Текст книги "Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность"

Сцена 9. Народные гуляния

Следующая сцена переносит нас в римский город Путеолы, где, как и в остальной империи, происходят народные гуляния по случаю восхождения Калигулы на римский престол. В Путеолах – ведь они удостоились посещения самого римского императора, объезжающего наиболее крупные города с целью инспекции! – гуляния особенно торжественны. Еще большую торжественность гуляниям придает даже не избрание Путеол в качестве места императорского посещения, а конец тирании бывшего императора Тиберия, которого жители могущественной Римской империи недолюбливали, ибо какой народ любит своего тирана после его смерти? С официальным же наследником и нынешним императором Калигулой связывались самые радужные перспективы. В отличие от Тиберия, имевшего неприятно-старческий, хотя и величественный вид, Калигула был молод и пригож собой, к тому же он был сыном всем известного Германика, которого боготворили не только подчиненные, но и гражданская общественность. Отравление военачальника подхлестнуло волну народной любви к Германику, которая из-за отсутствия объекта обожания сублимировалась в обожание его сына, особенно после объявления того официальным наследником. По названной причине смерть ненавистного Тиберия и объявление императором молодого Калигулы вызвало бурю восторга, которую читатель имеет возможность наблюдать в текущей девятой сцене… Вот новоявленный император со свитой верных друзей-соратников – откуда только они взялись так быстро? – выступает торжественной процессией, под приветственные крики рядовых римских граждан. В те времена воочию лицезреть императора могло не только избранное окружение, но и широкие народные толпы. В данный момент эти самые широкие народные толпы, состоящие из празднично одетых и преисполненных надежд на светлое будущее путеоланцев, теснятся по ходу императорской процессии, оглашая окрестности ликующими возгласами вроде:

Крики из толпы: Голубчик! Будь счастлив! Покажи им, сынок! Управляй нами вовеки!

Калигула, находящийся во главе процессии, улыбается благодарному народу и приветственно машет рукой. Оборачивается к одному из приближенных и, понимая, что народная любовь относится не столько к его молодой персоне, сколько к заслугам его знаменитого отца, покойного Германика, приказывает:

Калигула: Пусть, в честь моего отца, сентябрь месяц отныне именуется Германиком.

Приближенный по имени Пассиен Крисп, сохранившийся в истории только благодаря своей вечно прогнутой спине, делает на восковой дощечке пометку, с восторгом вопрошая у молодого императора:

Крисп: Что вам еще угодно?

Калигула: Еще я изволю объявить милость ко всем, кто осужден и сослан. Объявляю им прощение.

Последние слова Калигула обращает к толпе, на что восхищенные путеоланцы отвечают императору нечеловечески восторженным ревом.

Еще (продолжает вошедший в реформаторский раж Калигула) повелеваю разыскать тексты, которые сенатом предписано сжечь. По моему мнению, в трудах Тита Лабиена, Кремуция, Кассия Севера и других историков нет крамолы. Сжигать труды историков – кощунство.

А ведь действительно кощунство – сжигать труды неугодных императору историков, и с такими-то говорящими, красивыми именами:

Тит Лабиен, Кремуций, Кассий Север! Наверняка это были светлые головы, но безжалостный Тиберий приказал уничтожить их труды, плоды многолетних кропотливых исследований, и рукописи были малодушно преданы огню, в результате чего рисковали не дойти до потомков и обеднить сокровищницу мировой цивилизации. Но теперь, благодаря молодому образованному императору, уцелевшие труды вышеназванных историков будут разысканы и спасены. Сокровищница мировой мысли не пострадает! Браво императору, браво – он горой стоит за культуру, как никакой другой из императоров, ибо прозорлив и дальновиден! Пассиен Крисп так прямо и сообщает об этом:

Крисп: Вы дальновидны.

