Текст книги "Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность"

Да и имя у нее какое-то недобродетельное – Лоллия Павлина, тогда как имя Лукреция вполне добродетельное, жить с которым после изнасилования в самом деле неловко. Вот и получается, что заводя в свои покои сначала Лоллию Павлину, а впоследствии и других привлекательных патрицианок, Калигула занимался заурядным, хотя и активным адюльтером, а вовсе не массовыми изнасилованиями, каковые приписываются юноше необъективными современными историками.

Калигула поступал точно так, как поступило бы на его месте большинство здоровых и половозрелых мужчин, а именно: спал со всеми красивыми и доступными ему женщинами, в том числе замужними.

Его ли вина, что доступными для императора оказались все красивые женщины протяженной средиземноморской империи?

Сцена 12. Цезония

Таково мое понимание так называемого распутства Калигулы. Однако у императорской супруги Цезонии имелось на этот счет собственное мнение, которое в двенадцатой сцене она и высказывает Антонии, бабке императора. Действие происходит в имении Антонии в Далмации, некогда приютившей семью отравленного Германика. Теперь хорониться не от кого – Калигула всемогущий император, – посему Цезония приехала без мужа, озабоченного государственными делами. Сейчас императорская супруга доверительно жалуется Антонии на свою жизнь, в таких приблизительно словах:

Цезония: С тех пор, как умерла бедняжка Друзилла, муж словно спятил. Ни в чем не знает удержу, превращая пиры в публичные смотрины. Только завидит кого из молодых женщин, направляется из залы, а потом к нему вызывают приглянувшуюся женщину. Это, заметьте, при живой жене! Через некоторое время выходит со следами помады на лице и сбитой одеждой и давай обсуждать, хороша ли любовница в постели. А если поблизости жены находится муж, обсуждает еще бесстыдней. Если же у оболваненного мужа в лице проступит испуг, или растерянность, или стыд, Гай цезарь гневается и отсылает женщину для забав своим беспутным дружкам. А мне слова не думай возразить! Когда я протестую, муж ласково гладит меня по шее, приговаривая: «Подумать только, какая белая и тонкая шейка! Как ты думаешь, родная, что случится, если ударить по ней тяжелым мечом?». Как будто шутка, а меня от подобных шуток трясет.

Гордая старуха, поджимая губы, отвечает Цезонии:

Антония: Гай цезарь с детства любил пошутить.

Цезония: И это шутка (возмущается оскорбленная в супружеских чувствах женщина)?

Антония: Шутка иль не шутка, теперь мальчик вырос, поэтому шутки придется терпеть. Ни бабку, ни жену карапуз слушать не станет. У мальчика всегда был характер с причудами, одна Друзилла имела на него влияние. Ее болезнь и смерть Гая цезаря потрясла и распалила: что доставалось сестре, отныне достается всем женщинам.

Цезония: Не понимаю, бабушка.

Антония: Ты еще слишком молода, чтобы понять, как сложно устроен мир.

Цезония, по понятным причинам, не знакома с трудами основоположников психоанализа, однако имеет насчет психологического портрета своего мужа и окружающих его вертихвосток собственное мнение, весьма основательное.

Цезония: Чего там понимать? Сплошной разврат (прямо высказывается она). То театры, то гладиаторские бои, то пирушки. Наследство промотано. Покрывая издержки, он уже распродает имущество покойной сестры, а еще постоянно повышает налоги. Я слыхала, римские граждане недовольны, но Гай цезарь и бровью не ведет, отвечая так: «Народ, народ, когда бы у тебя было одно туловище и одна шея…»

И расстроенная женщина, подобно другим растроенным женщинам – что в древние времена, что в наши, – плачет от огорчения и бессильной обиды.

