Текст книги "Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность"

Сцена 3. Похороны

Перенесемся обратно в Сирию – только не в римский лагерь, а в саму сирийскую столицу, на похороны Германика. Не забудем, что покойный – консул и крупный римский военачальник, достойный самых почетных похорон, которые в самом деле почетны, кроме того, многолюдны. Присутствует весь списочный состав располагающихся в Антиохии легионов, которыми Германик еще несколько дней тому назад успешно руководил. Гостями являются знатные римляне, сыскавшиеся в Антиохии на тот момент или успевшие приехать к началу похорон. Обязательно присутствие родных покойного, именно: матери Антонии, супруги Агриппины и всех пятерых детей – Нерона, Гая Цезаря (Калигулы), Друза, Друзиллы и Юлии Ливиллы. В данный момент тело Германика покоится на возвышении, обложенное дровами: по обычаю того времени, оно будет предано огню. С прощальным словом выступает Таларий, верный сподвижник и личный друг скончавшегося. Он говорит о том, каким достойным человеком был покойный, и не только достойным человеком, но и бесстрашным полководцем, ведшим римлян от победы к победе, достаточно вспомнить Германию, успеху в которой полководец обязан своим прозвищем, или последнюю армянскую кампанию, блестяще Германиком выигранную, также Таларий говорит о том, что все присутствующие клянутся сохранить в своих сердцах вечное воспоминание о покойном, его благорасположении к слабым мира сего и неприхотливом характере, и т. д. и т. п. В конце речи оратор добавляет, что, если лично ему, командиру легиона Таларию, случится скрестить мечи за святое имя Германика или честь его обезглавленной семьи, он, Таларий, будет биться насмерть.

Таларий: Пусть все слышат мое обещание, потому что я привык держать данное мной слово (провозглашает расчувствовавшийся воин).

Увы, прощальная речь Талария слишком сентиментальна. Я никогда не слышал ни одной надгробной речи, которая не была бы неумеренно напыщенна и полна преувеличений. Не сомневаюсь, что Германик действительно был превосходным полководцем и достойным человеком, но вряд ли столь идеальным, каким предстал в речах своего умелого в бою и неискушенного в ораторском деле сподвижника. Впрочем, не мне иронизировать над скорбью Талария и скорбью простых римских солдат, обожавших своего полководца и сейчас сурово и вместе с тем горестно восклицающих из сомкнутого строя:

Легионеры: Горе, горе нам! Прощай, доблестный Германик!

Через некоторое время прощальная церемония завершается. Зажигают погребальный костер, который дымит, но постепенно разгорается, заслоняя героическое тело пламенными языками. По строю проходит ропот. Родственники Германика утирают слезы, кое-кто от непереносимо траурного зрелища малодушно отворачивается. Калигула склоняется к сестринскому плечу, произнося:

Калигула: Друзилла, не могу на это смотреть!

Друзилла: Мы все скорбим, братик (отзывается миловидная сестра, совершенно на нашего несовершеннолетнего героя не похожая).

Стоящая поодаль бабка Калигулы по имени Антония, кривя сухие растрескавшиеся губы, делает внуку замечание:

Антония: Лично мне, Гай цезарь, неприятно слушать, как ты скулишь наподобие щенка. Ты хоронишь своего отца, так что теперь поделаешь? Все хоронят своих отцов… А каково мне, старухе, хоронящей сегодня своего первенца? Поэтому будь любезен, внучок, прекрати хныканье и веди себя, как подобает мужчине.

За Калигулу заступается его мать Агриппина, обращающаяся к излишне, по ее мнению, жестокосердной свекрови со словами:

Агриппина: Зачем так, Антония? Могла бы и пожалеть внуков, которым и без того тяжело на отцовских похоронах. Они скорбят вместе с тобой.

Слыша такое, Антония обращает пылающее лицо к невестке.

Антония: Скорбят? Какой толк в том, чтобы попусту скорбеть? А скажи-ка, Агриппина, ты видела мертвое тело своего мужа?

Агриппина: Видела (потупясь, отвечает та).

Антония: Значит, ты видела, как изо рта трупа лилась пена, а по скривившемуся телу проступила крупная сыпь?