Калигула: А еще (продолжает поощренный император) повелеваю, в честь моей милой матери и братьев, замученный преступной рукой, установить мавзолей, в котором ежесуточно творить поминальный обряд. Пусть вместе со мною печалуется весь народ.

Крисп: Вы добрая душа…

Калигула: Но для того, чтобы народ не был ввергнут в излишнее расстройство, пусть по окончании поминального обряда раздают закуски и питье.

Крисп: Будет сделано.

Процессия продолжает неторопливое движение по улицам Путеолан.

Через некоторое время к ней присоединяется, расталкивая окружающую императора свиту, Макрон – в недалеком прошлом начальник императорской стражи, а ныне первостепенный государственный деятель. С трудом добравшись до императорского тела, Макрон склоняется к благосклонному императорскому уху и шепчет:

Макрон: Прошу меня простить, Гай цезарь, но известия не терпят отлагательства…

Калигула: В империи что-то стряслось?

Макрон: Доносчики сообщили мне (шепчет Макрон в императорское ухо и озирается по сторонам) о заговоре, имеющем целью ваше низложение.

Калигула: Враки! (По инерции Калигула продолжает улыбаться и раздавать приветствия). Ну посуди сам, кому я, только-только заступивший на престол, мог досадить? За прошедшие дни я не досадил ни одному римлянину, напротив, раздавал бесплатные подарки и покровительствовал музам. За что же и, главное, кому плесть против меня мерзкие заговоры?

Макрон: Завистникам.

Калигула: Нет, я тебе не верю. Твои доносчики ошиблись (безапелляционно заявляет император. Все же, невольно поежившись, переспрашивает). Кстати, они назвали чье-либо имя?

Макрон: Заговор замыслил Лепид.

Калигула: А, этот? Нет, Лепид не может быть в заговорщиках. Пустые домыслы, не хочу об этом даже размышлять.

Калигула, только что вступивший на престол и находящийся в состоянии глубокой эйфории, не может себе представить, что кто-то желает ему зла, тем более какой-то малознакомый Лепид. Да, раньше это случалось, к юноше относились предвзято, но все совершенное в отношении его и его семьи зло исходило от Тиберия, который в настоящий момент мертв, поэтому опасаться нечего, тем более ввиду народного ликования, встречающего императора повсюду, где бы он ни появился. И Калигула отмахивается от предупреждений Макрона, и от него самого, продолжая триумфальное шествие… Вскоре императорская процессия выходит на побережье: лазурные волны разбиваются о скалы, вверху парят чайки, по гавани раскиданы белопарусные суда. Под общие аплодисменты новоявленный властитель мира взбирается на прибрежную скалу и, приложив ладонь ко лбу, смотрит за далекий горизонт, задумчиво произнося при этом:

Так значит, мне никогда не быть императором? Скорее я проскачу по морю на взмыленных конях, чем стану императором – так предсказал астролог? Нынче я император, хотя по морю не проскакал. Однако, я не могу подвергнуть горние звезды позору сомнения, посему повелеваю между Путеоланским молом и Байями перекинуть мост. Я на конях проскачу по нему, тогда звездное предсказание оправдается.

Крисп: Но как осуществить этот невиданный и грандиозный проект?

Калигула: Выстройте в ряд грузовые корабли. На них насыпьте земляной вал, чтобы места хватило для широкой, запряженной четверкой скакунов колесницы.

Решение, только что пришедшее Калигуле в голову, не лишено инженерного блеска: как видно, дарования молодого императора распространяются не только на сферу дипломатии и управления. Как же повезло римскому народу иметь столь разностороннего властителя!

Крисп: Прекрасно!

Народ, обступивший скалу с трех сторон, восхищается Калигулой снизу:

Крики из толпы: Гай цезарь, ты богоданный властитель!.. Ave, цезарь – ты велик!.. Ты божество, ниспосланное для величия Рима!..

Очередной взрыв народного ликования: люди продолжают выкрикивать лозунги в честь нового правителя, смеются и плачут оттого, что тирания закончилась, а новая счастливая жизнь только начинается.