Сцена 13. Аукцион

Цезония не зря упомянула распродажу имущества Друзиллы, это была чистая правда: гладиаторские сражения и обильные пирушки требовали расходов, которые не могло покрыть даже нешуточное состояние императора – или нешуточная римская казна, что по сути одно и то же, – поэтому Калигула вымогал деньги у состоятельных римлян, под видом разного рода распродаж и пожертвований. На распродаже имущества покойной сестры, которой начинается новая, тринадцатая по счету сцена и куда состоятельные римляне заглянули не столько в надежде приобрести что-то полезное, сколько из опасения утратить благорасположение императора, Калигула присутствует лично. Аукцион начинается объявлением аукционного глашатая:

Глашатай: Убранство императорской сестры Друзиллы.

Калигула: О, бедная сестра! Как же я тоскую, невзначай вспоминая тебя (патетически восклицает император, почти не глядя на предлагаемые к продаже безделушки). Ты тихо угасла от неизлечимой болезни. Кто был знал, как жестоко я скорбел, исходя слезами от безвозвратного горя! До чего горестно распродавать убранство, запомнившее нежные прикосновения той, которая была мне дороже самóй жизни. Аукционная публика благоразумно помалкивает, ввиду чего инициативу принимает на себя глашатай.

Глашатай: Кто назначит цену этому гребню?

Первый покупатель: Даю сотню монет.

Калигула: Как, всего сто сестерциев за гребень императорской сестры, извращенец? Ты что, смеешься надо мной?

Первый покупатель: Две сотни.

Калигула: Слепец! Ты получше приглядись к этому прелестному черепаховому гребню! Этот гребень есть артефакт великой срединноморской империи. Когда-нибудь твой далекий потомок оценит его в миллион монет, а ты суешь мне жалкую пару сотен.

Первый покупатель: Пусть будет три (соглашается тот, мысленно кляня свою предприимчивость на чем свет стоит).

Второй покупатель: Даю четыре (неожиданно предлагает кто-то еще, к вящему удовольствию первого покупателя, могущего теперь выйти из игры без опасности быть распятым).

Калигула: Вижу взволнованного ценителя по той сумме, которую ему не жаль.

Тут Калигула обращает внимание на Апония Сатурнина, который, сидя на скамье покупателей, задремал. Подбородок спящего римлянина, в такт похрапыванию, то приподымается, то опускается.

Глашатай: Кто намерен торговаться далее?

Калигула: Погляди, вон на той скамье какой-то человек кивает. Без сомнения, он намерен торговаться дальше (и указывает на спящего Апония Сатурнина).

Глашатай, воспринявший мысль императора как указание к действию, продолжает, обращаясь к задремавшему покупателю:

Глашатай: Согласны на пять сотен? На шесть? Семь?

Восемь?

Апоний Сатурнин крепко спит, утвердительно покачивая головой.

Глашатый продолжает:

Одну? Две тысячи? Вы желаете набавлять цену предмету в десятках или в сотнях тысяч? В сотнях, очень хорошо. Одна? Две? Три? Значит, четыре сотни тысяч за этот гребень? Намерены продолжать далее? Так, хорошо. Вы даете миллион сестерциев? Два миллиона? Больше? Четыре? Пять? Вы согласны на шесть миллионов! Согласны дать семь? Восемь? Или девять?

В зале устанавливается гробовая тишина, от которой задремавший просыпается.

Апоний: А? Что?

Глашатай: Сошлись на девяти миллионах. Поздравляю вас с удачной покупкой (и смотрит на только-только проснувшегося и ничего не соображающего Сатурнина, к которому обращены взоры побледневшей публики).

Апоний: Разве я что-то купил?

Глашатай: Ну как же? Вы только что купили этот черепаховый гребень, ранее принадлежавший императорской сестре Друзилле. С вас девять миллионов сестерциев.

А император, обращаясь к участникам торгов, поощрительно добавляет:

Калигула: Берите пример с этого достойного мужа, Апония Сатурнина. Он не скопидом и знает цену вещам. Ему-то известно, сколько будет стоить этот черепаховый гребень через три тысячи лет.

Апоний: Этот гребень? Через три тысячи лет?

Глашатай: Возьмите его, он ваш. А за девятью миллионами сестерциев я пришлю вооруженную охрану.