Агриппина: Такова была болезнь (только и может вымолвить вдова).

Антония: Болезнь не такова (отвечает своенравная старуха).

Что Антония хочет этим сказать? Действительно, перед смертью на теле доблестного полководца проступила странная сыпь, а на губах появилась кровавая пена, но разве это не обыкновенные предсмертные симптомы? Конечно, болезнь Германика была подозрительно скоротечна – полководец угас на руках товарищей буквально за несколько часов, – однако тропические лихорадки бывают скоротечными, зачем же усугублять необоснованными подозрениями и без того тяжелую утрату? Нет, о причине смерти лучше не думать, ведь любимого мужа и любящего отца не воскресить… Костер догорает, церемония близится к завершению. Таларий подходит к углям, чтобы собрать прах военачальника в серебряную погребальную урну, вынимает что-то из пепла и, содрогнувшись, протягивает окаменевшим от неожиданности, не верящим глазам сослуживцам.

Таларий: Это живое сердце (восклицает он, обращаясь к солдатам). Сердце Германика не сгорело в огне. Пламя как будто совсем его не тронуло.

Строй воинов, ранее безукоризненный, распадается. Слышны недоуменные возгласы:

Первый легионер: Не тронутое огнем сердце?

Второй легионер: Как такое возможно?

Третий легионер: Разве ты не слыхал, что сердце отравленного человека нельзя сжечь? Оно совсем не поддается огню, оставаясь целехоньким даже в адском пламени.

Первый легионер: Отравленное сердце!

Второй легионер: Значит, Германик был отравлен?

Третий легионер: А сам-то не видишь? Смотри, коли не ослеп.

Следует пояснить, что по древнеримским представлениям тронутое ядом сердце не может сгореть по самой своей природе. Поэтому ничего невероятного в том, что отравленное сердце Германика уцелело в пламени, для древних римлян не было – по крайней мере, в этом уверяют римские историки Гай Светоний Транквилл и Плутарх. Моим современникам такое покажется невероятным, но послушайте: если художественная правда диктует сочинителю – в данном случае мне, – что римские биографы были правы, а современные физики с биологами неправы, так оно и есть… Настоящим писателям известно, что художественная правда – не досужее измышление, как склонны считать далекие от литературного процесса обыватели, а мощная, действующая и направляющая сила, своего рода энергетическое поле. Искусство писательства в том и состоит, чтобы уметь подключиться к этому энергетическому, определяющую художественность полю и оставаться в нем как можно дольше, продолжая записывать все, что оно диктует, вопреки доносящимся из обыденной жизни помехам. Потому что энергетическое поле диктует само. Стоит к нему однажды подключиться, отдаться дурманящей власти «заоблачной» художественной энергетики, как произведение начинает создаваться само, независимо от намерений автора, лишь благодаря его механической воле продолжать и завершить начатое. Тут не до обыденных физических законов! С точки зрения художественной правды, подтверждаемой упомянутыми выше Гаем Светонием Транквиллом и Плутархом, сохранность сердца Германика на погребальном костре для присутствующих на его похоронах легионов была абсолютна объективна, мало того, она послужила лучшим доказательством совершенного злодейства, более красноречивым, чем любое чистосердечное признание или судебный вердикт. Неудивительно, что первой реакцией на сообщение от отравлении Германика был обиженный вскрик:

Первый легионер: Измена!

За первым криком последовали другие:

Легионеры: Смерть изменникам!.. Братья солдаты! Все на штурм дворца, в котором укрывается проклятый наместник!.. Гнусный Гней Пизон! Это он умертвил Германика!.. Пизон поплатится за это!..

А какой еще реакции ожидать от вооруженных, проливших немало вражеской крови людей при известии, что любимый ими предводитель изменнически отравлен? Разумеется, мстительной. Представьте, что в русских войсках во время какой-нибудь военной кампании – допустим, балканской – становится известно, что генералиссимус Суворов насмерть отравлен в своем же лагере кем-то из приближенных, какой-нибудь тыловой крысой, поздоровится ли этой тыловой крысе покинуть лагерь живой-здоровой? Ну, в русских войсках, может, и поздоровится, но то русские, а то латиняне! То, что отношения между командиром римских, расквартированных в Сирии легионов Германиком и сирийским наместником Пизоном были неприязненными, не составляло секрета.