Сцена 10. Гладиаторский бой

Во второй раз, под предлогом льющейся из космоса в писательскую голову художественной правды, использую лакуну в один или два года, на протяжении которых римский император Калигула успел обзавестись женой. Собственно, почему бы молодому человеку – как говорится, первому жениху на деревне – не обзавестись не менее молодой супругой? Вот он и обзавелся. Сейчас Калигула вместе с друзьями и супругой Цезонией ожидает начала гладиаторских боев в ложе почетных гостей римского амфитеатра… Сначала я чуть было не написал «Колизея», но вовремя спохватился, даже полез в «Словарь античности», чтобы выяснить, в какой исторический период был построен Колизей – и мои опасения самым блестящим образом подтвердились. Оказывается, Колизей был построен намного позже правления Калигулы. Остается только догадываться, как бы потирали руки профессиональные историки, читая, что Калигула наблюдает гладиаторские бои из ложи Колизея… хотя Колизея или простого римского амфитеатра, какая, в сущности, разница? Из духа противоречия стоило бы написать, что Калигула заседает в ложе Колизея, однако художественная правда помалкивает, да и жалко потраченных на «Словарь античности» творческих усилий.

Пусть уж Калигула заседает в ложе амфитеатра, а Колизей оставим в распоряжение последующих римских императоров! Поэтому-то я и пишу, что Калигула заседает в ложе простого амфитеатра, не Колизея. В ожидании начала боев, он заводит с молодой женой разговор о том, что в данный момент занимает мысли: о выстроенном по его проекту инженерном сооружении, том самом мосте, о котором рассказывалось в предыдущей сцене. Калигула так и говорит:

Калигула: Ответь мне, цезония. Тебе понравился мост, протянувшийся между прекрасными Байями и Путеоланским молом?

Цезония: Было немного странно ехать по морю, словно по земле (отвечает императорская супруга, миловидная римлянка с просветленным, как у всех молодоженов, и одновременно каким-то обреченным взглядом).

Ей тоже довелось прокатится по великолепному морскому мосту, который вскоре был разобран по той причине, что парализовал в Путеолах всяческие торговые сношения.

Калигула: Такого никто из властителей никогда не делал. Мой мост был вдвое длинее, чем у Ксеркса, который провел войска через узкий Геллеспонт. Я ровно вдвое переплюнул перса, навеки вписав себя в историю.

Цезония: Ты, конечно, гений… и одновременно такой милый.

В это время из расположенных на арене клеток выпускают диких зверей. Появляются воины, которым предстоит с ними сразиться. Император оживляется, указывая малосведущей в гладиаторских боях Цезонии на арену:

Калигула: Гляди, как бестиарии стоят перед дикими зверями. Право слово, не знаешь, кто из них опасней: черные пантеры, медведи или вышедшие против зверей бойцы… Рычания перемежаются стонами, по арене клочьями летит спутанная шерсть яростных животных, однако и бойцам не избежать клыков. Многие из бойцов изранены и умирают, обнявшись с израненными зверями… Вот это бой! Я желал бы продолжать подобное представление до заката!

Во время монолога Калигулы происходит все то, о чем он рассказывает: затравленные звери нападают на гладиаторов, которые с переменным успехом защищаются и в свою очередь нападают на зверей, и все это под крики возбужденной зрелищем толпы.

Цезония: Милый, ты запыхался от азарта.

Спонтанная, сказанная без какого-либо умысла фраза производит на Калигулу неожиданно сильное впечатление. Император утирает со лба пот и некоторое время изумленно смотрит на свою влажную ладонь, после чего произносит:

Калигула: Я вспотел. Это немного странно, ведь вспотел никто иной, как великий римский император. Как будто император обычный человек (и продолжает изумленно лицезреть выделения собственных потовых желез).