Апоний: Но я ничего не слышал! Я дремал! Здесь какая-то ошибка…

Калигула: Не отпирайтесь, вы победили на торгах и обязаны оплатить покупку (со строгостью в голосе вещает Калигула, помальчишески забавляясь беспомощностью патриция).

Апоний: За девять миллионов (лепечет несчастный)? Это все, что у меня ныне в недвижимости. Я продолжаю спать или грежу наяву? Что здесь происходит? О люди, люди! Боги покарают вас за издевательства надо мной. Вы навлечете на страну несчастья…

Разоренный патриций продолжает еще некоторое время вопить, но его перестают слушать. Пусть скажет спасибо, что не лишился головы, а горевать о потерянном состоянии… эка невидаль! Если бы Апоний Сатурнин был осмотрительнее и не заснул в присутствии императора, ничего бы с его недвижимостью не произошло, поэтому сам виноват – так думает продоолжающая бодрствовать аукционная публика.

Торги продолжаются.

Сцена 14. Ночью

И снова ночь в императорских покоях – вероятно, тех самых, в которых был удушен преступный маразматик Тиберий. Ну может, заменена и переставлена мебель, сделан евроремонт, но помещение то самое, из окна которого Тиберий наблюдал за прорезаемым огненными полосами Римом и слушал горестные вопли горожан о гибели Германика… Калигула размышляет о том и о сем, когда в императорские покои, несмотря на неурочный час, допускают небезызвестного Пассиена Криспа с пугающей новостью.

Крисп: О, император! Произошло то, что не имеет никакого объяснения.

Калигула: И что же?

Крисп: Статуя юпитера! Вы приказали доставить ее в Рим из Олимпии, где она была разобрана. Но лишь статую доставили на место и собрали, как она принялась неудержимо хохотать. Устрашившиеся работники побросали повозки и механизмы и разбежались. А статуя продолжала смеяться ровно полчаса.

Калигула молчит, осмысливая произошедшее – действительно, малоприятное. Потом с сомнением интересуется:

Калигула: Полагаешь, знамение?

Крисп: Я не смею толковать столь загадочное событие. Правильное толкование можете дать только вы, император, как прозорливейший из римских жителей.

Решать – на его счастье – не Пассиену Криспу, а прозорливейшему из римских жителей, поэтому и отвечать за результат будет прозорливейший. Понимая это, прозорливейший римский житель колеблется, не решаясь сделать далеко идущие выводы и бормоча только:

Калигула: Еще одно черное знамение, третье за месяц. В мартовские иды молния поразила сенатора, что возвестило некую опасность. Вскорости мне приснился сон, будто юпитер низвергает меня с небес на землю, и вот теперь смеющаяся статуя. Ладно, поглядим – быть может, предвестья ошибочны…

Становится тем не менее задумчив. Отпустив Пассиена Криспа, полуодетый император долго бродит по безлюдным покоям, напряженно всматриваясь в дворцовый полумрак и что-то шепча под нос, совсем как некогда прогуливавшийся по этим же коридорам Тиберий.

Почему-то не спится (сетует римский властитель). Какая-то подспудная мысль не дает покоя. Гнетущие предчувствия… Эй, кто-нибудь!

На пороге возникает телохранитель.

Телохранитель: Император?

Калигула: Позови сюда… эээ… ну хотя бы Корнелия Сабина и Кассия Херея! Знаешь таких сенаторов? Найдешь?.. Живо доставь их ко мне, без объяснения причины.

Телохранитель: В один момент.

Хищно улыбаясь, исчезает. Калигуле, принявшему какое-то решение – хотя бы о небольшом ночном развлечении с римскими сенаторами, – становится заметно легче. Уже не в столь подавленном расположении духа, он продолжает разговаривать сам с собой, воображая недовольство поднятых среди ночи патрициев.

Калигула: Небось, бедняги перепугаются, когда их вытащат из теплых постелей и под конвоем доставят во дворец. Что наша жизнь, в самом деле? Тщета, одна тщета… Кто из нас может заранее предсказать собственную смерть? Так устроен мир. Сегодня умирает один, а завтра другой, вовсе не подозревая о близкой смерти, напротив, предполагая закусить на ужин фаршированным барашком.

