследование.

Буллит: Как ваше имя, больной?

Больной: Не помню.

Буллит: Не помните или не хотите вспомнить? Сейчас я хлопну в ладоши, после чего вы вспомните свое имя. Вам все понятно, больной?

Больной: Мне понятно.

Доктор Буллит громко хлопнул в ладоши и повторил вопрос.

Буллит: Как ваше имя, больной?

Больной: Я не помню.

После такого, кащалось бы, не оставляющего надежд заявления доктор Буллит задумался. Он размышлял не менее двух с четвертью минут, после чего воскликнул:

Буллит: Но что-нибудь о себе вы помните?

Больной: Все, кроме своего имени.

Восторжествовавший доктор Буллит подал знак больничной сестре, чтобы та предельно сконцентрировалась в порученном ей стенографировании, не упуская мельчайших подробностей, которые могли прозвучать в воспоминаниях пациента.

Буллит: Следовательно, вы помните, как оказались в невменяемом состоянии?

Больной: Я был пьян.

Буллит (потирая руки): Вот мы и приближаемся к разгадке. Теперь постараемся вспомнить, где и с кем вы пили. Сейчас я снова хлопну в ладоши, после чего вы мысленно перенесетесь в тот момент и то место, когда и где пьянка началась. Вы перенесетесь туда и все мне подробно опишите по мере того, как действие будет разворачиваться в вашей памяти. Вы сделаете это, больной?

Больной: Я постараюсь.

Буллит: Тогда я хлопаю в ладоши. Внимание…

С хлопком в ладоши, который произвел доктор Буллит, смуглое лицо пациента будто вытянулось, и на нем отобразилась какая-то затаенная, вместе с тем непереносимая мука. Пациент произвел затяжной вдох и, подбадриваемый короткими репликами доктора Буллита, заговорил. При этом тело его оставалось абсолютно неподвижным, тогда как глаза по мере рассказа метали искры и вообще выражали сильнейшие эмоции.

Больной: Это был праздничная вечеринка или торжественный прием в одном из городских особняков, устроенный не знаю по какому случаю. Гостей принимали в огромной, украшенной гирляндами асфоделий зале, с белыми колоннадами в викторианском стиле. Я, обмениваясь обычными для таких вечеров любезностями с мало мне знакомыми людьми, сразу же проследовал к барной стойке, впрочем, без какого-либо гастрономического намерения, а исключительно с целью уединения от назойливого балтиморского общества. У стойки уже коротало время несколько человек, один из которых любезно ко мне обратился, представившись мистером Чертдери. Это был странноватый субъект – судя по фамилии, француз или северный итальянец, – странноватый в первую очередь внешностью, но не менее внешности и одеждой: в частности, фалды его фрака отличались такой длиной и толщиной материи, что даже топорщились. Что же касается внешности, прическа мистера Чертдери была взлохмачена до невозможности, формой и маслянисто жгучим черным волосом напоминая прически мексиканских индейцев аподевоки. Несмотря на странности в одежде и внешности, мистер Чертдери обратился ко мне в столь изысканных выражениях, что пренебречь беседой с ним было бы верхом непочтительности, граничащей с невоспитанностью.

Буллит: Отлично, отлично, больной! Что же такого сказал вам мистер Чертдери, что после знакомства с ним вы оказались в невменяемом состоянии?

Больной: Прежде всего этот джентльмен, обращаясь ко мне, воскликнул: Эдгар, и вы здесь!

Буллит: Эдгар? Он обратился к вам – Эдгар? По крайней мере, то, что ваше имя Эдгар, теперь можно считать установленным. Однако вы по-прежнему не помните своего полного имени, больной? Ну же, вспоминайте! Вы Эдгар… Эдгар… Как дальше?

Пациент истерично задергался, заговорив лишь через несколько минут – после того, как месмерический контакт между ним и доктором Буллитом был восстановлен.

Что произошло между вами и мистером Чертдери дальше?

Больной: Не помню. Вроде бы, он оказался моим случайным знакомым, земляком, и мы поспорили.

Буллит: О чем поспорили? Сможете ли вы передать содержание вашей беседы слово в слово, начиная с того момента, как возник спор?

Больной: Думаю, что смогу. Началось с того, что джентльмен со взлохмаченной прической и топорщащимися фрачными фалдами обмолвился, что не него не действует алкоголь… Кстати, Эдгар, я совершенно нечувствителен к алкоголю.

