Текст книги "Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность"

7.

Пьеро, со слезами, густо намалеванными на щеке, зачитывает собственные воспоминания.

Пьеро: Я не могу прожить без Мальвины ни дня! Какое несчастье, что она уволилась из театра Карабаса Барабаса, сказав, что кукольное искусство ее больше не интересует! Скандал случился неожиданно – для меня, как и для всех остальных присутствовавших, – во время объявления ролей. Мальвине не досталась роль Кармен. Точнее, роль по праву досталась ей, но моя голубоволосая красавица категорически отказалась перекрашивать волосы или использовать парик, что не понравилось уже Карабасу Барабасу. Сначала директор мягко уговаривал Мальвину перекраситься, но та стояла на своем, как кремень: блондинкам, дескать, идут исключительно голубые волосы, и портить свою внешность другим колором она не позволит. Кроме того, Мальвина требовала, чтобы в волосах у нее была не роза, как требовалось по либретто, а ромашка или в крайнем случае василек. Мне-то было все равно: я был готов любить Мальвину с любым цветком в волосах любого колора, но Карабас Барабас! Через час он потерял всякую надежду уговорить Мальвину и решил, как уже неоднократно делал, разрядить напряженную атмосферу при помощи старого трюка. Карабас якобы вышел из себя, схватился за хлыст и в притворном гневе принялся охаживать стены репетиционного зала, посматривая, чтобы случайно не задеть кого-нибудь из кукол. Мы хохотали до изнеможения и готовы были на все ради нашего бесподобного директора – все, за исключением Мальвины, которая заявила, что ей обрыдли эти дурацкие розыгрыши и дурацкие роли, и что весь этот театральный бедлам во главе с шутом-директором она терпеть больше не намерена. После чего моя обожаемая примадонна хлопнула дверью и, зарыдав, заперлась в гримерке. Похолодев от предчувствий, я бросился следом за ней, колотил в дверь гримерки, как бешеный, но любимая была непреклонна. Вскоре, взвинченная и прекрасная, как никогда, она выбежала из театрального подъезда с тремя чемоданами нарядов и умчала на пролетке, запретив за собой следовать.

С той трагической минуты я буквально не находил себе места. Без Мальвины моя жизнь была пуста и скучна, как детская погремушка для выросшего ребенка. Все мои мысли были о ней, моей обожаемой куколке, о судьбе которой я не знал буквально ничего, что ужасно меня мучило. Моя тоска по Мальвине была настолько непереносимой, что спустя неделю после ее ухода из искусства я решился на побег, несмотря на то, что обожал и до сего дня обожаю кукольный театр: всю эту загадочную театральную атмосферу, заполненную звонками к репетициям, шелестом примериваемых костюмов и яростным, вполголоса, переругиванием вспомогательного персонала.

Не помню сам момент побега, не помню, как осмелился покинуть свой любимый кукольный театр. Помню только себя, удирающего по пшеничному полю от Карабаса Барабаса. Директор бежит за мной, жутко расстроенный, со спутанной бородой, и кричит в спину: «Пьеро, мой дорогой Пьеро! Вернись в кукольный театр, умоляю тебя, мальчик мой! Хочешь, встану перед тобой на колени? Что я должен сделать, чтобы ты вернулся? Ты же загубишь талант, моя несчастная кукла! Забудь про эту девчонку, она мизинца твоего не стоит! Этой бесталанной вертихвостке терять нечего, у нее одна сладкая жизнь на уме, но ты, мой дорогой Пьеро, можешь потерять все. Ты прирожденный трагик, ты родился, чтобы быть великим артистом, ты артист от Бога, и что ты с собой делаешь? Без театра ты умрешь, ты такой же, как я, только сам об этом не догадываешься! Умоляю тебя, Пьеро, мой дорогой мальчик, вернись!»