В таких мыслях, то успокаивающих, то вновь погружающих в маету, проходит неизвестно сколько времени, когда в анфиладах комнат слышатся приближающиеся шаги. Калигула приподнимает голову.

Кажется, идут… Однако мне нужно время на подготовку. Я приму их попозже. Пусть пока поскучают (и скрывается во внутренних покоях).

Через мгновение в приемной, сопровождаемые телохранителем, появляются невыспавшиеся и напуганные до смерти Корнелий Сабин и Кассий Херея. Разумеется, невыспавшиеся и напуганные до смерти, потому как были разбужены посреди ночи. Товарищ Сталин, поднимая с постели других, менее ответственных товарищей, не был абсолютно оригинален, как может показаться на первый взгляд, а лишь заимствовал некоторые наиболее удачные управленческие наработки старших коллег по власти… Привычный к ночной работе телохранитель указывает место, где Корнелий Сабин и Кассий Херея должны ожидать императора, и удаляется. Некоторое время приглашенные сидят молча, а потом один из них, не выдержав напряжения, шепчет:

Кассий: Спасите, боги…

Корнелий: Надеешься, спасут (осведомляется другой из приглашенных, настроенный более трезво и скептически своего товарища по несчастью)? Не очень-то они спасали тех, на кого Гай цезарь обращал свое смертоносное внимание.

Кассий: Каким же образом нам избежать императорского внимания, если он нас уже приметил?

Так, дрожа всеми членами, спрашивает Кассий Херея, а Корнелий Сабин его успокаивает:

Корнелий: А никаким. Считай, что ты уже мертвей скамейки, на которую присел, а я мертвей каменных стен императорского дворца.

Кассий: Но я живой (возражает Кассий Херея не очень уверенно)!

Корнелий: Был живым, пока о тебе не вспомнил Гай цезарь, ты хотел сказать? А теперь ты мертв, хотя выглядишь ничего. К сожалению, это ненадолго. Полагаешь, мы первые, кого Гай цезарь вызвал под покровом ночи во дворец и кто не вернулся домой после полуночного визита? Таких было немало. Мы ничего не знаем об их судьбе, поскольку людей казнят без лишних свидетелей. Император же, будто позабывши о своих приказах, бесстыдно продолжает слать мертвым приглашения на обеды.

Кассий: Вседержитель! Какие ужасные вещи ты рассказываешь!

Корнелий: Ну, это как посмотреть.

В этот момент раздаются звуки флейт и трещоток, и появляется Калигула… но в каком удивительном, неподобающем виде! Император в костюме Юпитера: с позолоченной бородой и молнией в руке. Как видно, ему, измученному одиночеством и разрушительным бременем власти, пришла в голову мысль пообщаться с элитой в амплуа театрального актера… Появившись перед ошеломленными гостями в костюме Юпитера, Калигула декламирует театральный монолог кого-то из древнеримских классиков, сейчас уже и не вспомнить, кого именно. Что-то вроде:

Калигула:

 
Я тот, кто повелением одним
Способен хлябь небесную разверзнуть
Или, наоборот, ее закрыть,
В пустыню обратив земное лоно.
Я поражаю молнией врагов,
Не ведая сомнений и пощады,
И римским полководцам на войне Дарую долгожданную победу.
Законную мне жертву принеси —
И сделаюсь к тебе я благосклонен.
 

Окончив чтение, император замирает в вычурной позе, после чего наступает зловещее молчание. Измученный бессонницей император, с позолоченной бородой и молнией в руке, смотрит с помоста на приглашенных, будто ожидая чего-то. Корнелий Сабин первым догадывается, чего именно.

Корнелий: Ваше искусство выше похвалы (всплескивает он руками, будто в величайшем изумлении).

Кассий: Да… (с трудом выдавливает из себя заторможенный товарищ по несчастью). И мне изрядно понравилось.

Корнелий: Когда бы все актеры могли декламировать с такими чувствами и экспрессией, как вы, император, тогда простой народ относился бы к театральному искусству теплее.