О взаимной вражде между этими двумя государственными деятелями легионеры были осведомлены, даже шутили на сей счет, уверенные в расположении олимпийских небожителей к своему начальнику.

Но теперь-то все изменилось! Тело доблестного Германика сожжено, а проклятый высокопоставленный отравитель празднует, поди, в своей роскошной наместнической резиденции, разве это справедливо? При этом в солдатских мозгах не возникло мысли, что сирийский наместник не мог лично отравить Германика – по той простой причине, что никогда не посещал римского военного лагеря и вообще отравление, даже доблестного римского полководца, это не по части высокопоставленных наместников, имеющих под рукой множество послушных исполнителей, – следовательно, к отравлению причастен кто-то их ближайшего окружения Германика. Но разве эта мысль, вообще какая-либо мысль, остановит распаленную толпу? И вот, невзирая на крики командиров, пытающихся восстановить контроль над войском, легионеры хватаются за оружие. Начинается суматоха. Родственники покойного с оторопью наблюдают, как воины, выкрикивая слова верности незабвенному Германику, ломают какие-то лавки, кого-то, попавшегося под горячую руку и выказавшего сомнение в отравлении полководца, избивают в кровь, что-то обсуждают и куда-то направляются.

Все это слишком неожиданно, чтобы быстро и адекватно отреагировать – гражданским лицам, но не Таларию, который, осознавая, какую опасность несет родственникам его покойного друга и военачальника разрушительная стихия бунта, крепко берет Антонию под руку, говоря:

Таларий: Антония, слушайте внимательно, у нас мало времени. Прошу вас не медля собрать домочадцев и отбыть из Антиохии в какой-нибудь ближайший город, например, в Треверы. В легионах волнение, сами видите. Солдат не остановить, потому что они любили Германика до одури. Может так случиться, что они предадут огню не только мерзкого убийцу, но и весь город. Не поручусь, что до утра Антиохия не будет сожжена, потому поторопитесь, пока не поздно. Я сопровожу вас до городских ворот.

И Таларий обнажает меч.

Прочь с дороги, я сказал! Дорогу!

Под его сопровождением родственники покойного пробираются сквозь обуянную жаждой отмщения толпу к городским воротам.

Сцена 4. В поместье Антонии

Через энное количество лет мы застаем Калигулу в поместье Антонии, где после смерти Германика нашли прибежище его жена и дети. Чем они занимались до сей поры с момента похорон своего мужа и отца?

Не важно, потому что художественная биография не может быть описана поминутно: в биографии имеет значение художественная правда, а не детализация событий. Взять для примера Гая Светония Транквилла – упомянутого выше римского историка. В своей книге «Жизнь двенадцати цезарей» Светоний приводит биографии двенадцати правителей Древнего Рима. Эти биографии сливаются в одну – за счет особенностей авторского стиля Светония и использованных биографом источников, которые чересчур многочисленны и во многом противоречивы, поэтому не создают целостной психологической картины героя и не укладываются в единую сюжетную конструкцию… Принявшись, на основе изложенных Светонием фактов, за литературную биографию Калигулы, я встал перед необходимостью выбросить из светониевского текста все ненужное, чем придать сюжету стройность и подтянутость, и довести характеры персонажей до некоторого художественного правдоподобия или даже полностью пересмотреть их в угоду художественной правде.

Лелея подобные честолюбивые помыслы, я игнорировал множество сообщенных Светонием фактов, относящихся к периоду взросления Калигулы. Исключительно по этой, и никакой другой, причине читатель застает повзрослевшего Калигулу с его семейством много лет спустя, в Далмации, в гостеприимном бабкином поместье. Смерть Германика забылась или почти забылась: она в прошлом. Наконец-то, вместо беспросветной ночи или тоскливых, омраченных беспорядками похорон читателей ожидает светлый полдень – одна из комнат в просторном господском доме, залитая солнечным светом. В комнату, со счастливым смехом, вбегает Друзилла, следом за ней – раздосадованный Калигула.