Последнюю фразу больной произнес измененным голосом, без сомнения, копируя тембр голоса и манеру произношения собеседника. Измененный голос оказался настолько непохож на собственный голос больного, что у присутствовавших при этом доктора Буллита и мистрис Хоукс не возникло наималейших сомнений по поводу того, что голос мистера Чертдери был воспроизведен в точности. Надо заметить, что артикуляция мистера Чертдери оказалась столь груба и своеобычна, что мистрис Хоукс вскрикнула, прижав ладошки к своему свежему личику, а доктор Буллит от неожиданности разинул рот. Лишь справившись с волнением, доктор смог сосредоточиться и послать пациенту несколько месмерических флюидов с тем, чтобы тот продолжил воспоминания.

Дальнейшее повествование велось в нескольких лицах, поэтому мы сочтем за благо передавать диалоги в том оригинальном виде, в каком они воспринимались изумленными слушателями.

Больной: Как, вас не опьяняет алкоголь? Но это же невероятно, неслыханно! Я полагал, что являюсь единственным человеком с подобной симптоматикой.

Чертдери: Вы жестоко заблуждаетесь, Эдгар. Я способен перепить любое существо на этой планете.

Больной (вспыхивая): Не соблаговолите ли, мистер Чертдери, на деле доказать справедливость ваших слов?

Чертдери: К вашим услугам, Эдгар, и черт меня дери, если я приукрашиваю действительность хоть на унцию.

При этих словах, произносимых за мистера Чертдери, больной издал некоторое подобие смеха, несомненно, долженствующее изобразить смех мистера Чертдери. За отсутствием оригинала было сложно судить, насколько правдоподобным оказалось воспроизведение, однако глотка больного исторгла столь зловещие и утробные звуки, что, слыша их, доктор Буллит и мистрис Хоукс невольно поежились и оглянулись на дверь палаты, в которую зашли не далее десяти минут назад. После чего больной ответил мистеру Чертдери, от своего имени:

Больной: Приступим не медля.

Затем он перешел на рассказ от первого лица.

Следуя моим приказаниям, слуги раздвинули несколько кресел, освободив место для разрешения маленького спора, возникшего между мной и мистером Чертдери. На середину образовавшегося пространства был помещен маленький круглый столик с двумя стульями напротив друг друга, а на столик – две рюмки и несколько бутылок первоклассного виски. Наш спор вызвал оживление среди публики, и очень скоро мы с мистером Чертдери оказались в кругу возбужденных, нарядно одетых господ и дам, обменивающихся острыми репликами и делающих ставки на то, кто из спорщиков окажется крепче на голову. По условиям спора, мы должны были поочередно наливать и выпивать рюмку виски, на что каждому отводилось не более полминуты. Первый, кто бы отказался или не осилил выпить очередную порцию алкоголя, признавался побежденным.

Буллит: Как долго продолжался ваш спор?

Больной: Вот этого сказать не могу. С первой рюмкой меня охватило страшное нервное волнение, подобное горячке, возникающей при тропической лихорадке или приеме некоторых сильнодействующих препаратов. За пару минут сознание достигло такой степени яркости, что я внутренне ослеп, хотя хорошо различал сидящего напротив меня мистера Чертдери с рюмкой в руке и нарядную публику, окружавшую место дуэли плотным кольцом. Волны магнетизма – хотя, конечно, это был не магнетизм, а какая-то иная, воздействующая на нервные окончания природная сила, – словно пробегали по моему лицу, заставляя кожные покровы то напрягаться, то расслабляться в предвкушении неминуемой победы. Рюмка опрокидывалась за рюмкой, бутылки на нашем столе пустели, с тем чтобы быть заменены на полные, однако ни я, ни мистер Чертдери – который, к слову, оказывался весьма выносливым и вместительным субъектом, – не желали уступать. Наконец, настала минута, которая должна была разрешить исход нашего спора. Кажется, я не мог принять ни одной капли внутрь: окружающие предметы проносились мимо меня в необузданном первобытном танце, как если бы я раскручивался со страшной скоростью вокруг своей оси. Однако сидящий напротив меня мистер Чертдери был не в лучшем состоянии – он буквально ни «бе», ни «ме» не мог выговорить. Его всклокоченные волосы слиплись от пота и опали, и я отлично различал на его прикрытом волосами черепе два маленьких коричневых выступа, которые не могли быть ничем иным, как миниатюрными козлиными рожками. В момент, когда я различил козлиные рожки на голове мистера Чертдери, но еще не успел подыскать данному неоспоримому факту научное объяснение, обладатель рожек опрокинул в себя юбилейную восьмидесятую рюмку, после чего завалился под стол и немедля захрапел, отгородившись от происходящего пеленой Морфея. Откровенная поза мистера Чертдери дала мне возможность рассмотреть оттопыренные фалды его фрака, скрывавшие, как я теперь видел, другую атавистическую подробность строения мистера Чертдери, а именно: короткий, но мощный хвостовой отросток, для коего предназначалось специальное отверстие в панталонах. Поскольку мистер Чертдери полностью отключился, таким образом, проиграл заключенное со мною пари, я почел за благо захватить багаж и покинуть гостеприимный кров, тем более что в кармане у меня лежал билет на поезд «Балтимор – Филадельфия».

