Текст книги "На полях Гражданской…"

Но тут, расталкивая всех, по лестнице «Николая» на капитанский мостик взлетела группа возбужденных офицеров в малиновых фуражках. Это были дроздовцы. Один из них – однорукий офицер – махал никелированным револьвером. Я узнала в нем командира 3-го Дроздовского полка полковника Манштейна. Оказывается, наш переполненный пароход должен был принять и дроздовцев, которые прикрывали посадку и только что прибыли на пристань.

Капитан беспомощно разводил руками. Пытаясь что-то объяснить, показывал то на морское дно, то на английский дредноут. Дроздовцам не удалось убедить капитана, и они, громко возмущаясь, спустились на мол, где нестройной колонной вытянулся их потрепанный полк.

Новиков стоял на палубе и еле сдерживался, чтобы не отдать приказ смоленцам выбросить штатскую, тыловую публику за борт и грузить дроздовцев, сажать которых было на самом деле некуда.

Я не знала, кого больше жалеть: оставшихся в Верхне-Баканской сестер милосердия; застрявших в Тоннельной беженцев; брошенных в новороссийских лазаретах раненых; забытых на молу дроздовцев; наводнивших пристань лошадей… Кого?.. И мне стало вдруг все глубоко безразлично… Что-то зло заговорило во мне: «А ты разве можешь что-нибудь изменить? Поправить? А чего тогда себя изводить? Бесполезно мучить! Ведь сойдешь с ума». И я поняла, как очерствела за полгода войны, выдохлась.

Бородатый капитан поднял рупор:

– Отходим!

Матросы начали поднимать трап и рубить канаты.

«Николай» медленно отчаливал от пристани. Протяжно трубя, отдалялся от каменистого берега уже ничейной земли, разметая вокруг себя огромные водоросли. На середине бухты к пароходу прицепили баржу, набитую людьми. Мы по сравнению с пассажирами баржи оказались в завидных условиях. В таком перегруженном состоянии нам предстояло покинуть Новороссийск.

На выходе из бухты встретили миноносец «Пылкий», который, разбрасывая волны, шел полным ходом обратно к пристани. На его борту увидели командира добровольческого корпуса генерала Кутепова. Узнав, что 3-ий Дроздовский полк остался на молу, он шел ему на выручку.

– Настоящий командир! – одобрительно произнес Новиков.

Мы уходили. А за нами зловещим туманом спускались с гор большевики.

Это было 27 марта 1920 года.

Глава 4

1

Дул норд-ост. На рейде вытянулись корабли. Пароходы «Николай», «Бештау», «Корнилов»… Пароход «Корнилов» сутки назад привез из Румынии груз: винтовки, снаряды и пулеметы. Теперь они были не нужны. Оружие бросили. Спекулянты пытались забить пароход мешками с табаком, но его приступом вырвали из рук перекупщиков корниловцы, и погрузились сами.

Пароход «Николай» натужно гудел, клубы черного дыма вылетали и расплывались в море. Мутно-зеленые воды ударялись о борт. За ним тянулась баржа, переполненная людьми.

Трос звенел и потрескивал, как перетянутая струна. Скрылся из видимости мол. Горы медленно удалялись. Вдруг раздался удар. От натяжения трос лопнул и концом ударил по корпусу корабля. Пароход почувствовал легкость. Баржа осталась качаться на волнах. Страшные крики раздались оттуда. Но капитан парохода не сбавил ход, уводя корабль в море.

– Там ведь люди! – вырвалось из меня.

– Вижу, – ответил Новиков.

Ванда Иосифовна принялась успокаивать:

– Ольга, вы такая впечатлительная… На войне нельзя так…

Дико выл ветер. Затихал и потом снова дул с такой силой, что невозможно было находиться на палубе, и все сгрудились в проходах, каютах, кубриках, на лестницах, в трюме. Пароход шел в открытом море, его начало качать, забрызгал дождь, и густая мгла окутала судно. «Николай» давал протяжные гудки, чтобы не столкнуться с другим судном.