Однако моя любовь к Мальвине оказалась сильней, чем любовь к кукольному театру и уважение к Карабасу Барабасу. Правда, в какой-то момент мне почудилось, что любовь к театру пересиливает, я уже развернулся, чтобы броситься в объятия своего обожаемого учителя, но внезапно налетел на что-то мягкое и ушастое. Падая, я ухватил это мягкое за уши и верхом на зайце помчался в противоположном направлении от Карабаса Барабаса, который, стоя на коленях, рыдал в это время о моей погубленной судьбе, как ребенок. Оглядываясь на его коленопреклоненную безутешную фигуру с развевающейся по ветру бородой, я дал себе слово обязательно, как только разыщу Мальвину, вернуться в театр Карабаса Барабаса и посвятить дальнейшую жизнь любви и искусству, ибо эти два понятия всегда оставались для меня нераздельны.

Держа испуганного зайца за уши, я продолжал скакать на нем, сам не зная куда, ведь где обитает сейчас девочка с голубыми волосами, я не знал: за время разлуки я не получил от нее ни единой весточки, хотя в течение недели бегал на почту каждые полчаса. А теперь я несся на незнакомом мне зайце в неизвестность. Мимо с неимоверной скоростью проносились деревья, телеграфные столбы и придорожные трактиры, а я все скакал и скакал без устали, в какомто болезненном трансе, находя в скачке сумасшедшее, неведомое мне ранее удовлетворение. При этом я не переставал думать о Мальвине, о том, как она увидит меня после долгой недельной разлуки и произнесет чистейшим, как вода горного ручейка, голосом: «О, мой Пьеро!

Как ты меня отыскал?»

Внезапно – о чудо! – на берегу заросшего ряской небольшого водоема, мимо которого я чуть было не проскочил на огромной скорости, промелькнуло платье Мальвины. Не помня себя от радости, я притормозил зайца за уши, так что заячьи подошвы задымились от резкого торможения о дорогу, спрыгнул с него и отпустил восвояси, чем измученное животное не преминуло воспользоваться. Простирая в непередаваемом экстазе руки, я побежал к Мальвине, которая занималась чем-то на берегу пруда. «Мальвина, моя любимая! – кричал я своей не иначе как чудом обнаружившейся возлюбленной. – Я не могу без тебя жить, Мальвина! Отныне мы никогда не разлучимся! Ты вернешься в театр Карабаса Барабаса, с которым мы продолжим сотрудничать до самой смерти. Наши гримерки расположатся рядом, я каждый день буду смотреть на твое прекрасное лицо и голубые волосы. Ты – мое вдохновение, Мальвина, моя навеки!»

Мальвина обернула ко мне носатое лицо, но – о ужас! – это была не Мальвина, а деревянный мальчишка по имени Буратино, не так давно околачивавшийся в театре. Однако женское платье, в которое Буратино был одет, несомненно, принадлежало Мальвине: я узнал его по обильно украшавшим платье рюшечкам, так милым моему сердцу в те благие времена, когда оно сидело на узеньких плечиках куклы с голубыми волосами. Не зная, что сказать, я раскрыл от изумления рот. Тогда обернувшийся ко мне Буратино нехорошо засмеялся и пояснил, что это и в самом деле платье Мальвины. Выяснилось, что недавно Буратино был у Мальвины в гостях, и моя возлюбленная, отзывчивая и сострадательная душа, подарила ему вместо его промокшей и вконец испорченной бумажной курточки свое лучшее льняное платье. Обрадованный, я спросил, где находится моя возлюбленная Мальвина, и Буратино согласился проводить меня к ней, но только после того, как вычерпает пруд.