Несмотря на незначительный срок правления, мысль о том, что он всемогущий римский властитель, уже глубоко освоилась в голове молодого человека, поэтому напоминание об оставшейся в нем человеческой сущности – для нынешнего императора настоящее откровение.

Цезония: А что теперь у нас намечено (спрашивает супруга, не вдающаяся в тонкости душевно-психологического устройства мужа)?

Калигула, возвращаясь к реалиям гладиаторского боя, отвечает:

Калигула: В смертном поединке схлестнутся люди. Напротив ретиариев расположились секуторы, вон те, в полном вооружении. Вот, началось… Гляди, как они пытаются поразить друг друга. Вот один упал, за ним второй, сраженный трезубцем, схватился за бок и закричал, но был заколот без жалости… Давай, давай! Мечом руби, а ты защищайся сеткой!.. Ну, что же ты медлишь? Руби скорей!

Цезония: Кажется, побеждают секуторы.

Секуторы – преследователи, выступающие в тяжелом вооружении, – закалывают последнего легко вооруженного ретиария и теперь, вызывая всплеск зрительского восторга, потрясают посреди арены мечами.

Калигула: Да, точно секуторы. Поединок завершен, хотя он завершился до срока. А народ бурлит, ему еще подавай адских страданий.

Посчитав мгновение благоприятным, в разговор высокопоставленной пары вклинивается находящийся в той же почетной ложе Пассиен Крисп.

Крисп: Прикажете найти других бойцов и продолжать (спрашивает он угодливо, готовый исполнить любое императорское распоряжение)?

Тут Калигула замечает какого-то знакомого на противоположной трибуне, и указывает на знакомца пальцем:

Калигула: Погляди, на той трибуне Таларий. Этот начальник легиона ходил у отца в любимчиках. Пусть подойдет ко мне, есть разговор.

Да, это тот самый Таларий, которому Германик некогда поручал присматривать за своим несовершеннолетним сыном, тот самый, который привел Калигулу к палатке отравленного отца, а на похоронах защитил семью покойного военачальника от превратностей военного бунта. Этого Талария, волей случая оказавшегося среди зрителей гладиаторского боя, вознесшийся и возмужавший юноша распоряжается привести.

Цезония: Что ты задумал, милый?

Цезония, обеспокоенная пока еще непривычным выражением лица своего супруга, вопросительно берет Калигулу за руку.

Калигула: Увидишь (многозначительно отвечает тот). К императору подводят Талария. Со времени, прошедшего с трагических событий в Антиохии, он почти не изменился: та же ловкость пантеры и уверенный в себе взгляд.

Таларий: Приветствую тебя, Гай цезарь.

Воин почтительно склоняется перед императором.

Калигула: Приветствую тебя, верный Таларий (говорит император и неожиданно добавляет)…и несомненно, честный… Помнишь ли ты тот невыносимый день, день похорон моего отца и твоего командира, день похорон Германика?

Таларий: Ну да. Мы все тогда очень горевали.

Калигула: А помнишь ли ты, что прилюдно пообещал над телом моего покойного отца?

Таларий: Я поклялся не дрогнуть, если мне придется биться за имя Германика или его семью.

Таков простодушный ответ Талария, и не думающего как-то хитрить или вилять перед впавшем в необозримое могущество воспитанником.

Калигула: Тогда бери оружие и ступай на арену. Тебе представился великолепный случай отличиться. Разделайся с секуторами, их десятка не наберется.

Таларий: Император желает, чтобы я сразился на арене (дерзко переспрашивает воин, заглядывая императору в лицо)?

Калигула: Ну разумеется. Не ты ли обещал товарищам по оружию, что, коли представится подходящий случай, будешь биться насмерть?

Таларий: Да будет так, как вы повелели!