Приближалась последняя пядь земли, где нас ждали. Каждый думал об этом клочке суши и подводил итог пройденному. Кто думал о причинах неудачного похода на Москву; кто о том, выполнил ли он или не выполнил свой долг перед Отечеством; кто о своем и родных спасении от лап чекистов; кто о возможном возвращении из Крыма домой; кто об исполнении других желаний… И у всех вставал один вопрос: куда делась та лавина смельчаков, которая в октябре, увеличиваясь, как снежный ком, катила на Москву? Обо что она разбилась?

В ответ напрашивались мысли. Может, помешало предательство казаков, которые не любили ни белых, ни красных и хотели жить по-своему? Падение боевого духа, с которым добровольцы шли на Харьков? Трусость генералов, разваливавших армию? Слабость белой идеи, которой хотели объединить правых и левых, монархистов, эсеров, кадетов, октябристов, кого угодно, лишь бы свалить большевиков…

На вышедших из новороссийской бухты кораблях люди направлялись в Севастополь, где спускались на Графскую пристань; в Феодосийский залив и выгружались на молу; сворачивали в Керченский пролив и высаживались у причала – все они вливались в крымскую жизнь.

Пароход «Николай», огибая Таманский полуостров, вошел в тихие керченские воды: словно и не было норд-оста, дождя и огромных волн. Еле покачивало, офицеры и солдаты, забавляясь, стреляли в дельфинов. После новороссийских кошмаров наконец все вздохнули свободно.

Керчь встретила нас ласковым солнцем, завидной тишиной улиц и домашним уютом. Как мы хотели хоть здесь обрести душевный покой!

Высадив пассажиров, пароход «Николай» ушел в Туапсе вывозить кадетов. Новиков на баркасе несколько раз плавал в окрестности Новороссийска в Широкую Балку, где снимал с гор оставшихся пулеметчиков. Собирался проникнуть в город и поискать Дарьяла, но Новороссийск наводнили красноармейцы и всюду ловили, расстреливали и вешали белых.

Брошенную в море баржу подцепил буксир и отбуксировал в Феодосию.

А вернувшийся в уже оставленный город миноносец «Пылкий» дроздовцев забрать не смог. Размещать людей было негде. И полк во главе с Манштейном ушел вдоль моря, где под Кабардинкой его подобрал и вывез в Крым французский крейсер.

Успели эвакуироваться добровольческий корпус и некоторые части Донской армии. Но многим не повезло. Остатки донских частей пытались из Новороссийска пробиться в Туапсе, но красные перерезали пути отхода, и Донская армия была пленена. Остатки Кубанской армии 2 мая 1920 года сдались в районе Сочи.

2

В Керчи мы обустроились в имении Олив, занимавшем уютные дома на краю обрыва, под которым далеко внизу стелился кустарник и струился ручей. Наконец-то можно было упасть на койку и впервые за последние полгода провалиться в глубокий сон и не думать, что налетят красные и придется натягивать сапоги, хватать винтовку, санитарную сумку, отстреливаться, стремительно отходить. Стужа, дождь, стрельба, распутица, голод, холод, раненые, убитые – все как бы отошло в сторону. И я уснула, как достигший выстраданного приюта путник, раздевшись донага, а не только сбросив разваливавшуюся от походов обувь.

От света в глаза не могла понять: где я? В каком мире? Под лучами мощного фонаря? Окно обливал ранний восход. Слух ласкал птичий хор. И ни одной привычной мысли о том, что где-то противник. Красные остались на другом берегу Таманского залива, и их отделял от белых морской пролив.

Соловьиные звуки не отпускали – это заливались щеглы. И казалось, отец трепал дочьку-Оленьку по кучерявым волосикам. Оленька смеялась, хохотала. Мама протягивала кружку с хлебным квасом. Оленька, обливаясь, пила…

– Сестрица, вставай! – В мареве очертилась фигура.

Сладко потянулась:

– Ну почему?

– Не могу добудиться вторые сутки… – звучал голос брата Сергея, водившего по моей челке.

– А разве это плохо?

– Вячеслав Митрофанович послал справиться, не больна ли ты?

– Он уже вернулся из Новороссийска? – что-то припомнила.

– Вывез последних из Широкой Балки.