Калигула: Друзилла, где ты (вопрошает заметно возмужавший юноша)? Почему бежишь от родного брата? Неужели ты меня стыдишься?

Друзилла: Чего тебе, братик (спрашивает девушка, увертываясь от пытающегося ее поймать и обхватить Калигулы)?

Любящий родственник поясняет:

Калигула: Хочу прижать поближе к сердцу одну милую девушку. Ту, которая меня утешила в минуту смятения и горя.

Калигула имеет в виду похороны Германика, во время которых он склонился на хрупкое плечо своей сестрицы. Видимо, в тот трагический и вместе с тем трогательный момент между братом и сестрой промелькнуло что-то незабываемое, этакое, вспоминаемое потом со слезой благодарности и умиления всю оставшуюся жизнь. При упоминании момента, о котором и она не забыла, Друзилла вздыхает.

Друзилла: Тяжело было видеть отца на погребальном костре (признается она). Смотреть, как пламя подбирается к одежде, и ничего уже не поделать… Но теперь-то отец отомщен (добавляет лукавая девица вроде бы к месту, а на самом деле старательно переменяя тему). Его убийца, сирийский наместник Гней Пизон, схвачен войсками и повелением Тиберия брошен в темницу, где покончил с собой, не дождавшись казни. Ты же знаешь.

Выясняется незавидная участь, постигшая сирийского наместника Пизона. Расквартированные в Антиохии римские легионы, схоронив своего командира, оказались настолько близки к масштабному восстанию, что император счел нужным полностью одобрить их действия, признав отравление Германика и распорядившись арестовать предполагаемого отравителя – сирийского наместника, разумеется, – которого войска первоначально и заподозрили. В первую же проведенную в темнице ночь Пизон – несомненно, от непереносимых угрызений совести, – жестоко избил себя арестантским чайником, после чего булавкой, не замеченной при обыске, вскрыл вены. Тем самым – фактом собственного избиения и последующего самоубийства – косвенно подтвердив выдвинутые против него обвинения… А на что, интересно, сирийский наместник рассчитывал – на вечную благодарность высокого покровителя, что ли? Какие у Пизона были основания полагать, что лично к нему римский император окажется более благосклонен, чем к другим лицам, которые использовались Тиберием по мере возможности и устранялись по мере необходимости? Думается, никаких, поэтому зло было наказано, а справедливость восстановлена.

Легионы, расквартированные в Антиохии, торжествовали.

Ты слишком, как брату и сестре не подобает, прижимаешься ко мне, Гай цезарь.

Пока я рассуждал об излишней исполнительности сирийского наместника и последовавшему за эту предосудительную исполнительность срочному воздаянию, Калигула поймал-таки Друзиллу и заключил в крепкие юношеские объятия. Сейчас он держит сестру за талию, вплотную прижимая к себе и горячо шепча:

Калигула: Друзилла, послушай только, как бьется мое сердце. Не стесняйся моего сердцебиения. Знай, что на востоке брат с сестрою спят в общей постели, поскольку у брата нет никого ближе сестры.

Друзилла: Не может быть (изумляется девушка)!

Калигула: Я верно говорю.

Друзилла: В таком случае мне придется пересказать твои слова Ливилле. Наверное, ей тоже придется спать в твоей постели, раз она приходится тебе сестрою, как и я. А мне в таком случае придется лечь в постель к Нерону с Друзом, потому что они мне родные братья, как и ты, Гай цезарь.

Калигула: Иди ко мне, Друзилла. Ступай в братские объятия, сестренка!

Какие еще объятия, когда Друзилла и без того в объятиях Калигулы?! Читатель может решить, что инцест между Калигулой и Друзиллой налицо, однако скоропалительные выводы легко опровергнуть. Прежде всего, объятия между сестрой и братом, сколь бы крепки и горячи они не были, кровосмешением не являются, поэтому на основании неполных авторских фантазий бездоказательно обвинять Калигулу в растлении младшей сестры. Брат и сестра – без всякого растления весьма близкие в физическом отношении люди, вышедшие из одного лона и существующие в непосредственной близости друг от друга, вследствие чего брат не может не любить сестру, а сестра не любить брата. Поэтому нет ничего удивительного или неприличного в том, что Калигула любит Друзиллу, а Друзилла любит Калигулу. А что касается шуток относительно общей постели, ну так пошутили и пошутили – возможно, чересчур вольно и раскованно, – что с того, не каждой же шутке, мелькнувшей в семейных разговорах, становиться классическим образцом остроумия?