Тут только я обратил внимание, что Буратино при помощи ведра пытается вычерпать этот заросший никому не нужный пруд, на берегу которого произошла встреча. Зачем ему вычерпывать пруд? На этот недоуменный вопрос Буратино ответил, что вычерпать пруд нужно для того, чтобы договориться о возврате украденного со старой галапагосской черепахой Тортилой, давным-давно присвоившей золотой ключик у дедушки Карабаса Барабаса. Всегда готовый оказать помощь директору своего кукольного театра и вдохновленный предстоящей встречей с Мальвиной, которая стояла перед моим внутренним взором как живая, казалось, подзывая меня к себе своим тонким и белым пальчиком, я принялся помогать Буратино.

Мы, при помощи дырявого ведра и не менее дырявой старой кастрюли, вычерпывали пруд в течение нескольких часов, сливая воду в близлежащий овраг. Вскорости пруд заметно обмелел. Из него начали выпрыгивать возмущенные лягушки, которых Буратино смеха ради протыкал своим длинным и острым, как шило, деревянным носом. Лягушки оставались на его носу, как нанизанные на шампур куски шашлыка.

Еще через пару часов пруд превратился в грязную, наполненную пиявками и задыхающейся рыбой лужу. Однако это шевелящееся живое добро моего энергичного деревянного товарища не заинтересовало. Буратино, по колено в грязи, кинулся в самую середину обмелевшего водоема и с трудом выволок за хвост обросшую моллюсками и неповоротливую, как прохудившийся таз, черепаху.

«Ты почему, карга старая, сразу из пруда не вылезла, когда по просили?» – спросил Буратино Тортилу, переворачивая ее на спину, чтобы не убежала.

«Штарая я, шовшем уже не шлышу, – прошамкало в небо многовековое пресмыкающееся. – Тебе што надоть, шынок?»

«А ты как думаешь?» – ответил Буратино, опираясь о пресмыкающееся ногой и как будто задумываясь. Во время раздумий Буратино напоминал роденовского мыслителя, только наступившего ногой на черепаху и с выдающимся вперед конусообразным носом. – «Ну так что? – спросил он Тортилу через какое-то время. – Мы договорились, старая, насчет золотого ключика или продолжим упорствовать?»

«Кстати, – обратился Буратино уже ко мне, – ты, Пьеро, может быть, голоден? Вид у тебя какой-то невеселый».

Как оказалось, Буратино предлагает мне перекусить черепаховым супом. Не успел я поблагодарить товарища за товарищескую заботу обо мне, как перевернутая на спину животина, прошамкав: «Шабирай, шволошь», – вынула из-под панциря и передала деревянному человечку маленький золотой ключик, тот самый, который отворял дверь, спрятанную за нарисованным на холсте очагом.

В этот момент с дороги раздался голос: «Эй, шпана, что за безобразие вы творите? Кто вам разрешил осушать пруд? Вы же там всю живность погубите», – принадлежавший, как я впоследствии узнал, продавцу пиявок Дуремару. Этот долговязый мужчина в резиновых сапогах бежал в нашем направлении, угрожающе размахивая сачком для ловли пиявок, который держал в руке.

«Атас, паря! Срываемся!» – крикнул мне Буратино, и мы, топоча каблуками по наполненным нектаром цветам, сорвались, по образному выражению моего нового деревянного друга, с места в карьер.

О, моя Мальвина! Совсем скоро я увижу тебя, вдохну один с тобой воздух, возьму твою белоснежную ручку в свою грубую обшарпанную ладонь, загляну в твои бездонные голубые глазки, – так думал я, задыхаясь от быстрого бега. Признаться, я был измучен до последнего предела: сначала побегом из кукольного театра Карабаса Барабаса, потом ездой на необъезженном зайце и вычерпыванием пруда, в котором обитала черепаха Тортила, и вот теперь этим удиранием от назойливого продавца пиявок. Однако каждый шаг приближал меня к моей обожаемой Мальвине, и я не сетовал на свою злосчастную судьбу, которая, напротив, казалась мне беспримерно счастливой. Она была настолько счастливой, просто нереально счастливой, что я сам не верил своему грядущему нереальному счастью.