– Скажи ему, что Ольга Алмазова, Ольга Алмазова, – хотела сказать, что расхворалась, но произнесла: – Скоро будет.

Все тело ныло. Может, от долгого лежания, а, может, после физических перегрузок заключительных недель. Я встала, сонно улыбнулась в распахнутое окно. Кому бы вы думали? Новикову, который стоял с белокурой девушкой моих лет. Я быстро умылась и выскочила из дома.

– Оленька, я должен вам представить мою племянницу Наталью Леонидовну, дочь моего брата.

«Леонида, которого расстреляли большевики». Как-то медленно оглядела девушку, хотела выразить соболезнование, но посчитала, что это только больше опечалит ее, и произнесла:

– А вы знаете, куда вы попали?

– В Керчь…

– И неправда! В Панти-ка… – обращаясь к гимназическим знаниям, пыталась вспомнить старинное название города.

– …пей! – закончил слово Новиков.

– Пантикапей! Пантикапей! – задорно захлопала Наташа. – Столицу Боспорского царства!

– Царства рыбаков, купцов и ремесленников!

Мне не хватало подруги, и мы быстро сдружились с Наташей. Ванда Иосифовна на эту роль не годилась, она была уж слишком высокомерной, несколько скупой на проявление чувств, настоящим ефрейтором и к тому же постоянно находилась с командиром полка алексеевцев.

Вячеслав Митрофанович отвез нас к горе Митридат, где сохранились развалины античного города. Мы быстро взобрались на скалистую вершину.

– Quelle beaute![1]1
  Quelle beaute! – в переводе с французского: «Какая красота!»


[Закрыть] – воскликнула Наташа.

– Вы тоже изучаете французский? – изумилась я.

Наши платья закружились вокруг колонн, где тысячи лет назад шумели голоса торговцев-греков, а теперь – только дувший с пролива ветер. Мы залезли на каменные подпоры, когда-то державшие на своих плечах земляные террасы, взбежали на курганы, хранившие в себе тайны каменных гробниц, и говорили о том, что волнует каждое девичье сердце: о любви, о счастье, о будущем.

Я узнала, что брат Вячеслава Митрофановича прежде служил в Батуми, а Наташа с матерью жили в Москве. Что после отхода белых из Орла она решила пробираться к дяде. Кое-как доехала до Киева, но дорогу на Ростов отрезали, и направилась в Крым. Мой брат тоже быстро сошелся с Наташей, и мы часто втроем, а порой и вчетвером, когда оказывался свободным от служебных хлопот Вячеслав Митрофанович, забирались далеко в глубь полуострова, вдоль Азовского моря.

Иногда при свете костра на берегу залива долго спорили.

– Василий Алексеевич по-своему прав, – как-то заговорил мой брат, вспомнив отца. – Не ударь, подставь щеку, все это хорошо. Но скажите мне, как такое возможно с большевиками?

– И вегетарианство! Людей бьют сплошь и рядом, не то, что дичь. А мы когда-то курицу привязывали к столу и предлагали отсечь ей голову Русановым, – встревала я.

– Все это для мирного времени, – говорил, вороша веткой угли в костре Новиков. – А в военное иначе. Если не ты, то тебя… Большевики только и ждут, чтобы мы подставили не только щеку…

– Вячеслав Митрофанович! А почему белые не дошли до Москвы? – не выдержала Наталья Леонидовна. – Мы вас так ждали с мамой!

– Если бы это зависело только от меня, я бы… дошел. Но слишком многое помешало…

– А все-таки почему? – не успокаивалась племянница.

– Хотите прямого ответа?

– Да, хочу.

– Ваш отец был настоящим офицером. Не побоялся смотреть смерти в глаза. И принял ее достойно. Но принять смерть еще половина дела. Важнее суметь сохранить жизнь, чтобы одолеть врага. Обхитрить самого хитрого. Завалить самого сильного…

– Не хватило хитрости, ума?

– Если хотите…

– Выходит, мы можем тоже погибнуть, как Боспорское царство?