Буллит: Из чего я заключаю, что не мистер Чертдери явился причиной вашего беспамятства?

Больной: О, нет! Этого уважаемого господина с рожками я оставил под столом в совершенно упадническом настроении, надеясь исключительно на то, что распорядители позаботятся о несдержанном хвастуне, осмелившемся утверждать, что он-де сумеет меня перепить.

Буллит: Что же тогда послужило причиной вашего нынешнего плачевного состояния?

Больной (впадая в беспокойство, выразившееся в помутнении зрачков и непроизвольном подергивании век): Я плохо помню… Вспоминаю, что кое-как добрался до вокзала, однако на перроне почувствовал себя дурно. Там-то меня и ударили по голове.

Больничная сестра: У него на затылке гематома.

Буллит: Вот как? (Больному). И ни своего пальто, ни своего саквояжа вы с тех пор не видели?

Больной: Увы, увы. Падение нравов в наши времена столь плачевно, что простого впадения в беспомощное состояние достаточно для того, чтобы тебя обобрали до нитки. Удивляюсь, как остался жив. Вспоминаю, что последними словами мистера Чертдери, которые я от него слышал, были: ничто так не украшает биографию талантливого литератора, как ранняя, желательно насильственная смерть.

Буллит: Как это ни печально, я склоняюсь к тому же выводу.

В этот самый момент больной вновь побледнел и сделался безучастен, по причине чего доктор Буллит был вынужден, после нескольких безуспешных попыток, разорвать месмерический контакт, а мистрис Хоукс – прекратить записи. Следующий месмерический сеанс, по согласованию с доктором Мораном, был назначен на два часа пополудни следующего дня, однако не состоялся, так как 7 октября 1849 года неопознанный больной из палаты № 13 Балтиморского народного госпиталя скончался, не приходя в сознание.

Сцена 2

Мистрис Хоукс, всегда проявлявшая к пациенту из палаты № 13 особо деятельное участие и сострадание, обнаружила в тумбочке освободившейся кровати неозаглавленную рукопись – единственное, что сохранилось у скончавшегося больного из личных вещей, за исключением одежды. В рукописи значилось:

ОЭЛЛА

Как вам наверняка известно, в окрестностях Швайнвилля расположены глубочайшие в мире катакомбы, частично естественного, частично искусственного происхождения. Искусственным происхождением катакомбы обязаны древним ацтекам, занимавшимся добычей руды и вершившим в них свои мрачные ритуалы. Швайнвилльские катакомбы упоминаются еще в «Метафизике» Аристотеля, который отзывается об их глубине и общей протяженности с пиететом, переходящим подчас в неумеренную восторженность. По его уверениям, пещеры простираются до центра земли, служа приютом для таких невиданных на поверхности земли существ, как кровососущие насекомые размером с земную курицу или слепые восьминогие львы. Интересно, что ноги у этих львов расположены, по уверениям философа, по четыре сверху и снизу – как можно предположить, для удобства перемещения по узким подземным туннелям, часто меняющим свою пространственную ориентацию, например, горизонтальную на вертикальную и наоборот. Современная наука отвергает изложенные Аристотелем древние домыслы как необоснованные, однако признает, что швайнвилльские катакомбы исследованы не до конца – в том смысле, что до их окончания никто из смертных еще не добирался, – по причине чего в недоступной темноте, не тревожимой ни единым дуновением свежего ветерка, может скрываться что угодно.