Вконец запыхавшись, мы пошли пешком, тем более что одышка Дуремара за нашими спинами перестала быть слышна – наконец-то мы оторвались от продавца пиявок, – а до домика Мальвины, как предупредил меня Буратино, оставалось совсем недолго.

Наконец-то вожделенный миг встречи с Мальвиной настал! Моя любимая, увидев нас с Буратино, выпачканных в грязи по маковку, не сильно даже удивилась, а лишь сказала: «Мальчики, немедленно пройдите в ванную комнату, скоро будем ужинать!» Мы с Буратино начисто вымылись, причем Буратино переоделся в новое мальвинино платье, тогда как я предпочел вычистить свою выпачканную в прудовом иле одежду мокрой щеткой, и уселись за праздничный стол.

Это было невообразимо хорошо! Я сидел, в еще не просохшей после чистки одежде, за столом напротив Мальвины и, не отрываясь, глядел на ее голубые волосы и милое кукольное личико. Мечта всей моей жизни сбылась, мне было ничего уже от жизни не нужно, кроме того, чтобы вернуться вместе с Мальвиной в театр Карабаса Барабаса для продолжения гастролей. Мальвина и искусство! Искусство и Мальвина! Что может быть лучше? Уговорить Мальвину помириться с Карабасом Барабасом я надеялся завтра, тем более что директор давно уже согласился, чтобы Мальвина играла Кармен без парика, с голубыми волосами и васильком, торчащим из них. Директор сказал, что это будет оригинальный сценический ход и что вся роль будет переписана исходя из василька, так что я был вправе рассчитывать, что за уговорами Мальвины дело не станет… Как можно было не любить наш кукольный театр и нашего дорогого бородатого кукольного директора, чтобы навек от них отказаться?! Этого я не мог себе представить. Ужин закончился, когда был поздний вечер. Мальвина сказала: “Спокойной ночи, мальчики,” – на что Буратино только хмыкнул. Мы разошлись по своим комнатам. Я удобно устроился в мягкой после всех сегодняшних хлопотных странствий постели и продолжил мечты о Мальвине, о том, как завтра, взявшись за руки, мы вернемся к Карабасу Барабасу, о том, какой успех получит Мальвина в роли Кармен, о том, какие у моей возлюбленной пушистые голубые волосы.

Стояла теплая июльская ночь. Последние солнечные отблески спрятались за горизонт, и притихший мир освещался полной желтой луной, и в распахнутое окно влетали ночные стрекозы, а за окном, под порывами свежего ветерка, шелестели степные травы. С мыслью о том, как прекрасно находиться рядом с Мальвиной, я заснул… но проснулся не наутро, как предполагал судя по своей усталости и умиротворенности, характерной для куклы, все мечты которой уже исполнены, а ночью. Что-то меня разбудило. Это был непонятный шум, доносившийся из соседней комнаты, в которой жила Мальвина. Спросонья я ничего не понял: только лежал в постели и вслушивался в этот шорох, ворочанье и постанывание, доносившиеся из мальвининой комнаты. Внезапно я испугался, что же там такое происходит. Мне почудилась в этом ворочанье неведомая угроза. Может, это воры, – вообразил я, холодея от одной мысли о том, какой опасности подвергается моя первая и вечная кукольная любовь. Воры пробрались в дом через распахнутые окна и сейчас опутывают мою Мальвину, мою дорогую девочку, по рукам и ногам толстыми веревками, а потом начнут грабить ее добро: нарядные платьица и подарки, полученные от театральных поклонников.

Мысль о самой возможности нападения на Мальвину была столь ужасна, что я вскочил с постели, как ошпаренный, оглядываясь, нет ли под рукой чего-нибудь потяжелее, чтобы отбить подлое нападение. Как назло, ничего тяжелого в моей комнате не находилось, но неожиданно мой мечущийся взор упал на стоящий на столике огромный букет колючих красных роз. «Если ударить грабителя колючим букетом по лицу, – сообразил я, – лицо будет оцарапано, грабитель взвоет и убежит. Таким колючим букетом можно успешно защищаться».