– Можем, – сказал и как бы поправился Новиков. – Но я не думаю…

Он поднялся и пошел вдоль пенной кромки моря, гремя галькой. Ему многое было непонятно, многое не устраивало, многое готов был изменить, чтобы добиться победы. Как он точно сказал: если бы это зависело только от меня… Я соглашалась с ним и пыталась забыть пережитое. Но оно выплескивалось, преследовало, напоминая о себе платком на голове, накрывшем мой ежик – отрастающие после тифа волосы, возгласами среди ночи, когда накатывали кошмары Новороссийска, ржанием коней в табуне, среди которых слышался крик Дарьяла.

3

Но жизнь брала свое! Весеннее солнце стало ярче и теплее. Округу переполняло теми запахами трав и кустов, которыми пахнет прибрежная крымская земля. Однажды с рассветом мы с Вячеславом Митрофановичем ускакали за степной склон к обрыву. В брошенной хижине рыбака, где висели огромные сети, стучала, хлопая на ветру, дверь, я смотрела на него, желая услышать единственное слово, которое, как считала, выстрадала месяцами нашего бега. Слово, которое никак не звучало. Его неотрывный взгляд, испарина на высоком лбу, непонятная робость, не свойственная человеку, который способен на героические поступки в бою, пробудили во мне небывалую смелость, о которой я не могла прежде подумать. Что-то надломилось во мне, и я сама приблизилась к нему… И уже потом, после всего свершившегося, окунувшись в бодрящую морскую воду, видя, как скрывается под каймой воды и выныривает около белокурая голова со слипшимися кудрями, ощущая под собой крепкие руки, когда меня несли в гору к хижине, я поняла, как обожает меня этот сильный, на голову выше и на десять лет старше мужчина и как мелко теперь прозвучало бы еще недавно желанное слово в сравнении со всем тем, что охватывало меня.

Мы простояли в имении Олив около двух месяцев. Нам выдали новое обмундирование. Мы отмылись, отъелись, привели себя в порядок. Офицеры ходили с солдатами в поле и упражнялись в стрельбе. Вернувшись, чистили оружие и спрашивали: скоро ли начнется новая кампания? И кто ударит первыми: красные или белые?

Наш полк пополнялся. В него вступил Ковалевский Николай Викентьевич, анапчанин, дворянин. От него мы узнали, как ворвались в Анапу красные. Они выволокли на мол коменданта и расстреляли. Ковалевский бежал в горы и скрывался в Абрау-Дюрсо. Оттуда выбрался к берегу моря, где его снял Новиков.

– Вячеславу Митрофановичу я обязан жизнью! – слышала от анапского беженца.

Многие были благодарны ему за спасение.

Но происходило и другое. В Феодосийский полк перевелся Шнейдер Иван Федорович. Он захотел отдохнуть от обязанностей ротного и ушел к феодосийцам делопроизводителем.

Где-то в Керчи во дворе школы проводили занятия с солдатами дроздовцы. Иногда можно было видеть проскакавшего полковника Манштейна, который заставлял упряжку с пушками быстро разворачиваться и наводить орудия на цель. Но некоторые офицеры отлынивали от занятий. Когда им выдали жалованье, на радостях поспешили в приморский ресторан. Ресторанщикам было все равно, кого поить или потчевать: белых, красных, зеленых, махновцев, лишь бы шла торговля. Быстро нашлась колода карт. Один прапорщик не хотел играть, но его уговорили взять карту. Он быстро проиграл 4800 рублей. Проиграл бы больше, если бы командир батальона не приказал кончить игру и разойтись. У прапорщика было всего 3000 рублей – все его жалованье. Назревало непоправимое… Прапорщика выручил его земляк, который на следующую ночь выиграл 1800 рублей и отдал за уже приготовившегося свести счеты с жизнью.

– Кого увижу еще раз в ресторане, – собрал офицеров Новиков, – посажу под арест!

Манштейн с дроздовцами обошелся еще жестче: запретил выдавать жалованье.

4

Я думала, что новый главнокомандующий генерал Врангель даст передышку армии и предпочтет наступлению оборону. Крым со всех сторон защищали море и проливы, а с севера ограждали непроходимый залив Сиваш и неприступные перешейки Перекоп и Чонгар. Мне не хотелось больше войны и думалось, что все обойдется без нее.

Но и этот генерал, как и в свое время Деникин, решил иначе.