Таларий, надлежащим образом экипированный и приветствуемый криками воодушевленных римлян, отправляется на арену… Может показаться, что Калигула совершает непростительную жестокость, из-за одного неосторожно оброненного слова посылая Талария на верную погибель, ведь биться легионеру придется одному против нескольких человек, и это действительно так. Нет прощения необдуманному мальчишескому поступку Калигулы, как нет прощения не менее необдуманным и мальчишеским поступкам, совершаемым нами в неудачные моменты жизни, в мгновения странных умственных расстройств и помутнений. Потом-то мы искренне сожалеем о содеянном, причитаем и жестоко раскаиваемся, но поздно: сделанного не воротишь. Отныне нашей совести предстоит вечно терзаться напоминаниями о собственной глупости или трусости… Таково вероятное объяснение действий Калигулы, хотя имеется иное объяснение, состоящее в том, что Калигула подсознательно отомстил Таларию за какую-нибудь детскую, навсегда запавшую в его неокрепшее сердце обиду. Не забудем, что Таларий был приставлен к Калигуле в качестве наставника, практически няньки, не только присматривавшего за подопечным и обучавшего его всяческим воинским премудростям, но и строго наказывавшего за детские проступки и шалости. Можно предположить, что маленький Калигула неоднократно шалил и столь же неоднократно, хотя совершенно заслуженно, бывал непредвзятым воспитателем наказываем. Слезы лились из глаз мальчика ручьями, и в запальчивости он кричал что-нибудь вроде: «Вот погоди, я вырасту, тогда покажу, как меня шлепать по попе!». Мальчик вырос во всемогущего римского императора и, позабыв детские огорчения и обиды, сохранил их в неконтролируемом подсознании – так можно объяснить приказ, данный Таларию, выйти в качестве гладиатора на арену амфитеатра сражаться против многократно превосходящих сил противника. Нельзя исключить, что имела место двойная причина: постыдный, спровоцированный темной стороной психики поступок и подсознательное стремление показать близкому человеку, как кардинально отныне все изменилось, в том смысле, что роли поменялись местами. Таково двойное психологическое объяснение поступка Калигулы, которое я в силах предложить.

Стечение объективного и бессознательного и привело к продолжению гладиаторского побоища. Таларий, благодаря неосторожно оброненному слову и бессердечной выходке Калигулы, вступил в бой с несколькими тяжело вооруженными секуторами. Сейчас он с трудом отбивается от наседающего противника, в то время как Калигула из своей безопасной ложи комментирует происходящее:

Калигула: Да он мастак! Только поглядите, как искусно сражается. Один секутор повержен, за ним второй – вот какие в римском войске полководцы! Ага, сам получил трезубцем, но изловчился и прикончил противника. Будучи окружен остальными, доблестный Таларий не сдается. Нежданный выпад, и еще один секутор корчится на камнях… Ну, теперь я уверен, что с оставшимися Таларий разберется. Да точно, рукояткой меча он сразил предпоследнего. Ну все, остальное неинтересно…

В это время несгибаемый Таларий добивает последнего секутора, а добив, окровавленный, обращается к императору с арены:

Таларий: Я исполнил свое обещание. Будь славен, император!

Будь славен!

Амфитеатр разражается гулом восхищения. Калигула привстает с сиденья, приветствуя победителя вместе с остальной публикой, но постепенно – по мере того, как приветствия сполна насладившейся поединком общественности не смолкают, а наоборот, разрастаются, – становится задумчив. Он оборачивается к супруге со словами:

Калигула: Идем отсюда, цезония. Чего этот неблагодарный народ беснуется? Какие крики! Если бы они так приветствовали своего императора, а не рядового бойца, который немного помахал мечом и сделался всенародным любимцем! Пошли отсюда, нас ожидает пир, от великолепия которого ристалища померкнут. На это пир я потратил налоги с трех провинций, тем не менее нисколько не жалею – провинций в Риме много, а император один.