Почитайте кого-нибудь из древнегреческих или древнеримских классиков-комедиантов – того же Аристофана или Петрония, – и попробуйте рассмеяться хотя бы раз. Вы и теперь полагаете, что они смешно пишут? По-моему, так не очень. Если признанные сатирики пишут не смешно, какого остроумия требовать от еще не оперившихся отпрысков покойного римского военачальника? Пустое – ничего особо извращенного в разговорах и семейных подначках Калигулы с Друзиллой не усматривается. Вот и ненароком вошедшая в комнату Антония при виде обнимающейся родственной парочки не грохается в обморок на паркет и не причитает, заламывая в непритворном ужасе руки: «Что вы делаете?» да «Как вы смеете?», – а достаточно обыденно и равнодушно констатирует:

Антония: Вот вы где? Опять наедине?

Друзилла: Нет, ничего (быстро говорит девушка, отталкивая Калигулу от своей груди). Мы сюда заглянули случайно.

Антония: У меня дурная весть (сообщает Антония, и становится заметно, как она скована и расстроена. Мысли ее витают далеко от происходящего). Едва похоронила сына, а неприятности грозят уже внукам. Вас, вместе с вашей материю Агриппиной, вызывает к себе император, это злобное чудовище. Тиберий приходится вам приемным дедом по отцу, посему вы не можете отвергнуть приглашение. Вам надлежит прибыть в императорскую резиденцию на Капри.

Брат с сестрой переминаются с ноги на ногу, еще не понимая. Юная и разгоряченная объятиями Друзилла спрашивает бабку:

Друзилла: Что же в том опасного, чтобы отправиться в гости к приемному деду?

Антония – эта искушенная жизнью и иссушенная недоверием старуха – только качает головой.

Антония: Ты не знаешь, как Тиберий сделался вашим приемным дедом. В те времена правителем был император Август. Видя раздоры меж двумя достойными мужами – Тиберием и твоим отцом Германиком, – Август решил эти бесполезные раздоры прекратить. С этой целью повелел старшему по летам Тиберию усыновить Германика, что и было сделано. Так ваш отец стал родичем человеку, издавна ходившему в его недругах. Когда великолепный Август скончался бездетным, наследовать ему, по мнению римской общественности, должен был Германик, но на свою беду отказался. Ваш отец любил сражения, а не римские чертоги, предпочитал не интриговать, а командовать, поэтому отрекся от власти в пользу своего приемного отца, отплатившего ему черной неблагодарностью. Превратившись в римского тирана, Тиберий не смог смириться с тем, что обязан властью вашему отцу, поэтому возненавидел Германика еще сильнее.

Правду говорят, никого не ненавидят так сильно, как оказавшего тебе бескорыстную услугу. С этой точки зрения ясно, почему рожденный воином, а не царедворцем Германик вызывал у своего приемного отца, римского императора Тиберия, сильнейшие негативные эмоции.

Теперь о той давней истории – о том, как Тиберий сделался римским императором, благодаря отказу Германика от верховной власти, – становится известным и Калигуле. Узнав, юноша задумчиво спрашивает:

Калигула: Ты думаешь, бабушка, что к гибели отца причастен не Гней Пизон, а Тиберий? Но…

Антония: Какие вы глупцы, если не видите того, что очевидно (восклицает любящая бабка)! Вы молоды, а я скажу прямо: наш император – это ядовитый коршун, который заклюет вас в любой момент, который сочтет подходящим для своей цели. В императорской резиденции опасность будет угрожать вам ежеминутно.

Вероятно, до юноши доходит озабоченность бабки, поскольку Калигула берет Друзиллу за руку и твердо обещает:

Калигула: Мы будем осторожны.

Антония: Пойду предупрежу Агриппину. Вскоре вам придется покинуть мой дом. О, горе, горе! Внученьки мои и внуки! Тихая моя невестка!

С такими словами Антония оставляет Друзиллу наедине с Калигулой.