В мае 1920 года Смоленский полк батальоном влили в 3-й Дроздовский полк и двинули на Перекоп. Врангель собирался захватить Донбасс, а оттуда идти на Москву.

Как это уже было мне знакомо…

Сначала меня покоробило, что обошли Новикова и смоленцев подчинили Манштейну. Разве смоленцы хуже дроздовцев? Разве меньше заслуг у Новикова? Но потом я посчитала такое решение благом: меньше забот свалилось на плечи Вячеславу Митрофановичу.

В поход собралась и Наталья Леонидовна. Теперь в обозе смоленцев можно было видеть двух молоденьких дам, одетых сестрами милосердия, которые общались с офицерами, и к одной из них – брюнетке – часто подъезжал полковник Новиков.

Смоленцы, отстояв утреню в церкви, в хвосте колонны дроздовцев замаршировали по пыльному тракту. Шагалось легко – войска выдвигались. После двух переходов сделали остановку в Феодосии, где расположились на дачах. Хозяева дач смотрели на нас, как на последнюю надежду, которая должна сломать хребет большевикам, и во всем старались нам угодить.

Но наше пребывание в Феодосии омрачило одно событие. У дроздовцев застрелился командир батареи. Оказывается, он только принял батарею, знакомился с офицерами, угощал их вином, много говорил о молодости, радости жизни, любви. А наутро командира нашли мертвым. Рядом лежал револьвер. Этот револьвер подменил ему накануне, желая пошутить, его подчиненный. В револьвере патроны оказались боевыми. А у командира были холостые, и он застрелиться не мог. Видимо, баловался револьвером и щелкнул. Шалость одного и беспечность другого привели к печальному результату.

Похороны артиллериста чуть не окончились другой трагедией. Гроб поместили на лафете. Офицеры, с утра допив недопитое накануне вино, не могли произнести речи. Лишь выражали нечто неопределенное. Запел хор мальчиков, батюшка замахал кадилом. Когда процессия тронулась, перед лафетом пошли мальчики и священник. Вскоре начался спуск. Дорога была узкая, вырытая в склоне горы. Податься было некуда: с одной стороны уходил вниз обрыв, с другой – возвышалась отвесная скала. Лошади еле сдерживали напирающий сзади лафет. Но лафет двигался все быстрее и быстрее.

Возница крикнул:

– Раздавлю!

Мальчики и священник подались в сторону – но дорога была так узка, что их все равно бы сбили.

И они кинулись бежать, увлекая лошадей. Лошади пошли рысью. Рысь становилась все крупнее. Бег хора убыстрялся. Священник, задрав рясу, удирал.

Но повезло, достигли ровного места…

А когда добрались до кладбища, прозвучал оркестр, солдаты дали три залпа, и могилу закопали.

Происшествие оставило горький осадок. Наталья Леонидовна всплескивала руками:

– Да как он мог?! Как?!

Она еще не знала, насколько жизнь полна несуразностей. Она многого не видела из того, что уже довелось повидать мне.

Чтобы сгладить досадные впечатления, мы собрались на представление в цирк. Многие артисты бежали в Крым от большевиков и выступали перед публикой. И на этот раз на арене цирка одних актеров сменяли другие. Сначала кони неслись по кругу, и всадник в офицерской форме на скаку подлазил под длшадь и возвращался в седло. Потом канатоходец с красным флагом дошел по натянутой веревке до середины зала, измял флаг, приложил его сзади и бросил в стонущий от восторга зал. Следом усатый клоун в коляске стегал запряженных в оглобли козлят с нахлобученными на головы буденовками. За коляской переваливалась свинья в платочке. Клоун распевал частушки:

 
Едет Ленин на телеге,
А за ним Надежда,
У Надежды большо брюхо,
В брюхе том невежда…
 

Спокойная Феодосия, полотна мариниста в галерее, сказочный Карадаг с дивными бухтами и скалами, напоминавшими иллюстрации из детских книжек, изумили и навсегда остались в моей памяти. За это стоило драться.