И Калигула с Цезонией спешно покидают рукоплещущий амфитеатр…

Как видите, Таларий не погиб, а благодаря своему воинскому умению остался в живых – Калигуле не придется вспоминать о гибели заботливой няньки с чувством стыда и раскаяния. Хвала богам.

Сцена 11. Снова пиршество

После посещения гладиаторских боев, о чем было рассказано в предыдущей сцене, – а может статься, это случилось в какой другой день, откуда мне знать? – император с супругой направляются на пир, описанием которого я не стану утомлять читателя, тем более что примерное меню древнеримского пиршества – того достопамятного, в императорской резиденции на Капри, – к тексту прилагалось. Просто читайте и представляйте гостей, возлежащих на своих ложах и вкушающих позабытые современной кухней яства, когда Калигула, делая широкий и выразительный жест рукой в направлении всего этого кулинарного праздника, обращается к Цезонии с вопросом:

Калигула: Ты когда-нибудь – имею в виду, до знакомства со мной, – вкушала с золотых блюд? Пробовала пить растворенный жемчуг? Представляла хоть что-нибудь подобное тому, что видишь ныне?

Цезония: Даже не мечтала.

Калигула полностью удовлетворен реакцией супруги. Его лицо на секунду светлеет, но при воспоминании о перенесенных страданиях мрачнеет.

Калигула: Одним богам известно, сколько я выстрадал! Столько пережить: зловещее убийство отца, волнение в легионах, стремящихся воздать его убийце быстрой и кровавой монетой. Неспешный быт в Далмации, в бабкином поместье и известье о вызове на Капри, где хитроумный тиран попытался извести семью под корень. Безвозвратную гибель в застенках милой матери и братьев, и счастливое избавление в тот момент, когда запас терпения почти иссяк. Теперь я римский император, цезония, и люди мне покорны. Посмотри на того, сидящего с краю человека в пурпурном плаще, ты его видишь?

Цезония: Без сомненья, вижу (заверяет супруга).

После чего император произносит громовым голосом, указывая на гостя своим императорским перстом:

Калигула: Как посмел этот человек надеть пурпурный плащ?

Среди приближенных возникает переполох. Первым приходит в себя оказывающийся как всегда поблизости Пассиен Крисп.

Крисп: Что? Где? Ах, пурпурный плащ! Ты кто, чужестранец (обращается он к гостю в пурпурном плаще)?

Человек в пурпурном плаще: Я Птолемей.

Чужестранец отвечает рассудительно и склонив голову. Он благороден и почтителен, каким и надлежит быть приглашенному на императорское пиршество.

Крисп: Ты, вероятно, не знаком с нашим старинным обычаем.

Пурпур – цвет власти, положенный одним цезарям.

Птолемей: Простите, я не знал.

Казалось бы, инцидент исчерпан, однако император, желая на наглядном примере продемонстрировать супруге дарованную ему богами власть над людьми – дистанцию между подлинно имперским величием и гражданским ничтожеством, – принимает гневливую позу.

Калигула: Вольно или невольно, своим плащом ты меня оскорбил… Эй (обращается император к телохранителям)! Вывести проходимца отсюда!

Телохранители – голубоглазые и рыжеволосые батавы, уроженцы прирейнской области, специально отобранные и обученные для исполнения охранительных функций по принципу кланового единства, неразговорчивые и нерассуждающие, – хватают ошарашенного невежливым обращением Птолемея и выволакивают из помещения. Птолемею не повезло: он попался властителю на глаза в неподходящий момент, что вряд ли справедливо с точки зрения гостя, зато справедливо с точки зрения императора, который, как и надлежит великому государственному мужу, раздает нескудеющей рукой то кары, то милости.

Крисп: Вы справедливы (тут же сообщает императору Пассиен Крисп).

Калигула сам знает, что справедлив: с той поры, как он получил возможность рулить римской государственной машиной, еще никто не упрекнул его в несправедливости. Оказывается, быть справедливым легче, чем это представлялось в детские годы.