На это польщенный император замечает:

Калигула: Народ не жалует высокое искусство.

Корнелий: Ну разумеется (на лету, как тюлень брошенный обруч, подхватывает императорскую мысль патриций). Такова грубая натура плебса. Другое дело утонченные, приятные в общении люди.

Калигула: Мы не прогадали, заимствовав театральное искусство у греков.

Кассий: О, греки! Я обожаю греков… (немного оправившись, включается в беседу о высоком и Кассий Херея).

А Корнелий Сабин продолжает гнуть спасительную линию:

Корнелий: Уверяю вас, император, вы непровзойденный лицедей. Когда вы явились передо мной в костюме юпитера, я подумал: не сам ли божественный юпитер снизошел на нашу унылую землю?

От изумления я сделался как камень и не мог пошевелить пальцем.

Император размягчается еще больше, не переставая спрашивать:

Калигула: Вам действительно понравилось? Отвечайте без утайки, как будто я вам равный товарищ. Представленный монолог вам приглянулся?

Корнелий: Вне всякого сомнения. Его не позабудешь, когда бы и вознамерился.

Расцветший от похвалы и испытывающий к приглашенным обыкновенную человеческую приязнь император пропускает двусмысленность мимо ушей.

Калигула: Друзья, сегодня ночью мне не спалось, поэтому я решился немного подекламировать, призвав вас в качестве зрителей. Вы тонкие ценители Мельпомены. Хотя римская казна в последнее время оскудела, за проявленное усердие я велю осыпать вас наградами. Ступайте, друзья, и расскажите всем, что римский император гениальный актер.

Корнелий: Вы не актер, вы сам юпитер.

Калигула: Да-да, я знаю (вспоминает император немного рассеянно). На прошлой неделе мной подписан закон о воздании мне небесных почестей. Теперь я вхожу в пантеон богов на юридическом основании.

Они – всесильное римское божество, которому не чуждо ничто человеческое, а вместе с императором двое римлян знатного происхождения, крохотных однако же в сравнении с первым лицом государства, – удаляются из комнаты вместе. При этом растроганный Калигула дружески приобнимает Корнелия Сабина и Кассия Херея за плечи.

Сцена 15. Обмен мнениями

Щедроты, которыми император осыпал своих подданных после незапланированного ночного представления, не могли затушевать перед облагодетельствованными шаткость их нового положения. По этой причине патриции были далеко не спокойны, а постоянно обменивались конфиденциальными мнениями, все более и более безрадостными.

Названные совещания происходили под городскими стенами, или в каком-нибудь дальнем уголке форума, или в древнеримских термах, или в каком-нибудь еще более укромном месте – ну, не знаю где? – скажем, в немноголюдной апельсиновой роще, которых я полагаю в римских пригородах в изобилии. Вот и сейчас – в момент, о котором я пишу, – Корнелий Сабин и Кассий Херея прогуливаются по такой немноголюдной пригородной апельсиновой роще, вполголоса обсуждая неоднозначную ситуацию, в которой оказались.

Кассий: Ты слышал, что всемогущий советник Калигулы Макрон, отправленный наместником в Египет, покончил с собой?

Макрон, пособивший Калигуле удушить престарелого тирана Тиберия, завершил жизнь в жестокой опале, равно как и оказавший аналогичные услуги Тиберию сирийский наместник Пизон, о котором читатель наверняка уже подзабыл. Власть подобных людей велика, вместе с тем коротка – на это обращает внимание Кассий Херея, а Корнелий Сабин поддакивает:

Корнелий: Калигула намерен послать в сенат своего коня…

Кассий: Вот было б дело! Представляю, как императорский конь жует овес, перемежая отрыжку с обсуждением важных государственных дел.

Это, пожалуй, одно из самых сильных чудачеств Калигулы, прославившее его в веках как незабвенного тирана и самодура. Протащить в сенат своего коня – во дает, в самом деле! С другой стороны, мало ли кто заседал в римском сенате, отчего бы не заседать коню Калигулы?