Власти Швайнвилля использовали подобную диковинку для привлечения в город праздных зевак и просто неумеренно любопытных людей, по каковой причине организовали пешеходный туристический маршрут по катакомбам – не всем катакомбам, разумеется, а наиболее изученному и безопасному их ответвлению. Красоты шайнвилльских пещер были столь многообразны и незабываемы, что посещать экскурсию не чурались даже местные жители. Еще чаще швайнвилльцы забредали в катакомбы в неорганизованном порядке: отметить какую-нибудь торжественную дату или, по случаю уикэнда, устроить под высокими пещерными сводами дружеский пикник.

В один из таких дружеских пикников несколько достопочтенных горожан Швайнвилля, в числе которых находились мистер и мистрис Клемм, предавались скромным утехам, а именно раскладывали скатерть и расставляли на ней принесенные с собой яства и необходимую для их вкушения посуду, когда из дальнего угла пещеры донесся слабый шорох. Сначала швайнвилльские жители решили, что им почудилось, однако шорох повторился, на этот раз довольно явственно. Тут мистер Клемм осторожно высказался в том смысле, что сам он в сказки о слепых восьминогих львах из аристотелевской «Метафизики» не очень-то верит, однако авторитет Стагирита столь незыблем в веках – умный же, в самом деле, был человек! – что не худо перенести место пикника в какую-нибудь другую пещеру, тем более что эта пещера так себе: не впечатляет ни высотой, ни приличной длины сталактитами, ни какими-либо другими достопримечательностями. Шорох повторился, и дальновидный мистер Клемм потянул скатерть на себя, с целью перенести ее на новое место стоянки. Не успел мистер Клемм исполнить свое намерение, как вслед за шорохом из темного закоулка пещеры послышалось откровенное всхлипывание, а затем и полнозвучное детское рыдание, которое могло издавать только дитя человеческое, но никак не восьминогий лев, тем более что такие львы были, по уверению Аристотеля, слепыми. В момент, когда всхлипывание перешло в рыдание, мистрис Клемм, всегда отличавшаяся порывистостью женской натуры, кинулась в темное ответвление и буквально через минуту, к изумлению остальных присутствующих и в первую очередь своего мужа мистера Клемма, уже оплакивавшего ее горестную судьбу, возвратилась жива-невредима, держа за руку пятилетнюю девочку, всхлипывающую и дрожащую от холода.

Когда общее оцепенение, вызванное столь удивительными происшествиями в таком довольно обыденном и безопасном месте, как швайнвилльские катакомбы, благополучно спало, горожане принялись строить гипотезы относительно того, как пятилетняя девочка могла в них оказаться. Большинство предположений сводилось к тому, что бедняжка отстала от утренней экскурсии, состоявшейся около двух часов, по родительскому недосмотру. Расстояние от экскурсионного маршрута до пещеры, в которой мистер и мистрис Клемм со своими знакомыми устроили пикник, было не маленьким, однако оно легко объяснялось тем, что потерявшая родителей девочка не стояла на месте, а пыталась выбраться из катакомб самостоятельно, вследствие чего окончательно заплутала, и лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств наткнулась на устраивающих пикник жителей Швайнвилля. После бурных дебатов на тему, сколько миль могла преодолеть пятилетняя девочка при отсутствии освещения и наличии многочисленных препятствий естественного происхождения вроде торчащих из земли сталагмитов и просто каменных валунов, загораживающих некоторые проходы, было решено, что достаточно, тем более что об этом наглядно свидетельствовало присутствие самого ребенка.

Расспросить девочку о случившимся не было никакой возможности, ибо спасенная что-то лепетала на варварском наречии, особенно часто налегая на слово «Оэлла». Иностранное происхождение девочки мало кого удивило в силу того, что ко времени описываемых событий Швайнвилль сделался центром мировой спелеологии, и прибытие туристов из разных стран давно не вызывало в швайнвилльских горожанах никаких сильных чувств, кроме обычного для гостеприимных хозяев желания – заставить приезжих раскошелиться. Национальность девочки невозможно было установить даже по одежде, сотканной из весьма необычной ткани, которую впоследствии не смогла опознать даже искушенная портниха мистрис Клемм. Впрочем, странность ее – не мистрис Клемм, разумеется, а ткани, из которой была сшита одежда девочки – была скрадена сильной запачканностью угольной пылью.

Спасенная девочка еще немного поплакала, а потом уснула на руках у мистрис Клемм, согретая теплом разведенного горожанами Швайнвилля костра и накормленная из принесенных горожанами запасов.