Нельзя было терять ни секунды. За отсутствием более подходящего оружия, которым, впрочем, я все равно вряд ли сумел бы воспользоваться, я схватил букет роз и, невзирая на то, что первыми же колючками сам больно оцарапался, выбежал в коридор и распахнул дверь мальвининой комнаты, преисполненный решимости.

Худшие мои опасения сразу подтвердились. Первое, что я увидел, были задранные к потолку голые ноги моей возлюбленной. Между ними находилось какое-то большое инородное тело – как я понял, безжалостный грабитель, пытающийся опутать мою благодетельницу толстыми путами, с тем, чтобы она не помешала дальнейшему грабежу. С криком угрозы, столь несвойственным моему театральному амплуа, я подбежал к постели, намереваясь поразить почему-то голую спину грабителя букетом красных роз, когда он оборотил ко мне вспотевшее длинноносое лицо. Это действительно был Буратино, посмотревший в мою сторону одновременно с Мальвиной. В глазах Мальвины я уловил растерянность, а в глазах Буратино еще и некоторое злорадство. Они молча смотрели на меня, застывшего перед ними с букетом красных роз в самой нелепейшей позе, какую только можно вообразить, и оба улыбались.

Я не понял, что Буратино делает в постели Мальвины, не понял, отчего оба так смущенно и одновременно торжествующе улыбаются и отчего оба без одежды, я ничего не понял, однако в то мгновение, когда они обернулись на мой боевой вскрик, со мной произошло что-то невообразимо ужасное. Небеса обрушились на мою несчастную голову, жизнь моя завершилась бесславно, так и не начавшись.

Все лучшее, на что я надеялся и о чем грезил бессонными ночами, оказалось втоптано в грязь и унижено. Букет красных роз выпал из моих рук и рассыпался по паркету. Не понимая, что со мной происходит, видя только, что Мальвина не нуждается более в моей защите, поскольку никакой опасности ее кукольной жизни не угрожает, я закрыл лицо руками и выбежал из комнаты, стеная от горя и унижения.

Не помню, что происходило далее. Помню лишь себя, выбегающего из уютного мальвининого домика, в который стремился попасть всю прошедшую неделю, и бегущего в продолжавшуюся ночь, не разбирая дороги. Вокруг меня покрикивали равнодушные полуночные птицы, ветки папоротника больно хлестали по лицу, а я все бежал и бежал, пока не споткнулся о вывороченный из земли корень и не полетел навзничь на землю. Там и остался лежать, ослепнув от слез, бездарный и никому не нужный, особенно такой требовательной и чистоплотной кукле, как Мальвина. Зачем, если я ей не нужен, Мальвине понадобился Буратино, с его безобразным длинным носом и скверными привычками, я старался не думать, потому что одна мысль об этом доводила меня до исступления.

Давно наступил день, а я все лежал и лежал между наклоненных ко мне лютиков, обратившись лицом к нагретой, устланной светлым лесным мхом земле. В моей голове не было ни одной мысли, а была одна невыносимая тоска и опустошенность, когда все слезы выплаканы, будущего нет, а прошлое столь отвратительно и постыдно, что о нем лучше не вспоминать. Внезапно я услышал чьи-то мягкие шаги поодаль и краем глаза увидел кусочек голубого, как небесная синь, платья, возникшего прямо передо мной. Весь ужас прошедшей ночи всколыхнулся во мне с новой силой, но вместе с ними всколыхнулись и все прошлые надежды, которые я опрометчиво питал на будущую жизнь. Мальвина вернулась, чтобы ободрить меня, высказать слова утешения, объяснить тяжкое недоразумение, произошедшее этой ночью! Это же Мальвина, девочка с голубыми волосами, твоя навеки возлюбленная! С такими мыслями, будто воспряв от долгого ночного кошмара, я вскочил на ноги, чтобы броситься в объятия своей обожаемой куклы, но – что со мной, в конце концов, происходит? – это опять была не Мальвина, а наряженный в мальвинино платье Буратино.