5

Ясным весенним днем смоленцы выступили из Феодосии. Двигались по бурой крымской степи, которой не было видно конца. Впереди маячила колонна дроздовцев. Мы проходили Старый Крым. Листочки на пузатых, с корявой корой, деревьях, выщелоченная земля, все было в новинку, как полгода назад Ростов, Кубань, Новороссийск, Черное море, потом Керчь с Пантикапеем, все малороссийское, кубанское, греческое и с тех пор как бы мое – алмазовское.

Легла ночь. Однообразно стелилась дорога. Звучали мерный конский топот, шум сапог, обрывки отдельных команд. Впереди показались огоньки, и смоленцы остановились на ночевку в небольшом селе. Мы с Новиковым попали на квартиру к вещунье. Она долго не хотела нас пускать, боясь, что мы ей перепутаем все травы. На самом деле, всю хату увешала пучками с травами. Когда впустила, растолковывала мне, какая трава от чего помогает. Но я мало что запомнила, о чем потом сожалела. Ее рекомендации стоило бы записать…

В три перехода мы добрались до пустынной станции у Джанкоя. Кругом расстилалась безжизненная с подсохшим бурьяном равнина.

– Здесь ничего не растет! – ужаснулась я.

У нас в Медвежьем плодоносил каждый клочок земли, и принялся бы любой черенок, воткнутый в землю. А здесь…

В закатных лучах показался вал, который тянулся с одного края перешейка к другому.

– Китайская стена?

– Турецкий вал! – многозначительно сказал скачущий рядом брат.

Мы направлялись к земляной полосе, которая с приближением росла выше макушек тополей в Медвежьем, лип – в Ерофеевке.

– Когда-то назывался крымским, а с временен крымского ханства – турецким… Может остановить любого противника… – продолжал Сергей.

За валом между линий проволочных заграждений чернел ров.

– Там что, вода? – спросила Наташа.

– Была когда-то…

Я восхитилась мощью насыпей, за которыми можно было отсиживаться годами, так показалось мне, и невольно спрашивала: «А не поспешил ли его превосходительство генерал Врангель высовывать нос из-за таких вот укреплений?»

Мы оказались в Северной Таврии, как выразился Новиков:

– Выскочили из крымской бутылки…

Первый бой приняли в селе Михайловка. За гребнем в низких продольных лучах восхода показалась колокольня. Новиков выслал вперед разъезд. Разъезд вернулся и доложил:

– В деревне красные.

Батальон развернулся в цепь. Новиков проехал вдоль цепи, что-то напутственное сказал смоленцам. Смоленцы пошли молча, сжав в руках оружие. Рота Мыльцева-Минашкина (он принял ее у Шнейдера) повернула в обход. Наш обоз спрятался под горой.

Мы с Наташей взобрались на бугор.

Наташа дала мне свою руку:

– Потрогай!

Ладонь была, как ледяная. По коже бегали мурашки. Можно было подумать, что она озябла, хотя над равниной жарило.

– Не бойся! Я тоже сначала тряслась, как осиновый лист на ветру…

Солдаты с офицерами в одном ряду приближались к домам. За домами не было видно ничего. Рывок – и мы увидели, как смоленцы почти без выстрелов ворвались в Михайловку, из хат выскакивали люди и сразу поднимали руки – кинулись к мельницам. Там затрещала пулеметная стрельба.

Мы с Наташей запрыгнули в коляску и погнали лошадей к селу. Когда влетели на косогор, то заметили убегающих по полю красноармейцев. Две тачанки пылили в степи. Их обстреливала зашедшая в тыл рота Мыльцева-Минашкина.

– Бегут! Бегут! – кричала от радости Наташа.

– Так бы их гнать до самого Белого моря!

Следили за фигурками, дымными вспышками, и все происходившее представлялось каким-то детским, игрушечным сражением. Складывалось впечатление – расставь, как нужно своих солдатиков, и солдатики противника бросятся удирать. Да, так бы легко приходили победы!