Калигула: Видишь (обращается император к супруге), никто теперь не оскорбит меня безнаказанно. Люди льстят, заискивают, а стоит пошевелить пальцем, немедленно стремятся все исполнить. Преисполнившись имперским величием, я запросто общаюсь с царями. Смотри, вон там. Это Коммагенский Антиох, приглашенный в столицу преподать мне основы государственности… Смешно, не правда ли? Кто-то будет мне, который управляет величайшим в мире государством, рассказывать о государстве? По виду, Коммагенский Антиох скорей престарелый приживала, чем полноценная царская персона, однако послушать его все-таки придется. Даром, что ли, угощается моим вином? (Антиоху). Эй, Антиох! Поведай мне о том главном, что составляет основу любой государственности.

С ложа поднимается царская персона Коммагенский Антиох, приехавший в Рим повелением Калигулы… Современного читателя не должно удивлять, что римский император так запросто распоряжается малозначительными царями, ведь влияние тех и других на политической карте древнего мира несоизмеримо. В этой связи уместно вспомнить стихотворение Бродского на древнеримскую тематику, в котором римский наместник лично «кровавит морду местному царю за трех голубок, угоревших в тесте». Случалось и такое, не то что приглашение в Рим лектора в царском звании! По этой причине Коммагенский Антиох, когда насытившийся Калигула просит его выступить, не привередничает, а вскакивает со своего обеденного ложа, словно ошпаренный, и не мешкая принимается за дело.

Антиох: С научной точки зрения, наш мир состоит из отдельных государств, которые живут природными законами, которые всякому властителю необходимо исполнять, дабы милосердие богов не иссякло и на головы людей не обрушился с Олимпа ужасный гнев (так начинает свою лекцию Коммагенский Антиох).

Калигула: И в чем, по-твоему, состоят эти природные законы?

Антиох: В начальном равновесии общественных субстанций и стремлении соблюсти означенную меру между плебсом и патрициями – прослойкой, которая управляет природным порядком. Для Калигулы, воспитанном в военном лагере, научные рассуждения чересчур мудрены, поэтому через пару минут император перестает слушать докладчика, зато склоняется к сидящему поодаль Пассиену Криспу, чтобы спросить:

Калигула: Что там за женщина, беззаботно возлегающая на своем ложе? (И указывает на грудастую патрицианку, возлежащую рядом со своим мужем).

Между прочим, рядом с императором находится не только Пассиен Крисп, но и императорская супруга Цезония, которая с недовольством в голосе замечает:

Цезония: Гай цезарь, смотреть на замужних женщин неприлично, тем более в присутствии жены.

Калигула (по обыкновению большинства мужчин не обращая на супругу никакого внимания): И все же?

Крисп: Это Лоллия Павлина, супруга Гая Меммия.

Калигула: Он кто?

Крисп: Видный консуляр.

Калигула: Ну, не виднее меня, полагаю (усмехается император). Послушай, что скажу, Пассиен Крисп. Сейчас я прогуляюсь в свои покои, а ты вскоре пришлешь мне туда супругу Гая Меммия. Мне непременно нужно обсудить с ней тему общественной нравственности.

Крисп: Я все исполню.

Цезония: Но, дорогой, это довольно странное намерение.

Император тут же ставит ее на место.

Калигула: Позволь мне судить самому о том, что странно, а что не странно, и вообще не лезь политику, в которой ты ровным счетом ничего не понимаешь. Как-никак, я римский властитель, тебе не следует об этом забывать.

Мановением руки Калигула прерывает речь Коммагенского Антиоха и, желая сгладить неловкий разговор с супругой, со значением обращается к замершему на полуслове лектору:

Калигула: Довольно, друг Антиох. Мне ведомо, что мой приемный дед Тиберий жестоко обделял тебя, отбирая доходы. По некоторым сведениям, даже держал тебя при собственной персоне в заложниках.