Впрочем, Буратино был настроен миролюбиво. Когда я, ошибочно приняв его за Мальвину, бросился к нему на грудь, деревянный человечек не оттолкнул меня – видимо, из жалости или дружеских побуждений, – а напротив, нежно погладил меня по волосам и прошептал: «Ну что ты, Пьеро, дурачок ты этакий! Куда ты подевался, мы же тебя все утро искали? Зачем ты убежал из мягкой постельки, ее бы на всех хватило. Зачем лежишь на голой земле, ты же простудишься? Идем, я отведу тебя домой, а Мальвина – она так за тебя беспокоится – напоит горячим чаем и поцелует в лобик».

Когда я услышал о Мальвине, глаза мои вновь наполнились слезами, и я, зарыдав, припал к груди моего незлопамятного деревянного друга. Он приобнял меня за талию и сказал: «Приляг, Пьеро, отдохни, ты совсем измучился, бедный!»

Я вновь опустился на густой травяной ковер, и Буратино опустился рядом со мной, бережно гладя меня по щекам и всему телу. Такое благородство, почти материнская забота обо мне куклы, о которой я совсем недавно смел думать в отрицательных тонах, вызвала во мне целый ураган непередаваемого отвращения к себе, к своей низкой душонке и грязным помыслам, и я, на груди у Буратино, одетого в женское платье, разразился очистительным ливнем слез. Он, казалось, все понимал и все нежней и нежней гладил мое расслабленное тело, наконец дружески поцеловал меня в губы, старательно отведя в сторону длинный нос, еще недавно казавшийся мне таким безобразным. Потом Буратино, говоря: «у тебя, мой дорогой Пьеро, одежда совсем запачкалась, ее нужно снять и выстирать, потому что западло возвращаться к Мальвине в испачканной одежде», – принялся бережно расстегивать пуговки, освобождая мое усталое тело от грязной одежды.

Дальнейшее я помню смутно, потому что снова, второй раз за сутки, потерял сознание.

8.

Вопрос из зала: Каким был самый запоминающийся момент вашей театральной карьеры?

Буратино: Премьера спектакля «Шестирукие монтажники». Министерство культуры попросило успеть поставить спектакль до Всесоюзного дня строителя, и мы успели. Несмотря на то, что на репетиции нам отвели всего шесть недель, мы успели. Все сотрудники кукольного театра «Молния», от главного режиссера до простого рабочего сцены, работали в едином порыве. На репетициях спектался «Шестирукие монтажники» я попал в больницу с острым аппендицитом, однако продолжал руководить постановкой с операционного стола. Зато какой невиданный успех ожидал труппу на премьере! Зал, в том числе ответственные работники Министерства культуры, аплодировали стоя в течение двух часов. Артистов не хотели отпускать со сцены, и они принуждены были возвращаться на нее вновь и вновь, хотя рабочий день кончился. Это был такой успех, который не скоро забудешь.

На экране демонстрируются кадры из кукольного спектакля «Шестирукие монтажники», поставленного театром «Молния» к Всесоюзному дню строителя. Отдаленные друг от друга ветки деревьев. На одной из веток – директор строительства со своим лучшим бригадиром. На их головах монтажные каски. Монтажники напряженно всматриваются за горизонт, прикидывая, где сплести паутину с наименьшими затратами.