Я вспомнила свой сестринский долг и поспешила к обозу. Наташа с санитарной сумкой за мной. Перевязала руку одному смоленцу – царапнула пуля. Другому ступню – наступил на лемех. Обхватила его за пояс. Рослый солдат, опираясь рукой на меня, переступал здоровой ногой. Когда усадила раненого в коляску, подскакал Сергей. Глянул на красную повязку:

– До свадьбы заживет! – И обратился к нам: – Сестры! Встречаемся в доме батюшки у колокольни… Я кое-что припас…

Когда в поповском доме мы откупорили бутылку шампанского, которую раздобыл Сергей, мимо окон проводили пленных.

– Наше пополнение, – заметил Сергей.

– Как это? – удивилась Наташа.

– Разве вам не известно, что наши войска на треть из бывших красноармейцев… Пленные пожелали воевать на стороне белых. А откуда людей брать?..

– Так что, они бегают, то от красных к белым, то от белых?..

– И такое бывает! Но замечу, у белых задерживаются дольше…

Успешный бой взбодрил нас, мы увидели, что войска могут не только откатываться, но и наступать. К ним словно вернулись прежние силы. После фуршета взобрались на колокольню и вглядывались в знойную даль, где за безбрежными степями в тумахах утопало Медвежье с моими родителями и младшим братом, а дальше – за хвойными лесами – Москва с Наташиной мамой.

Дождутся ли они своих дочерей? И если дождутся, то когда? – мы задавались вопросом, на который никто не мог дать ответа.

6

Дальше в моем дневнике остались заметки об Аскании-Нова, целинной земле в 60 верстах от Днепра. Ковыльной, типчаковой степи, где когда-то находился заповедник с любительским зоопарком, где плавали лебеди в озерах и вокруг них на мелководье шествовали изящные фламинго.

Благодатный край!

Там размножали лошадей Пржевальского, там можно было встретить зебр. Все это мы знали с гимназической скамьи. А теперь взгляду открылось гнетущее зрелище: все брошено и разграблено. От стрельбы разлетелись птицы, разбежались животные. Во время боя в степи пала почти вся рота Златоустова, половина роты Мыльцева-Минашкина. Сам Клавдий Златоустов чудом уцелел, дождавшись подмоги. Много убитых осталось лежать в траве, и среди них беспечно бродили зебры.

Меня это поразило:

– То черные птицы (вспомнились галки на разбросанных по насыпи телах под Переславкой), то полосатые лошади…

Уманец носился по степи с арканом и пытался поймать хоть одну зебру, но потратил на это целый день, а никого не заарканил.

– Какие недотроги! – запальчиво восклицал он.

«Ко всему нужен свой подход, – хотелось сказать адъютанту. – Как к девушке… Ласка и внимание… А не аркан».

И мне почему-то стало жалко адъютанта.

В одном из боев мы обрели старого друга. С хутора в атаку на смоленцев пошел прибывший из тыла полк противника. Где-то восточнее отбивали атаки кавалерии дроздовцы полковника Манштейна.

– Наглецы! – удивился напору Новиков.

Нас окатывали градом снарядов, шли цепями, из-за цепей вырывалась конница. Смоленцы еле успевали отстреливаться.

– Отходим! – скомандовал Новиков.

Смоленцы частыми перебежками пересекли широкий песочный овраг и залегли на его правом высоком склоне. Красноармейцы кинулись следом. Новиков этого только и ждал: красные были как на ладони, им предстояло спуститься в старицу – русло пересохшей реки, – перейти лощину и карабкаться в горку, которую оседлали смоленцы. Началось избиение младенцев! Я видела, как спустился с цепью в лощину и метался на коне перед тающей пехотой красный командир, махал шашкой, как вокруг лошади взлетали фонтанчики песка от крошивших землю пуль.

– Смоленцы! Вперед! – раздалось.

И смоленцы устремились на горе-вояк. Вояки падали. Командир свалился в пыль. Но откуда-то появились красные конники, и все смешалось. Я видела, как Новиков галопом полетел к метавшемуся у сбитого наездника гнедому коню.

– Дарьял?

Новиков скакал мимо красных, стрелял в одну, в другую сторону. Поднялся столб пыли, ничего не возможно было различить. А когда пыль осела, показались смоленцы. На поводке Новиков тянул за собой коня. Он подъехал ко мне, и я узнала лошадь с прозвездиной на лбу. От радости навернулись слезы. Я прижалась к мокрой, в пыли и песке, морде, обросшей гривой. Еще сомневаясь, глянула на круп, где виднелся шрам. Дарьял облизал мне щеку до уха. Я слышала биение сердца коня, который вздергивал мордой и молчал, как молчат при свидании с близкими, когда не в силах произнести слова. Новиков смотрел на нас, и правая бровь на его лице от волнения вздрагивала.