Антиох: Случалось, Тиберий поступал необдуманно (осторожно замечает лектор).

Калигула: А я, во искупление совершенной им ошибки, одариваю тебя нынче сестерциями. Будь любезен, прими сто миллионов! Сто миллионов сестерциев – баснословные по тем временам деньги, и кто теперь скажет, что Калигула не умеет быть щедрым? И что в сравнении с подобной истинно императорской щедростью остальные его деяния, не столь однозначно истолковываемые?!

Антиох: О, император! Широтой своей души вы уподобляетесь олимпийским жителям (восторженно вскрикивает Коммагенский Антиох, не веря свалившемуся на него богатству).

Крисп: Наш император – настоящий бог!

Антиох: Больше, он самый достойный из богов (уверяет и без того не возражающую публику счастливец).

Виновник комплиментов Калигула удаляется на отдых с осознанием собственного величия. В это время Пассиен Крисп подходит к Лоллии Павлине и шепчет заинтригованной женщине на ушко. Супруг Гай Меммий пытается вскочить на ноги и протестовать, но его осаживают охранники-батавы. Патрицианка, опустив голову, послушно семенит в сторону императорских покоев… зачем, для присутствующих на императорском пиршестве, равно как и читателей настоящей пьесы, не является секретом. С одной стороны, Калигула ведет себя безнравственно, с другой – кто бы на его месте повел себя иначе?

Представьте себе, читатель мужеского пола, что в вашем распоряжении оказалось множество молодых привлекательных женщин, многих ли вы упустите? И напрасно возмущаться, что император, воспользовавшись властью, патрицианок насилует – ничего подобного. Разве Лоллия Павлина не добровольно направляется в покои Калигулы? Ей только шепнули, она и пошла в заданном направлении, да и ее супруг, видный консуляр Гай Меммий, получив разок между ребер, не особо протестует, хотя мог бы кинуться с голыми руками на бессовестных чужеземных наймитов-охранников, привлечь внимание общественности, возопить о милосердии, в конце концов. Следовательно, приглашая знатную патрицианку в постель, Калигула действует по обоюдному согласию с женщиной, равно как и остальными свидетелями сценки, в том числе с мужем патрицианки. Эта самая Лоллия Павлина далеко не Лукреция, которая, будучи изнасилована, сумела тем не менее сделаться символом женского целомудрия. Интересно, что история с изнасилованием Лукреции началась тоже во время пира. Этот пир был устроен Секстом Тарквинием, сыном Тарквиния Гордого, для молодых знатных воинов, во время осады последними какой-то крепости. Молодежь так перепилась, что решила проверить, чем занимаются жены в отсутствие законных супругов. Благо осаждаемая крепость располагалась недалеко от Рима, воины по-быстрому смотались домой, и что там обнаружили? Подобно своим веселым мужьям, жены с пользой и не без приятности проводили досуг… за единственным исключением. Лукрецию, жену Коллатина, растроганные мужчины застали в гордом одиночестве, за прялкой.

Добродетельность Лукреции произвела на Секста Тарквиния столь благоприятное впечатление, что немного погодя царский отпрыск вернулся в дом Коллатина и все-таки изнасиловал Лукрецию, после чего события приобрели центростремительный характер. Перед тем, как броситься грудью на меч, обесчещенная Лукреция не преминула – не иначе как из вредности – нажаловаться родственникам. Родственники подбили к восстанию против императорской власти сограждан.

Сограждане, свергнув оную императорскую власть, провозгласили независимую республику, первыми консулами которой были избраны возглавившие восстание муж и брат изнасилованной и покончившей с собой Лукреции. Так под давлением общественности, возмущенной дерзким сексуальным проступком царственного отпрыска, власть в Риме зашаталась и рухнула. Что же что касается Лоллии Павлины… Более, чем обесчещенную патрицианку, она напоминает великосветскую гетеру, которой, конечно, неудобно при всех, но если император настаивает…