Наконец, решение принято и согласовано со всеми инстанциями. Бригадир свистит в два пальца, и сплоченная монтажная бригада берется за дело. Паучки тянут прочную, как сталь, полупрозрачную конструкцию с двух противоположных веток, выдавливая строительный материал из своих задниц. Сначала конструкции свисают с веток тонкими, почти невидимыми ниточками, но вскоре достигают предусмотренной ГОСТом длины. Двое паучков раскачиваются на концах конструкций, как летающие гимнасты на своих канатах, чтобы затем намертво сцепиться умелыми лапками. Есть захват! Самое сложное позади, остальное – дело техники, – шутят монтажники. Скоро паутинка, протянувшаяся от одной ветки к другой, обрастает хитрыми арками. Бесстрашно и беззаботно скользят паучки по строительным стыкам и переплетениям, скрепляя их собственной слизью. Еще немного, и грандиозная ажурная конструкция завершена. Директор строительства лично жмет каждому из монтажников лапку. Доволен и бригадир: будет его товарищам квартальная премия. В ожидании приемочной комиссии уставшие монтажники толпятся на березовом листе, трепещущем под порывами промозглого осеннего ветра, и перекуривают.

Первый паучок (держа в одной из лапок самокрутку, во второй – бутылку пива, а остальными развертывая газету): Оп-ля.

Второй паучок: Ничего себе оп-ля! Ветер-то какой, оп-ля! Я думал, снесет к оп-ля матери.

Третий паучок: Я вообще, оп-ля, еле удержался. Хорошо, оп-ля, к паутине задом приклеился.

Издалека доносится низкий басовитый гул.

Первый паучок (вопросительно): Мессеры, оп-ля?

Второй паучок: Бомбить летят, оп-ля.

Третий паучок: Тише, мужики. Посмотрим, оп-ля, что дальше будет.

Гул неумолимо приближается. Вот уже в просветах между ветками мелькает жирная синяя муха. Еще секунда, и угрожающе спикировав, она запутывается в паутине.

Все вместе (в полном экстазе): Оп-ля!

Обнимаются и целуются. Один из пауков снимает монтажную каску, из-под которой вываливается струящийся водопад голубых волос.

Оказывается, это не паук, а прекрасная девушка с голубыми волосами.

Само собой, она по-театральному густо загримирована под насекомое, но сквозь грим можно различить знакомые всей стране черты народной артистки и супруги главного режиссера кукольного театра «Молния». Девушка с монтажной каской в руках тоже со всеми обнимается, но целуется только с одним из монтажников, статным и черноволосым молодым пауком – ударником коммунистического труда. На сцене зажигается свет. К одиноко сидящему на сцене Буратино выходит его верная соратница и супруга Мальвина. Годы не обошли актрису вниманием, однако у Мальвины сохранилась прямая осанка, а что касается волос, они ничуть не изменились: такие же густые и того же неповторимого голубого колора, что во времена молодости.

Мальвина: Дорогой мой!

Подходит к Буратино и целует его в жесткую деревянную щеку.

Зал разражается аплодисментами. Мальвина обращается к аплодирующим и приветственно машет рукой.

Дорогие мои!

Еще бо́льшие аплодисменты.

Буратино: Дорогая, большинство вопросов, которые я получил, обращены к тебе. Они твои по праву.

Под нескончаемые аплодисменты передает бумажки с вопросами.

Мальвина (зачитывает вопросы и отвечает на них): «Каким качеством обладает хорошая жена?» Она – хранительница домашнего очага. Мужчина должен возвращаться после работы туда, где найдет приют и ласку, где его ожидает терпеливая, все понимающая и все прощающая половина.