Оказалось, командир красных в марте входил в Новороссийск и на набережной приглядел коня с прозвездиной.

Новиков не доверил коня ординарцу, сам мыл Дарьяла, стриг ему длинные волосы гривы и хвоста. Видно было, как запустил лошадь красный командир, который теперь валялся в типчаковой степи. Возможно, мстил лошади за службу белым, а может, и сам по себе был неряхой. Новиков останавливался, клал руки на спину коня, склонял голову, и складывалось впечатление, что они о чем-то разговаривают. Может, винился, что втянул коня в дальний поход, что оставил в Новороссийске, что не разбил до сих пор красных, а может, клялся, что больше никогда ни при каких обстоятельствах не покинет верного друга.

Я не могла спокойно наблюдать за ними.

Какими неведомыми тропами ведет нас судьба!

Возвращение Дарьяла навеяло воспоминания о бегстве Вячеслава Митрофановича от солдат в Подгорном; о возвращении на скакуне в Воронеж; о сотнях верст, изъезженных верхом по российским степям. Появление Дарьяла успокоило нас, почему-то окрепла вера в то, что мы непременно победим, освободим родные края и что никакая сила этому не сможет помешать.

7

Белые проходили села Таврической губернии. Нас радостно встречали местные жители. Возникало ощущение, что мы идем по воронежской земле, как прошлым летом от Харькова в сторону Медвежьего под звуки полковых оркестров двигались части Добровольческой армии. Я чувствовала себя подругой командира армии победителя, пусть на время и откатившейся от Москвы. Наташа тоже гордилась Новиковым и постоянно подчеркивала, что она его племянница.

В одном из таврических сел во время утреннего обстрела меня ранило. Я вышла на двор умыться. Только спустилась со ступеней, как раздался треск. Почувствовала сильный удар: будто камнем стукнуло по руке. Боли почти не было, но капала кровь. В первую секунду меня охватил ужас. Такого еще не было, чтобы у меня текла кровь. Было, что текла у раненых, которых перевязывала. Я быстро вернулась на веранду и попыталась достать из санитарной сумки бинт. Но другая рука сделалась тоже ватной. И капало-капало, как при охоте с зайца, большими сгустками.

Подскочила Наташа:

– Оленька! Вы живы?!

Распахнула санитарную сумку. Вытащила тюбик и залила рану йодом. У меня в глазах засверкали искры. Наташа забинтовала онемевшую руку, сделала повязку через плечо.

– Скользящее ранение. Кость не задета, – осмотрел мою рану фельдшер. – Но можем отправить в тыл.

Мне стало обидно, что я вызвала у Вячеслава Митрофановича дополнительные хлопоты. Но кто мог предугадать, что именно тогда, когда я выйду из дома, в сад угодит шальной снаряд.

Новиков пощупал кость – я заскрежетала зубами – кивнул фельдшеру и наклонился ко мне:

– Вы останетесь с полком или поедете в тыл?

– Вы уже как-то предлагали мне дать надежного провожатого…

Напомнила ночной разговор в заброшенном селе. Конечно, я знала, что Новиков не отпустит меня. И хотя рана была несерьезная, но все-таки требовала покоя, Новиков строго-настрого приказал мне обоз не покидать и в коляске следовать за полком.

Для меня не было никакой разницы: за полком, перед полком, главное – с Вячеславом Митрофановичем. И с моей наперсницей Наташей.

В середине июня Смоленский полк стал на формирование в колонии Александерфельд. Если перевести с немецкого, «фельд» означает поле, и получалось – Поле Александра. Колонию назвали в честь какого-то Александра, может, главы немецкого рода, герцога, повелителя. Улицы колонии четко делили поселение на отдельные усадьбы, которые выделялись черепичными крышами. В глубине поселка возвышалось здание в готическом стиле с башенкой.