Волнение от обнаружения в швайнвилльских катакомбах заблудившегося ребенка было столь велико, что пикник завершился в рекордно короткие сроки, тем более что мистрис Клемм горела желанием утешить родителей, потерявших девочку и теперь не находящих себе места – если, конечно, бедняги не умерли от огорчения сразу. Мистер Клемм еще дожевывал индейку, запивая его квартой вкуснейшего швайнвилльского пива, когда его супруга, попутно убаюкивая сладко спящую на ее руках девочку, громогласно потребовала от присутствующих немедленно собрать остатки провизии и следовать в ратушу. Там, как предполагалось, под присмотром городских властей безутешными родителями уже организуется поисковая экспедиция.

Каково же было удивление мистера и мистрис Клемм, равно как и остальных участников пикника, когда по возвращении в Швайнвилль было обнаружено, что городские власти не извещены о пропаже ребенка, по причине чего у дверей ратуши не толпится никакой поисковой экспедиции. О родителях, потерявших во время экскурсии в пещеры свою ненаглядную девочку, ничего не слышали и в единственной в Швайнвилле гостинице, более того, как заверил всех участвующих в этом загадочном деле хромой экскурсовод почтенный мистер Боббинс, в течение последних тридцати лет водящий посетителей по достопримечательностям, в утренней экскурсии приняло участие всего три человека, и среди экскурсантов никакой родительницы с пятилетней девочкой замечено не было.

В текущий уикэнд родители спасенного ребенка не объявились. Поскольку девочка продолжала лопотать на своем никому из швайнвилльских жителей не понятном языке «Оэлла, Оэлла», а полиглотов в Швайнвилле отродясь не проживало, девочку стали называть между собой Оэллой. Когда же никто не заявил о пропаже в течение месяца, было решено, что родители никогда уже не объявятся. По всей видимос ти – так, во всяком случае, посчитали кумушки Швайнвилля, – бедолаги, обнаружив бесценную пропажу, ринулись на поиски ребенка, вследствие чего сгинули в швайнвилльских катакомбах бесследно. Что же касается заверений почтенного мистера Боббинса об отсутствии среди экскурсантов парочки с ребенком, так ведь она могла полезть в катакомбы и самочинно, то есть без надлежащего сопровождения, за что впоследствии и поплатилась. Скорее всего, родители бедной Оэллы заплутали и обессилили в бескрайних катакомбах Швайнвилля, а обессилев, погибли от голода и сырости. Правда, некоторые из швайнвилльских старожилов клялись и божились, что не обошлось без слепого восьминогого льва, якобы выследившего бродящую в поисках ребенка парочку, тихонько подкравшегося к несчастным на восьми мягких лапах, а затем бестрепетно их растерзавшего. Менее горячие поклонники Стагирита придерживались куда более, по их мнению, правдоподобной версии. Они утверждали, что восьминогий лев здесь ни при чем, а родители Оэллы, необдуманно проникшие в страшные катакомбы Швайнвилля, были просто-напросто обескровлены – само собой, швайнвилльскими кровососущими насекомыми размером с курицу, либо, в крайнем случае, добрались по бескрайним подземным лабиринтам до центра земли, где жар земного ядра испепелил их заживо.

В связи с очевидной гибелью ближайших родственников маленькая Оэлла осталась в доме бездетных Клеммов навсегда, хотя при принятии столь благородного решения мистер Клемм и бурчал что-то относительно ответственности за судьбу девочки. Однако, несмотря на обнаружившиеся разногласия, обоим было совершенно ясно, что девочке предстоит взрослеть под материнской опекой мистрис Клемм, которая, преклоняясь перед собственным благородством, уже приняла историческое решение. Так обнаруженная в катакомбах девочка стала полноправной жительницей Швайнвилля, тут же оказавшись завалена подарками от не в меру чувствительных и слезливых подруг мистрис Клемм, не преминувших воспользоваться отсутствием у девочки подходящей одежды и украшений – что не удивительно, учитывая, что никакого багажа вместе с Оэллой обнаружено не было.