«Когда вы впервые увидели Буратино?» Об этом написано в сказке. Он появился в моем доме нежданно-негаданно, в один из солнечных июльских дней, насквозь промокший и иззябший. Это был сложный период в моей жизни – я только что покинула театр Карабаса Барабаса. Моя чувствительная душевная организация не позволяла выносить его затхлую провинциальную атмосферу, устарелые режиссерские приемы, которые практиковал этот режиссер, ныне заслуженно вышедший в тираж. Мне хотелось чего-то новаторского, более масштабного и оптимистического. Недовольная бездарной режиссурой и авторитарным характером Карабаса Барабаса, я навсегда, как тогда думала, покончила с карьерой актрисы и поселилась в небольшом домике, расположившемся среди роскошных васильковых лугов. У меня появился свой маленький бизнес, появились новые друзья-насекомые – короче, я приспособилась к жизни как могла, и думать позабыв о кукольных неприятностях. В такое-то время ко мне в двери и постучался Буратино, совсем еще молодая кукла, с выдающейся вперед фактурой и нереализованными амбициями. Он попросился у меня переночевать, и я не отказала ему. Он сразу мне понравился, в первую очередь своим напором и энергией. Но не могла же я, скромная и воспитанная девушка, сказать ему об этом сама? Поэтому наши отношения развивались долго. Сначала Буратино не обращал на меня никакого внимания, так что мне даже становилось обидно, потом стал посматривать с некоторой иронией, наконец, очарованный моим талантом, сделал предложение. Это случилось много позже открытия нашего кукольного театра «Молния», в котором я первоначально работала билетершей. Только после того, как я стала женой руководителя театра, у меня появилась возможность сосредоточиться на артистической карьере.

«Какой у Буратино характер?» (Улыбается). Об этом мне известно лучше всех на свете. Буратино – незаурядная личность, однако, как и у всякой незаурядной личности, у него сложный, противоречивый характер. С одной стороны, муж чертовски самолюбив и непредсказуем: ради своего театра он готов пойти буквально на такое, чего и вообразить-то нельзя. Одно время я даже ревновала его к театру, но с десятилетиями супружества это прошло. С другой стороны, когда все ладится, Буратино становится добродушен. Посмотрите, какую замечательную труппу ему удалось сколотить за эти годы, как его любит труппа, какое единодушие царит на репетициях, как выкладываются актеры. Умение объединять кукол в единый театральный организм – самая, наверное, сильная черта Буратино, предопределившая стабильный, на протяжении многих десятилетий, коммерческий успех возглавляемого им театра «Молния». А дома, в быту, в отличие от режиссуры, мой муж – не самое неприхотливое существо: придет домой, протрет суставы тряпочкой и спать ложится – больше ему ничего и не надо. Необыкновенно неприхотливая кукла!

«Как вы репетировали сцены из спектакля “Шестирукие монтажники”?» Страшно вспомнить. Сначала представьте мой грим из этой постановки. Девушка-паучиха: как у всякого паука, вытянутая мордочка и шесть лапок. Загримировали ноги под лапы, к животу прицепили еще пару лап – и давай, перебирай всеми шестью! А работать-то приходилось на высоте! По пьесе, действие происходит на уровне десяти метров над землей: упадешь – костей не соберешь. Во время репетиций прицепляли страховку, но во время спектакля – никакой страховки, так что играли на свой страх и риск, со всем энтузиазмом молодости. Один раз я свалилась с паутины прямо в оркестровую яму, кое-как доиграла до конца и тут же слегла в больницу с переломом шейки бедра. Но самое сложное в «Шестируких монтажниках» было, вы не поверите, все-таки не высота, а психологический портрет молодой монтажницы-паучихи. Очень тяжело было в него вживаться. Это же какая титаническая психология: с одной стороны, незамужняя паучиха, совсем молоденькая самочка, требующая к себе постоянного мужского внимания и заботы, а с другой – грубая паучья атмосфера вокруг, работа на холодном ветру, к тому же травмоопасная. Трудная, непроходная роль. Я так радовалась, так радовалась, когда спектакль получил премию за лучшее воплощение строительной тематики на театральных подмостках.

«В театре Карабаса Барабаса был такой актер трагического амплуа – Пьеро. Случайно не знаете, что с ним стало?» Пьеро, Пьеро… Нет, не помню. В театре Карабаса Барабаса я работала совсем юной девушкой, еще ничего не умела, а труппа была большая. Нет, не помню. В театре «Молния» актера с такой фамилией точно не было.