Заседает же в нашей Госдуме гимнастка Х., хотя пользы от нее в высоком представительном органе вряд ли больше, чем от императорского коня, кстати, очень сообразительного племенного жеребца по кличке Быстроногий. В этом отношении что гимнастка Х., что жеребец Быстроногий – одного поля ягода, изначально не приспособленная для занятий государственной деятельностью. Поэтому не нужно изумляться желанию Калигулы ввести в сенат своего Быстроногого, нужно изумляться представительным органам, в которые могут быть введены как жеребец Быстроногий, так и гимнастка Х. К чести вышеназванных персон будь сказано, это отнюдь не самые неприспособленные для ведения государственной деятельности существа, которых можно в представительных органах вообразить. В канторовском «Учебнике рисования» описывается хорек, разъезжающий на черном лимузине представительского класса и тоже, в рамках занятий политической деятельностью, заседающий в Госдуме. В этом фантастическом произведении мы наблюдаем преемственность исторических традиций, позволяющих ковать государственных мужей из любого пригодного для обработки материала. Посему не надо возводить на нашего Калигулу напраслину – он только намеревался ввести Быстроногого в сенат, однако же своих намерений, в отличие от отечественных затейников, не исполнил.

Корнелий: Наш император еще не то мог придумать!

Кассий: А ведь вначале какой был тихий! Все чего-то строил: мосты, туннели, арены…

На что Корнелий Сабин замечает:

Корнелий: Тебя бы назначить императором, дружок, ты бы тоже поначалу строил, пока мозги не расплавятся.

Кассий: Немилось императора хуже смерти.

Корнелий: Милость тоже смертельна. Удивляюсь, почему мы до сих пор живы. Калигула старожилов не терпит: из первых его приближенных никого и не осталось, все новые лица. Ты не печалься, Кассий, ждать уже недолго. Вскоре наш юпитер чего-нибудь придумает и сам не заметит, как отправит нас на крест…

Кассий: Я не хочу.

Корнелий: Полагаешь, другие мечтали оказаться на кресте? Однако пришлось.

Кассий: Послушай, Корнелий (неожиданно восклицает Кассий Херея, до того больше склонный к страхам – нельзя сказать, что беспричинным. По всей видимости, римлянин настолько перепугался, что вспомнил свое благородное происхождение, решившись покончить с источником страхов одним ударом: как говорили в те времена, со щитом или на щите).

Я не в силах больше ждать, когда меня кто-то ударит по затылку. Давай-ка опередим судьбу!

Корнелий Сабин, которому – не без этого – тоже приходили в голову крамольные мысли, спрашивает после недолгой заминки:

Корнелий: Ты что-то предлагаешь, Кассий? Я правильно тебя понял?

Кассий: Предлагаю (почти вслух высказывается Кассий, у которого копилось-копилось и наконец прорвалось) покарать зловещего тирана. О чем ежечасно мечтают все римляне, от мала до велика.

Корнелий: Вот сказанул (удивляется Корнелий)! А что, когда наш заговор раскроют? Не страшно заглянуть палачу в глаза?

Кассий: Ты сам утверждаешь, что это неизбежно: рано или поздно все равно придется. Так ты со мной, Корнелий?

Собеседник прикидывает. После короткого раздумья отвечает скорее утвердительно, чем отрицательно:

Корнелий: Может быть… Да, пожалуй. В последнее время наш император пугает меня своей близостью.

Кассий: Как начнем действовать? Когда (почти не остерегаясь, кричит он, готовый теперь очертя голову кинуться в любую самую рискованную авантюру).

Корнелий: Чем скорей начнем, тем скорей приблизим спасение. Завтра мы приглашены императором в театр – вот случай, подходящий для задумки! Остается выбрать удобный момент, чтобы Калигула ненадолго остался в одиночестве.

Кассий: Я буду наготове и захвачу оружие.

Корнелий: Договорились. Когда начнет первый, пускай начинает и второй.

На этой дружеской договоренности пятнадцатая сцена завершается, чтобы уступить место шестнадцатой, финальной.