К моменту своего четырнадцатилетия, когда мы встретились, Оэлла превратилась в худенькую и миловидную, разве что чересчур задумчивую девушку с мягкими чертами лица, запоминающуюся той своеобразной красотой, которая характерна для жителей западного побережья. Ее красота была какой-то неземной, недосказанной, затаенной, предназначенной не для сиюминутного пользования, после которого наступает неизбежное разочарование и пресыщение, а для отдаленного любования и преклонения. целые дни Оэлла проводила в богатой домашней библиотеке, доставшейся мистеру Клемму от его отца Ганса Клемма, известного в прошлом веке бытописателя жизни индейцев аподевоки, в многочисленных трудах которого, на страницах богато иллюстрированных этнографических описаний, находила своеобразную прелесть и мягкий народный юмор. Еще чаще Оэлла прогуливалась по солнечным тисовым рощам, наслаждаясь целебным горным воздухом и тем меланхолическим очарованием дикой природы, которую еще можно встретить в некоторых уголках Соединенных Штатов. Лишь к швайнвилльским катакомбам девушка опасалась приближаться: даже при случайном их упоминании она сразу бледнела и старалась перевести разговор на другую тему, что несомненно объяснялось детским испугом, испытанном во время блуждания под землей. Другой странностью Оэллы были внезапные приступы меланхолии: иногда девушка как бы замыкалась в себе, переставая реагировать на окружающий мир. Казалось, в этот момент перед ее внутренним взором проносятся какие-то головокружительные видения, столь отчетливые и причудливые, что нет сил от них оторваться. Когда головокружения отступали, девушка становилась прежней: очаровательной и внимательной ко всем и каждому. К названным недомоганиям Оэллы все в Швайнвилле привыкли и считали их чем-то само собой разумеющимся, не пригодным для длительного обсуждения.

Досужие разговоры коснулись чистого, как горный снег, имени Оэллы только однажды, когда швайнвилльские кумушки с изумлением обнаружили, что Оэлла и я оказываем друг к другу знаки внимания. И действительно, не было ничего более несхожего с Оэллой, чем я, университетский прожигатель жизни, сорящий налево и направо взятыми в долг деньгами, ибо постоянных заработков у меня никогда не водилось. В те времена я предавался самому грязному и неисправимому пороку, который только можно измыслить, тем более неостановимому, что останавливать его не было никакого желания. Ни в чем себя не ограничивая, я мог без какого бы то ни было ущерба для здоровья выпить бутылку виски, что часто и проделывал на спор, и не находилось человека, способного перепить меня или образумить. Сам вкус алкоголя не пробуждал во мне никаких свойственных для опьянения эмоций: я пил мрачно и истово, исключительно из стремлений к тлетворному воздействию алкоголя на человеческое сознание, ибо для человека, не одухотворенного высокой жизненной целью, жизнь представляется тем, что еще Бэкон, лорд Вэруламский, удачно назвал пьяным угаром. Выиграв спор, я употреблял выигрыш не на благотворительность, а на новую выпивку, и когда приходил в себя, оказывалось, что уже утро – хорошо, если следующего дня, в котором я начал пьянство, а не утро следующей недели, – но и это утро заглядывало в мою одурманенную душу теми же унылыми, ничего не сулящими красками. Приятели – а нет ничего мимолетней и лицемерней приятелей, поощряющих разврат, – были в восторге от моей компании, часто угощая меня – с той, разумеется, целью, чтобы впоследствии вытянуть из меня впятеро или вшестеро от потраченного ими, в результате чего к вечеру я обычно напоминал еле держащуюся на ногах сомнамбулу в щегольском, заляпанном котлетными пятнами сюртуке. Так продолжалось до тех пор, пока я не встретил моего ангела – мою Оэллу. Мы полюбили друг друга сразу и навеки, только встретились, в самую первую минуту знакомства, когда еще не была произнесена ни одна фраза и лишь наши взгляды на мгновение скрестились в ожидании того, что сейчас мы будем представлены друг другу.

С первой минуты встречи мы сделались неразлучны, тайно встречаясь в узкой и уединенной, чудом сохранившейся в отрогах меловых гор лощине. В нижней части лощины протекал безымянный ручей, с водой настолько прозрачной, что сквозь ее толщу можно было наб людать гоняющихся друг за дружкой форелей. Высокий берег порос густым орешником, сидя на котором непуганые лесные птахи исполняли свои нехитрые, но оттого не менее чудесные мелодии. В этом укромном уголке, на влажном лесном мху, заменявшим самую мягкую и теплую перину, мы устраивали свидания – до тех пор, пока о нашей помолвке не было объявлено во всеуслышанье. Еще через год Оэлла стала моей женой.